Мэри Роуз. Часть вторая. Якоря и брасы. 1524–1526 (Шарлотта Лин, 2014)

7

Медленно, подобно тому, как сменяют друг друга прилив и отлив, заканчивалось лето. Оно было влажным, и люди возмущались испорченным урожаем, растущими ценами и мрачными предзнаменованиями. Но для Сильвестра это было лето с Фенеллой.

Счастье не отворачивалось от семьи Сильвестра много лет. На данный момент верфь его отца кормила тридцать рабочих и была самой крупной в Портсмуте. Отец также купил землю Мортимера Флетчера, заброшенную со дня смерти Ральфа. Его собственные строения нужно было расширять, и, кроме того, таким образом он оказывал услугу бывшему другу, который едва сводил концы с концами. Если бы все сложилось не так, как захотел Сильвестр, то Мортимер Флетчер мог бы и почернеть от голода, а его жена, которая сидела на своей скамейке, словно живой мертвец, не меньше. Но Джеймс Саттон всегда был очень мягким человеком.

С весны Сильвестр все больше и больше брал на себя обязанности отца. Тот по-прежнему отличался блестящим здоровьем, но работа в городском совете требовала времени, нужно было поддерживать бесчисленное множество связей и знакомств.

– Мне нравится наблюдать, как мой сын становится мужчиной, – сказал он Сильвестру. – Тем более если мне не дано увидеть, как становится женщиной моя дочь.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что ему это тоже нравится. Он не был рожден строить корабли, не обладал и десятой долей гениальности Энтони, но подчиненные любили его, как прежде любили его отца. После стольких лет опеки ему очень приятно было самому заботиться о семье. Об отце, который осыпал его похвалами, о тетушке, которая вела хозяйство, похожее на смесь из королевского двора и приюта для бедняков. О Джеральдине в Лондоне, которой постоянно нужны были платья, о старой миссис Клэпхем и о Фенелле.

Когда он приходил домой после работы, Фенелла была там. Он чувствовал это, лишь сделав первый шаг в холл, и сердце подпрыгивало. В аромате дома появилась новая нежная нотка, пронизывавшая все. Нотка Фенеллы. Подбегая к лестнице и замирая, он слышал ее. Прошлым вечером они, как часто бывало, сидели в гардеробной и выслушивали проповеди тетушки Микаэлы.

– Господь Бог дал тебе роскошные волосы, гребешок ты эдакий, – ругалась она, – только бедный Господь не рассчитывал на девушку, которая не ухаживает за волосами. Чего ты ждешь, а? Что он спустится во плоти и расчешет твои космы?

– Не будьте так строги со мной, тетушка Микаэла, – отвечала Фенелла.

– Вы все так говорите. Мастер Сильвестр, который в жизни не сделал ничего дурного, и госпожа Джеральдина, которая проделывает это играючи. Карлос, мой ленивый повар-мопс, служанки, которые садятся мне на шею, и хозяин дома, прекрасный Seňor Ingles[2], любимая игрушка моей сестры. И только моя черная морская звезда никогда и бровью не шевельнул, когда я ругала его.

– Ваша черная морская звезда – это Энтони Флетчер?

– А кто ж еще? Темная половина твоего светлого жениха. С тех пор как моя черная морская звезда уехала отсюда, бедная моя треска, Сильвестр, стала совсем сухой – никто ведь не поливает. Хорошо, что у него есть ты и ему достается хотя бы немного солнца.

– Вы слишком добры ко мне! – восклицала Фенелла своим красивым, с некоторой хрипотцой и смешинкой голосом.

– Тут ты, может быть, и права, – отвечала тетушка. – Этот войлок у тебя на голове не заслуживает и доброго слова. Сто расчесываний вечером и сто утром – вот что нужно девичьим волосам. Моя мать считала каждое расчесывание, мне не забыть этого до конца своих дней.

Фенелла все еще смеялась, весело, нежно, но настоящей радости в смехе не было. «Все верно, – думал Сильвестр. – Мы с Фенеллой подобны двум высохшим рыбам, которым не хватает воды. Наш Энтони, наша вода, наша черная морская звезда, держал нас вместе, сколько мы себя помним». Что ж, по крайней мере они были друг у друга. Но то, что они друг у друга были, не означало, что они должны обходиться без солнца. Они слипнутся еще больше и будут крепко держаться друг за друга, пока не вернется Энтони.

«А если он не вернется? – Сильвестр слышал, как Фенелла с тетей смеются, и впервые задумался об этом. – Что, если то, что держит его там, окажется сильнее того, что можем дать ему мы?» Позже, пытаясь уснуть, он понял, что Фенелла останется с ним, если Энтони не вернется. Пока они есть друг у друга, у них будут воспоминания об историях и мечтах. Возможно, все будет так же, как сейчас: словно они по-прежнему втроем, словно частичка Энтони осталась в каждом из них.

На следующее утро прибыл посыльный и принес письмо от Энтони.

В Саутгемптоне был базар, и Сильвестр отправился пораньше, чтобы купить азуэлу. После ему нужно было зайти к отцу Бенедикту – услуга, которую навязал ему Энтони, хотя Сильвестр ненавидел этого самопровозглашенного охотника за еретиками. Декан растерял свой приход и уже не проповедовал в церкви Святого Фомы, а проводил дни за написанием провокационных писем лондонскому епископу и донося на людей. Жил он на те скудные крохи, которые присылал ему с письмами Энтони.

Сильвестра возмущало, что друг так заботится о старике, но Энтони всякий раз снова ловил его на крючок:

«Передай Фенхель пару строчек Петрарки, а отцу Бенедикту пару монет. Ты мой друг, Сильвестр. Если ты не сделаешь этого для меня, мне больше некого попросить».

И как отказать в таком случае? Человек, едва не задыхающийся от гордости, просит о помощи; его друг, который не доверяет никому, полагается на него. Именно неуклюжего и пугливого Сильвестра он назначил своим заместителем для двух людей, которых любил: своей девушки и человека, в котором по непонятной причине по-прежнему видел отца.

Сильвестр ехал в Саутгемптон вдоль побережья, наслаждаясь туманным утром. Чем ближе он подъезжал к городу, тем оживленнее становилось движение. Крестьянские повозки смешивались с дорогими каретами купцов, а всадники, такие как он, делили дорогу с женщинами, тащившими свою ношу. В Саутгемптоне был довольно большой рынок, поскольку там встречались торговцы из дальних стран. Азуэлу, испанский инструмент, которым делают выемки в кривоствольном лесе, купить можно было только здесь.

Использовать испанский инструмент вместо обычного он научился у Энтони, как и всем остальным уловкам, которые облегчали ему работу. Пока Энтони работал у его отца, он неустанно путешествовал по стране и учился всяческим тонкостям. Он побывал в каждом уголке Гемпшира, чтобы поглядеть, как дровосеки рубят кривые ясени в Нью-Форесте, как конопатчики загоняют колотушками паклю в швы на своих барках, как парусные мастера скручивают гардели вдвое, а картографы размахивают посохами Якова и циркулями над своими атласами Птолемея. На своей искалеченной ноге Энтони мог пройти шагов двадцать, не начав хромать, но, когда речь заходила о кораблях, удержать его не могло ничто.

«Хотел бы я видеть, как ты будешь строить свой первый корабль, – думал Сильвестр. – Представляю, как весь Портсмут выпучит глаза». Но весь Портсмут оттолкнул Энтони. Теперь он будет строить корабль в Лондоне, для графа Рипонского, и Сильвестр участвовать в этом не будет.

Перед воротами Саутгемптона царила давка, какой ему никогда не доводилось видеть. Стояла целая очередь из повозок и всадников, которые в ожидании обменивались проклятиями и грязными ругательствами. На крестьянской повозке впереди него стояли дежи с желтым молоком.

– Эй, кучер! – крикнул Сильвестр сидевшему на козлах мужчине, одетому в койф из грубой шерсти. – Вы не скажете, что сегодня случилось?

Мужчина обернулся и оказался не мужчиной, а девушкой, у которой волосы выбились из-под чепца.

– Почему же, благородный господин, – со сладкой улыбкой ответила та. – Сегодня будет казнен Хенли. Еретик.

Сильвестр удивился.

– Сожгут человека? На рыночной площади Саутгемптона?

– А как же иначе, благородный господин? – Ее улыбка стала еще более располагающей. – Хенли, свечник. Будут яблоки в меду, пряное вино из бузины, жонглеры и ходулочники. Вы, благородный господин, очень красивы, если мне будет позволено заметить, а у меня потом еще останется время.

– Что он сделал? – крикнул Сильвестр через чан с молоком.

– Кто сделал?

– Человек, которого сожгут, девушка.

– Рейф Хенли? У него была книга Лютера. И двое детей, которых он учил читать «Отче наш» по-английски. Бедняжки даже не знали, что по-английски – это неправильно.

– И что с ними будет? – спросил Сильвестр, пытаясь перекричать шум поднявшегося ветра.

– С кем будет?

– С детьми мастера Хенли!

Девушка рассмеялась.

– Он уже не мастер. И сука, которая жила с ним, не может оставить себе его потомство, потому что они грешили так же, как и он. Детей отдадут под опеку, где они надолго не останутся. Потом им придется пробиваться самим, красть, воровать, продавать свои тела. Они не будут помнить родителей, которые укладывали их в постель и молились вместе с ними: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое».

Молочница продолжала рассказывать, но Сильвестр не понимал ее, затем подошла ее очередь и она скрылась за воротами. Сильвестр ненавидел себя за то, что в глазах у него стояли слезы. Про такого, как он, в Портсмуте говорили: «У него глаза на мокром месте».

Он вдруг ужасно затосковал по Энтони, который никогда не плакал, но обнимал его всякий раз, когда плакал он сам. «Я такой слабый, – жаловался ему Сильвестр. – Я ничего не могу выдержать». Энтони гладил его по лицу и разглядывал с удивлением, какого Сильвестр никогда не видел у других. «Ты все можешь выдержать, – возражал он. – Крики, плач, смущение и то, что на тебя смотрят все зеваки. Если ты слаб, Сильвестр, то кто же тогда силен?»

«Твой священник бил нас по рукам за ругань, – с грустью подумал Сильвестр, – а мне хотелось бесконечно обнимать тебя. Никто и никогда не считал меня сильным, только ты. Ты решил бы, что я сильный, потому что пла́чу о свечных дел мастере. И пока ты был рядом, я иногда даже чувствовал свою силу».

Когда он прошел в ворота, в лицо ему ударил поток запахов. Запахов рынка. Растопленный мед и жаренная в масле рыба, гирлянды из последних роз и помет продаваемой скотины. Сильвестр знал, где находится прилавок испанского мастера-кузнеца, и мог бы быстро заплатить за свое тесло и вернуться обратно в Портсмут. Вместо этого он позволил толпе зевак увлечь себя и понести вверх по улице к зданию гильдии. Лужайка перед каменным зданием осенью служила лобным местом. Там, где в мае танцевали ночь напролет, сейчас громоздились вязанки хвороста и сложенная поленница. Людей вокруг толпилось видимо-невидимо. Тем, кому не удалось занять место в первом ряду, ничего не было видно. Но Сильвестр со спины своей кобылы мог видеть всю площадь.

Когда появился одетый в униформу мужчина, который шел с небольшим барабаном, море людей раздалось в стороны. По образовавшемуся проходу за ним следовали одетые в красное клирики, а за ними – солдаты городской стражи, ведущие пленника. Мужчина, которого вели на веревке, был сильным и здоровым, типичным англичанином с южного побережья, с отличной кожей на лице и широкими плечами. Его жена была одета в серые юбки, волосы у нее были рыжеватыми. Во всяком случае, Сильвестр подумал, что хрупкое существо, которое пыталось пробиться к нему, было его женой. Молодая, с безупречной белой кожей. Двое егерей в красной униформе схватили ее и оттащили обратно в толпу.

Мужчина лишь на миг повернул голову. Может быть, он вспомнил о ночах, когда обнимал ее? Или задумался о том, что будет с ней без его защиты, среди злых, как волки, людей? Стражники потащили его к куче сложенного хвороста, и мужчина покорно побрел за ними. Как он может выдержать это? Не кричать, не сопротивляться, не бороться за жизнь? Двое стражников подвели его к столбу. Приговоренный пошел с ними, словно мул в поводу.

Пока стражники обматывали цепями его грудь и живот, торговцы проталкивались сквозь толпу, предлагая сладости и медовуху. Шум нарастал, поглощая вой женщины. Дети ликовали, их родители шипели и плевались, барабаны отбивали дробь, отдавая дань смерти, а надо всем этим разносились веселые звуки труб. Сильвестру очень хотелось зажать уши. Еще больше – развернуться и галопом помчаться прочь из города, но что-то заставило его остаться.

