Мы с тобой одной крови. Лекции, беседы, проповеди. Идти за Христом (А. А. Уминский, 2015)

О Евангелии всегда говорить очень сложно, потому что эта книга настолько несопоставима с нашей жизнью, что всегда как-то теряешься. А с другой стороны, у нас никакого другого выхода нет, кроме как жить по Евангелию. Эта проблема несопоставимости жизни по-человечески с жизнью по Евангелию в нашем сознании трансформируется в то, что мы начинаем в большей степени прилепляться к второстепенному и ценить его, считая его главным. И когда это второстепенное меняется, у нас возникает ощущение, что земля уходит из-под ног. Вспомните старообрядческий раскол. Ну, казалось бы, смысл-то в чем? Почему вдруг людям так оказалось важным двоеперстие, или ударения, или «хождение посолонь», или еще что-то такое, что, в общем-то, к жизни во Христе отношения не имеет и не является христианством вообще?

У меня ощущение, что мы входим в некий новый период нового старообрядчества, когда для нас второстепенное является знаком христианства, когда мы определяем свою жизнь во Христе тем, как исполняется богослужебный круг, как мы этот богослужебный круг для себя воспринимаем, как мы воцерковляемся.

В чем заключается воцерковление сегодня? В том, чтобы человек благополучно стал как все: по воскресеньям приходил в храм, регулярно исповедовался и причащался, соблюдал посты, утренние-вечерние правила, три канона перед Причастием и все, как положено.

О чем священник спрашивает обычно на исповеди человека? Утренние и вечерние правила читаете? Посты соблюдаете? Ко Причастию готовились? А вопрос, как живет человек по Евангелию, не задается вообще! Даже не осмысляется никем – ни священниками, ни народом Божиим. И это одна из величайших проблем, которые существуют в нашей церковной жизни.

Евангелие отошло на второй план – по понятным причинам. Нам очень неудобно жить с Евангелием, нам очень тяжело переносить на себя евангельские слова. Как многих смущает поразительный фильм Дрейера «Слово» о том, как человек, христианин, воскрешает мертвых. Ну, как же так, он в прелести! А с другой стороны, давайте откроем Евангелие от Марка и прочтем: Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы (Мк. 16, 16–18).

Когда мы читаем эти слова, кто-нибудь их к себе применяет? Для кого написаны эти слова? Для кого написаны слова про веру, которая может двигать горами? Для кого написаны слова: «Господи, повели мне к Тебе идти по воде»? И такое ощущение, что когда мы читаем Евангелие, мы говорим – это не про нас, это про кого-то другого написано, это к нам отношения не имеет. Но как только мы решаем для себя, что что-то в Евангелии к нам отношения не имеет, то мы – шаг за шагом – начинаем отказываться от Евангелия. И тогда Евангелие становится для нас одной из форм молитвенного правила. Мы совершенно не понимаем, что Евангелие для нас написано, и жить нам по нему надо, мерить себя по нему надо. И исполнять его нам надо.

Мы говорим, что очень мало любви вокруг нас, что внутри Церкви все формализовано. Но ведь источником любви является Сам Христос! А Христос с нами говорит через Евангелие. Евангелие – это источник любви, источник той науки любви, которая только одна нас может научить чему-то. Ни утреннее-вечернее правило, ни посты, ничто либо другое любви, в общем-то, не учит. Все это поддерживает нас в горении любви, дает нам возможность опереться на что-то в нашем движении к любви, но самой любви не учит! И поэтому, когда мы говорим, что происходит оскудение любви, мы должны понять, что это оскудение происходит от того, что Евангелие вышло из нашей жизни и оказалось где-то на периферии сознания.

Да, мы читаем Евангелие, да, священник даже иногда может о Евангелии что-то проповедовать. Мы послушаем и спокойно скажем: «Хорошая проповедь» или «Так себе». Но самим для себя Евангелие проповедовать, открывать, понимать, размышлять, этим Евангелием раниться, если хотите, – этого нет, это почти ушло из жизни Церкви. И мне хотелось обратить ваше внимание на то, что Евангелие должно стать главным содержанием нашей веры, потому что евангелистами себя называют кто угодно, но только не православные христиане. А мы и есть настоящие евангелисты, мы храним Евангелие неповрежденным, храним его в свете святоотеческого учения и предания нашей Церкви.

Личная встреча с Книгой

Чтение Евангелия – дело глубоко индивидуальное. Оно не может ограничиваться чтением Евангелия, к которому мы привыкли на богослужении. Это прежде всего индивидуальный личный труд человека, его личная встреча с этой Книгой, потому что даже если в храме Евангелие будут читать на русском, оно все равно будет восприниматься не просто. То, что читается вслух при большом количестве людей, не всегда достигает цели. Нужен особый момент.

Мы забыли слова «любовь» и «свобода» – эти слова человек может получить из Евангелия при личном чтении и при личном труде. Когда в доме нет любви, какая разница, как там расставлена мебель. Я считаю, что это первоочередная проблема. И даже если мы будем читать в храмах Евангелие по-русски, не достигнув любви и свободы, это не принесет никакой пользы, а только разделит Церковь.

По кругу

У нас есть естественное стремление к комфорту, а Евангелие это стремление к комфорту как-то сбивает. Но мы, тем не менее, все время стремимся к благополучию, оправдывая его чем-то рациональным, говорим, что это – знаки нашего величия, нашего могущества, чего угодно. Но там, где есть Евангелие, не может быть благополучия. Церковь, где есть Евангелие, не может быть молчащей Церковью.

Евангелие вышло из центра нашей жизни во Христе. А раз это так, то и литургия тоже становится одной из форм хождения по церковному кругу – исповедовался, причастился – и все очень хорошо. Иди дальше – от Пасхи до Пасхи, от поста до поста, от исповеди до исповеди, от причастия до причастия. Литургия не переживается евангельски – слова «Сие есть Тело Мое и Сия есть Кровь Моя» стали просто словами литургии. И переживания того, что ты сейчас вкусишь распятие Божие, что ты сейчас столкнешься с Крестом, нет.

Причастие нами воспринимается прежде всего как возможность получить что-то такое хорошее для нас: благодать, исцеление души и тела, оставление грехов – все очень хорошо, все очень благополучно, все очень нам нужно. Но никогда не говорят, что за этим причастием может последовать то, что произошло с апостолами: Христос пошел на смерть и позвал за Собой апостолов, пошел в Гефсиманский сад и позвал за Собой апостолов.

Все мое – Твое

Христос нам всего Себя отдает в этот момент, и значит, мы тоже должны решиться на то, чтобы полностью сказать Богу: «Все мое – Твое». Когда Господь говорит нам: «Все Мое – твое», а это очень страшно, тогда и подготовка к Причастию лежит совсем не в области трех канонов, а в готовности идти за Христом, в готовности жить по Евангелию. И это страшно, ужасно страшно, тоскует сердце.

Вспомните слова, которые звучат в Евангелии: «Кто хочет за мной идти, пусть отвержется себя, возьмет крест свой и за мной идет, и кто хочет душу свою спасти – погубит ее, и кто погубит душу свою, тот спасет ее» (см. Мф. 16, 24–25)[1]. Ведь эти слова невозможно слышать! Очень страшно эти слова применить к себе и так начать жить. А это и есть подготовка ко Причастию. Когда человек идет причащаться, эти слова с особой силой должны звучать в ушах: отвергнись себя и иди ко Христу, и что с тобой будет, это уже Его дело, а не твое. Как твоя жизнь потом сложится после Причастия, по воде ты будешь ходить, или в пустыне, или на крест Он тебя поведет, или вы будете сидеть и пировать в каком-нибудь доме грешника или фарисея, ты не знаешь.

Дай мне МОЕ

Вам не кажется, что когда мы накладываем на себя крестное знамение, мы себя перечеркиваем? Мы перечеркиваем себя ради Христа. Это значит сказать Богу: «Все мое – Твое». Если мы с вами вспомним Евангелие от Луки, главу 15, притчу о блудном сыне, там звучат эти же слова. Старший сын подходит к отцу и говорит, как же так, ты принял младшего сына, который все расточил, а мне не дал даже козленочка. А отец ему говорит: «Сын, все мое – твое». Эти же слова Бог обращает к нам.

А мы хотим от него взять только то, что нужно сейчас нам. Мы не хотим взять от Бога все. Мы хотим только маленькое. Как младший – дай мне мое.

Когда Христос говорит: отвергнись себя, – это значит, забудь про «дай мне мое». Самое тяжелое и страшное – это открыться для Бога, открыться так, чтобы ничего своего не осталось, чтобы все в каждом из нас было доступно для Бога – не какой-то кусочек нашей жизни, а вся наша жизнь. Он же нам всего себя отдает. А мы, когда причащаемся, не всего Его хотим взять, а только то, что нам больше нравится.

Бог у нас в послушании

Сегодня послушание воспринимается нами в Церкви как исполнение приказаний и циркулярных писем, которые, к сожалению, являются наиболее распространенными методами церковного администрирования. Что такое послушание? Степенна 4-го гласа на утрене звучит так: «Да будут мне на послушание Божественная Твоя ушеса». Церковь говорит о Боге, что Он находится у людей в послушании. И это действительно так. Бог у нас в послушании. Он постоянно нас слушает и слышит. Он на каждое «Господи, помилуй», «Подай, Господи» нам отвечает. Он в послушании у человека.

Мы говорим о послушании в семье. Кто у кого в послушании изначально? Дети у родителей или родители у детей? Рождается ребенок в семье – только он пикнул, мать сразу к нему бежит. Кто у кого в послушании? И нормальные родители вслушиваются в своих детей. Все детство – это послушание родителей детям. Потом дети взрослеют и родители начинают к ним внимательно прислушиваться: а что наши дети? Что у них сейчас на душе? Что на сердце? А что с ними происходит в подростковом возрасте? И вот это слышание другого и называется послушанием. Когда родители находятся в послушании у детей, дети естественным образом начинают находиться в послушании у родителей.

Так происходит и в духовнической практике. Священник вслушивается в человека, как врач слушает больного. Врач находится в послушании у больного – он внимательно его слушает. А потом говорит, что больному надо делать. И если больной не дурак, то он потом находится в послушании у врача. То же самое в духовнической практике. Сначала духовник находится у своего духовного чада в полном послушании. Он слушает, внимает ему и, когда наконец понимает, что происходит, начинает давать советы. И тогда происходит уже взаимное послушание.

Хорошо бы, чтобы и с Церковью так было: чтобы патриарх слышал свою Церковь, чем она живет, о чем беспокоится, чтобы епископ слышал священника, как священник живет. И тогда будет послушание. А сейчас пока выполнение приказов.

Кто я в Евангелии?

Часто спрашивают, какие вопросы вы бы посоветовали нам задавать себе. Вопрос, который я задаю себе: кто я в Евангелии? Кто я сейчас? Где я сейчас в этом контексте в жизни? И мне кажется, что лучшей книги, чем Евангелие, в подготовке к исповеди нет, потому что, если честно и хорошо читать Евангелие, все сразу становится на свои места, человек понимает, что в нем не Христово. Я двадцать лет священник, и мне каждый раз, когда читаю слова про крест, становится от них страшно, я не могу их читать спокойно, не могу к ним привыкнуть. Я стараюсь спрашивать про Евангелие у людей. Апостол Павел говорит: у вас должны быть те же самые чувствия, что у Христа[2]. Вот и все, вот и смотри, какие у тебя чувствия…

Что главное в нашей жизни? О чем идет речь, когда мы говорим о главном? Как мы переживаем Пасху, чем она для нас является?

Если спросишь своих знакомых, людей нецерковных, которые, может быть, и считают себя верующими и даже православными, какой самый главный день в году, в ответ услышишь: «Новый год, конечно же».

Непонятно, почему вдруг Новый год, ведь ничего, на самом деле, в этот день не происходит, ничего не меняется. Но желание перемен, обновления, чтобы наконец что-то в жизни поменялось в лучшую сторону, делает этот праздник для многих днем надежд, каких-то особенных, вполне мистических переживаний. Человек не может это сформулировать, глубоко отрефлексировать, но понимается это именно так.

Итак, главный день – Новый год. Имитация праздника, веселья, радости, которая заключается в фейерверках, в поедании салата, и так далее, и тому подобное. Потом – очень сильное похмелье, опустошение и депрессия, потому что постновогодние дни, как известно, наиболее депрессивные в нашем отечестве. Это связано в том числе и с погодой, но еще… с несостоявшимся праздником, с несостоявшимися надеждами. Ничего не поменялось. А надежда осталась.

Желание радости, надежды, обновления присуще человеку онтологически. Человек не может без этого жить. Для нас праздник Пасхи – это тот же Новый год, но только вполне осознанный, вполне воспринятый нами. К этому празднику мы долго идем, готовимся, и он является для нас разрешением очень многого, в том числе и того, что бы мы хотели, чтобы произошло и с нами, и в мире.

Вот эксапостиларий к Фоминой неделе, Антипасхе: «Днесь весна благоухает, и новая тварь веселится и радуется». Новая тварь – новый человек. Кто во Христе, тот новая тварь. И потрясает это своим глубоким смыслом, своим евангельским переживанием: Антипасха – другая Пасха. Слово «анти» воспринимается для нас как что-то противоположное тому, что есть на самом деле. Очень многие христиане не могут для себя объяснить, что значит Антипасха. Почему вдруг Антипасха? Что тут Пасхе противоречит?

Ничего не противоречит, и приставка «анти» в данном случае значит не «контрпасха», а «вместо Пасхи».

То, что было Пасхой для всех апостолов, – для Фомы Пасхой не стало. Антипасха – это его Пасха, другая, вместо той Пасхи, которую он не пережил вместе с апостолами, потому что не видел воскресшего Христа и не поверил.

Возникает вопрос: а почему он не поверил? Но и апостолы сначала не поверили. Об этом говорится в Евангелии: пришли жены-мироносицы и сказали: «Христос воскрес!» Но апостолы им не поверили, Петр и Иоанн побежали ко гробу. К неверующим апостолам пришли Лука и Клеопа, которые тоже не верили в это, они говорили: Но и некоторые женщины из наших изумили нас: они были рано у гроба и не нашли тела Его (Лк. 24, 22–23). Все апостолы повели себя, в общем, одинаково.

Страх поверить

Почему люди, которые так были близки ко Христу, слышали Его пророчества, не поверили в самое главное? Один из возможных ответов: это страх. В это поверить очень страшно, особенно после того, как все апостолы оказались ненадежными, робкими учениками.

Каждый из них наверняка, как и Петр, переживал свое предательство, свой испуг. Они сидели, собравшись в комнате за закрытыми дверями и окнами, и очень боялись.

Во-первых, вполне возможно, они боялись самих себя. Боялись того, что с ними случилось, – их вера оказалась такой ненадежной. Их человеческая преданность потерпела полный крах: они не смогли быть со Христом до конца, со своим любимым Учителем. Они не смогли пройти с Ним этот путь. Они, как люди, оказались очень недостойными, очень ненадежными. И переживание своей ненадежности, когда говорят, что Он жив, – очень неприятное чувство: «Как же так, как же мы оказались такими?»

Во-вторых, они боялись и за свою собственную жизнь: раз убили Учителя, значит, будут репрессии против учеников. Они были подавлены. С одной стороны, подавленность из-за личного предательства, с другой стороны, страх грядущих бед, которые на них могут обрушиться. Понятно, что они не выдержат сейчас никаких гонений, никакого ареста, потому что деморализованы.

И слова женщин, что Христос все-таки жив, не являются для них убедительными, потому что страх слишком сковал их сердца. Они настолько погружены в себя, настолько подавлены, что даже слова о Воскресении не могут ими восприниматься адекватно, они не могут их услышать, принять, потому что ничто на это в них не отзывается.

И когда Сам Христос к ним является со словами: мир вам (Лк. 24, 36), видно, что у апостолов нет мира, они пребывают совершенно в немирном, разрушенном состоянии. И Христос подает им Свой мир, дает им Духа Святого, укрепляющего их чувства, и тогда только апостолы начинают радоваться.

Они радуются, что все прошло, что кошмар, который был до этого, кончился, что действительно их Учитель жив. А это значит, что, несмотря ни на что – на гвозди, на Крест, распятие, на погребение, – всего этого нет. Как хорошо, что все кончилось! И так благополучно все кончилось, опять их Учитель жив. Он к ним пришел, Он их опять принял к Себе, и теперь с ними все в порядке. Он воскрес – и значит, теперь опять все будет хорошо.

Так и мы после долгого поста, после всех его искушений и тяжестей приближаемся к Пасхе в надежде, что с Пасхой все тяжелое и плохое, как эта мрачная зимне-весенняя русская погода, должно будет отойти. Сейчас будет благоухать весна, а мы будем веселиться и радоваться, потому что все прошло. Все, что было, – все прошло, и сейчас Новый год.

Все по-прежнему?

И оказываемся мы такими похожими на наших друзей, близких и родственников, для которых Новый год – главный праздник. Праздник несостоявшейся мечты, надежды, не сбывающейся никогда, потому что ничего не меняется. Христос воскрес, а мир остался прежним. Если мы остались прежними, то остался прежним и мир.

Апостолы так обрадовались, что Христос воскрес, что все теперь хорошо, все ужасы, страхи, беды, которые стояли за их спиной, благополучно ушли!

Даже ответственность за побег, за предательство в данный момент уже не так над ними довлеет, потому что Он рядом с ними. Он посылает их на проповедь: идите, научите (Мф. 28, 19). Правда, они никуда не идут. Они сидят за затворенными дверями и радуются своей маленькой пасхальной радостью, которая принадлежит этому небольшому кругу людей. Христос воскрес – и нам здесь хорошо. У нас двери закрыты, окна закрыты. Мы-то знаем, что все в порядке.

И туда приходит апостол Фома, которому другие апостолы говорят: «Христос воскрес». А он отвечает: «Нет, не могу поверить», – как и они не могли поверить в свое время, пока Он не явился им. «Мы видели его, – говорят они, – Он ел с нами, пил, ел мед и рыбу печеную». А он повторяет: «Не верю».

Что, казалось бы, мешало Фоме поверить при таком количестве свидетелей? Многое. Именно то, что мешает очень многим и сейчас верить в наши слова о Воскресении Христовом: «А вдруг это призрак? А вдруг у вас была коллективная галлюцинация? А что, почему нет?»

Я недавно посмотрел видео психологического эксперимента. Приходит психолог в группу детского сада и приносит две белые пирамидки и одну черную и говорит: «Петя, Вася и Оля, давайте сейчас договоримся, что когда придет мальчик Саша, мы ему скажем, что все пирамидки белые». Приходит новый мальчик, и психолог спрашивает у детей, с которыми договорился: «Какого цвета пирамидки?» Они отвечают: «Все белые». Спрашивает у нового мальчика: «Какого цвета пирамидки?» Тот отвечает: «Все белые». Тогда психолог предлагает ему: «Возьми черную», – мальчик берет. «Почему же ты сказал, что все белые?» Он не знает, что сказать, отвечает: «Так показалось». И так несколько раз: все дети принимали «правила». Кроме одного очень серьезного мальчика, который встал в боевую позицию и сказал: «Две белые, одна черная», – то есть он уже вступил в бой за правду.

Этот же эксперимент проводили с двадцатилетними студентами, и повторилось то же самое. Коллективное сознание, коллективный опыт – очень сильные. Поэтому наш вопрос об апостоле Фоме вполне уместен.

Апостол Фома, может, и хочет поверить в Воскресение, но очень боится быть обманутым. А ведь он очень похож на апостола Петра. Апостол Петр сказал такие слова: С Тобою я готов и в темницу и на смерть идти (Лк. 22, 33). А апостол Фома, когда Христос шел воскрешать четверодневно умершего Лазаря, думая о том, что Христос в Иерусалиме пострадает, сказал: пойдем и мы умрем с Ним (Ин. 11, 16). То есть у апостола Фомы была внутренняя готовность быть верным до конца. И он тоже эту верность не выдержал, не сохранил – ушел вместе со всеми.

Интересно, что апостол Фома не принимает свидетельства о Воскресении Христовом. Не принимает этой маленькой собственной радости апостолов, которая говорит о том, что все теперь в порядке, все теперь хорошо, что уже ничего страшного не будет, что теперь, раз Христос воскрес, все эти ужасы, гадости, пытки, все страшное – в прошлом. Они уже не боятся, потому что раз Он воскрес – все, Он победитель. Он воскрес. Но двери закрыты. Окна закрыты. Никуда они не пошли. На проповедь их послали, а они никуда не пошли.

Без успокоения

Апостолу Фоме такого свидетельства о Воскресении мало, и он говорит очень дерзкие слова: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю (Ин. 20, 25). Это самый достоверный опыт познания – через осязание. Казалось бы, ну как к Богу можно обращаться с такими словами? Ну как можно требовать от Христа подобное?

И вот что поразительно. Христос приходит как раз на девятый день к Фоме, и апостолы видят то, что, скорее всего, они не заметили в первый раз: Христос воскрес, а раны остались. Христос воскрес, но Христовы страдания зияют на Его воскресшем теле. Его тело не залечилось, не стало сильным и здоровым – ничего подобного.

И Он говорит: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20, 27–29). Да, пожалуйста, вложи свой перст вот в эти раны. Коснись этих ран. Коснись этого прободенного ребра. И не будь неверующим, но верующим.

Фома отвечает: Господь мой и Бог мой! – это первое свидетельство, когда Христос назван Богом, а не просто Сыном Божиим, как говорил апостол Петр: Ты – Христос, Сын Бога Живаго (Мф. 16, 16).

Выражение Сын Бога, Сын Божий может толковаться по-разному. Так Христос Своим оппонентам, когда они заявляют: «Что ж Ты Себя Сыном Божиим называешь?» – говорит следующее: «Но разве не сказано в вашем Писании, что все вы сыны Божии? Разве не сказано в Писании: Из Египта воззвал Я сына Моего (см. Ос. 11, 1; Мф. 2, 15), – называя сыном весь народ израильский?» И иудеи говорят Христу: «Мы не от любодеяния рождены, единого отца имеем – Бога».

А здесь свидетельство: «Ты – Бог. Ты – Господь. Ты – истинный Бог», – которое звучит от Фомы, потому что Фома не признает Воскресение Христа как успокоение, как избавление от ответственности за прожитое. Он не признает Воскресение Христа как изменение к лучшей жизни, потому что Христос воскресает в ранах, в язвах воскресает. И если твой Учитель воскрес для тебя таким, то и путь за твоим Учителем будет таким же.

Какое отношение мы имеем к Фоме? Самое прямое. Тело ломимое, Кровь изливаемая, которыми мы причащаемся, целуя потом Чашу, как ребро Спасителя, – все это имеет прямое отношение к нам.

Не всегда наше участие в Таинстве Причащения осознается нами правильно и глубоко. Для кого-то это исцеление души и тела, т. е. избавление от некоторых проблем душевно-телесных. Для кого-то – наполнение энергией, я причащаюсь, у меня должны быть силы. Для кого-то – очищение и прощение грехов. Мы очень часто воспринимаем причащение Святых Христовых Тайн как возможность разрешения наших проблем, освящения нашей жизни, приобщения к Божественной благодати и в том числе как наше личное, частное благочестивое дело.

А вот если по-другому посмотреть и почувствовать, и подойти как Фома, тогда Чаша, которой мы причащаемся, – Чаша страданий Христовых и Его Воскресения – должна для нас быть иным, по-другому осмысляться как способ нашего богообщения.

К Чаше за духовным удовлетворением?

Как это осмысляется Фомой? Апостолы сидят и никуда не идут, они хотят сохранить свою маленькую радость Воскресения Христова, свою маленькую Пасху, для себя. Их словам Фома не верит, а это значит, что их словам не поверит никто, когда они выйдут из этой горницы и скажут: «Христос воскрес!»

А слова их не имеют никакой силы, потому что Воскресение Христа оказалось для них личной маленькой радостью, которая наконец-то избавляет их от определенных сложностей в жизни.

Так и мы после поста, после долгих исповедей, после каких-то постовых искушений считаем, что наконец наступила Пасха и можно сесть за стол, расслабиться. Наконец…

И мы очень быстро расслабляемся. У нас происходит примерно то же самое похмелье, то же опустошение, как у людей после Нового года. Мы после Пасхи часто не можем себя собрать, и уныние христиан на второй-третьей неделе после Пасхи мало чем отличается от уныния, которое бродит в посленовогодний период.

Христиане не могут понять себя. За такой короткий период – радость, Светлая неделя, Христово Воскресение… А где же это все внутри себя? А этого ничего нет, это куда-то все ушло. И радость ушла, и уже на эту пасху с куличом смотреть не можешь, потому что не радует. В церковь приходишь – и тебе тяжеловато уже молиться: то, что ты сделал во время поста, воспринимается уже как тяжелый труд. Ты сокращаешь правила, что-то еще себе потихонечку позволяешь.

Почему с нами это происходит? Почему Пасха Христова не является такой радостью, которая могла бы что-то изменить не только в нас самих, но и вокруг нас? И почему Пасха Христова – это такое частное христианское дело, почти квартирник, почти Новый год?

Наверное, потому, что мы не понимаем, что Христос воскрес с прободенными руками, сохранив Свои раны. Эти раны – источник нашей жизни. И когда мы приобщаемся Святой Чаши Христовой и ищем в ней для себя некоего духовного удовлетворения, уверенности, благополучия, утверждения, то мы, наверное, не туда идем.

Ну как можно подойти к Чаше, где Кровь распятого Бога, где Его прободенное Тело и язвы? Что с тобой, по-твоему, должно случиться, если ты причащаешься распятого Христа? Можешь ли ты от этой Чаши получить благополучие? Можешь ли ты от этой Чаши ожидать, что в твоей жизни все будет хорошо и ничего не изменится в сторону Христа? И в сторону Креста? И в сторону Голгофы? И в сторону гроба Господня? Готов ли ты к язвам прикоснуться и остаться в своем надежном уверенном состоянии?

Апостолы после этого очень многое поняли. Судьба каждого из них – принять раны Христа на свое тело. Я ношу язвы Господа Иисуса на теле моем (Гал. 6, 17), – сказал апостол Павел. Таким для него было Воскресение Христа, подобно апостолу Фоме он язвы Христовы на тело свое воспринял. И это касается всех апостолов. Никто из них не закончил свою жизнь благополучно, каждому из них была дарована возможность носить язвы Господа на своем теле, пройти через свою Голгофу и встретить свое воскресение.