Возможно, неспособность осознать происходящее. Рассудок Сильвестра отказывался верить, что люди способны привязать себе подобного к столбу и поджечь, словно дрова в печи, стоять на солнце, трескать медовые орешки и болтать с соседями, пока один из них кричит от боли, взывая к Небу. Отец Бенедикт учил, что тело еретика должно быть сожжено, чтобы Господь уберег его душу от ада, но как Господь может желать чего-то настолько ужасного?

Сильвестр стиснул в кулаках поводья. За костром появился палач, намереваясь поджечь искусное сооружение. Когда он вышел с факелом вперед, его лицо скрывала маска из черной кожи. Трубы перестали свистеть, лишь барабаны продолжали отбивать дробь, нанося удар за ударом по голове Сильвестра.

– Самое время установить прецедент, – услышал он голос стоявшего слева от него господина, который обращался к своему спутнику.

Оба купца были явно не отсюда, поскольку одеты были в облегающие жакеты, какие кроили в Венеции, и белые рубашки, выглядывавшие из разрезов рукавов.

– Вы сами сказали это, – ответил второй. – Становится страшно от мысли, что этот клочок земли забыт Богом. И если это не остановить, мне придется отказаться от рынка.

– Я с вами согласен. Вы слышали, что опять были восстания? Всевозможный сброд: подмастерья, поденщики и даже бабы – спорят со священниками о том, что положено Церкви: десятина, которую они должны платить, взносы за погребение, даже саван!

– Может быть, они образумятся, когда увидят, как поступают с противниками Святой Церкви! – предположил другой и указал на костер. – Лютеранскому безумию нет места в нашей Англии. Только не с таким ревнителем веры, как Генрих Тюдор на троне, и нашим верным архиепископом Уорхэмом во главе клира!

У Сильвестра слезились глаза. Повелитель жизни и смерти опустил факел на нижний ряд поленницы. Здесь, на побережье, воздух был влажным и тяжелым от соли, Фенелла говорила, что из-за нее ей постоянно хочется есть. Палачу пришлось бегать с факелом вокруг сооружения, пока дрова в конце концов не загорелись. Когда первый язычок пламени поднялся вверх, толпа взорвалась взволнованным криком.

Сильвестру невольно вспомнился день, когда он один-единственный раз проявил мужество и потребовал, чтобы отец Бенедикт побил палкой его, а Энтони – пощадил. «Сделай это снова, – умолял он себя. – Будь мужчиной, а не червем». Все лучше, чем молча сидеть на лошади и смотреть, как горит человек. Взметнувшийся черный дым заставил закашляться людей в первых рядах. Мужчину у столба уже окружало пламя. Он поднял лицо наверх.

– Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое.

«Сделай это сейчас, не допусти такого безобразия».

Пламя лизнуло дрова выше. По движениям губ Сильвестр видел, что мужчина продолжает молиться. Первый язычок пламени пополз к его ногам, вытянулся и лизнул ногу. Запах смолы и древесины тут же сменился запахом паленого жира. Вверх полетели хлопья пепла, и Сильвестру показалось, что он слышит знакомый ему звук, – с таким громким шипением жарилось жаркое на вертеле, в которое вгрызался огонь. Последнее слово, которое мужчина хотел произнести в молитве, превратилось в крик.

Было уже поздно, никакое мужество в мире не могло его спасти. Все, что мог пожелать ему Сильвестр, это быстрой смерти, но та не спешила.

Вместо того чтобы проявить мужество и спасти человека от смерти в огне, Сильвестр закричал на высохшего священника, сидевшего по другую сторону стола.

– Вот деньги, которые прислал вам мой друг Энтони! – Он швырнул монеты на стол и язвительно добавил: – Чтобы вы могли выследить еще больше людей и донести епископу Танстоллу, который отправит их на костер.

Монеты запрыгали по столешнице. Отец Бенедикт, похожий на седую обезьянку, сидел на своем стульчике и спокойно взирал на Сильвестра. Он собрал одну за другой монеты и крепко сжал их своими жадными пальцами.

– Свечных дел мастер сегодня в Саутгемптоне – это ведь ваша работа, верно? То, что его жена станет шлюхой, а дети – уличным ворьем, вам безразлично, ведь когда плоть, кости и сердце человеческое обращается в пепел, срабатывает благословение Господне, верно? Сказать вам кое-что, отче? Бог, который требует подобного от своих созданий, может проваливать! – Он задыхался.

Отец Бенедикт выстроил из монет башенку, затем поднял голову и посмотрел на него своими косыми глазами.

– Таким вы были и в юности, Сильвестр Саттон. Очень мужественны, когда могли быть уверены, что вам нечего бояться.

– А вы? – снова закричал Сильвестр. – Может быть, нужно особое мужество, чтобы строчить доносы в темной комнатке и посылать людей на смерть? Вам требуется мужество, чтобы побить одинокого, всеми презираемого мальчика, вместо того чтобы осмелиться поднять руку на тех, чьи отцы обладают властью в этом городе?

Отец Бенедикт неотрывно смотрел на него.

– Здание нашей Церкви горит, – произнес он. – Я молюсь денно и нощно, чтобы Господь дал мне силы затушить пожар босыми ногами.

– Босые ноги были у того несчастного, которого зажарили, как поросенка! – крикнул Сильвестр. – И поджигатель – вы со своей ненавистью! Если наша Церковь объята пламенем, то явно не потому, что несколько безобидных ребят читали слово Божье, а потому, что чертово дерево прогнило.

– Проклятья не превращают младенца в мужчину, – произнес отец Бенедикт. – Что же до побоев, то я поднял бы руку на всякого, но никто из вас не заслужил того, чтобы его спасали от ада.

Некоторое время оба молчали. Затем церковник произнес:

– Ваш крохотный огонек тоже, мне кажется, не стоит того, чтобы писать письмо епископу Танстоллу. А ваш друг наверняка был бы рад, если бы вы, прежде чем болтать, иногда думали.

– Это касается только моего друга и меня! – рявкнул Сильвестр. – Но не вас. Если бы было по-моему, вы никогда в жизни не увидели бы Энтони.

Священник самодовольно поджал губы.

– Как жаль, что будет не по-вашему, правда? У него есть своя воля, и никакая палка и никакой взгляд не навяжут ему чужую.

– Одному Небу известно, почему он считает, что должен быть вам благодарен! – вырвалось у Сильвестра.

Отец Бенедикт уставился на стол.

– Как он поживает?

– Прекрасно! – зло ответил Сильвестр. – С проклятым оружием, которое вы ему купили, он прошел пятьдесят миль до Парижа, чтобы поставить свою жизнь на кон. Я благодарю Господа за то, что Энтони избежал смерти, – но не вашего, который хочет видеть своих созданий в огне, потому что они носят при себе запрещенные книги.

– Ни один человек не обязан гореть из-за книги, – возразил клирик. – Если он раскается в совершенном святотатстве и отречется от дьявола, он получит прощение.

– Ха! – воскликнул Сильвестр. – Это вы называете прощением? То, что человек с вязанкой хвороста должен бегать по улицам и унижаться перед людьми вроде вас? Что его вызывают в собор Святого Павла, чтобы он на ступенях признался, что у него больше нет своего достоинства, что он жалкий грешник?

– Смирение еще никому не вредило, оно суть благодеяние для души.

– И вы в этом разбираетесь? В смирении? Поэтому вы унижаете мальчика, который вас уважает, и вбиваете ему в голову, что совершили благодеяние? Поэтому требуете, чтобы христиане объявили ересью свою тоску по слову Божьему, по своей любви к жизни, по своей гордости? Если спросите меня, я отвечу: в каждом человеке больше Бога, чем в ваших бессердечных догмах.

– Одно скажу я вам, – заявил клирик. Голос его был тонким и острым, как клинок, которым брился Энтони. – Если бы мне пришлось опасаться, что вы можете толкнуть моего мальчика в объятия дьявола, я немедленно написал бы епископу Танстоллу.

– Он не ваш! И давно не мальчик. Он мужчина и строит корабль на верфи лондонского Тауэра.

С этими словами Сильвестр развернулся и выбежал на улицу, опасаясь задохнуться в тесной комнате. «Новая эпоха столь чудесна, – думал он. – Но от страха перед самой собой она теряет рассудок».

Дома он обнаружил отца и тетушку, сидевших у огня и мило переругивавшихся, словно давно женатая пара. Перед ними на столе стоял кувшин и бокал с вином, которое его отец приправлял корицей и кардамоном и называл «подсластителем мира». «Как же нам хорошо, – подумалось Сильвестру, – сколько прелести в жизни! Разве можно упрекать нас в том, что, боясь смерти, мы цепляемся за нее».

Две пары глаз, голубые и карие, уставились на него.

– Где Фенелла? – спросил он.

Тетушка вскочила.

– Наверное, скорее стоило бы спросить, где был ты, молодой человек?

– А вы что, беспокоились? – С плеч словно свалилась часть тяжести. Этот дом обладал странной магией и силой успокаивать разволновавшийся мир.

– Немного, – ответил отец. – Ты из Саутгемптона обычно возвращаешься быстрее, а в городе вроде как беспорядки.

– Я ничего такого не видел, – ответил Сильвестр. – Просто еще заходил к отцу Бенедикту.

– Энтони прислал письмо?

– Да.

По лицу тетушки промелькнула улыбка.

– Как он поживает? Снова в Англии?

Сильвестр кивнул.

– В Лондоне. Целый и невредимый.

– Слава Богу, – вздохнул отец. – Чем занимается? Ему что-нибудь нужно?

– Ты же знаешь Энтони, – ответил Сильвестр. – Он строит корабль, и ему ничего не нужно.

– Конечно. Как же иначе? – Отец улыбнулся. – Есть хочешь? Карлос держит еду в тепле, у нас еще остался паштет из вальдшнепа.

– Я поел по дороге, – солгал Сильвестр, который не мог выносить потрескивание огня, смотреть на пламя и слушать, как кипит жир.

– Значит, тогда пойди наверх и посмотри, как там твоя Фенелла, – посоветовал ему отец. – Она не захотела спуститься и поесть. Сказала, что ей нехорошо, но мы с Микой опасаемся, что ее что-то мучит.

– Что в этом удивительного! – Тетушка Микаэла запрокинула голову, отбросила волосы назад и открыла взглядам кустики в ушах.

– Теперь, когда сердечный друг в безопасности на острове, может быть, стоит заняться дамой сердца? Насколько я помню, эта семья собиралась праздновать свадьбу.

– Это не к спеху, – отмахнулся Сильвестр.

– Ах, не к спеху? – Тетушка уперла руки в по-прежнему стройные бедра. – А кто это решает, а? Ты или та несчастная девушка, которая отдала свое сердце легкомысленному человеку? Думаешь, девице приятно ждать под крышей жениха до дня святого Непоймикого? Ты не тот человек, который не нравится дамам, милая моя треска. Как думаешь, что творится в голове у твоей невесты, когда она сидит здесь день-деньской?

– У нас с Фенеллой полное единодушие в этом вопросе, – резко осадил ее Сильвестр, чтобы покончить с неприятным разговором.

Но тетушка Микаэла никогда еще никому не позволяла запретить себе говорить на какую бы то ни было тему, которую она еще не закрыла.

– Значит, единодушие! – произнесла она. – А что бедняжке остается, кроме как соглашаться с тобой? У нее нет отца, нет приданого, никого, кто бы за нее вступился. Неужели ты действительно настолько жестокосерден, чтобы дать ей это почувствовать? Мне будет стыдно, Сильвестр, что я вовремя не отходила тебя палкой и не научила, как должен вести себя порядочный человек. Мне будет очень стыдно перед Богом и моей сестрой, незабвенной Хуаной.

– Боже мой, в Саутгемптоне сегодня сожгли человека! – вырвалось у Сильвестра. – А вы требуете, чтобы я думал о женитьбе, может быть, побежал приглашать соседей, которые сегодня будут плясать на нашей свадьбе, а завтра ликовать, наблюдая за казнью? – Он резко развернулся и бросился вверх по лестнице.

Фенелла распахнула дверь прежде, чем он успел постучать. Стройная и прямая, с распущенными волосами, она стояла на пороге. Ее щеки были мокрыми от слез. Он обнял ее.

– Ах, Сильвестр.

– Ах, Фенелла.

– Ты тоже?

Он кивнул, уткнувшись подбородком ей в голову.

– Какой мерзкий день.