Поэтому и приобщение Святых Христовых Тайн каждого христианина призывает к тому, чтобы он возвещал Воскресение Христово не подобно апостолам за закрытыми дверями, а подобно апостолу Фоме, который касается Его язв.

Тогда твоя Пасха становится постоянным твоим воскресением, постоянным твоим преображением, постоянным твоим прикосновением ко Христу воскресшему. Ты касаешься Христа воскресшего – и ты Им живешь. Ты не берешь у Бога себе часть Божественного, а берешь себе в друзья Самого Бога.

Благодарить за все…

Чаще всего мы хотим не Бога, а Божьего, а отдаем Ему не нас, а наше. Так очень удобно. Дай мне мое, а я Тебе дам мое. А Господь говорит как блудному сыну, как старшему сыну: сын… все мое твое. (Лк. 15, 31). И вот это все Мое твое – это и есть Чаша Христова Воскресения, которой мы приобщаемся. К ней мы подходим, чтобы жизнь Христова была в нас, но эта жизнь Христа распятого, с прободенными руками, с ранами Его тела, и – воскресшего Христа. И взять в этой Чаше можно все – или ничего. Быть готовым причащаться Христовых Тайн и быть готовым к Воскресению Христову. И тогда понимаешь, что радость, которую тебе дает Христос, «Се бо прииде крестом радость всему миру», она заключается именно в этом.

Почему нам Священное Писание все время говорит, чтобы мы радовались? Чему радоваться? И где эту радость взять? А об этом говорит: Всегда радуйтеся, непрестанно молитеся, о всем благодарите – сия бо есть о вас воля Божия (1 Фес. 5, 16–18). Воля Божия, чтобы мы все время радовались, непрестанно молились и за все благодарили. Это очень сложно и тяжело.

Мы знаем, как тяжело молиться, так же тяжело радоваться, так же тяжело за все благодарить. Но это подвиг, к которому человек должен себя уготовить. Человек, который пытается благодарить, конечно же, будет радоваться.

Если каждый из нас попробует в конце дня вместо длинной молитвы с перечислением всех грехов вспомнить свой день, сказать Богу простые слова: «Господи, я Тебя благодарю за то, что сегодня была хорошая погода; за то, что я сегодня не опоздал на работу…» – и так далее. Важно найти в своей жизни простые вещи, на которые мы не обращаем внимания, потому что мы, вообще-то, не умеем Бога благодарить. И не ищем возможности.

Мы благодарим Бога, когда у нас случается что-то неожиданное для нас: «Ну, Господи, помоги! Ну, Господи, помоги! Ой, слава Тебе, Господи!» – и тут же забыли. А благодарить – это значит все время чувствовать, что Господь рядом с тобой. Тогда это чувство благодарности к Богу делает человека удивительным.

Недавно мне пришлось причащать маму и ее 4-летнего ребенка, у которого рак и он находится в коме. Прекрасная семья, замечательные благочестивые христиане. И вот случилась беда. И мне эта женщина говорит такие удивительные слова: «Я так благодарна Богу, и если бы у меня была сейчас возможность все поменять, я бы не поменяла, я бы все это так и приняла, потому что я вдруг так близко узнала Бога, как не знала никогда».

Она ран коснулась, понимаете? Она коснулась Воскресшего и перестала бояться, она способна благодарить в той ситуации, когда обычный человек не может благодарить.

Мы все время от этого отстраняемся. Нам очень страшно коснуться Христовых ран. Нам очень страшно подойти к воскресшему Спасителю. Не к Тому, Который так красиво на иконе изображен весь в сиянии, а вот к Такому, к Которому Фома пришел.

Оказывается, когда человек способен Такого коснуться, его радость уже не покинет, что бы с ним ни произошло, какая бы жуткая трагедия и беда в его жизни ни случились. Потому что он не испугался по-настоящему принять Бога в свою жизнь. Не испугался открыть Ему дверь в тяжелейший момент своей жизни.

Эта мама говорит: «Я благодарю Бога за все, что есть, за каждый день, за каждую минуту. Мы сейчас сидим с Матвейчиком, он все слышит, на все реагирует, но просто уже не просыпается».

Если мы попробуем каждый день благодарить Бога за самое малое, простое – за то, что Господь дал нам возможность в этот день с кем-то хотя бы не поругаться, а уж если с кем-то улыбнуться, то вообще замечательно. Тогда каждый день, когда мы будем благодарить Бога, эта благодарность обязательно будет рождать в нас чувство покаяния, чувство молитвы, потому что поймем, что даже этого малого мы не достойны, потому что Бог нам все это послал, а мы в этот день были вот такими, такими и такими.

И не надо будет читать последней молитвы, потому что сразу все встает на свои места. Мы поймем, насколько мы Богом любимы, что Бог нас любит, несмотря ни на что, и сердце, конечно, не может не радоваться от этого. И эта радость постепенно наполнит нас.

Это подвиг – вот так себя понуждать на благодарность. Это подвиг – себя понуждать на радость. И это подвиг – касаться Христа, давая возможность Богу войти в нашу жизнь по-настоящему, и увидеть, что Бога можно благодарить за все и что с Богом нестрашно. Бог дает нам возможность коснуться Его ран, и это для нас оказывается так важно, что мы без этого не можем жить.

Тогда ты идешь причащаться Святых Христовых Тайн, и эта радость, благодать и мир, которые получили апостолы, являются твоим внутренним содержанием, потому что ты причастился воскресшего Христа, и Воскресение Христово тебя делает немного иным, пока незаметно. И это Воскресение Христово так тебя наполняет, что и другой человек оказывается способным от тебя чем-то вот этим, воскресным, зажечься. И постепенно, понемножечку ты начинаешь свет Воскресения вокруг себя распространять, нести его всем, потому что это оказывается не твоим личным делом. Как и причастие оказывается не только делом твоего личного благочестия, а делом твоей жизни, делом твоей веры, делом твоего общения с Богом.

Тогда ты не просто говоришь «Христос Воскресе!» и яичко бьешь в ответ на другое яичко, а эти слова вылетают из тебя, как главные слова твоей жизни. И уже ни Новый год, ни пост, и ничто тебя со Христом не разлучает, потому что ты всегда живешь этим и переживаешь горче всякого горя, когда вдруг Христос от тебя за что-то куда-то отступает и меркнет этот воскресный свет.

Важно понять, что для нас Воскресение Христово, как мы к нему относимся. Хорошо бы, если бы относились как апостол Фома. Каждый год на Пасху читаются такие знакомые слова, Евангелие от Иоанна: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В этот раз меня как-то особенно пронзительно коснулись слова: И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1, 1, 5). Совершенно неожиданно для себя я вспомнил рассказ Виктора Драгунского «Он живой и светится» про маленького мальчика, у которого в спичечной коробочке жил светлячок. Для этого мальчика этот светлячок был самой большой драгоценностью. Я тогда подумал, как было бы хорошо, идем мы по улице, а навстречу нам идет какой-то другой человек, смотрит на нас и говорит: «Он живой и светится».

Однажды мне позвонила корреспондентка из какого-то непонятного мне СМИ и задала вопрос: «Скажите, пожалуйста, батюшка, а что самое плохое в христианстве?» Я не задумываясь ответил: «Самое плохое в христианстве – это христиане!» Все остальное – очень хорошее.

Это действительно так. Самое отвратительное и ужасное в Церкви – это мы, верующие люди. Самые плохие – священники, потому что они на виду. И это происходит не потому, что Церковь специально выращивает дурных людей и ставит задачу испортить отношения со всем остальным обществом, и не потому, что Церковь активно занимается формированием злого, напыщенного сознания людей. «Мы не якоже прочие человецы», мы такие, а все остальные – непонятно кто. Как раз нет! Все, что не видно в супермаркете и на что не обращаешь внимания, например, когда тебя толкают в электричке, – почему-то именно в церкви становится вдруг ужасно неприятным, гадким, отвратительным, обидным и болезненным.

Почему? Что происходит в этом странном месте, где все неожиданным образом начинает вылезать из всех щелей, проявлять себя и болеть? Это может сказать о себе любой человек, который пришел в церковь не для того, чтобы использовать церковь в качестве комбината духовно-бытовых услуг. Ведь, по большому счету, церковь мыслится большинством людей – верующих и неверующих – прежде всего как огромный комбинат бытовых услуг, в котором все должно быть устроено таким образом, чтобы человек пришел, быстренько, с удобством для себя совершил определенные действия, получил желаемый результат и благополучно ушел восвояси. Для большинства людей, которые считают себя верующими, церковь – это пространство купли и продажи.

Более того, к сожалению, в церкви так все сегодня устроено, что и само священство очень часто использует пространство храма именно с этой целью, потому что так удобно. Благодаря этому храм может спокойно существовать материально, священник может не думать о том, чем кормить свое многочисленное потомство. При правильной постановке можно даже хорошо наладить социальную работу, например, открыть воскресную школу, обеспечить детей учебниками, ветеранов на праздники поздравлять. Все это, казалось бы, правильно, потому что храм материально обеспечен.

Собственно говоря, споры Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не затухли в истории, проблема стяжательства и нестяжательства, проблема имущества Церкви и, наоборот, отказа от имущества – это не проблема сегодняшнего дня, это вековая проблема. Как совместить, чтобы храм, с одной стороны, был материально обеспечен, с другой стороны, чтобы не было, как Христос сказал: не делайте из дома Моего дома торговли (см. Ин. 2, 16). Эти слова из Евангелия не вычеркнешь. Но об этом мы забываем, и храм у нас обычно существует как дом торговли. Это надо признать честно: церковь воспринимают как некое место, где можно воспользоваться чем-то определенным, купить что-то за деньги, взять для себя и унести.

Это наша проблема, проблема сегодняшних верующих людей, проблема священства, того самого «поповства», которое нестерпимо. Особенно сейчас с этим не хочется мириться, потому что люди приходят в церковь не за этим. Не многие, но все чаще и чаще. Приходят не за тем, чтобы поставить свечку, заказать молебен, покрестить ребеночка и забыть навеки об этом, а потом принести в церковь хороший такой гроб и попросить батюшку поскорее отпеть покойника, потому что поминки ждут.

А вот когда человек приходит не за этим, когда церковь и храм Божий – это не коммерческое предприятие (хоть и с высоким духовным потенциалом), а что-то совсем другое, тогда с человеком происходит то, с чего я начал свой разговор.

Именно в церкви всякая грубость, всякая неправда, всякое лукавство, всякое несоответствие даже каким-то обычным человеческим представлениям звучат диким диссонансом. Человек, который приходит в храм, первым делом испытывает часто дискомфорт, неуверенность, внутреннее напряжение, потому что вдруг понимает: то, что в нем, никак не соответствует тому, что здесь живет. В этом месте человек вдруг начинает понимать о себе, что он совсем не тот, кем вообще должен быть человек. Все вдруг в человеке – гадкое, мерзкое, неприятное, ложное – начинает вылезать наружу, и другие могут этого даже не замечать, не видеть: мы же умеем себя показывать с лучшей стороны. Мы умеем себя маскировать, принимать правильный вид, говорить правильные слова. Только наши близкие, родные могут видеть, какие мы на самом деле, только перед ними мы не стесняемся быть самими собой, поэтому у нас часто возникают скандалы дома, близкие не хотят нас такими видеть, обижаются на нас, семьи распадаются из-за этого. Потому что друг с другом мы уже не боимся показывать всю свою подноготную.

В храме оно само вылезает, потому что человек встречается с Богом. А при встрече с Богом, даже если человек не понимает еще, что он встречается с Богом, он потихонечку начинает понимать, кто он такой. Это знание о себе часто бывает нестерпимым, очень тяжелым, очень неприятным. Человек не любит себя видеть вообще в свете. Мы привыкли, создавая свой образ, в него верить. Когда человек приходит в храм, этот образ разрушается. Не многие соглашаются оставаться в храме, видя себя дурными, поэтому многие из-за этого перестают ходить в церковь. Они недовольны храмом, недовольны церковью, потому что здесь они чувствуют себя не в своей тарелке. Внезапно они чувствуют себя нехорошими людьми! Для них очень важно, чтобы храм оставался домом торговли. Если храм остается домом торговли, то к нему, конечно, можно предъявить кое-какие претензии: «У вас цены очень высокие! У вас дурное обслуживание, хамят!»

Зачем Церковь нужна человеку?

Что же такое Церковь? Зачем она нужна людям? Почему Церковь все время является таким проблемным местом для общества и для нас самих? Почему нам самим так непросто в Церкви? Что бы нам такое сделать, чтобы не то что облегчить наше внутрицерковное состояние, а сделать его как бы настоящим, потому что, действительно, очень много такого, что никак не складывается между мной, скажем, и этим потрясающим местом, которое мы называем «Церковь».