Они крепко обнялись. Фенелла гладила его по голове, а он гладил ее мокрое лицо. Его сердце совершило не один, как обычно, а несколько маленьких прыжков и успокоилось.

Они молча отстранились друг от друга и сели за столик, за которым иногда играли в шахматы, она – так же плохо, как он. В ее серых глазах читался один вопрос: «Что с тобой стряслось?»

– В Саутгемптоне сегодня послали на костер человека. Лютеранина, отца двоих детей, – сказал он, не в силах сдержать слезы. – Я хотел что-то сделать, Фенни, но просто сидел верхом на лошади и смотрел, как тогда, на верфи, когда палачи повалили на пол Энтони.

Фенелла молча посмотрела на него.

– Что ты делала тогда? – прошептал Сильвестр.

– Смотрела, – ответила Фенелла. Когда он ничего не сказал, она взяла его рукой за подбородок и подняла голову. – Мы были маленькими детьми, – произнесла она. – Бессильными. И до смерти напуганными.

Сильвестр содрогнулся.

– Стоит мне подумать об Энтони, и эта сцена снова встает у меня перед глазами, – сказал он. – Я постоянно спрашиваю себя: как он может доверять мне после того, как я его бросил? Ты даже не представляешь, как сильно я жалею, что не вмешался тогда, дал этим чудовищам бить моего друга по голове, ставить на нем клеймо убийцы. Моего друга, который был так же бессилен и напуган до смерти, как и я.

– А если бы ты сделал это? Думаешь, если бы ты получил побои заодно с калекой, это избавило бы Энтони от боли?

Ответа Сильвестр не знал. Фенелла взяла его за руку.

– Ты был рядом, когда его выпустили из темницы в мир, который он перестал понимать. Ты был его якорем, державшим его в жизни. Для человека, которого сожгли сегодня, ты больше ничего не можешь сделать. Но, возможно, еще найдется способ помочь его вдове и детям.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что улыбается.

– Ты просто золото, Фенни, ты знаешь об этом? Если бы у нас не было тебя, нам пришлось бы тебя выдумать – тогда, когда мы выдумывали все, что нам было необходимо.

Фенелла рассмеялась. Скользнув взглядом по ее лицу, он обнаружил, что щеки девушки все еще влажные от слез.

– Я попытаюсь, – ответил он. – Того мужчину звали Рейф Хенли, и он был свечных дел мастером, так что мне будет нетрудно выяснить, куда увели его детей. Спасибо, милая. А теперь расскажи мне, почему ты плакала и почему твой день был таким же омерзительным, как и мой.

– Лучше не стоит. По сравнению с тем, что пережил ты, это сущая безделица. Боюсь, так проходит большинство дней.

– Тетушка говорила о чем-то подобном, – понял он. – Она набросилась на меня, словно фурия, поскольку я оставляю тебя здесь одну, наедине со своими мыслями.

– Как несправедливо! – Фенелла обняла его. – Теперь ты еще должен подбадривать нас, бедный Сильвестр. Если бы тебя у нас не было, нам пришлось бы тебя выдумать, нам с Энтони.

– Что случилось, Фенелла? Расскажи мне.

– Правда, ничего, – выдавила она из себя, указывая на стоявшую у окна конторку. – Просто эта книга…

– «Смерть короля Артура»?

Фенелла кивнула.

– Не нужно было мне давать ее тебе.

– Конечно, нужно. Мне стыдно, потому что ты видел, как горит человек, а я плачу над бумажными фигурками из дурацкой книги.

– Я тоже плакал, когда читал ее, – признался Сильвестр. – О короле Артуре, который любит свою прекрасную жену Гвиневру и своего друга, этого великолепного Ланселота… И о Гвиневре с Ланселотом, которые любят друг друга и…

– …которые обманывают его, – сдавленным от слез голосом закончила за него Фенелла. – И о Камелоте, который рушится из-за этого. Поверь мне, я даже не представляю себе, почему так ужасно реву из-за этого.

Он прижал ее к себе и погладил по спине. «Я тоже, – подумал он. – И, черт возьми, даже думать об этом не хочу».

– Между этими тремя столько любви, – вырвалось у Фенеллы. – Ах, Сильвестр, как столько любви может принести не еще больше любви, а смерть?

Девушка горько плакала. Каждый раз, когда она пыталась поднять голову, ее снова захлестывала волна слез. Это было для нее слишком. Ожидание, тревога, неопределенность будущего.

– Фенелла, – произнес он, – для Англии война окончена. Энтони в Лондоне, и, судя по письму, у него все хорошо.

На один удар сердца она замерла в его руках.

Сильвестр вытянул из-за пояса сложенный лист бумаги.

– А теперь прекращай плакать, ладно? Он снова прислал тебе стихи Петрарки, и, если хочешь, я сейчас сбегаю к Мэтту, смотрителю порта, и заставлю его перевести для тебя.

Плакать она не перестала, но улыбнулась сквозь слезы.

– Прочти мне, пожалуйста. Думаю, что перевести я могу и сама.

– Ты, Фенни? С каких это пор ты понимаешь итальянский?

Она пожала плечами.

– Мне ведь нечего особо делать. Все эти месяцы я снова и снова сравнивала строки с переводом и записывала каждое слово на листок. И в какой-то момент начала понимать.

– Pace non trovo, – недоверчиво прочел Сильвестр.

– Не обрести мне мира.

– Et non ò da far guerra.

– И у меня нет средств на то, чтобы вести войну.

– E temo, et spero; et ardo, et son un ghiaccio.

– Я боюсь и надеюсь; я горю и превращаюсь в кусок льда.

– Et volo sopra ‘l cielo, et giaccio in terra.

– Я лечу по небу и лежу на земле.

– Et nulla stringo, et tutto ‘l mondo abbraccio.

– Я ничего не понимаю и обнимаю весь мир.

– Ты гений, Фенелла.

– Ах, нет. Просто девушка, у которой много времени.

– Я не понимаю, почему за все это время он не прислал тебе ничего по-английски, – произнес Сильвестр.

– Потому что я очень хотела выучить это, – ответила Фенелла, вытирая глаза и щеки.

– Итальянский?

Она кивнула.

«Он любит ее, – подумал Сильвестр. – Он способен любить женщину – мой друг Энтони, у которого в голове одни только корабли».

– Если хочешь, я поеду с тобой в Лондон, – произнес он. – Не сразу, а как только нам поставят те две баржи.

Фенелла покачала головой.

– Нет, милый мой Сильвестр. Пока тетушка не оторвала тебе голову окончательно, я хотела бы сидеть здесь и ждать.

– Здесь твое место, – произнес Сильвестр. – Твое убежище – когда бы оно тебе ни понадобилось.

– Я испытываю настоящее облегчение, поскольку боюсь, что останусь тут надолго.

Оба рассмеялись.

– Ты голодна? – спросил он. – Давай посмотрим, можно ли еще есть тот паштет, который Карлос не остужает уже несколько часов?

Фенелла кивнула и взяла его за руку.

Через три дня приехал Энтони.

8

Глушь, в которой они прежде бродили, словно звери, теперь, казалось, была полностью обнесена стеной, а по пути то и дело появлялись новые ямы. После победоносного марша по Франции король вышел из войны и заключил помолвку своей единственной дочери Марии с габсбургским императором Карлом. Папа оценил твердость, с которой английский король отнесся к реформаторам Церкви, и Франциск, король Франции, осознал, что с Генрихом Английским не шутят. Так что Генрих уверенно сидел в седле, но при этом продолжал превращать свой портовый город Портсмут в крепость.

Возможно, уже не осталось ни одной лужайки, на которой они могли бы посидеть, что, впрочем, было даже к лучшему. Фенелла не была уверена, сможет ли выносить тишину, когда прошло столько времени.

Ива еще стояла. И черешня тоже. Наверное, моросящий дождь разогнал рабочих. У канала было тихо. За ивовыми ветвями сидел Энтони и ел малину.

Он прислал ей всего одно слово, и она сразу же примчалась. А теперь остановилась и принялась рассматривать его. Возможно, он был единственным человеком в мире, который умел есть малину, не брызнув ни капельки на белоснежную рубашку. Он ел так же, как натягивал лук и как макал паклю в смолу, чтобы проконопатить судно: с подчеркнутым равнодушием, не сосредоточиваясь, но с абсолютной точностью. Он даже подбородок не испачкал, и пальцы его были чисты, хоть он их и не облизывал.

Фенелла глубоко вдохнула, так что заболели легкие. На нее накатила волна благодарности, поскольку мир вернул его ей – целого, невредимого, свежевыбритого и с безупречно постриженными волосами. Она ужасно боялась, что его душа пострадает, но, похоже, этого не случилось. Казалось, он спит и ест одновременно, но уши его никогда не спали. Он поднял голову, увидел ее, убрал волосы со лба и усмехнулся.

– Фенхель Клэпхем.

Фенелла побежала.

Она спрашивала себя, вспомнит ли ее тело спустя столько времени, что оно любит его. Ее тело сочло, что вопрос дурацкий. Энтони сидел, скрестив ноги, и на бегу она смотрела на внутреннюю сторону его бедер, вокруг которых натянулась ткань брюк. Она рассмеялась, споткнулась и растянулась во весь рост. Блузка порвалась на плече, она оцарапалась о корень дерева.

Сама себе она казалась смешной. Два года она только и делала, что ждала, а теперь испортила всю торжественность момента. Но поскольку он вернулся, это уже не имело значения.

– Фенхель, – с непривычной нежностью произнес он, и с такой же нежностью его руки подняли ее. «Те, кто считает его некрасивым, не знают его рук», – подумала она. От его прикосновения задрожала спина, выгнулась ему навстречу. Хотелось вздохнуть.

Он осторожно поправил порванную ткань у нее на плече, осмотрел рану. Так же ловко и уверенно, как ел малину, вытащил сосновые иголки и комочки земли из ссадины. Фенелла наблюдала за его руками, ей хотелось наброситься на него: «Хватит возиться с раной! Примени свое чудесное волшебство ко всему моему телу».

– Очень больно?

Она тосковала по его глазам и иногда ночами опасалась, что, когда он вернется, они погаснут, как в тот день, когда городская стража вышвырнула его из темницы. Но глаза Энтони сверкали, и у нее по коже забегали мурашки.

– Нет, мне совсем не больно.

– Это нужно вычистить, Фенхель, – произнес он, склонил голову и принялся дюйм за дюймом целовать ее плечо. Его губы и язык оказались мягкими, словно перышки, и разогнали по телу еще больше мурашек. Она вдруг протянула руки, дотронулась до талии, жадно коснулась упругого живота и принялась щекотать.

Он тут же отпустил ее плечо, издал сдавленный звук и попытался вырваться. Фенелла разучилась, но многолетний опыт взял свое. Этот парень, будучи воплощением силы, становился в ее руках податливым, как воск, а потому позволил повалить себя в мокрую от дождя траву и теперь извивался, словно рыба, чтобы уйти от ее пальцев. Она не отставала, вытащила рубашку у него из-за пояса и стала щекотать гладкую обнаженную кожу.

– Прекрати, – простонал он.

– Только когда попросишь пощады.

– Ни за что.

Она снова защекотала.

Он хватал ртом воздух, сворачивался калачиком, но она все равно добиралась до талии и, щекоча, заставляла выгибаться снова и снова.

– Довольно!

– Нет! Тебе два года было слишком хорошо, так что теперь получишь тройную порцию.

– Давай договоримся, Фенхель.

– Ничего подобного. Либо моли, либо страдай.

Чтобы защититься, он мог бы перевернуться на живот, но не сделал этого, а в какой-то момент перестал сопротивляться, да так и лежал, издавая нечто среднее между жалобными и смеющимися звуками. Фенелла увидела, что на лбу у него выступил пот, и отпустила. Она легла рядом и устроилась в его объятиях.

Тяжело дыша, он повернулся к ней лицом.

– И тебя с добрым утром, Фенхель.

Она посмотрела на него, взглядом лаская каждую черточку его лица. Узкую морщинку на лбу, постоянно пытавшуюся о чем-то спросить, брови, ресницы, скулы. Нос у него был тонким, с постоянно трепещущими ноздрями, а губы красно-коричневыми. Он всегда нравился ей больше, чем она способна была выразить словами, но никогда так, как сейчас. Дождь наконец прекратился.

– Задумалась о том, злишься ли на меня? – спросил он. – Мне кажется, что не стоит, особенно после того, как ты жестоко наказала меня, а я этого совершенно не заслужил.

– Не заслужил? – Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться, не зашептать, не поцеловать.