На первый вопрос мы попытались коротко ответить. Люди часто ходят в церковь, потому что это место, где можно что-то хорошее и доброе для себя получить и с этим хорошим и добрым потом пойти домой и этим какое-то время пользоваться. Обычно человек приходит в церковь, потому что у него есть такая нужда, и в другом месте он не сможет получить такую услугу. Например, где еще покрестишь ребенка? Где еще освятишь машину? Где еще отпоешь покойника? Еще проблемы со здоровьем. Есть, конечно, экстрасенсы, но тут как-то непонятно, а Церковь все-таки 2000 лет лечит и помогает, есть специальные иконы, молебны, святые. Человек понимает, что все это открыто, доступно, легко. Конечно, смущаешься, приходишь в незнакомое место, не совсем правильно, может быть, перекрестишься, боишься, что на тебя не так посмотрят.

Но ради этого человек готов рискнуть, переступить порог храма, чужого пространства, встретить неизвестных людей, чтобы получить то, что нигде в другом месте не получишь. Он идет сюда с надеждой на это. Хорошо это или плохо? Правильно или неправильно? Правильно, конечно, но до определенного момента. Это может быть правильно, но может быть и неправильно. Вот в чем все дело. Потому что человек идет в церковь, не задумываясь, к Кому он идет. Перед ним вопрос: не к Кому я иду, а что я получаю.

Церковь – комбинат духовных услуг?

Человек не задумывается, к Кому он идет, у Кого он просит, по большому счету, он даже не задумывается, Кто или что такое тут есть, что вдруг начинает действовать. У человека есть четко сформированное знание: если я заплачу, то эта плата является актом того, что в ответ я что-то получу. Мы же привыкли: я плачу и получаю. Я заплатил – мне дали. Тогда в храме самым главным местом становится что? Церковный ящик. Мы это часто видим: идет в храме литургия, открыты Царские врата, священник молится, а огромное количество людей стоит к алтарю спиной, потому что самое интересное происходит там. Там тебе подскажут, кому ставить свечку, там у тебя примут записку, там ты закажешь сорокоуст. Человек понимает, что записка, сорокоуст, молебен – все хорошо. Свечку поставил, все я правильно сделал? Все правильно!

Недавно мне моя матушка рассказала такую историю. Она зашла в один из центральных московских храмов, в котором есть чтимая в Москве икона Божьей Матери. За ящиком стоит такая красивая православная христианка, светлые волосы, красивое дородное лицо, белая косынка – просто «Русь святая, храни веру православную». К ней подходит женщина, такая бизнес-леди, лет за сорок, такие длинные ногти тигриные, вся в раскраске. Она подходит и говорит: «Знаете, у меня такая проблема. Я тут всех своих поувольняла, и у меня начались большие неприятности. Я бы хотела так сделать, чтобы их злобу смирить, тех, кого я поувольняла. Я хотела бы за них помолиться». То есть человек правильно понимает, что она причинила кому-то неприятность, за эту неприятность сейчас получает тоже большие неприятности, но ответить на это надо добром. Видимо, какой-то архетип такой внутренний есть. Что бы доброго мне для них сделать?

Женщина в косыночке, сразу так оценивая, прикинула, что перед ней за человек. «Значит, так. За каждого сорокоуст, за каждого молебен со здравием, в алтарь вина, свечу, елей». И насчитала быстренько: «3700. А для себя-то ты что будешь делать?» – «А для меня что?» – «Для тебя. Свеча, елей, вино в алтарь. Сорокоуст, еще, еще… И вот еще: я тебе сейчас диск дам нашего хора. Ты будешь его включать в машине, в офисе и дома, и будет тебе это как оберег!» Та совершенно успокоилась, она теперь знала, что делать. Когда она записывала свое имя, моя матушка услышала, что ее зовут Марина, и она к ней подходит потом и говорит: «Знаете, здесь есть икона святой великомученицы Марины с частичкой мощей». – «Да, а где?» – «Вон там». Потом ее эта женщина догоняет и говорит: «Можно вас?» Матушка подходит к этой иконе, и та спрашивает: «А делать-то что?»

Человек пришел в храм и даже не услышал, что можно молиться Богу, можно читать Евангелие, что есть Таинства Церкви. Он пришел правильно или неправильно? И правильно, и неправильно! Человек приходит за своим, и ему дают правильный совет. Разве неправильно заказать сорокоуст? Разве неправильно заказать молебен? Правильно. Разве неправильно пожертвовать вино, свечу на литургию? Правильно. Все вроде правильно. Когда человек приходит за этим, церковь понятна, доступна. Единственное, надо знать, где платок надеть, как перекреститься, как и к кому обратиться, – то есть простые правила поведения в незнакомом месте. В музее такие же правила есть – сюда не садиться, пальцами в картину не тыкать. В каждом пространстве есть свои правила, если их хорошо изучить, то и с церковью проблем не будет. Ты приходишь, заказываешь, оставляешь деньги и уходишь, оно само здесь работает. Батюшка свои деньги получает, певчие свои песни поют, все хорошо. Кадила дымятся, святая вода льется непрекращающимся потоком.

Большинство людей, даже церковных, считает, что церковь устроена именно так, потому что когда человек приходит в церковь таким образом, у него кроме хорошего чувства ничего не остается, если, конечно, цены не очень высокие. Бывает, что он расстраивается, потому что его тут очень «раскрутили», такое тоже бывает. Остальное – все хорошо. Знаем, когда ходить в храм, знаем, когда освящать куличи, знаем, когда крещенская вода, а когда богоявленская, и что хорошо бы воду из разных храмов взять, – все мы прекрасно знаем. Знаем, каким иконам молиться. Знаем все свойства святой воды, когда ее пить – натощак, при каких обстоятельствах. Все знаем, но не знаем главного – где тут Бог? Есть ли Он здесь?

И возникает новое общество людей, которые говорят: «Мне церковь для этого не нужна, я и без церкви Бога знаю, разве я без церкви не могу молиться Богу? Могу. Меня Бог только в церкви слышит? Нет. Зачем тогда мне церковь нужна?»

Мне говорит человек, более или менее просвещенный, с высшим образованием: «Мне не нужны эти ваши записки, свечки, мне не нужна святая вода, я без нее обхожусь. Я хороший человек, я христианин, зачем мне церковь, если я читаю Евангелие дома? Я вообще очень много читаю, я очень образованный человек. И молюсь я Богу, и Бог меня слышит, зачем мне ваша церковь? Мне покупки ваши не нужны!» А что ему на это ответишь? Кто-то скажет: «Там же есть причастие, исповедь – Таинства!» Для того чтобы объяснить человеку, что это такое, оказывается, не хватает какого-то правильного понимания, потому что для очень многих христиан Таинство Церкви – это тоже особый духовный продукт, который человек использует для себя, для своих маленьких нужд. Поэтому самое главное может быть для людей непонятно. «Если я согрешил, то я попрошу прощения у того, кого обидел. А когда у Бога попрошу прощения своими словами, Бог меня не простит? Скажите, если я искренне попрошу у Бога прощения вне церкви, это считается или не считается?» Я тоже думаю, что считается. Тогда зачем она нужна, церковь?

Церковь – хранительница любви

Есть еще люди, которые ходят в церковь регулярно, считают, что церковь нужна, все исполняют, казалось бы, живут постами, утренним и вечерним правилом, исповедуются, причащаются и все делают правильно, но почему-то очень злые. Часто так бывает. Церковный человек, но почему-то какой-то не такой. Какой-то он неживой, неправильный. Многие люди вне церкви как-то добрее, светлее, радостнее. А тут церковный человек – и какой-то не такой.

Я помню замечательный случай, с грустью, конечно, замечательный. Я гостил за границей у своих друзей, людей совсем нецерковных и некрещеных, но очень хороших. Наступает воскресенье, и я прошу: «Юр, отвези меня в храм православный». Мы посмотрели по Интернету, где тут есть русская православная церковь, поехали. Это был какой-то зарубежный приход. Я пошел в храм на литургию, а он остался меня ждать. Когда я вышел со службы, он у меня спрашивает: «А что тут у вас в церкви такое случилось?» Я говорю: «Ничего не случилось, все нормально, обычная воскресная служба». – «Да? А почему все люди выходят с такими злыми глазами, лица у всех такие тяжелые? Как будто несчастье какое-то произошло! Никто не улыбается. Почему такие все угрюмые?» Это категория людей, для которых церковь – это нечто такое…

Что же такое Церковь? Где она? Для чего она? Что значат слова Христа, которые Он сказал: Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16, 18)? Для чего человек приходит в Церковь? Что Церковь может человеку дать, чего он не может получить в другом месте? Кроме покупок духовных есть ли что-то другое? Есть ли что-то важное для человека? – Любовь. Оказывается, вот что никто не слышит, не видит и не знает.

Церковь – хранительница любви. Чтобы это понять, какой же человеку приходится тяжелейший путь пройти! Наша родная Церковь к этому сегодня почти не приспособлена, почти не дает ясного, явного свидетельства, что Церковь – это любовь. Церковь – это прежде всего место, где человек может напитаться любовью, насытиться любовью. Есть такая старенькая английская песня шестидесятых годов: «Все, что тебе нужно, – это любовь» («All you need is love»). По-настоящему Церковь только для этого и существует! Это не то место, где можно что-то взять и унести. Не то место, где можно каким-то образом устроить свою жизнь, а то место, где можно, во-первых, получить любовь, а во-вторых, научиться этой любви.

В кондаке преподобному Сергию есть такие слова: «Христовою любовию уязвився». Очень интересно, что на самом деле эта любовь открывается человеку, когда он находится в каком-то «треснутом» состоянии, надломленном, разломленном. Очень часто человек стремится быть таким монолитом, быть зацементированным, забетонированным, чтобы никто до него не достучался, потому что так ему спокойнее, увереннее. Он чувствует свою беззащитность в этом мире, ему кажется, что если он забетонирует себя, то вроде он защищен, вроде он в бронежилете, который не прострелят.

И это сразу делает его недоступным для очень многого. Помните, как в Евангелии Христос говорит Петру перед Своими страданиями: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих (Лк. 22, 31–32).

Какой интересный образ – «сеять как пшеницу». Каждое зернышко само по себе, – и как легко всех переклевать поодиночке! Вообще образ пшеничного зерна очень интересный! Маленькое зерно – это почти камень, оно мертвое, твердое, закрыто и отделено от других зерен. Оно, аще не умрет, не принесет плода. С этим зерном в Евангелии очень многое связано, это прообраз Церкви, прообраз каждого человека, который может остаться один, почти что камнем, а может вдруг прорасти. Чтобы зерно проросло, нужно, чтобы что-то в нем лопнуло.

Долгий путь преображения

Есть два образа, которые Церковь хранит, как два образа преображения, и из них складывается церковная символика – это хлеб и вино. Из зерна, маленьких, твердых, отдельных зернышек, получается хлеб. Для того чтобы зерно стало хлебом, зерен должно быть много, их надо все перемолоть, обратить в пыль, потом залить водой и замесить тесто, иногда нужно добавить закваску, чтобы получившееся тесто скисло, его пекут. И только после этого зерно превращается в хлеб.

Смотрите, какой длинный-длинный путь преображения проходит зернышко, чтобы стать хлебом. И потом этот хлеб приносят на Евхаристию.

Так же и виноград: его топчут, давят, он тоже бродит, тоже проходит очень долгий путь преображения.

Человек в Церкви – как зерно и виноград. Если он придет сюда не за тем, чтобы покупать, не чтобы уносить, а чтобы быть с Богом, – то с ним неминуемо начнется этот удивительный процесс преображения. Как вы понимаете, если зерну сказать, что его истолкут в пыль, а виноградине сказать, что ее истопчут, – вряд ли это им понравится, вряд ли это будет воспринято как действие любви. Тем не менее это ведь действие любви.

Когда человек приходит в храм не покупать, он чувствует себя совсем не так, как в другом обществе. Он вдруг чувствует, что он не такой как надо. И тут возникает желание: я хочу быть другим. Тогда для него нет другого пути, кроме как согласиться, чтобы с ним сделали то, что делают с зерном и виноградом. Иначе уходи отсюда, а потом всю жизнь оправдывай свой уход тем, что эта не та церковь, не те люди, не те батюшки, не те старушки. Ты вдруг понял, кто ты есть на самом деле, а дальше идти испугался.

Если ты не испугался дальше идти, тогда Церковь тебя всего перемелет, перемнет, весь сок из тебя выжмет. Неприятные слова, но если этого не случится, ты никогда не родишься для любви, никогда не откроешь себя и никогда не сделаешься раной, через которую в тебя сможет проникнуть Бог.

Церковь только ради этого и существует, чтобы встретились человек и Бог, чтобы человек, совсем не похожий на Бога, ничем не похожий на Бога, вдруг стал бы на Него очень-очень похож. Здесь происходит это чудо, и оно происходит именно потому, что человек не боится всего себя принести Богу.

Одна из самых глубочайших проблем нас, христиан, заключается в том, что мы все время приходим за тем, чтобы что-то взять. Церковь для нас – место, где мы все время что-то берем. Подай, Господи! Подай, Господи! И нам кажется, что когда мы приходим на богослужение, мы приходим служить Богу. Какая же это странная служба – мы пришли Ему служить, а сами говорим: «Подай, Господи!» Мы с утра пораньше встали, не поели и не попили, пришли на исповедь, пришли на литургию – как много мы сделали для Бога, как мы здорово Ему послужили! Как Он радоваться должен, что мы Ему хором служим, что хор поет, кадила звенят, – Богу, наверное, нравится!

Мы не задумываемся о том, что все ровно наоборот! Мы приходим в храм и всегда сталкиваемся с тем, что Бог начинает нам служить. Вот настоящее богослужение, то самое, которое произошло на Тайной вечере, когда Господь собрал Своих учеников, снял с Себя верхнюю одежду, препоясался лентием, достал тазик, налил туда воды и стал умывать ноги Своим ученикам. Вот оно – Богослужение! Это Богослужение лежит в основе христианского богослужения! Над Царскими вратами в некоторых храмах висит икона Евхаристия, но часто на этом месте – омовение ног, Тайная вечеря, Великий Четверг – установление Божественной литургии, день рождения Таинства Церкви. Христос совершает Свое служение, Бог служит человеку!

И вот человек вдруг начинает понимать: я иду в храм, а Бог мне будет служить. Я такой маленький муравейчик, сейчас приду в храм, а Бог меня всего очистит, всего омоет, всего накормит, всего напоит – Самим Собой! И все Свое Он отдаст мне. Все, что у Него есть, Он готов отдать мне. Помните, как Христос молится Богу Отцу как раз на этой Тайной вечере? Говорит: Отче, все Мое Твое, и все Твое Мое! (Ин. 17, 10). Эти слова на Тайной вечере касаются и человека, пришедшего в храм. Он приходит в храм, и здесь Господь ему дает все Свое, всего Себя в Таинстве Евхаристии. Не какой-то кусочек, не что-то маленькое-маленькое или большое-пребольшое, Сам Христос в Тайнах Святых всего Себя отдает каждому из нас!

Он всего Себя отдает в тайне исповеди, Он ведь все грехи наши прощает. Мы-то думаем, что нам по списку надо все исповедовать. Мы-то все время с Ним в какие-то игры играем: простит – не простит, забыл – не забыл, все ли я написал? Господь по списку все прощает или по милости прощает? В бухгалтерию заносит наши грехи или Любовью Своей покрывает все? И понимаешь, что никакой бухгалтерии небесной не существует, что все эти записочки с грехами – это наше недоверие, маловерие, невнимание и непонимание того, что происходит на Таинстве Исповеди.

Но мы-то приходим по-другому. Он нам говорит: все Мое – твое, а мы приходим и говорим: «Знаете, нет. Мне бы немножко здоровья, успехов в труде и счастья в личной жизни, а всего не надо! Всего, может, в другой раз, потом, а сейчас мне нужно только это, мне не надо всего!» Я попостился, правила почитал, что еще от меня надо? Надо тоже всего! Церковь как раз и учит человека не бояться отдавать себя Богу, не бояться принимать Бога. Человек и Бог встречаются по-настоящему в тот момент, когда человек оказывается способным или хотя бы у него в душе возникает желание сказать Богу: «Господи, пусть все мое будет Твоим!»

Как это страшно сказать! Человек скажет, а потом думает: «Ах, а как же я буду с Богом-то?!» Выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный (Лк. 5, 8), – говорит Петр в Евангелии. Весь Бог рядом с ним, а он такой грешный, так жить с Богом очень страшно. Оказывается, людям, которые по-настоящему могут жить в Церкви, – им жить страшно. Им жить страшно, потому что они пытаются научиться доверить себя Богу. Научиться доверить себя Богу очень страшно, потому что мы привыкли ходить по земле, мы привыкли хранить деньги в сберегательной кассе, мы привыкли иметь опоры в жизни, и вроде Бог нам здесь как некий бонус. У нас все земное есть, а теперь мы стали еще немножко духовнее! Тогда получается, что у нас не жизнь, а малина! Мы твердо стоим на ногах, у нас есть надежное будущее, что-то мы правильно сделали и рассчитали. Хорошо бы еще понять, что Бог нас не забыл. Вот мы все земное построили, и пусть Бог это все хранит. Трудно себе представить распятого Христа, Который следит за нашими сберкнижками. Нам бы этого хотелось, но этого не будет для тех, кто ищет Бога. Человеку очень тяжело и страшно жить в Церкви, потому что:

а) в Церкви он видит себя таким, какой он есть на самом деле, – и это неприятное зрелище;

б) в Церкви он абсолютно обнажен для любви, он уязвим.

Потому что если он становится уязвимым для Бога, он тут же становится уязвимым для всех остальных людей. Это значит, что его легко обмануть, он не имеет права себя защищать такими способами, какими люди привыкли себя защищать: «Ты дура!» – «Сама дура!» – уже так не скажешь, нельзя себя так защищать. И многое другое человек уже не может сделать, он становится беззащитным. Когда он говорит Богу «все мое – Твое», оказывается, что вся жизнь его становится очень ненадежной. Жизнь человека в Церкви – это очень ненадежная жизнь, и это и есть жизнь по Евангелию. Церковь – это жизнь по Евангелию. Евангелие от Марка заканчивается тем, что воскресший Христос говорит Своим ученикам: И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им (Мк. 16, 15–18).

Давайте с вами сейчас попробуем применить эти слова к себе. Когда-нибудь мы пытались подумать, что это говорится не только двенадцати апостолам, а вообще всем христианам? Оказывается, если мы уверуем во Христа, мы будем обладать такими способностями. Кто сейчас без страха сможет выпить цианистый калий? Никто? Это же про нас сказано! Все, что сказано в Евангелии, сказано про нас. Про то, как Лазарь Четверодневный воскресает, про бесноватого, который идет за Христом, про блудницу, которая слезами ноги омывает, – все это про каждого из нас, не про каких-то замечательных людей, которые 2000 лет назад жили… Про них, конечно же, но и про нас, потому что мы живем сейчас, а Иисус Христос, как было сказано в Апостоле: «Он днесь и ныне, всегда Он тот же самый»[3].

Когда человек начинает себя сопоставлять с Евангелием, с этим миром, то он теряет уверенность, потому что человек, который читает Евангелие и применяет его к себе, понимает, что так жить невозможно. Ни один человек не скажет, что он может это сделать, что он способен хоть в чем-то исполнить Евангелие. Это поняли и апостолы: когда Христос позвал за Собой богатого юношу, жившего вроде церковной жизнью, исполнявшего заповеди, посты соблюдавшего, и сказал ему: Все Мое – твое, а в ответ Христос хотел услышать: «И все мое – Твое». Настал момент, когда надо было идти за Христом. Просто все оставить и идти за Христом. А юноша почесал затылок (богатство было большое) – и не пошел. Апостолы поняли, что так никто не пойдет за Христом: «Кто же тогда может спастись?» – спрашивают они Христа. Он говорит: «Людям это невозможно! Но невозможное человекам – возможно Богу!» (см. Мф. 19, 16–26; Мк. 10, 17–27; Лк. 18, 18–27). Если человек по своему внутреннему разумению захочет спастись, он должен признать, что и ему это тоже невозможно. Вот какая у нас Церковь странная, совершенно не на что опереться, кроме Христа, потому что только у Него все есть. А мы все время приходим за чем-то другим.

Главным желанием, главным вопрошением для нас оказывается не следовать за Христом, а укрепить наши земные позиции. Но главное-то – Христос! Если в Церкви человек не встречает Христа, такая Церковь никому не нужна. Она действительно оказывается ненужной, бесполезной, домом торговли, продажи каких-то услуг – зачем она нужна? Церковь, которая освящает воду, Церковь, которая читает акафисты, – все это можно и без нее делать. Но нет другого места на Земле, где человек и Бог могут быть так открыты друг для друга, что человек, идущий к Богу, вдруг начинает быть на Него похожим. Вдруг что-то с ним происходит, как с этим зернышком или с этим виноградом, и человек незаметно для себя преображается, будучи неуверенным, в тревоге внутренней. Многие считают, что в Церковь идут люди, которым не на что опереться. На самом деле, все ровно наоборот: именно в Церкви человек теряет свою гордыню, уверенность, что он все на свете может победить, купить, разрулить, – вот это он начинает терять. Но он оказывается способным на любовь, вдруг в нем прорывается способность прощать, молиться за обидчиков, он начинает любить того, кого полюбить невозможно. И когда все это начинает просыпаться в нем, человек начинает понимать, насколько же этого всего в нем мало, как же все это скудно, как всего этого не хватает, но ему именно этого и надо! Вдруг он понимает, что только ради этого и имеет смысл жить. Ничего другого хорошего, доброго, кроме как любви Христовой, в жизни нет. А если есть, то оно начинает быть ценным только потому, что есть Христос, потому что Христос дает тебе возможность любить, прощать, дает возможность даже из ада кого-то доставать, если ты по-настоящему с Ним. Если Сам Христос в Своем трехдневном погребении дошел до ада и ад опустошил, тогда и те, кто совсем близко ко Христу прилепились, тоже могут дойти до ада и кого-то вытащить оттуда. Мы знаем об этом, это не сказки, это реальность нашей жизни во Христе.

Тогда становится понятным, что же делает человека таким открытым для Христа. Конечно же, Евхаристия, конечно же, Причащение, конечно же, жажда быть со Христом. Приступая к Чаше, человек часто думает: «Вот это хорошее, благочестивое дело, я сейчас исповедуюсь, очищусь от грехов, причащусь, благодать Божья со мной будет, и мне будет хорошо. Эта благодать меня исцелит, укрепит, с этой благодатью я вернусь домой, и мне будет легче жить с этой благодатью!» Это еще одна лукавая ошибка. Как же можно «легче жить» со Христом? Как можно «легче жить», если в этой Чаше – Распятие? Мы же Крови причащаемся, а не малинового сиропа, мы же Плоти распятой причащаемся, а не пирожного французского, чтобы нам было хорошо и приятно. Мы слышим на каждой литургии, это Крест, который нам дает Христос. Прежде всего человек, который идет причащаться, идет причащаться Креста и Воскресения Христова. Потому что никак эту радость не получишь, кроме как через Крест.

Вот это забвение о Кресте, даже нежелание думать о нем, делает Причастие для всех нас нашим личным делом: «Люди, которые пришли в храм, мешают мне, потому что я пришел причащаться, я стою сосредоточенный, благоговейный, а мне все мешают. Дети мешают, женщины мешают – все мешают! Толкают, пихают, я иду причащаться, а мне все мешают!» Я пришел за своим, опять чтобы взять и унести. А ведь Христос дает Причастие по-другому, Он же хочет соединить нас друг с другом! Священник об этом молится на литургии: «Нас же всех, от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа Святого Причастие». Какие великие слова говорит священник о каждом из нас? Мы хотим в разные стороны разбежаться, как зернышки – в разные стороны. Священник своей молитвой всех нас собирает, чтобы мы были едины, как хлеб един, собранный из разных зернышек, чтобы и мы так же были едины во Христе. Это и есть Церковь! Когда мы, все разные, непохожие, когда мы все друг друга не очень любящие, друг другу мешающие, вдруг во Христе становимся единым организмом, телом Христовым, вдруг через это мы начинаем друг друга немножечко любить, немножечко терпеть, немножечко прощать.

Церковь – экспериментальная площадка для исполнения Евангелия

Церковь, приход, община – это экспериментальная площадка для исполнения Евангелия. Потому что, прежде чем полюбить кого-то за пределами храма, мы имеем возможность полюбить своих близких, родных, которых мы братьями и сестрами называем. Мы действительно родные, и это родство может так наполнить нашу жизнь, что мы поймем: мы сюда не за чем-то своим маленьким пришли, Христос нас любит всех одинаково и хочет, чтобы мы жили во Христе единой жизнью, любовью, Христовой жизнью. Апостол Павел в Послании к Ефесянам говорит: «Братья, у вас ведь должны быть те же самые чувства, что и у Иисуса Христа! Ведь во Христе возможно, чтобы мы смотрели, как Христос, слышали, как Христос, вдыхали, как Христос, говорили, как Христос, обнимали, как Христос! Это нам дано через то, что Христос с нами соединяется! Он нам Себя отдает, чтобы мы были на Него похожи, чтобы мы стали Им!» И тогда мы становимся людьми.

Человек – это не тот, кто ходит на двух ногах, говорит на человеческом языке и пользуется мобильными средствами связи. Человек – это тот, который похож на Бога, который раскрыл замысел Божий о себе, потому что, как только человек удаляется от Бога, вся его ценность опускается до нуля. Без Бога он вообще ничего не стоит. Мы прекрасно видим ценность человеческой личности, человеческой жизни в таких обществах, где нет Бога. Советский Союз показал, насколько ценен Человек с большой буквы, как он гордо звучит. Миллионы уничтоженных во время гонений верующих, миллионы уничтоженных в сталинских лагерях. Человеческая личность вообще перестала что-то значить, чего-то стоить! Да и во всем мире так, по большому счету, – как только человек от Бога отлучен, он свое человечество теряет, он становится высокотехнологичным человекообразным существом, не более того. А приобретает человеческое тогда, когда соединяется с Богом. Церковь нужна в том числе и для того, чтобы люди становились людьми, чтобы человек во Христе обретал свое высшее человечество, оно называется Богоподобие.