– Я вернул ту штуку, которой у меня нет. Так, как ты и велела. – Он взял ее руку и положил себе на грудь. Сквозь ребра сердце гулко билось в подставленную ладонь. Ее собственное сердце колотилось с еще большей силой, будто пыталось заглушить его.

– Я ничего не чувствую, – нисколько не смутившись, солгала она. – Только то, что с недавних пор ты шьешь себе сорочки из непозволительно дорогого сукна.

– Фенхель! – Если бы это был Сильвестр, то его лицо залилось бы краской. А Энтони был загорелым, словно пират, и покраснел внутри.

Фенелла расхохоталась, ловко развязала ленту у себя на шее и положила его руку на теплую кожу. Сердце под ней билось с пугающей силой.

– Добро пожаловать домой, – произнесла Фенелла.

Это была восхитительная игра, и никогда – настолько опасной. Она хотела выиграть любой ценой, но проиграла. Когда в следующий раз он смог дышать, она лежала у него на шее. Он мгновенно сложил оружие, прижал ее к себе и вложил в свой стон два с половиной года.

Наверное, можно научиться получать что-то и от других мужчин. Большинство девушек так и поступало, они втюривались в одного, выходили замуж за другого, и их все устраивало. Но тем, кто жил так, вряд ли нравилось в их первом возлюбленном все, как нравилось Фенелле в Энтони.

Той первой весной она сказала ему:

– Ты мне нравишься. Так же сильно, как тебе нравится «Мэри Роуз».

– О, – ответил он и повернул голову в сторону, чтобы она не заметила, как он покраснел внутри. – Она мне нравится, да. Но если бы я мог делать что хочу, я бы в ней кое-что изменил.

Фенелла задумалась. Если бы она могла делать что хочет, что бы она изменила в Энтони? Его запах, его волосы, которые щекотали ее, когда они целовались, его губы, у которых был малиновый вкус, его язык, который мог идти против ветра? Нет, она точно не стала бы менять ни искорки в его глазах, ни ресницы, ни ямочки, появлявшиеся на щеках, когда он улыбался.

И в ловкой жилистой подвижности Энтони, которую другие считали некрасивой, она не хотела бы ничего изменить. Все было так, словно Господь создал его исключительно для нее: плечи, ключицы, бьющуюся жилку у горла, такую нежную, податливую для щекотки кожу, резкий голос и совершенно неожиданную нежность. Как-то раз она подумала: «Может быть, я сделала бы его более общительным, его гордость – не такой щепетильной, его бесстыдство – не таким безграничным, а его любовь к кораблям не такой всеобъемлющей, чтобы осталось место для меня и Сильвестра». Но стоило ей подумать об этом, как она сразу же взяла себя в руки. «Я ничего не хочу в тебе менять. Ты мне нравишься больше, чем нравится тебе «Мэри Роуз», поскольку каждый канат, который я могла бы в тебе укоротить, лишил бы паруса ветра. Ты должен быть таким, каким тебя создал Бог. Хоть это и больно».

Он снова вернулся, и настолько прежним, что ей хотелось смеяться. Она прижалась к нему. Как она могла привыкнуть к другому?

Они встали, девушка поправила его рубашку. От влажной травы кожа слегка поблескивала. На плече вздулась мышца от напряжения тетивы.

– Фенхель, – произнес он, такой же растерянный, как и она сама.

Фенелла сняла через голову блузу и отбросила ее в сторону.

– Иди ко мне, Энтони. Целиком.

Он погладил ее шею, коснулся верха ребер, начала груди. Его руки дрожали.

– Ты красива, Фенхель. Слишком красива, ты знаешь об этом?

Он обнял ее, как что-то хрупкое. Еще один удар сердца они молча стояли рядом, словно пытаясь защитить друг друга от бури. А затем голод разорвал канаты, сломалась грот-мачта, ветер сорвал все паруса.

У Фенеллы никогда не было близких подруг, только Сильвестр. Все, что она знала о любви между мужчиной и женщиной, рассказала ей мать. Для нее любовь означала не любовь, а «переспать с кем-то», и тот, кто был настолько глуп, чтобы сделать подобное, получал боль, позор и нежелательных детей. Кроме этого, Фенелла знала лишь то, что подслушала из разговоров саттоновских служанок. По обрывкам этой болтовни можно было понять, что мужчина расстегнет ширинку и задерет женщине юбку, что при виде этого становится страшно и что мужчины, занимаясь любовью, очень грубы. В конце концов, утверждала одна, все было не так плохо, как говорили другие.

«И что, никогда не бывает чудесно?» – хотелось спросить Фенелле. Почему этого так хотят, если это не чудесно? И почему все полагают, что это нужно получить любой ценой? Почему Гвиневра и Ланселот обманули своего любимого друга, если это не чудесно?

Энтони не стал расстегивать ширинку и задирать ей юбку. Он лежал с ней в траве и целовал везде, пока она не начала извиваться, как он, когда она щекотала его. Когда она принялась неловко теребить его штаны, он улыбнулся:

– Ты уверена, что хочешь этого, сердце мое?

– Можешь не сомневаться…

По-прежнему улыбаясь, он убрал ее руку и стянул штаны с бедер. А затем, обнаженный, сел напротив нее в траву и стал нежно касаться ее лица, чтобы она не испугалась.

Но она все равно испугалась. Все в нем было знакомо с детства, откуда же могло взяться что-то, настолько чуждое? Это напугало ее, возбудило, укротило, вскружило голову. Этого было слишком много, ее взгляд скользнул по его ноге, которую она тоже никогда не видела обнаженной.

И при виде того, что открылось ей, сердце судорожно сжалось. Его нога была прямой и стройной, с длинными и крепкими мышцами. Но колено в окружении глубоких шрамов казалось совершенно бесформенным, словно его размозжил, а затем собрал кто-то черствый и безразличный. Должно быть, несчастный случай был гораздо более серьезным, чем она себе представляла. Фенелла хотела коснуться того места, но рука замерла в воздухе.

Он заметил это, подхватил рубашку с травы, бросил себе на ногу.

– О, Энтони! – воскликнула она, откинула в сторону рубашку и впервые в жизни обняла совершенно голого мужчину. Прижала его к себе, поцеловала веки, коснулась губами висков. – О, любимый мой, ты мне нравишься. Мне все в тебе нравится, гораздо больше, чем тебе в твоей «Мэри Роуз».

Когда она сильнее прижала его к себе, то почувствовала его твердый, упругий член, которого только что так испугалась. Собственное желание напугало ее еще больше. Он снова посмотрел на нее, и оба рассмеялись, жадно и в то же время робко. Вместо того чтобы задрать ей юбку, он снял ее с бедер. При этом он целовал ее в губы и щеки, в шею и плечи, в начало груди. Сестра Сильвестра называла ее корабельной доской, поскольку она была плоской и в ней не было ничего особенного, но под губами Энтони она поняла, что сестра Сильвестра молола полнейшую чушь.

Полностью освободив ее от одежды, он наклонился и поцеловал ее лоно. Ей казалось, что он похож на змею, – гибкий, как лоза. Она видела, как на спине у него выступили позвонки, а затем ей показалось, что она тает в тех местах, где его губы касаются ее тела. Застонав, она выкрикнула его имя, откинулась на спину и уложила его сверху. Он был ни капельки не груб. Он был рожден для того, чтобы строить корабли, у него были руки художника, и он умел извлекать тайны из дерева.

Если это не чудесно, почему же никто не хочет отказываться от этого? Больно было только первый раз, словно он погрузил свой якорь в ее плоть. «Это Фенхель Клэпхем, принадлежащая Энтони Флетчеру. И никому больше…» – И только растратив все силы, она откинулась назад, скрестила руки за головой и улыбнулась серому дождливому небу. Поглупев от счастья, Энтони поднял ее юбку и укутал ее.

– Одевайся, красавец мой, – произнесла она, нежно покусывая кончик каждого пальца. – Если снова не пойдет дождь, сюда вернутся плотники.

– Они не вернутся, – равнодушно ответил он, сел, скользнул взглядом по ее телу. – Я послал их к черту.

– И как же ты это сделал?

– Разве ты забыла? Черт – мой побратим.

– Ты с ума сошел, любимый!

Он насторожился.

– Ты никогда мне ничего подобного не говорила.

– Ты никогда не был для меня настолько любимым, – ответила она. – Скажи мне, у тебя с женщинами столь же чудесный талант, как и с кораблями? Или ты тренировался целых два года?

Она снова рассмеялась, ей понравилось, что он так растерялся. Вместо того чтобы нахмурить брови, как обычно, он сдвинул их так, что они встретились на переносице.

– Расскажи мне, – чарующим голосом попросила она его. – Не переживай. Я тебе все заранее прощаю.

– Ты уверена?

Фенелла задумалась. Она говорила, не думая, просто хотела знать, где ее сторонящийся людей одиночка научился такой чувственности. Но внезапно мысль о том, что он был с другой женщиной, показалась ей невыносимой.

– Чего ты боишься? – набросилась она на него. – Что я ударю тебя по лицу?

– Нет, – произнес он, беря в зубы травинку и не отводя от нее взгляда.

– Боюсь, я все же сделаю это… – Внезапно ее голос ужасно ослабел.

– А за что? – холодно поинтересовался он. – У тебя нет причин. Ни бить меня, ни плакать, Фенхель.

Она вытерла глаза тыльной стороной руки и хмыкнула.

– Я знаю, что это нужно мужчинам. Они ходят к продажным женщинам, потому что таков ход вещей. – Фенелла читала книги. Она знала, что мужчины не такие, что им нужно заниматься любовью так же, как женщинам – есть. Но как этот мужчина мог доверить тайну своего обнаженного тела другой женщине, в то время как Фенелла страдала от тоски по нему? Как он мог ее так унизить? – Все мужчины так поступают, – храбро заявила она, пытаясь сохранить лицо. – Даже Сильвестр, который слишком мягок, и сэр Джеймс, самый добрый человек в мире.

– Я – нет, – заявил Энтони, не выпуская изо рта травинку, не отводя от нее гордого и обиженного взгляда.

Она не могла произнести ни слова, не могла задать ни единого вопроса. Ей вдруг стало зябко, и она обхватила себя руками.

Он поднял рубашку и набросил ей на плечи. Когда он хотел набросить на нее еще и ее собственную блузку, ей удалось схватить его за руку.

– Пожалуйста, Энтони, поговори со мной.

– А что мне тебе сказать? – Его глаза сверкали. – Что я со своим искалеченным коленом бреду по женским телам, потому что таковы мужчины? Сильвестр так поступает, сэр Джеймс так поступает, все благородные господа – в каком же болоте валяется подлец, не имеющий сердца и пьющий с дьяволом на брудершафт?

Он хотел вырвать у нее руку, но Фенелла впилась ногтями ему в кожу.

– Пожалуйста, скажи мне.

– Что? Я уже как-то говорил тебе, и, поскольку тогда ты мне не поверила, все слова не имеют значения. Ударь меня по лицу, Фенхель, если после этого ты перестанешь плакать и дрожать. Мне будет не так больно, как от твоих ударов словами.

Казалось, налетевший с реки ветер унес прочь два с половиной года разлуки. Фенелла увидела, что Энтони стоит на коленях в траве, так же, как сегодня, только на нем была одежда.

– Я люблю тебя, – услышала она его слова и схватилась за сердце, ей показалось, что оно остановилось. – Я никого не прошу. Но мне хотелось бы вернуться.

– В Портсмут, Энтони?

– Нет. К тебе. Если ты захочешь, то найдешь себе сотни парней получше, Фенхель. Но ни одного, который без тебя утратит остатки рассудка.

Она выпустила его руку, перестала плакать и села.

– Прости, любимый. Пожалуйста, прости меня.

– Ч-ш-ш, – произнес он. – Я такого не говорю, и ты не говори мне. Просто забудь об этом.

– Я ничего не забуду! Я сделала тебе больно, а ты заслуживаешь совсем не этого. Я хочу сказать тебе «прости меня», хоть ты, упрямец, мне такого и не говоришь.

– Ч-ш-ш, – снова произнес он и понурился. Она обняла его. Его мышцы на шее и спине были жесткими, словно металл.

– Я люблю тебя. – В каждом ее слове были мир и обещание. Он был прав: им достаточно было сказать об этом один раз и, если с первого раза не понять, как это важно, вся болтовня ничего не стоит. – Одевайся, любимый. Хоть мне и ужасно приятно обнимать твое обнаженное тело, я не хочу, чтобы ты замерз.

– Мне не холодно.