Церковь существует именно таким образом. О такой Церкви мы почти ничего не знаем, мы очень мало об этом слышим, мы очень мало об этом думаем. Церковь как мощная, сильная организация всем видна, как корпорация – всем видна, как политический силовой инструмент – всем видна. Звучит отовсюду – Церковь и политика, Церковь и бизнес, Церковь и общество, Церковь и… Это какая Церковь? Та Церковь, которая является мощной организацией, или та Церковь, о которой сказано «организм любви»? Для нас, «новорожденных» христиан, сейчас прекрасное время – наша Церковь тоже новорожденная. Она состоит из христиан, которые пришли в Церковь не потому, что их так воспитали родители, и не потому, что они свою идентичность православную исповедуют, а потому, что они в Бога поверили, в какой-то момент своей жизни поняли, что без Бога дальше жить невозможно. Это самая прекрасная Церковь!

Существует исторически сложившееся представление, что Церковь – это предприятие, организация. Мы начинаем – по незнанию, по неопытности своей – принимать это за истинное, как будто это и есть главное, как будто это и есть та самая Церковь, которую основал Христос. Давайте отделять главное от второстепенного, истинное сущностное, существительное от прилагательного. Тогда для нас самих будет понятно, зачем мы ходим в церковь, как мы живем как христиане, что для нас значит наша вера, как мы читаем Евангелие, почему мы причащаемся, что значит богослужение. Это сложные вопросы, на которые человек может отвечать всю свою жизнь.

В такой Церкви – в Церкви Бога Живого, в Церкви любви, в Церкви, которая дает любовь и учит любви, – нуждается сейчас огромное количество людей. О такой Церкви мы сегодня не умеем пока свидетельствовать, потому что мы действительно еще новорожденные, мы много чему не научились, но мы должны именно этому учиться у Христа, именно этому нас может научить наша Церковь, если мы этого у нее попросим.

Встреча со смертью

Очевидного, болезненного столкновения в детстве не помню. Неясно вспоминаются какие-то крышки гробов, стоящие в подъезде, люди, обзванивающие квартиры, чтобы собрать деньги на похороны. Но это просто бытовой фон, просто часть жизни, смерти в ней как таковой для меня не было.

Не было ее и в детских походах с бабушкой на кладбище. Старые русские кладбища казались мне особыми маленькими городками, завораживающими и таинственными…

Помню старые заброшенные смиренные русские кладбища, куда мы заходили во время нашего дачного отдыха, там росла какая-то очень крупная земляника. Я все время пытался собрать ее с могил, а мне бабушка, совершенно неверующий человек, говорила, что это грех. Я чувствовал, что эти особые «городки» отличаются от иного пространства бытия, но понять почему – не мог. Да и не задумывался над этим всерьез.

Очень смутно помню, как хоронили каких-то птенцов в коробочках, кошку. Но опять-таки это была, скорее, ритуальная игра, чем переживание смерти.

Видимо, никаких ярких, серьезных, переворачивающих жизнь обстоятельств не было. Дедушка мой по отцовской линии умер очень рано, когда мне было года два, я даже не зафиксировал момент его ухода. Когда стали умирать бабушки и дедушки позже, я уже был вполне взрослым человеком для того, чтобы по-другому воспринять смерть.

А в сознательном детстве, видимо, утраты не касались родителей и я не видел их переживаний смерти. Никто из их близких друзей не умирал, все как-то были здоровы и живы. В этом смысле у меня было безоблачное детство: меня не коснулось знание о смерти.

Присутствие смерти, причем насильственной, в окружающем пространстве я как-то особенно ощутил, когда в самом начале девяностых стал настоятелем Успенского собора в Кашире. Часто приходилось отпевать молодых людей, умерших или из-за пьянства, или погибших в драке, тоже по пьяному делу.

Когда моя супруга гуляла с маленькими детишками по Кашире, ее сопровождали наши прихожанки. Они все время рассказывали, показывая на дома вокруг: «Вот здесь муж жену зарезал. А здесь сын у тети Гали повесился. Здесь муж жену до смерти забил».

Мой дед был очень пожилым человеком, он мучительно умирал от рака в начале восьмидесятых. Но его смерть была понятной.

Дед, партийный человек, из прокурорских работников, в сталинские времена работал в системе НКВД, был ревизором лагерей. Когда узнал, что я верующий, топал ногами, всячески меня осуждал.

Его болезненно поразило, что его внук в советской стране может быть верующим человеком.

Он буквально умер у меня на руках. В день, когда ему стало совсем плохо, нам позвонили, мы жили недалеко и сразу же с отцом прибежали. Дед уже мучился в агонии, и шептал только одно слово: «Господи, Господи, Господи!» Отошел прямо на наших глазах. Мы не знали на самом деле, что делать, но вдруг как-то нам в голову пришла мысль, что надо деда омыть. Что мы и сделали до приезда «скорой». Как-то мне было спокойно в этот момент, что дед умер у меня на руках, что как-то я для него послужил. Я даже не знал, что делать дальше, поэтому после того, как приехала «скорая помощь» и деда увезли, отправился к друзьям-католикам в костел: был канун католического Рождества.

По-настоящему меня поразила смерть моего друга по институту. Причем это уже было после того, как мы окончили институт. Саша был смешным чудаком-неудачником из обычной, абсолютно советской семьи, в огромных очках, у которого все из рук падало, но был он очень интересным, открытым, по-детски наивным человеком. Все над ним, естественно, смеялись. Он очень переживал свою несуразность, свое несоответствие каким-то своим внутренним представлениям, переживал, что он не нравится девушкам.

И вот он покончил с собой. Его нашли зимой недалеко от железнодорожных путей в Мытищах, где он жил.

Вот тогда я почувствовал весь ужас беспроглядной, ничем не кончающейся смерти, безысходной, перед которой непонятно, что делать. Смерти, нагло ворвавшейся в пространство жизни. До сих пор помню чувство беспомощности и ужаса от того, что ничего не сделать. Прекрасный Сашка был некрещеный, самоубийца. Полная победа смерти.

Я до сих пор об этом вспоминаю как об одном из самых ужасных дней своей жизни. Еще эти страшные дикие поминки, когда нечего сказать, когда все мнутся и понимают, что, в общем, не может быть от этих слов никакого утешения и единственное, что можно сделать, – это как можно сильнее напиться и расползтись по домам, чтобы больше об этом не вспоминать.

Это был настоящий триумф смерти, перед которой все оказались беспомощными: и мать, и друзья, которые несколько лет не виделись друг с другом и вдруг встретились на этих страшных подмосковных похоронах под низким тяжелым небом, на фоне серо-грязной зимы. Тогда я впервые по-настоящему испытал смерть как непоправимый ужас. Меня до сих пор сопровождает это глубокое чувство пронзительной жалости и бессилия.

Советская смерть

Советская смерть – это кошмар. Это ужас. И все эти дикие изобретения людей вроде поминок в такой ситуации, когда людям нечего сказать, когда все вымучивают из себя какие-то дежурные фразы, когда каждый должен произнести: «Пусть ему что-то будет пухом». Притом в это почти никто не верит. Как не верят и в это: «Он сейчас нас видит, он сейчас с нами, ему там будет хорошо». Присутствие лжи в момент смерти – это невыносимо…

И все советские традиции, связанные со смертью, – возрождение такого пещерного архетипа человека: крышку гроба в дом не заносить, табуретки перевернуть, зеркало завесить. Рюмку с водкой поставить рядом. Советская традиция тут пошла еще дальше, и содержимое рюмки стало выливаться на могилу после погребения. Или кто-то закуривал сигарету, а потом ее вставлял в могилу. А сейчас кладут в гроб мобильный телефон. И если батарейка еще не села, бывает, механически приходит пустая эсэмэска, и человек, получивший ее, радуется: сообщение «оттуда».

В общем, люди напридумывали себе какое-то продолжение жизни, поскольку не могут согласиться со смертью.

Даже у древних египтян отношение к смерти было значительно более адекватным, нежели у советского человека, которого лишили права на бессмертие, права на вечную жизнь. А он все равно пытается прорваться, хоть через какое-то пещерное, совершенно языческое понимание: все равно там что-то есть.

Что такое «память смертная»?

Память смертная – это особенное чувство. Человек не может помнить о смерти, это неестественно для него. Знать о смерти человек не может, потому что он не имеет этого опыта. По крайней мере, мы понимаем, что такое болезнь, к болезни мы можем готовиться, можем ее лечить. У нас есть опыт болезни, опыта смерти у нас нет.

Это еще связано с тем, что человек не предназначен для смерти, не задуман для нее. Это одно из доказательств, может быть, бессмертия нашей души – то, что мы не можем представить себя мертвыми. Можем, конечно, как-то по-детски говорить: «Когда я буду лежать в гробу…» Но все равно это будет по-игрушечному для живого человека. Реально он не может представить себя мертвым, не может описать смерть, описать, как он не будет жить.

Для того чтобы понимать, что такое смерть, человеку необыкновенно важно знать, что такое жизнь. Часто есть лишь имитация жизни. Человек во многом имитирует свое бытие и думает, что он живет, что он чувствует, что он каким-то образом устраивает свою жизнь. А на самом деле ровно ничего не происходит, кроме той самой имитации: имитации отношений, мыслей, деятельности, творчества. Поэтому человек часто не очень понимает, что такое жизнь. Особенно – современный человек.

Древний, средневековый человек очень хорошо это понимал, потому что жизнь у него была абсолютно конкретно обозначена. Он жил всегда зачем-то, для чего-то. Какой-то простой смысл жизни для него присутствовал всегда. Человек, как религиозное существо, даже в своем самом примитивном бытии все равно существует осмысленно. Его связь с иным бытием очевидна. А раз у тебя есть связь с инобытием, значит, ты через это инобытие можешь осмысливать свое бытие. То есть тогда, так или иначе, человек существовал в категориях смысла.

Чем меньше человек связан с иным бытием, тем меньше у него экзистенциального принятия жизни. Появляется имитация.

Имитация жизни

Существо, ходящее на двух ногах и говорящее по-человечески, может быть и не человеком (в том высоком смысле, каким его задумал Бог). Например, это – высокотехнологическое человекообразное существо, как многие сейчас. Осознание себя в человечестве не происходит. Человек думает, что он любит, а на самом деле он не любит, у него просто такие инстинкты. Человеку кажется, что он становится родителем, а на самом деле он никаким родителем не становится, потому что в данном случае он исполняет некую функцию. Человеку кажется, что у него есть папа с мамой, а на самом деле никаких папы с мамой у него нет.

Если он столкнется со смертью людей, которые были названы его родителями, но по существу они ими так и не стали, то он и смерть их пережить по-настоящему не сможет.

Потеряны все связи, в том числе между людьми. Лишь присутствуют связи между существами, которые выглядят как люди, поступают как люди, действуют как люди, одеваются как люди, заключают какие-то союзы, исполняют законы как люди, но внутренняя сущностная острота этих вещей потеряна.

Раз она потеряна, значит, потеряна некая настоящая связь с жизнью, с бытийностью. Прежде всего потеряна связь со смертью. Потому что жизни почти нет, если она не осмысляется в категориях смерти, и здесь мы говорим о памяти смертной («Помни день последний и вовеки не согрешишь», – учат нас святые отцы или, как говорил преподобный Антоний Великий: «Смерть для людей, которые понимают ее, есть бессмертие, а для простецов, не понимающих ее, есть смерть. И этой смерти не следует бояться, а бояться надо погибели душевной, которая есть неведение Бога. Вот что ужасно для души»)…

Просто переворачивается некая страничка и ластиком вымарывается какое-то имя или какой-то человек, который был до этого. Все, был, и его нет. Нет его в тебе, нет в твоем бытии. Поэтому такие понятия, как «вечная память», «вечный покой», и все, что связано с вечностью, перестают существовать. Раз нет вечности, значит, нет бытийности, значит, нет вообще ничего.

Когда нет этого бытийного смысла, тогда с умирающими вообще никаких проблем. Тогда выходит на главный план то понимание, которое не побоялся озвучить Александр Никонов, председатель Атеистического общества Москвы, писатель. Это абсолютно правильная, честная, дикая, конечно, но с точки зрения потери бытийности абсолютно правильная позиция – если есть те люди, которые скоро умрут, значит, пусть себе умирают. Нежизнеспособных следует просто убивать, чего с ними возиться.

Если жизнь – только биология, то тогда нет понятия смерти.

В природе нет смерти в том смысле, в котором она есть для человека. Смерть в природе не трагична. Иначе бы получалось, что мы только и питаемся смертью – от куска говядины в борще до сорванного помидора. Но все-таки смерть – это не про помидоры, это про нас…

Биологическая смерть бессмысленна сама по себе, но не трагична. В нас ежесекундно умирают клетки, и ничего. Как и во всей природе – что-то умерло, что-то родилось. Одна травинка засохла, другая – выросла. Но мы же не травинки…

Человек боится смерти…

Он не знает, что такое жизнь, поэтому и боится смерти. Наша жизнь, даже для нас самих, сверхбиологична. Мы друг друга видим в физиологическом и биологическом смысле и все время скатываемся к своему животно-биологическому состоянию.

Но жизнь – это Бог. И мы понимаем, что у нас, кроме биологии, есть еще какие-то моменты, которые вдруг заставляют думать, у нас начинает болеть внутри, и не органы, а что-то неощутимое, мы начинаем страдать. И вот это и есть, собственно говоря, человеческое, называемое чувствами, которые отличаются от рефлексов и инстинктов. Настоящие чувства человек может осмыслять как свою связь с бессмертной Божественной сущностью. Да они и есть проявление бессмертной человеческой души, суть жизни в нас. Ведь жизнь проявляет себя в нас через боль, через страдание, через радость, любовь, счастье, через что угодно, но не через вкусную котлету.

Такой жизни не так много. Человек все время пытается уйти из своей бытийности в некую скорлупу, которая дает ему возможность спокойно биологически существовать. Он наращивает над своим сердцем кожаные одежды, в которые были одеты Адам и Ева после грехопадения, костенеет. Потому что постоянно чувствовать, постоянно жить – тяжело, это требует серьезного напряжения, от которого легко устать. Отсюда желание спрятаться, расслабиться: «Хватит меня трогать, дайте мне возможность в трусах и с бутылкой пива посидеть перед телевизором».

От жизни, которая требует острого восприятия, чувствования, нередко болезненного, уводят и депрессии. Вот почему сегодня они так распространены.

Люди боятся жить, боятся остаться беззащитными. Но только столкнувшись с жизнью, человек потихонечку начинает учиться понимать, что такое смерть. В этом контексте смерть – это и есть телевизор с бутылкой пива, нечувствие, нежизнь. Смерть – это нежизнь.

А нежизнь у нас повсюду. Люди встречаются друг с другом после работы, и им нечего друг другу сказать. Человек обращается к другому с просьбой, и тот не хочет ее слышать – это нежизнь. Дети не слушают, не слышат своих родителей и не хотят этого делать – это нежизнь. Родители кричат на своих детей и хотят их в клочья порвать, если что не так, – это нежизнь.

Какой смерти мы можем бояться, если кругом у нас нежизнь? Если жить не научились? За что тогда цепляется человек жадно, когда он боится умереть? Что тогда для него смерть? Он ощущает ужас и отчаяние, потому что он не знает, что такое жизнь. Он, собственно говоря, боится умереть по одной простой причине – никогда не жил, он не знает, что такое жизнь, поэтому очень боится умереть.

И «память смертная» может быть понята только в контекстах, что такое «нежизнь» и «что такое жизнь». Потому что память смертная учит человека жить, полноценно проживать каждую минуту своей жизни, не выпадать из бытия, не искать возможности спрятаться в какую-нибудь нору, заползти в какое-то пространство, где нет жизни, но где ему хорошо.

У французского писателя Мишеля Турнье[4] есть произведение «Пятница, или Тихоокеанский лимб», в основе которого – сюжет о приключениях Робинзона, где мы встречаем потрясающий образ нежизни.

Робинзон, который осознает, что ему надо жить и каждый день осмысливать это бытие, вдруг понимает, что жить он не может, а каждый текущий день нужно как-то провести. Тогда он находит болото с теплой жижей, погружается в него и проводит там почти все время, впадая почти в анабиоз. Потом он все-таки заставляет себя спастись. Примерно то же происходит с человеком, который ищет способа, как бы ему не жить.

Для нас вопрос жизни – как не испугаться вырваться из этого уютного, смердящего, такого теплого и такого комфортного болота. Но говорить о смерти, когда нет жизни, абсолютно бесполезно…

С взрослым человеком стоит говорить о смерти только тогда, когда он поймет, что он еще не жил, и решит начать жить.

Дети очень живы. Они не прячутся от жизни. С ними можно говорить о смерти, исходя из их опыта. Им все легко объяснить. Если, конечно, не случается трагедии и умирает не птичка или даже какой-то посторонний человек, а кто-то из близких родственников.

Тогда здесь нужно говорить в контексте Вечной жизни. Но и это ребенку понятно, потому что он живет каждую минуту и способен почувствовать: «Раз я живу каждую минуту, значит, ушедшая бабушка тоже сейчас где-то живет, только в другом месте». Потому что смерти для ребенка, по-настоящему живого, нет. И просто бабушка сейчас умерла и переселилась в новую жизнь. Все, ответ получен.

А вот эти поминки, вот эти вой и рыдания, причем специально заводимые у гроба, – это, конечно, детям показывать нельзя.

Для всех смерть страшна. Страшно разлучаться с самим собой, а ведь смерть прежде всего это и есть.

Конечно, я тоже боюсь смерти. Кто же не боится? Я боюсь ее утробно, как ее боится любой человек, как ее боится любое живое существо. Кролик и тот смерти боится, понимаете. Потому что это – смерть.

Достойный и недостойный уход…

Конечно. Христианская смерть – непостыдная и мирная, с полным принятием. А вот когда человек умирает в злобе – это, конечно, очень страшно. Когда человек умирает, никого не простив, – это бесконечно страшно. Только от одной мысли ужас берет, что можно умереть без прощения, в злобе.

Я не говорю без покаяния, потому что со многими людьми покаяние происходит постоянно в течение их жизни. Даже с не очень верующими: они могут всю свою жизнь сожалеть о каких-то своих поступках, о каких-то своих словах. И даже если они ни разу не были на исповеди как на церковном Таинстве, это не может не быть принято Богом как внутренний плач о самих себе, как раскаяние.

Как говорить с теми, кто потерял близкого?

Никак. Я не знаю, я молчу с чужими людьми. Что тут скажешь? Все, что ни скажешь, будет ложь вроде «мне так жаль». Если ты можешь сопереживать, то сопереживай. Тогда просто можно человека коснуться, вот и все. И вздохнуть рядом с ним. Если нечего сказать, лучше не говорить.

Человек умрет – это единственное, что он знает о себе с абсолютной достоверностью. Но почему-то такое знание не становится главной мыслью его жизни. Если мы начнем вспоминать, как часто думаем, что умрем, окажется, что не каждый день и, может быть, не каждую неделю. Даже несмотря на то, что, начиная смотреть новости по Интернету, по телевизору, мы прежде всего встречаемся с сообщениями о гибели людей, о пострадавших, о катастрофах, о войнах, об обстрелах, о бомбардировках, о крушениях самолетов. Человек инстинктивно, ужасаясь этим новостям, переживает немного другое: «Это не я, это не со мной, меня там не было, я живу. И мои близкие люди – живут».

Сложно приучить себя к памяти о том, что ты обязательно умрешь и что это может случиться с тобой и с твоими близкими в любой момент. Это очень, очень тяжелая и практически невыносимая для человека мысль. Человек не может ее анализировать, если за ней нет веры. Причем серьезной веры, подтвержденной жизненным опытом о том, что смерти не существует, что есть Вечная Жизнь, в которой – Бог.

Пока человек этого опыта в своей жизни не имеет, он не способен всерьез думать о смерти. Он может ее переживать только виртуально, только сублимируя чужую смерть в новостях и в фильмах с большим количеством выстрелов, взрывов. Поскольку человек не в состоянии понимать смерть как начало, а не как конец всего, в его жизни ее нет, она реально не присутствует. Поэтому он к ней всегда не готов. Когда смерть случается с близкими, проникает в окружение этого человека, он оказывается абсолютно потерянным и обезоруженным перед ней. Он не в состоянии никак этого объяснить, преодолеть. Тем более в нашей сегодняшней реальности, в мире, потерявшем ориентиры: и родовые, и семейные, когда отношения между людьми складываются странным и болезненным образом.

Когда смерть приходит в такой мир, и так не очень живой, не очень оживленный смыслом, любовью, чувствами, она может совершенно деморализовать человека. Тогда он от нее настолько отстраняется, что просто не чувствует. То есть выключает себя, как мы выключаем холодильник перед тем, как уехать на дачу.

Люди привыкли отключать свои чувства в моменты колоссальных трагедий. Вот, например: страшная война на Украине, а для того, чтобы как-то принять реальность, надо просто себя выключить, как будто ее нет. То есть она есть, но человек выключился и не переживает. Потом, когда все закончится, он планирует вновь включить себя.

Если у человека не получается «отключиться», если он остро воспринимает, что вот так же могут погибнуть его близкие, тогда смерть начинает человека выедать и пожирать, как опухоль. Он сам, будучи живым, настолько этой смертью побежден, обессилен, что он ничего уже не может. Еще раз повторю: принять смерть по-настоящему способен только тот, кто знает, что ее нет, у кого есть личный опыт веры, настоящей, живой, не надуманной, не иллюзорной, не бытовой или фантастической. Тогда он в состоянии думать о возможности своей собственной смерти как о ситуации, которая дает ему возможность смотреть на мир, на своих близких совсем другими глазами. Он сможет оживлять свою любовь к ним, осознавая, что сегодняшний день, день ошибок или, наоборот, покаяния, когда еще есть возможность любить здесь, – самый главный день его жизни. Это и есть жизнь, наполненная смыслом. Именно об этом так пронзительно рассказал митрополит Антоний Сурожский, вспоминая, как умирала его мать в течение длительного времени, но все знали, что это может случиться в любой момент. Как говорил владыка Антоний, не было более счастливого времени, чем то, когда он находился со своей умирающей матерью: каждый день их встречи был днем, наполненным любовью, потому что он мог стать последним днем.

Когда святые отцы говорят о памяти смертной, они имеют в виду именно это – любовь, которая дает человеку возможность жить по-настоящему. Жизнь, такая хрупкая и такая маленькая, дается нам для того, чтобы мы себя сумели реализовать. За сколько – за десять, двадцать, сорок, сто лет или за совсем короткий срок, – мы не знаем.

«И одного дня довольно человеку, чтобы все счастье узнать», – говорил умирающий Маркел, брат будущего старца Зосимы в романе Достоевского «Братья Карамазовы».

Но люди потому несчастны, потому скучны, живут бессмысленно, что ничего не знают о смерти. Когда она приходит, им либо приходится выключать себя от непонимания, как ее переживать, либо превращать ее в сказку, в миф, в ритуал, в определенный заговор, когда можно от смерти отгородиться глупыми нелепыми словами: «все ТАМ будем», «он нас оттуда видит», «да будет земля ему пухом». Для верности вылить рюмку водки на могилу умершего: пусть он вместе с нами выпьет; сунуть в могилу сигарету: пусть он вместе с нами покурит; положить мобильный телефон и так далее. То есть имитировать жизнь.

А можно жить по-настоящему.

Отсутствие пустоты

Смерть христианина никогда не пустота. Это наоборот – присутствие. Как раз часто настоящая вера начинается в тот самый момент, когда смерть вдруг ощущается людьми как присутствие, а не как пустота.

Потому не могу сказать, что смерть – испытание веры. Мне кажется, что она – утверждение веры. Смерть – одно из ключевых слов для христиан. Жизнь христианина начинается с того, что мы крестимся во Христа, в Его смерть. Смерть – открытая дверь, вход в реальность, невидимую, но явно ощутимую, которая может так наполнить человека, что ему не надо никаких слов.

Смерть – это всегда открытость. Смерть – это всегда то, что пробивает бетон. Другое дело, что человеку страшно от этого. Он может испугаться этого присутствия и отгородиться от него.

Человек хочет, чтобы его близкий был рядом. А если нет возможности? Неужели, если человек не присутствует рядом, он нереален?

Кто придумал слова «навсегда», «ничего нет», «пустота» в описании жизни после смерти? Почему они появились как термины, абсолютно доказывающие что-то, что сам человек не видит? Но мы Бога не видим и позвонить Ему не можем. Но почему тогда присутствие Бога в нашей жизни доказывать не надо? Как и присутствие Ангела Хранителя?

Или мы не верим в это, а живем придуманными историями, которые нам легко принять постольку, поскольку нас это не касается. А как только нас это коснулось, то весь этот мир бумажных иконочек рухнул, и за ним тогда точно ничего нет.

Если же есть, тогда «пустота», «провалы» – это придумано. Ведь присутствует Бог в твоей жизни.

Ему не надо звонить. Я с Ним могу разговаривать и так. Я живу в Его присутствии.

То же самое, я нахожусь сейчас здесь, а моя жена – в трех тысячах километрах от меня на море. Но она живет в моем присутствии, а я живу в ее присутствии. Конечно же, разлучение в видимом мире несопоставимо с разлучением – в мир духовный. Потому что он непознаваем, очень сложен, пугающ, мы плохо его знаем.

Трудно сказать, что нужно сделать, чтобы узнать этот духовный мир, чтобы не бояться его. Что смог сделать преподобный Серафим Саровский, после чего для него этот мир стал ощутим и реален?

По большому счету, как мы верим, так и относимся к смерти, так она и касается нас. Смерть, конечно, ужасная вещь. Это страшный меч, рассекающий человека. Невероятная ситуация, которая в этом болезненном мире все переворачивает, ее не должно было бы быть.

Но так как она есть, она преображена, Бог ее использует уже по-другому. Во благо. Страшная болезнь, страшная смерть, обманутая Богом через боль, через рану, достигает Жизни.

Если этого не знать, то жить очень скучно, незачем.

Вопросы к Богу

– Можно ли говорить, что есть воля Бога на смерть или смерть во благо, или Бог дал, Бог взял?

– Нет воли Божьей на смерть, потому что Бог не создавал смерть.

– Как же тогда: «У вас же и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10, 30), то есть речь о том, что без воли Отца ничего не случится? Как принять это?

– Потому что Бог вошел в эту смерть Своею волей. Да, видимо, наши дни как-то сочтены. О каждом из нас есть промысел Божий. О каждом из нас есть Его смотрение. И кому-то дни продлены, у кого-то они укорочены. Это очевидно. Кто-то умирает, если можно так сказать, доброй смертью. А кого-то смерть пожирает страшным и непостижимым, ужасным образом. Совсем недавно погибли наши прихожане во время пожара – отец и маленькая одиннадцатилетняя девочка, его дочка…

– Почему так происходит? Почему умирают, причем страшно маленькие дети?