– Конечно. Но ты лжешь. – Она поцеловала его в ямочку между шеей и подбородком, сбросила его рубашку с плеч и накинула на него. – Спасибо, что присылал мне стихи Петрарки.

– Ничего лучше я придумать не мог. Из меня плохой учитель.

– Мне ты подходишь.

– Ты шутишь.

– Ч-ш-ш, – произнесла она и снова поцеловала. – Все эти глупости получились просто потому, что мне хотелось узнать, почему ты так хорошо разбираешься в любви. Когда женщины говорят между собой, они прежде всего болтают о том, что «это больно, не так и плохо, можно терпеть». Я хотела узнать, как тебе удалось сделать так, что для меня это стало счастьем.

Он вывернулся, сел к ней спиной.

– Я просил кое-кого научить меня.

– Женщину?

– А кого же еще, Фенхель? Уж не лошадь.

– В Генуе?

– Нет.

– В Кале?

– В Портсмуте.

– Когда, сегодня? – обескураженно воскликнула Фенелла.

– Почти пять лет назад, – ответил он. – Когда я понял, что хочу любить прекрасную Фенхель Клэпхем, и решил, что не хочу быть зеленым неумехой. Ты закончила? Можно мне идти? Или тебе нужно устроить еще один неловкий допрос?

– Минутку. Когда тебе было шестнадцать, ты попросил кого-то научить тебя любви, а потом ты пять лет ждал, чтобы сделать это со мной?

Он пожал плечами.

– Я решил, что в этом нет ничего такого. Я ведь просил кого-то научить меня строить корабли и ждал много лет, чтобы получить возможность делать это.

– Ты…

– Невыносим. Я знаю. Чума. Сатаненок. Тот, по ком петля плачет…

Фенелла, поцеловав его в шею, перебила:

– Самый поразительный мужчина на этой земле. А на шее у тебя должны быть мои руки, и только. Боюсь, ты не скажешь, кто была та женщина…

– Я должен сохранить ее тайну, ведь так?

Фенелла не ответила. Мысленно она перебирала знакомых женщин, но никто не приходил ей на ум. Все женщины Портсмута боялись Энтони, даже Джеральдина Саттон. Она немного ревновала, потому что кроме нее был еще кто-то, кто не боялся.

– Тебе нужно домой, – произнес он. – Опять начинается дождь.

– Пойдем со мной? Сильвестр задушит тебя от радости.

Энтони покачал головой, по-прежнему сидя спиной к ней.

– Я встречусь с Сильвестром завтра утром.

– Но где же ты будешь ночевать?

– У отца Бенедикта.

– Энтони, но это же бред! – возмутилась Фенелла и мягко коснулась его плеча. – Я понимаю, что ты не хочешь останавливаться в родительском доме, но сэр Джеймс был бы счастлив видеть тебя в своем доме. У тебя нет причин спать в душной комнате с этим ужасным священником.

– Для меня он не ужасный священник, и ты это знаешь. Я не хочу говорить об этом.

– Он доносчик! – в сердцах воскликнула Фенелла. – Сильвестр говорит, что он отправил на костер отца двоих детей. Этот священник считает, что такова воля Божья – сжигать людей за чтение книг.

– В воле Божьей разбираетесь вы, а не я, – ответил Энтони и встал. – Я разбираюсь в кораблях. Но думаю, что если бы мир был кораблем и кто-то пришел и начал бессистемно вырезать в нем отверстия, как этот Лютер, то он утонул бы вместе со всей командой.

Все было, как всегда: ей нравилось то, что он говорил, хоть она и считала, что это неправильно. Она тоже поднялась, оба привели в порядок свою одежду, поправили складки и ленты, снова превратились в двух несколько пристыженных людей. Без мольбы он позволил уговорить себя остаться, кроме того, действительно снова пошел дождь. По крайней мере он предложил проводить ее до Саттон-холла, что для него было почти верхом галантности.

– Я так о многом хотела спросить тебя и ничего не спросила, – произнесла она.

– Вообще ничего? Ты забросала меня вопросами, как пыточных дел мастер свою жертву, висящую на дыбе.

– Бедный ты мой возлюбленный, – усмехнулась она. – Как я могла быть такой черствой? Вообще-то, я хотела спросить тебя лишь о том, как ты жил, что видел и чем сейчас занимаешься?

– Я строю корабль. – Он смотрел на нее, и в глазах его складывалась мозаика из сверкающих искр. Взрослый мужчина, готовый изо всех сил бороться за то, чего хочет, и в то же время маленький мальчик, который вот-вот лопнет от гордости.

– Хочешь посмотреть?

– Еще бы! А ты как думал?

Он достал рисунок из висевшего на поясе мешочка, развернул его, протянул ей, словно рыцарь – миниатюру своей невесты. Чертеж был выполнен так же, как прежде его рисунки: безупречно, без малейших помарок. Фенелла достаточно разбиралась в кораблестроении, чтобы узнать каракку водоизмещением примерно триста тонн. Высокая корма и плоский киль выдавали влияние зарубежных мастеров, а своей стройностью она напоминала каравеллу. Бросалось в глаза и кое-что еще.

– Орудийные порты, Энтони?

Он кивнул.

– Я хотел попробовать свои силы. В том числе и в укреплении корпуса, необходимого для того, чтобы выдержать дополнительный вес.

– Но кто же заказал это? Ведь только король может купить боевой корабль!

– Король вынужден брать взаймы недостающие ему корабли. А этот в мирные времена можно сдавать торговцам, он подходит для обороны от пиратов. Но в случае войны он практически сразу будет готов нести тяжелое оружие.

– Король хорошо платит, когда берет взаймы корабли для войны? – поинтересовалась Фенелла.

– Только если кому-то очень повезет. Обычно король вообще не платит.

– Тогда я не понимаю, почему твой заказчик так хочет дать ему взаймы свою каракку.

– Фенхель, – произнес Энтони и, остановившись, взял ее за руку. – Нет никакого заказчика. Я строю этот корабль для себя.

– Но откуда у тебя деньги? – воскликнула девушка. – Ведь корабль таких размеров стоит целое состояние! Как ты собираешься его строить?

– Платит граф Рипонский, – ответил тот. – Он смотритель королевского флота. Вместо оплаты за работу он переписывает на меня половину корабля.

– А потом?

– Потом мы с ним становимся собственниками и я сам смогу ходить на нем. Владея кораблем, мужчина с опытом участия в боевых действиях может стать офицером, даже если по рождению он никто, просто ничтожество.

Именно этого он всегда и хотел: выжечь недостаток, смыть грязь со своего тела, пока ему не разрешат охранять корабль, как другие хотят охранять женщину. Ради этого он оставил ее, ради этого он пошел на войну и ради этого он сделает все, что нужно.

– Твой граф может передумать, – осторожно заметила Фенелла.

– Может, – беспечно согласился Энтони. – Но я ему нравлюсь.

– Энтони, ты никому не нравишься! – рассмеялась Фенелла. – Только нам с Сильвестром, ну и, быть может, еще сэру Джеймсу, который всех людей любит.

– Верно. – Когда он улыбался, становились видны его красивые зубы. – Но граф любит корабли, которые я могу построить ему, если он будет заботиться о моем хорошем настроении. Кроме того, ему нравится то, что я рассказываю ему о кораблях. Он потом пересказывает это королю и производит впечатление.

Фенелле казалось, что все это очень рискованно, но она понимала, что он не станет слушать ее предостережений. Энтони был человеком, который не испытывал к людям слишком большого доверия. Если он связался с этим графом, значит, он сделал это ради корабля и теперь прекрасно осознает весь риск.

– Если он не платит тебе, – спросила она, – то на что же ты живешь?

Он скривился.

– Ни на что. Я привык.

Дождь усилился. Фенелла судорожно сглотнула.

– А я, Энтони? На что должны жить мы с матерью?

– Ты? – Он поднял брови. – Разве у Саттонов у тебя есть не все, что нужно, и у твоей матери тоже?

– Почему же. И даже больше, – ответила она, пригибаясь под выступающим этажом здания. – Но если мы поженимся, я не смогу оставаться у Саттонов. Довольно и того, что семья примет на себя скандал из-за расторгнутой помолвки. Ни от кого, кроме Сильвестра, мы не можем принять такую жертву, и одному Небу известно, как мне потом показываться на глаза сэру Джеймсу и Микаэле.

– Небу ничего не известно, – беспечно отмахнулся Энтони. – А что касается помолвки, то пусть все остается по-прежнему, я поговорю с Сильвестром. Не беспокойся, я уверен, он окажет мне эту услугу.

– Он все для тебя сделает! – воскликнула Фенелла. – Даже бросит сердце тебе на поживу, если ты будешь голоден. Но это неправильно, и я так не хочу! Я хочу жить с тобой, здесь или в Лондоне, мне все равно. Ты сказал, что вернешься, потому что хочешь жениться на мне. Я ждала этого два с половиной года, Энтони.

– Я знаю, – ответил он. – Но тебе придется подождать еще. Мне нужно все для корабля. Я едва могу содержать самого себя и отца Бенедикта, а когда корабль будет готов, я хочу увидеть, каков он в бою. И не только на безопасном расстоянии от побережья, как мы привыкли, с нашим узким проливом, а там, где от горизонта до горизонта не видно земли.

– Прекрати! – закричала она, глядя в его сверкающие глаза. – Ты не можешь так поступить! Даже тебе непозволительно заходить так далеко! Ты не имеешь права навязывать меня Сильвестру, пока тебе это удобно, и не думать о том, каковы планы у самого Сильвестра!

– Предоставь Сильвестра мне, – ответил Энтони. – Он мой друг.

– А что, если у меня будет ребенок? Тоже велишь Сильвестру заботиться о нем? Пусть в конце концов Сильвестр женится на мне, чтобы ребенок не родился на свет бастардом?

– У тебя не будет ребенка, – произнес Энтони. Судя по выражению его лица, он собирался насвистывать или жевать соломинку.

– Откуда ты знаешь?

– Я же сказал тебе, что учился. А я всегда учусь добросовестно, прорабатываю все части, изучаю все вопросы, все возможные проблемы. В том числе и то, как сделать, чтобы у женщины не было бастарда.

Она ударила его по щеке и сразу же устыдилась. Он не боится сделать ей больно, но он прав. Он должен был быть самим собой – и ради этого наказывал весь мир.

– Извини, – пробормотала она.

Он пожал плечами.

– Если тебе так легче…

– Избавь меня от своего чертова высокомерия, – прошипела она. – Тут плакать хочется, а ты хладнокровно заявляешь мне, что тебе абсолютно безразлично.

– Чего ты хочешь, Фенхель? Чтобы я ползал перед тобой на коленях или чтобы сказал графу Рипонскому, что я не буду строить корабль, а буду считать горошины в стручке, потому что люблю девушку больше самого себя?

– Может быть, я хочу, чтобы тебе было хотя бы больно, – ответила она, пытаясь подавить рвущийся наружу комок в горле. – Не только мне одной.

– А кто сказал, что мне не больно?

Фенелла сдалась, вышла из-под козырька под дождь и позволила обнять себя. И только теперь девушка заметила, что он не стоит прямо, а щадит покалеченную ногу. Он погладил ее по спине, зарылся губами в волосы.

– Пойми меня. Если ты не сможешь, то однажды я сам себя понимать перестану.

– Все в порядке, – прохрипела она. – Я понимаю тебя лучше, чем мне бы хотелось. И мне действительно жаль, что я ударила тебя по лицу.

Он поцеловал ее в лоб.

– Можешь бить меня по лицу, пока держишь себя в руках и не выбиваешь мне зубы. Я же не говорю, что я достойный любви парень и тебе как-то нужно со мной справляться. Но ты не должна думать, что я не забочусь о тебе. Это несправедливо.

И, несмотря ни на что, Фенелла рассмеялась.

– Ага. Значит, это несправедливо и ты недостойный любви парень. И как же, прости, пожалуйста, ты обо мне заботишься?

– Я даю тебе лучшее, что у меня есть. – Он поднял голову и махнул рукой, указывая на улицу, ведущую прочь от порта. – Моего Сильвестра. За это я заслуживаю не побоев, а поцелуев.

Фенелла рассмеялась еще громче, поцеловала его в щеку и в следующий миг услышала стук подков. По улице на своей рыжей кобыле скакал Сильвестр, и поначалу из-за дождя показалось, что по обе стороны седла у него тяжелый багаж. Бурдюки с вином или мешки с зерном.

– Энтони! – крикнул он, и лицо его прояснилось, словно в этот дождливый омерзительный день ему в Портсмуте явился архангел Гавриил.

Теперь он подъехал достаточно близко, чтобы Фенелла увидела, что эти пакеты – вовсе не бурдюки с вином. Он попытался было спешиться, но привески помешали ему.

– Считай, что я тебя обнял, – заявил он, обращаясь к Энтони. – Судя по всему, я не могу спешиться.

– Ух ты! – удивленно воскликнул Энтони. – Сразу два? – Затем он подошел к лошади сбоку и одарил Сильвестра улыбкой, которой улыбался только ему.

Сильвестр глубоко вздохнул.

– Мне тебя не хватало, Энтони.

– Мне тебя тоже, Сильвестр.

На несколько ударов сердца Сильвестр положил руку на черную копну волос Энтони, и Энтони стоял, не двигаясь. Потом поднял голову.

– Ты не представишь мне свое потомство? Кстати, я зол, что никто из вас мне об этом не написал.

– А как насчет тебя? – слегка упрекнул его Сильвестр. – Этот тип пишет мне целые страницы о сосновых шпангоутах и латинских парусах, но ни слова о том, с кем проводит дни и нет ли у него насморка.

– У меня не бывает насморка, – заявил Энтони. – А дни я провожу с сосновыми шпангоутами и латинскими парусами. А вот мой друг Сильвестр…

– Это не мои дети! – перебил его Сильвестр и покраснел. – Или мои. Теперь, судя по всему, да. Я не знаю.

Старший из двух, едва вышедший из грудничкового возраста, заплакал. Фенелла бросилась на помощь Сильвестру, отпихнула в сторону испуганного Энтони и сняла ребенка с лошади. У нее не было абсолютно никакого опыта в обращении с детьми, но малыш у нее на руках успокоился. Фенелла смотрела на него, размышляя, откуда она знает, что это девочка.

– Это Элизабет, – тихо произнес Сильвестр. – А ее братца, который, к счастью, спит, зовут Люк. Добрые христианские имена.

– Это дети Рейфа Хенли, да?

Сильвестр кивнул.

– Никто не хочет связываться с семьей еретика. Они оба остались бы в «Domus Dei».

«Domus Dei», приют, который содержали августинцы, располагался за южной стеной Портсмута и представлял собой высокое здание из песчаника. Тут давали кров тем, кто не мог позаботиться о себе сам: старикам, больным, беднякам и паломникам, направлявшимся в Винчестер, и, в случае необходимости, осиротевшим детям еретиков. Дюжина братьев и сестер делала все возможное, но приют трещал по швам, а процент выживания маленьких детей был очень маленьким.

– Рейф Хенли – это тот человек, которого сожгли, – пояснила Энтони Фенелла.

– Только не начинай плеваться ядом, который источает твой отец Бенедикт, – пригрозил Сильвестр.

– Я ничего не начинаю, – ответил Энтони. – Просто хотел дать простой совет: спрячь этих детей от дождя.

Сильвестр поглядел на луку седла.

– Я просто взял их, – признался он. – Ни мой отец, ни тетушка понятия не имеют об этом.

– Это неважно! – воскликнула Фенелла. – Ты поступил совершенно верно, и твои отец с тетушкой будут считать точно так же.

– Ты, как обычно, золото, – улыбнулся ей Сильвестр. – Вы оба пойдете со мной, правда? Иначе, если я пойду один, сердце уйдет в пятки и я струшу.

– У меня вообще нет сердца, которое могло бы уйти в пятки, – ответил Энтони. – К тому же мне нужно к отцу Бенедикту.

– Ничего тебе не нужно! – отрубил Сильвестр. – Кроме того, чтобы быть с нами. – Когда Энтони попытался было скрыться, он схватил его за шиворот и притянул к себе. – Сейчас ты пойдешь с нами. Никаких отговорок. Поскольку тебя у нас не было, мы с Фенеллой попытались тебя придумать, но, если быть до конца честными, успехом затея не увенчалась.

Энтони был ниже и худее, чем Сильвестр, но не калека и не слабак. Он мог бы вырваться.

– Может быть, ты отпустишь меня? – мягко произнес он. – Или собираешься задушить своего друга?

– Я еще не решил, – ответил Сильвестр. – В любом случае я не собираюсь позволить тебе сбежать к этой ищейке, священнику. Уж лучше задушу тебя.

– Ты шантажист, Сильвестр.

– А ты мой пленник. – Слегка подтолкнув его, Сильвестр выпустил Энтони, и молодые люди втроем, как в детстве, когда они играли на верфи, направились в Саттон-холл.

9

Замок был просто загляденье, просто чудо после бесконечной скуки. С тех пор как двор переехал в Гринвич для подготовки к празднованию Рождества, Джеральдина каждое утро бегала к турнирной площадке, где работники сооружали из балок и парусины нечто похожее на крепость времен расцвета эпохи рыцарства. Роскошный муляж с красными и золотыми знаменами и правдоподобно воссозданным подъемным мостом нужен был для турнирной игры, которая должна была проходить начиная с пятого из двенадцати праздничных дней. Пятнадцать молодых придворных попросили короля позволить провести новомодный дивертисмент, и король охотно согласился.

Он сам потребовал от вившихся вокруг него людей вывести празднование в этом году на новый уровень. В укромных уголках двора поговаривали, что король, который когда-то был так свеж и бодр, устал: устал ждать сына, который все не рождался, устал от одних и тех же развлечений, от знакомых лиц и, в первую очередь, от своей невзрачной королевы, которая, судя по всему, опережала его в старении, словно лошадь, убегающая прочь вместе с повозкой.

Джеральдина почти сочувствовала королеве Екатерине. То, что Господу было угодно сотворить уродливых мужчин, в некоторой степени было понятно, но почему, ради всего святого, он создает уродливых женщин? Впрочем, Джеральдина никогда не испытывала сострадания по отношению к другим людям. Она никому не позволяла заметить, что временами страх сковывает ее дыхание от мысли, что однажды ее карета тоже уйдет, а она не успеет вскочить на подножку. С тех пор как она, оказавшись рядом с Анной, вошла в круг приближенных королевы, у нее было достаточно вина, благодаря которому скрашивались мрачные дни, а также теплые комнаты, смех и порок, заглушавшие тишину. Предстоящие двенадцать рождественских дней давали повод забыть о повседневности. Джеральдина твердо решила с головой окунуться в удовольствия, зажечь свою свечу с обоих концов, пока у нее еще есть воск.

Расцвеченный яркими красками замок на турнирной площадке казался ей очень многообещающим: что-то должно было произойти. Постройка росла, а между двумя знаменами возводились украшенные барьеры для поединков. Об актерах судачили все вокруг. Эти пятнадцать энтузиастов хотели бросить вызов всему остальному двору: тот, кто чувствовал себя достаточно смелым, мог попытаться взять штурмом мост и ворота или выйти к барьеру, чтобы сразиться в поединке.

Однако оставалось неясным, какими еще ингредиентами будет приправлено зрелище. Джеральдина не знала, на что надеется. На то, что что-то произойдет. Неважно, что именно. Любой маломальский скандал, какой-нибудь неожиданный сюрприз могли осветить мрачные дни и заполнить собой зияющую пустоту ее жизни. Хотя Анна время от времени ходила с ней к замку, чаще всего у нее находились другие занятия: Гарри Перси вернулся ко двору и, не теряя времени, возобновил свои шуры-муры.

За три дня до Рождества королева Екатерина созвала придворных дам в своей личной гостиной. Как обычно, она приказала всем сесть вокруг нее полукругом прямо на пол и заняться рукоделием. Напряжение в комнате было почти осязаемым.

– Милорд Перси и его люди передали свои требования, – наконец объявила королева. В ее голосе слышались плаксивые нотки. – Пятнадцать наших рыцарей будут защищать замок Девы, но они желают получить приз, который того стоит. Поэтому милорд Перси попросил у нас разрешения назначить дам, которых надлежит защищать на зубцах замка. Дев должно быть четыре.

– Как восхитительно! – хихикнула несколько вульгарная Кэти Стаффорд, отец которой погиб на эшафоте.

«По крайней мере ее жизнь проходит не так, как жизнь лотлиня, который никогда не дергается», – подумала как-то о ней Джеральдина. Хоть она и презирала сравнения с корабельным делом, но они всплывали сами собой, поскольку выросла девушка среди смолы и водорослей.

– Может, мы устроим конкурс, чтобы выбрать дев, которых будут защищать в замке? – поинтересовалась Мэри Толбот, считавшаяся официальной невестой Гарри Перси. Кто-то захихикал, кто-то пискнул.

– Мы хотим, чтобы все успокоились, – приказала королева. Ее матовая, как у ящерицы, кожа пошла красными пятнами. – Для начала господа получат возможность изложить имена желаемых дам. Лорд Перси сообщил, что для них будет честью сделать повелительницами своего замка прекраснейшие цветы нашего двора.

Но вместо того чтобы успокоиться, волнение усилилось. Казалось, слабо освещенные покои бурлят и гудят от голосов. Кто из них будет принадлежать к кругу счастливиц, кто может надеяться, а кто проиграл сразу? Джеральдина слегка зевнула и сделала вид, что занята вышиванием. Конечно, никто из этих смешных господ не осмелится назвать ее имя. Связь с ней не принесет выгоды, и никто из высокородных дворян не погладит за это сына по головке. Битва за замок уйдет, как вода в песок, как и все остальное, чего она с замиранием сердца уже не первый год ждала при дворе. Высокородные сыновья посадят некоторых высокородных дочерей на зубцы замка, а старики будут растроганно следить за играми молодежи.

– Ни капельки не волнуешься, Диночка? – Анна доверчиво прижалась к ней. – Я думала, тебе так интересен этот замок Девы.

– Ты преувеличиваешь, – осадила ее Джеральдина. – Идея показалась мне увлекательной, но, судя по всему, спектакль будет таким же скучным, как и все остальные праздники.

– Ты настроена настолько пессимистично? Неужели ты не представляешь себе, как красиво будут защищать тебя прекрасные рыцари?

– Ты считаешь кого-то из них действительно прекрасным?

Анна рассмеялась.

– Ты излишне привередлива, сладкая моя! Иногда мне кажется, что твои странные морские глаза еще не посмотрели с благосклонностью ни на одного мужчину.

– В этом ты, возможно, права, – признала Джеральдина.

Конечно, она замечала, если мужчина одевался со вкусом, носил дорогие украшения, но не понимала, что, кроме этого, приводило в восторг других девушек. Сильвестр, бесспорно, был красивым мужчиной, но он ее брат, а значит, представляет собой исключение, будучи единственным человеком, не оставлявшим ее полностью равнодушной. Иногда Джеральдина задавалась вопросом, не родилась ли она на свет с изъяном, как это бывает с отверженными Богом детьми, появившимися на свет без руки или ноги.

– К чему вообще вся эта болтовня? – спросила она Анну. – Все равно эти так называемые рыцари ни одну из нас не выберут.

– А почему бы нет? «Прекраснейшие цветы двора» – кого они могли иметь в виду, если не нас с тобой?

– Разве не ты сама говорила мне, что все это неважно, поскольку мы всего лишь дочери рыцарей?

– Я ошибалась, – ответила Анна. – Гарри Перси вернулся, он воспротивился отцу, и я уверена, что он выберет меня.

«Если бы я была способна сочувствовать, то пожалела бы тебя», – подумала Джеральдина. Она думала, что Анна такая же, как она, но теперь девушка выказала свою слабость. Она будет разочарована и унижена, но при этом достаточно слаба, чтобы проявить это.

– Ты что, от зависти дара речи лишилась? Ах, как здорово, когда тебе завидуют! Иногда мне хочется почувствовать зависть всего мира. Если хочешь, я попрошу Гарри внести в список и твое имя.

– Лучше оставь это, – попросила Джеральдина. – Пусть моя зависть достанется тебе.

На следующее утро разнеслась весть о том, что первая хозяйка замка уже названа. Это была Мэри Толбот, которую Гарри Перси назвал дамой своего сердца.

К вечеру все остальные места тоже были заняты. Были названы дочери Стаффорда и младшая сестра дяди Анны, недавно провозглашенного герцога Норфолка. В ту ночь говорить с Анной было невозможно. Она пила вино как воду, ругалась как сапожник и клялась выцарапать Перси его изумрудно-зеленые глаза на виду у всего двора.

«Как глупо, – думала Джеральдина. – Почему то, что делают люди, настолько предсказуемо?» В конце концов, Анна тоже оказалась открытой книгой, и даже ее эскапады в качестве шпионки, обещавшие мурашки и волнение, принесли не больше, чем просто покрасневшие лица и негодующе вздымавшиеся груди. Новая эпоха текла так же вяло, как и старая. Иногда Джеральдине хотелось, чтобы случилось землетрясение или пролетела комета, – дабы произошло хоть что-то неожиданное.

На другой день Анна успокоилась. Она вела себя тише воды, ниже травы и была очень бледна.

– Бесполезно злиться, – сказала она Джеральдине.

– А чего ты так злилась? Что тебе за дело до этого Перси? На прошлое Рождество ты рассказывала мне, как он жалок.

Анна пожала плечами.

– Знаю, я была идиоткой. Вообразила, что за всем этим фасадом есть что-то настоящее.

Утро, когда предстояла защита замка, звенело прохладой. До восхода солнца над турнирной площадкой трубили фанфары, звуки их проникали даже в дворцовые спальни, а когда после завтрака придворные сползлись туда, макет замка был украшен вечнозелеными гирляндами. На столбах красовались гербы защитников, цвета на них были яркими, как ясный день. Четырех дам, которые должны были исполнять роль героинь дня, торжественно провели через мост на белых жеребцах.

Едва королева заняла место на трибуне, как на балюстраду вышла странно одетая группа рыцарей. Лошади и доспехи у них были яркими, но больше всего бросались в глаза густые спутанные волосы и бороды: все они были белы, как лунь.

Маски были хороши. Из-за поросли на лицах было не разобрать, кто скрывается за ними. Но одного Джеральдина узнала сразу, потому что его рост нельзя было спрятать ни за каким костюмом. Это был Роберт Маллах. Маленький граф был более чем на голову ниже своих спутников, и то, что он великолепно держался в седле, не делало его импозантнее. Судя по всему, его положение при дворе улучшилось, раз король принял его в свою свиту. Как оказалось, его даже назначили вести беседу, поскольку он направил своего каурого жеребца к креслу королевы.

– Мое почтение, Ваше Величество. Как нам стало известно, ваша милость передали торжественное мероприятие, запланированное на этот день, молодежи, чтобы она могла доказать, что ловка и сильна, – сказал граф. По крайней мере в доспехе он чувствовал себя уверенно и не начал икать.

Королева ободряюще улыбнулась ему, и он продолжил:

– Мы выступим перед вами в качестве почтенных седых рыцарей, юность которых осталась лишь в воспоминаниях. С юношами нам не тягаться, но, несмотря на это, мы хотели бы просить вас дать нам возможность доказать копьем и мечом, чего мы стоим.

Кристально чистый воздух огласили звуки аплодисментов и смех.

С благожелательной улыбкой королева исполнила просьбу.

– Давайте послушаем, что вы можете предложить, милорд.

– Молодежь полагает, что мы давно уже ни на что не годимся. Но в нас тоже горит желание носить цвета красавицы и в ее честь провести бой, – провозгласил маленький граф – Мы просим ваших милостей не отказать нам в этом желании, которое не гаснет даже под гнетом лет.

Когда все поняли, что задумали «представители старости», смех превратился в хохот. Они хотели попросить двух дам оказать им честь и позволить носить их цвета и сопроводить к остальным в замок. Затем они будут рисковать своими жизнями и здоровьем, пытаясь прогнать защитников замка и украсть их красавиц.

Большинство дам, сидевшие вместе с Джеральдиной и Анной в самом дальнем ряду трибуны, вскочили, как только маленький граф начал свою речь. Но Джеральдина и Анна остались сидеть и поэтому не видели заговорившего рыцаря.

– Миледи Болейн, вы позволите мне носить ваши цвета в сегодняшнем бою? Для меня это было бы честью и доставило бы радость.

Если Анна и была обескуражена, то виду не подала. С потрясающим достоинством она поднялась, сняла с рукава светло-зеленый платок и пошла по рядам, чтобы повязать его на копье своего поклонника. Смех и ликование стихли. Все узнали переодетого рыцаря по голосу.

Это был Генрих Английский.

Неужели он действительно готов преклониться перед никому не известной Анной Болейн, оскорбив тем самым свою королеву? Что ж, это явно не входило в число предполагаемых событий, и причина осталась для Джеральдины загадкой. Может быть, он хотел оказать честь роду Болейн, поскольку сестра Анны, Мэри, уже давно была его фавориткой и за это терпела сплетни двора, давшего ей прозвище «королевская шлюха»? Дочь, которую родила Мэри в этом году, по слухам, была ребенком короля.

– А вы, мисс Саттон? – поинтересовался маленький граф. – Вы не хотите сделать скромного рыцаря самым счастливым человеком под солнцем, оказав ему честь в этот знаменательный день?

Анна хотела, чтобы ей завидовал весь мир. «Моя зависть тебе обеспечена», – мрачно думала Джеральдина, тоже спускаясь вниз, чтобы снять с запястья платок и повязать его на копье, которое казалось слишком тяжелым для карлика. Джеральдина должна была бы быть ему благодарна, но вместо этого чувствовала себя обманутой. Хотя белый жеребец, которого он вел в поводу, чтобы доставить ее в замок, был ничего. Грациозный, с красиво изогнутой шеей, он гордо нес свою благородную голову и выглядел более достойным, чем любой из мужчин.

Битва за замок затянулась на несколько часов. Одна пара за другой выходила к барьеру с мечами и копьями, чтобы вступить в поединок. На подъемном мосту проходили пешие бои с копьями, а для штурма крепости притащили требушет, который представлял собой маленькое произведение искусства и был очень похож на настоящий. Дамы тем временем толпились на стене, демонстрируя свою привлекательность, чтобы подбодрить витязей. Мэри Толбот и сестры Стаффорд бурно комментировали происходящее сражение. Анна и Джеральдина с достоинством восседали на своих местах, наслаждаясь поданными сладостями.

Неожиданное внимание со стороны короля, казалось, оставило Анну совершенно равнодушной. Когда Джеральдина, улучив момент, спросила ее об этом, та лишь отмахнулась:

– Моя сестра сейчас отходит после родов и поэтому бесполезна для него. Что тут удивительного, если он решил воспользоваться еще одной кобылой из того же самого стойла?

Исход битвы был предрешен с самого начала. Король Генрих любил демонстрировать свою силу во время турниров и требовал от своих придворных выступать в качестве противников. Он не боялся ран, готов был к опасным падениям и однажды возвел в дворянство мужчину, который едва не выколол ему глаз. Тем не менее никто не имел права победить короля.

Когда небо стало окрашиваться в желтый цвет, словно старая бумага, штурмующие замок рыцари в последний раз атаковали ворота, а когда желтый цвет сменился красным, защитники замка объявили о капитуляции. Король Генрих въехал в завоеванную крепость, чтобы собрать трофеи.

– Миледи Болейн. – Он спешился и поклонился Анне. Резким движением сорвал с лица накладную бороду. Анна продолжала сидеть, пока он не схватил ее за талию, не поднял вверх и не посадил в седло приведенного с собой жеребца.

«Неплохо», – подумала Джеральдина и с сожалением поглядела на маленького графа, который ехал вслед за своим королем.

– Мисс Саттон. – Запыхавшийся мужчина соскользнул с седла и опустился на колени перед ней. «Пожалуйста, молчи», – взмолилась она про себя, но он уже открыл рот: – Я от всего сердца благодарю вас за вашу благосклонность. Для меня было огромной честью… ик… сражаться за ваше освобождение.

Джеральдина услышала, как за ее спиной захихикала Мэри Толбот. И хотя ей следовало быть благодарной этому дураку, больше всего Джеральдине хотелось ударить его по губам, чтобы он замолчал. Рукой. Не снимая перчатки.

– Моя почтенная… ик. Позвольте? – Смущенно, не поворачивая головы, он указал на белого жеребца. – Я с удовольствием помог бы вам, однако…

Джеральдина с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она считалась девушкой хрупкой, но скорее сама смогла бы помочь этому человечку сесть в седло, нежели наоборот. Не отвечая, она ухватилась за луку седла и подтянулась. Несмотря на то, что это было тяжело, она хотела сесть на спину лошади прежде, чем он попытается ей помочь.

Их встретил шквал аплодисментов, когда они бок о бок выехали из ворот замка. Тем временем небо стало иссиня-черным, но по-прежнему почти прозрачным. Дорогу к дворцу освещали факелоносцы. Король ехал впереди с Анной, за ними следовали Джеральдина и ее миниатюрный рыцарь.

– Джеральдина, – пролепетал Роберт и своей икотой ухитрился исказить ее имя, хотя она не разрешала ему так себя называть. – Джеральдина, можно ли мне после этой битвы за вас… ик… просить об одолжении?

«Ради… ик… Бога», – хотелось ответить Джеральдине.

– Один танец, – выдавил из себя человечек. – После банкета. Я обещаю, вы не пожалеете.

Джеральдине захотелось, чтобы произошло землетрясение. Или прилетела комета. Джеральдине хотелось, чтобы произошло что-то непредсказуемое.

На банкет Джеральдина надела бледно-голубое платье, которое подарил ей маленький граф, поскольку он считал, что к ее голубым глазам идет бледно-голубой шелк. Даже в одежде все было в рамках нормы. Она ела вареную ягнятину в эле и масле, говяжий паштет с коринкой и гвоздикой, фаршированного солнечника, каплуна в розовой воде, засахаренный лук, желированное молоко и груши в коричном сиропе, брала каждого блюда не больше, чем поместилось бы в желудок воробья, а затем танцевала с Робертом Маллахом.

Он танцевал неплохо. Напротив, он знал в гальярде больше фигур, чем большинство других гостей праздника, и даже умел делать головокружительное сальтарелло. Но тем не менее каждый круг, который он обегал вокруг нее, каждый его прыжок привлекали к себе внимание и были сущим унижением. Он был на пядь ниже Джеральдины.

Своей подруги Анны она нигде не видела, равно как и Гарри Перси, и короля. Ноги выполняли привычные шаги, но в голове разливалась свинцовая усталость. Когда-то музыка что-то значила для нее, ногам хотелось пуститься в пляс, едва звучал, приглашая танцевать, первый такт. Но теперь она испытывала лишь скуку и желание выпить крепкого вина.

– Джеральдина, вы знаете, мне так бы хотелось видеть вас хоть раз… ик… счастливой, когда вы проводите время в моем обществе.

– Я не несчастна, мой граф, – без особого труда солгала она.

– Не несчастна – это не то же самое, что счастлива, – заметил он. – До встречи с вами я… ик… был убежден, что счастье может подарить мне идеальный корабль. И поскольку в этой стране ни один человек не способен построить идеальный корабль, который я придумал, мне не видать этого счастья никогда. Затем я встретил вас и с тех пор понял, что даже такому человеку, как я, который посвятил свою жизнь кораблестроению, может улыбнуться счастье, не связанное с форкастлем и бушпритом.

– Я ненавижу корабли, – бросила она ему в лицо. К чему все это? Если бы она осталась в Портсмуте, среди кружевных воротничков и воняющих смолой канатов, ее жизнь вряд ли проходила бы более уныло.

– То, что я считал невозможным, сейчас удалось мне, – прошептал он, словно она ничего не говорила. – Я все же нанял работника, который способен претворить в жизнь мои планы. Идеальный корабль, который я продумал на бумаге до малейших деталей, этой зимой воплотится в дереве.

Когда он перевел дух, Джеральдина заметила, что все эти витиеватые фразы он произнес, ни разу не икнув. И, как будто для того, чтобы компенсировать это, он продолжал:

– Будет ли даровано мне и иное счастье, мой ангел… ик… Джеральдина? Улыбка на ваших устах? Негромкое «спасибо», потому что что-то из того, что я смог бы дать вам, осчастливило бы вас?

«Если вы серьезно, дайте мне свое имя. Но ведь это лишь пустая болтовня».

– У меня для вас… ик… подарок. Он ждет внизу. У реки. Вы не порадуете меня, не хотите на него взглянуть?

– В такой холод! – в ужасе воскликнула Джеральдина.

– Прошу вас, это займет всего… ик… пару мгновений.

Вздохнув, она позволила ему набросить ей на плечи подбитый мехом плащ и под руку с ним вышла из зала. Снегопад прекратился, однако ночь была словно вырезана изо льда.

– Я… ик… сожалею, – произнес Роберт Маллах, когда они вышли на холод из боковых дверей правого крыла. И, будто мало было икоты, у него застучали зубы. – Надеюсь, мой подарок… ик… будет стоить ваших мучений.

Джеральдина тоже на это надеялась. Дрожа, как осиновый лист, она чувствовала себя слабой, и эта слабость была ей отвратительна. Роберт Маллах должен был снять с плеч бархатный шаубе и укутать ее, но несчастный дрожал еще больше, чем она. На негнущихся ногах они протопали к реке, блестевшей в эту ясную ночь, как черное масло.

Подойдя ближе, Джеральдина разглядела пришвартованную барку, покачивавшуюся на волнах. Над обрывом сидел мужчина в черном плаще. Рядом с ним, кусая замерзшие травинки, стояла привязанная к колышку белая лошадь.

Что-то дрогнуло в сердце Джеральдины, потому что эта черно-белая картинка была невообразимо прекрасна и тиха, – настолько, что ее не хотелось разрушать. Джеральдина невольно приостановилась, чтобы насладиться мгновением, но Роберт Маллах повел ее дальше.

– Там, впереди, он и ждет. Мой подарок.

Мужчина, сидевший на берегу со скрещенными ногами, прижал руки к вискам. «У него в голове демон, – подумалось Джеральдине. – Он трет виски, чтобы разбудить демона». Часть ее содрогнулась и хотела бежать, другая шла вперед, словно на привязи.

– Эй! – крикнул маленький граф.

Мужчина не отреагировал. Он прижимал руки к голове, пытаясь вызвать своего демона.

– Наверное, мой человек, который должен был присматривать за подарком, уснул, – произнес маленький граф, не икнув ни разу. – Но я не терплю подобных вещей. – Он вынул из-за пояса хлыст, размахнулся и со свистом ударил мужчину по лопатке. Мужчина, казалось, не почувствовал ничего. Он неспешно повернул голову.

Джеральдина сдавленно вскрикнула. Если прежде она дрожала от холода, то теперь внутри у нее все обратилось в лед.

– Ты здесь для того, чтобы беречь кобылу для дамы! – рявкнул маленький граф. – Не для того, чтобы прохлаждаться.

– Я не прохлаждаюсь, – произнес мужчина, и голос у него был словно из металла. – Мне слишком холодно для этого, и ваши удары не согреют меня. – Он встал и принялся отвязывать кобылу от колышка.

– Тут ты прав, – произнес граф и примирительно потрепал его по плечу, по которому только что ударил.

Мужчина молниеносно пригнулся, уходя от руки и бросив на своего хозяина взгляд, с дьявольской точностью передавший его мысль: «Noli me tangere. Не прикасайся ко мне». Маленький граф попятился.

Мужчина спокойно застегнул пряжку на поводьях и протянул Роберту Маллаху. Тот взял дрожащую руку Джеральдины и вложил в нее поводья.

– Животное отличного завода с португальской кровью, – произнес он. – Оно принадлежит вам. Кобылу зовут Бьюти, «Красота», поскольку, находясь рядом с вами, я забываю все остальные слова.

Еще несколько часов тому назад Джеральдине хотелось, чтобы та белая лошадь, на которой она ехала в замок, принадлежала ей, но сейчас она не удостоила своего благодетеля ни единым взглядом. Кое-что произошло. Землетрясение. Комета, ударившаяся о землю у ее ног.

Перед ней стоял мужчина с демоном в голове, братоубийца, тот, кого нельзя называть.

– Джеральдина Саттон, – произнес он и насмешливо скривился.

10

– А почему именно Петрарка? Почему не какой-нибудь другой итальянский поэт?

Они лежали в траве. Энтони помогал Фенелле делать перевод, который попросил у нее Сильвестр. Воздух был прохладным, а небо такое красивое, словно уже наступила весна.

– Ты слишком многого хочешь от простого мужчины, Фенхель. Я ведь ничего не понимаю в поэтическом искусстве. Только в кораблях. Может быть, этот Петрарка понравился мне, потому что напоминает мне кораблестроение. Он знает, где должен находиться тот или иной шпангоут, он строго придерживается законов формы, и только когда все стоит правильно и находится в равновесии, он позволяет себе выпустить пар.

Фенелла наклонилась к нему, покрыла его лицо нежными поцелуями.

– Если ты ничего не понимаешь в поэтическом искусстве, то я ничего не понимаю в умных людях, сокровище мое.

Он улыбнулся.

– Я по-прежнему не уверен, стоит ли тебе называть меня своим «гвоздем в гроб».

– Не стоит, дурачок. Ты мое сокровище, которое я хочу хранить, и я не люблю, когда ты ешь эти штуки. – Она указала на узелок, в который он собирал на болоте побеги солероса и морского хрена. – Ты знаешь, как мне больно поглощать за столом сэра Джеймса сочные вкусности, в то время как ты вынужден довольствоваться мокрой травой?

Положив голову на руку, он выудил из узелка побег и положил его в рот.

– Мне нравится есть это, Фенхель. Мы ели это в море, потому что оно было свежее, неиспорченное, не такое, как та жратва из бочек, и потому что это можно было собрать везде, где мы бросали якорь. Мне действительно нравится. И как ты могла подумать, что мне будет плохо от того, что называется морским хреном?

Она расхохоталась и поцеловала его в губы, соленые и немного отдающие хреном. Он прав. Ему это отлично подходит. Каждые две недели приезжая в Портсмут на коне, которым разрешал ему воспользоваться граф, он играл с ней в нежные игры и вел себя с непривычным озорством. Лишь изредка она заставала его, оглушенного от боли, с прижатыми к вискам ладонями, а один раз он разрешил ей обнять его и молча укачивать.

Теперь же он улыбался почти дерзко и гладил ее округлые бедра.

– Вкусности сэра Джеймса идут тебе на пользу.

– Что ты себе позволяешь? – Она ударила его по пальцам и сверкнула глазами. – Хочешь сказать, что я становлюсь слишком толстой?

– Как ты могла подумать обо мне такое? – Энтони убрал руку, словно смертельно обиделся. – Я хотел сделать тебе комплимент! И что получил взамен?

– Ты лжец, Энтони Флетчер. Ты никому и никогда не делал комплиментов – в крайнем случае, Сильвестру, потому что в его руках ты точно воск.

Он сел, прижал ее к себе.

– С тобой я не таю. Тебе я нравлюсь таким колючим, какой я есть на самом деле, ведь правда?

«Ты мне ужасно нравишься, – подумала Фенелла, – и я не знаю, как смотреть сэру Джеймсу в глаза. Признаться, я сошла бы с ума от гордости, если бы стала твоей женой. Но если ты так расцветаешь от той жизни, которую ведешь сейчас, то получишь от меня поцелуй и благословение».

Он рассказал ей, что граф велел ему делать чертежи, а затем представил их королю. Чертежи, которые весь остальной мир считал безумием, равно как и идею положить корабль набок, чтобы после многих лет плавания заново обсмолить и обшить его. Через уста своего графа он мог представить королю то, о чем мечтал с самого детства: о гордом флоте, который постоянно будет поддерживаться в порядке, вместо того чтобы возводить его на скорую руку в случае войны. О флоте, способном на гораздо большее, нежели покачиваться на волнах узкого пролива в мирные времена.

То, что король загорелся, чувствовалось до самого Портсмута. Генрих VIII не только сделал графа Рипонского одним из своих приближенных, но и послал строителей, чтобы те увеличили верфь, – как только сошел снег. Энтони приезжал постоянно, наблюдал за работой. Он строго следил за тем, чтобы каждый бассейн был сделан достаточно широким и мог вместить в себя большой корабль. Водоизмещением пятьсот тонн. Его «Мэри Роуз». Ибо целью Энтони было превзойти ее. Впрочем, к тому все и шло.

Фенелла молилась, чтобы он не заметил косых взглядов и шипения. Для жителей Портсмута ничего не изменилось. В их глазах у него на лбу по-прежнему была печать Каина, и, когда они смотрели на него, Фенелле, как и раньше, казалось, что она слышит их рев: «Повесить чудовище!»

– Что случилось, Фенхель? – Он коснулся губами ее лба и висков. – Кошка дорогу перебежала?

– Нет, нет.

– Да, да. Если не хочешь рассказывать, скажи: «Занимайся своими делами», но не пытайся обмануть меня.

Она взяла его лицо в ладони, одарила его сладчайшей из своих улыбок.

– Занимайся своими делами, любимый. Как думаешь, мы сможем перевести еще немного из Петрарки?

– А нужно?

– Сильвестру хочется. Он говорит, что не сможет толком разобраться с новыми мыслителями, которыми восхищается, пока не прочтет Петрарку.

Энтони согласно кивнул.

– Да, охотно верю, что Сильвестра восхищает подобный способ пробивать головой стены. Меня он пугает, словно черта ладан, но знаешь ли ты, как его называют в Италии?

– Скажи мне.

– Rinascimento. Возрождение. Тебе нравится?

Фенелла кивнула и провела пальцем по губам Энтони, произнесшим слово.

– Если я когда-нибудь снова вернусь в Италию, то пришлю тебе еще поэтов Rinascimento, – произнес он. – Рассказать тебе, что сделал этот Петрарка? Он поднялся на гору, хотя ему там совершенно нечего было делать. Без причины, просто чтобы доказать самому себе: я могу одолеть гору. Чтобы крикнуть: «Привет, гора, я Франческо Петрарка! Я пишу стихи, на которых можно ходить под парусом, люблю девушку по имени Лаура и могу все, что захочу».

Энтони казался таким увлеченным, что она рассмеялась, – и тут же испугалась.

– Не пытайся повторить его поступок, слышишь? Ты не Франческо Петрарка, ты не можешь одолеть гору.

– Что ты такое говоришь? – Он упрямо тряхнул головой, нахмурился, поднял брови. Фенелла ни капельки не удивилась такой реакции. – Я любимый сын дьявола. Я могу не только то, что хочу.

– Когда ты так говоришь, мне перебегают дорогу стаи черных кошек.

– Скажи Джеральдине, чтобы она свернула им шеи.

– Что?

– Джеральдине Саттон. – Он прищурился, и глаза его стали узкими, как щелочки. – Ангелу Портсмута. Когда она была шестилетним ангелочком, я видел на болотах, как она свернула шею черной кошке. Кошка исцарапала ей все руки, но Джеральдина не сдавалась, скручивала дальше, как прачка выкручивает простыни. В какой-то момент бедное животное испустило дух. Заметив это, девчонка взвизгнула и отшвырнула труп в сторону, как можно дальше.

По телу Фенеллы побежали мурашки. Энтони мгновенно оказался рядом, сжал руками ее щеки.

– Нельзя было тебе это рассказывать, – произнес он. – Никому не говори, особенно Сильвестру.

– Ты видел это, когда тебе было шесть, и никому не рассказал?

Он зло рассмеялся.

– Дьявола не пугают ангелы, которые убивают кошек, Фенхель.

– Энтони, пожалуйста, ты когда-нибудь перестанешь? Ты не дьявол, ты не убийца и уж подавно не тот человек, который бессмысленно мучит животных. Если бы не твоя нога, ты мог бы подняться на гору и сказать ей: «Привет, гора, я – Энтони Флетчер. Я строю корабли, меня любит девушка по имени Фенхель Клэпхем, и я люблю мир больше, чем готов в этом признаться».

– Если бы я захотел, моя дурацкая нога не помешала бы мне, – возмутился он.

Фенелла была рада, что убитые кошки и дьявол были позабыты.

– Ну ладно. Если твоей гордости от этого легче, я признаю: ты можешь одолеть гору, но не хочешь.

– Нет, не хочу. – Довольный собой, он вздохнул.

– А что ты хочешь одолеть?

Его глаза сверкнули.

– Море.

Смирением тут и не пахло. Но Фенелла не хотела ничего в нем менять, даже то, что пугало ее.

Петрарку они в тот день больше не переводили. Энтони нужно было идти в доки, а Фенелла настояла на том, что будет сопровождать его. Обычно они не показывались вместе в городе, чтобы не выдавать Сильвестра, который по-прежнему считался женихом Фенеллы. Впрочем, ни один разумный человек не мог подумать ничего дурного, если мужчина шел по улице с невестой своего друга.

Но всякий раз, особенно пролежав в его объятиях целый час, Фенелла забывала, что в этом городе нет разумных людей, когда речь заходила об Энтони. Из «Морского епископа», расположенного за портом трактира, вышло четверо мужчин. Один из них был Мэтт Книверс, живший в Венеции и переводивший для Сильвестра стихи из писем Энтони. Этот приятный человек никогда не бывал пьян.

Увидев Фенеллу и Энтони, мужчины остановились и умолкли. Они тут же загородили проулок, скрестили руки на груди и перекрыли им путь.

Энтони замер на ходу, словно зверь. А Фенелла, у которой не было причин бояться этих мужчин, пошла дальше. Заметив, что он не идет за ней, она потянулась к нему.

– Вечер добрый, мастера. Нам нужно пройти.

Конец ознакомительного фрагмента.