– Не знаю. Много вопросов к Богу, в том числе у меня. И их надо честно Ему задавать. Это нормально.

Человек может говорить «Бог дал – Бог взял» не потому, что ему все равно, а потому, что он очень доверяет Богу и понимает: если впустить Бога в пространство своей жизни, в пространство своего счастья, в пространство радости и беды, то Бог справится со всем. Значит, и человек справится со всем.

Это вопрос доверия. Но он не в том, что тебе ответили на вопросы и ты сказал: ага, понятно. Бог совсем не обязан отвечать на наши вопросы. Он постоянно подтверждает человеку, что Он есть Любовь. А как Он это делает – тайна, в которой Он существует.

– Как же Он подтверждает, что Он есть Любовь, если дети умирают, идут войны и так далее?

– Про то и разговор. Нам кажется, что Бог должен подтверждать, постоянно оправдываясь перед нами за те несчастья, которые происходят в мире. А Он это подтверждает Своим личностным присутствием в каждой ситуации, в которой находится человек. Потому что там, где находится человек, там рядом с ним Бог.

А зло в мире, войны и прочее не Бог устроил.

О трусливых чиновниках…

Страшна смерть еще и потому, что живем мы не так, как нужно, потому, что мы к Богу относимся без любви. И этот страх рождается не чувством своего глубокого недостоинства, не чувством покаяния, в котором жили святые отцы и говорили, каждый про себя: «Я не достоин и мое место в аду». Наши недоверчивость и боязливость происходят только от того, что кажется: мы недостаточно набрали очков. А это совсем иное, это не отношение любви. Здесь звучит вот что: я должен в этой жизни перед начальником набрать очки, должен успеть во всех тестах поставить правильный крестик, на все вопросы на Страшном суде по экзаменационному билету ответить правильно. Но такая боязливость непопадания в Царствие Небесное и страх смерти в связи с этим к христианству отношения не имеют. Потому и возникают вопросы: «А что мне там, в Царствии Небесном, будет? А будет ли то-то и то-то у меня там?» и так далее. Это вопросы чиновника или служащего из какого-то ведомства, который старается попасть на новый виток карьеры. Причем тут Царствие Небесное?

Мы боимся смерти потому, что очень плохо знаем Христа, не любим Его. А не потому, что чувствуем себя плохими христианами и боимся Его огорчить. Люди могут ощущать себя плохими христианами только тогда, когда по-настоящему любят Бога. Когда ты близок к свету, тогда ты все понимаешь. А так как ты в принципе находишься в полуподвале все время своей жизни, то это просто трусость, но не боязнь Бога.

Трусость – грех, и трусливый – грешный человек. Тот, кто боится Бога, – не трус, он – мужественный. Он ради страха Божьего готов на подвиг. А трус ни на что не способен. Только на предательство.

Как продолжать жить, когда кажется, что уже нет повода…

Чаще всего смерть близкого, пережитая глубоко и всерьез, – начало новой жизни. Постепенно человек учится жить снова. Это очень тяжело и безумно больно для обычного человека. Особенно когда это касается смерти детей.

И это – знание и боль от потери – на всю жизнь, которая теперь будет совсем иной, но вовсе не бессмысленной и не пустой.

Силы для этого ты нигде специально не найдешь, нет такого места, где их можно черпать половником. Это не таблетки. Это жизнь с Богом, Которого ты начинаешь узнавать и любить, Которого ты, не понимая, начинаешь понимать.

Мытарства души

Все касающееся посмертного существования души неизвестно. Мы знаем только, что эти души живы, что они находятся в присутствии Бога, что с этими душами не порвана связь, потому что Божья Матерь, как первенец из человеческого рода вошедшая на Небеса, свидетельствует о том, что у Бога все живы. Знаем, что наши святые, к которым мы обращаемся как к живым, еще не прошли Страшный суд и, может быть, на него не пойдут никогда, потому что слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5, 24).

Но так как не случилось всеобщего воскресения и ни святитель Николай, ни святитель Спиридон, ни великомученик Георгий, никто из великих и малых святых в полноте не живет в Царствии Небесном, оно еще не открыто для нас. Оно только предвкушаемо. И посему у нас тоже есть учение Церкви (недогматическое), что существует некое преддверие райского блаженства и преддверие адских мук.

Мы знаем, что души умерших находятся в присутствии Божьем и что, совершая молитвы за них, наша Церковь дает человеку возможность настоящего и живого молитвенного общения, в том числе через Евхаристию.

Мы знаем, что будет всеобщее воскресение каждой живой души во плоти. Это наш догмат.

А что происходит с душой умершего, в каком состоянии она находится сейчас в руках Божьих, как души реагируют на наши молитвы и каким образом милость Божья на них простирается, – мы не знаем.

Никто не может свой личный опыт передать другому и сказать: «Вот так это было со мной, так это будет со всеми». И поэтому я бы с огромным недоверием или, по крайней мере, с очень большим опасением относился ко всяким рассказам о «жизни после жизни», «туннелям» и воскресениям после клинической смерти и так далее. Потому что все это переживания человеческой души в беспамятстве и те символы, которые человек способен потом воспроизводить, думаю, могут иметь к реальности крайне отдаленное отношение.

Молитва за некрещеных

Мне кажется, вопрос о поминовении некрещеных нужно ставить богослужебной комиссии, в каком объеме, какими молитвами Церковь может поминать некрещеных. Внезапная смерть – мы не знаем, что происходит в душе у человека, может быть, он креститься собирался… А дети, которых не крестили?!

Мне кажется, нужно четко обозначить то смысловое пространство, в котором Церковь должна показать: где и как происходит молитва о некрещеных. Мы молимся о властях и воинстве на каждой литургии. Но огромное количество людей, входящих в правительство нашей страны и в ее воинство, – люди другой веры или вовсе не верующие. На каждой ектении в каком-нибудь русском православном храме, скажем, в Бельгии будут молиться о бельгийском короле. В Нидерландах – о королеве и так далее.

Если Церковь, так или иначе, совершает молитву о некрещеных в каких-то отдельных случаях, то надо дать четкое определение для мирян, например: сейчас идет молебен перед иконой Божьей Матери «Взыскание погибших», а у тебя столько родственников заблудших и некрещеных, ну как же Матери Божьей за них не помолиться сегодня, почему их имя не вписать в записочку на молебен. Или когда идет общая панихида о погибших, почему не вспомнить всех погибших. Вот мы молимся о погибших в войнах, отдавших свою жизнь за Отечество, и их миллионы. Сколько из них было некрещеных? Но мы молимся за всех. А не так, что только за крещеных, за «наших», а души остальных пусть в стороночку отойдут.

Вопрос о чуде – очень важный вопрос. Самое главное чудо происходит тогда, когда человек может проявиться для Бога. Тогда и чудеса происходят – постепенно и незаметно.

На чудо нельзя рассчитывать, чудеса не происходят по мановению волшебной палочки, это – магическое представление о чуде. Чудо – это когда живой Бог встречается с живым человеком.

Конечно, мы понимаем и радуемся тому, что наша жизнь доступна для чудес. Как поется в одном церковном песнопении: «Побеждаются естества уставы…»[5] Ведь законы природы – законы падшего мира. Что бы ты ни бросил вверх, оно обязательно упадет вниз.

Если схватишься за оголенный провод, обязательно ударит током. Физические законы говорят об умирании, кроме, может, Второго закона термодинамики. Эти законы говорят о том, что все, что имеет начало, имеет конец. Если энергия вначале была очень яркой, потом она будет оскудевать и кончится. Не бывает вечного двигателя. Эти законы человек преодолеть как бы не может. И когда Божье милосердие врывается в нашу жизнь и оказывается, что где Бог, там законы этого мира перестают работать, на место физических законов приходит явление Божьей любви и милости. Конечно, это – совершенно замечательное чудо.

Сейчас много книг об известных священниках, святых содержат живые свидетельства о реальных чудесах, например книги о Матроне Московской, Феодосии Кавказском. Формируется отношение к чуду как некоему магическому действу – сходил на могилку к святому, взял землицы, положил под подушку болящему, и все, – жди исцеления!

Без всякого сомнения, человек может получить от Бога чудо, но имеет ли он на это право? Конечно, нет. Иметь право на чудо невозможно. Во все времена Господь по Своей милости раздвигал пределы нашего времени и входил в нашу жизнь, являя Свою бесконечную силу милосердия – исцелял, воскрешал, подавал утешение, давал возможность человеку нести свой крест особыми чудесными явлениями, которые носили исключительный характер. А в головы людей это вошло, как правило, что так и должно быть: святые должны работать на нас и их прямая обязанность, лежа святыми мощами на земле, действовать по нашей просьбе, по нашему прошению.

Часто люди не понимают, что, получая помощь от святителя Николая, блаженной Матроны, от других святых, надо не только в благодарность поклониться и свечку поставить. Все-таки они для нас – правило веры и образ кротости. Благодарностью за чудо будет подражание их жизни, в каком-то, хоть маленьком, повторении их подвига. Святые подают нам чудеса, чтобы мы, получая от них помощь, становились похожими на них в своей жизни. Но, к сожалению, человек это совсем не понимает и не чувствует.

Огромное количество людей приходит к мощам блаженной Матроны – тысячи, десятки тысяч каждый день, и многие из них даже не знают, что надо ходить в храм, исповедоваться, причащаться. И почему-то никто в монастыре, получающем колоссальные доходы от паломников, не догадывается напечатать, например, некоторое количество Евангелий или хороших доступных брошюр миссионерского содержания, чтобы раздавать их приходящим, объясняя, как они должны относиться к чуду, что им следует сделать, прежде всего как они должны прийти в храм, исповедоваться.

Мы все время говорим о миссионерстве, что надо идти к людям, выходить за пределы храма, церковной ограды, что надо проповедовать на стадионах… А тут никуда идти не надо, люди сами толпой идут в ограду храма. Но сознание большинства из них совсем не церковное, представление о чудесах магическое, которое они и передают друг другу в этих очередях. Например, чтобы чудо произошло, надо подойти к мощам Матроны три раза или взять святую воду в семи разных храмах. А то, что святая вода имеет отношение только к Церкви, к святости Церкви, к строю духовной жизни, что она неотделима от Церкви, это никто не хочет слышать, но и никто об этом не хочет говорить.

Люди приходят, кланяются, оставляют в храме свою копейку, уходят, но остаются прежними! Чудо настоящее произойдет, если они выйдут из храма другими, если они после этого придут на исповедь, если они будут устраивать духовную жизнь, исходя из евангельского слова. Вот это будет настоящее чудо, а все остальное – это уже какое-то волшебное восприятие. Очень много магических представлений о чуде складывается в головах не только у людей, далеких от Церкви, но и у людей, которые, казалось бы, живут церковной жизнью.

Господи, ниспошли благодать…

Многие родители надеются на чудо, что в храме ребенка посетит благодать и он сможет познать Бога. Ох уж эта надежда родителей, что помимо них какая-то благодать кого-то посетит, все за них сделает… Это такая ложь! Это желание родителей жить иллюзией, что вот сейчас подсунем ребенка под благодать и он будет весь из себя такой озаренный.

Когда родители в воспитании детей рассчитывают только на чудо, они сто процентов проиграют. Заставлять Бога действовать по нашему желанию невозможно. Не будет такого никогда. Сама по себе благодать не действует, это общение с живым Богом. Нет понятия благодати самой по себе. Благодать – это действие Божие. Действие Божие – всегда ответ на действие человеческое. И по-другому не бывает.

И когда мы молимся за детей «Господи, ниспошли благодать…», это не означает, что она как дождик прольется на наших детей. Да, мы молимся, мы призываем Бога. Бог откликается на нашу молитву.

Можно рассчитывать на какое-то чудо и даже получить его в ответ на свою горячую молитву, взять это чудо с собой, положить его в карман и продолжать жить той же самой жизнью. Где чудо? В каком случае произошло чудо? Когда мы стали другими или когда мы получили от Бога большой-большой подарок, действительно чудо, и остались прежними?

Часто люди хотят, чтобы их скорби прекратились, а жизнь потекла обычным путем. Бывает, что приходящие к мощам, выстаивающие долгие часы, чтобы прикоснуться к святыне, совсем не понимают, что вообще происходит и что, собственно говоря, чудо требует от человека в ответ.

Это действительно очень большая ответственность – от Бога получить дар и стать участником чуда. Удивительный дар и огромная ответственность. В ответ на твое прошение Бог подает тебе чудо, а ты забираешь его в карман и уходишь как ни в чем не бывало. Бог, наверное, ждет чего-то после этого? Ведь случалось, что люди, в жизнь которых Бог вошел через чудо, после этого все бросали и уходили в пустыни. И всю жизнь посвящали тому, чтобы пребывать именно с Богом.

Облегчение страданий

В акафисте святому великомученику и целителю Пантелеймону перечисляются все его страдания: «Радуйся, яко вместо сладких мира за Христа лютая страдания приял еси; радуйся, яко общник сотворился еси Страстем Христовым». И мы просим здоровья у того, кого мучили и истязали страшными пытками. Мы хотим, чтобы за нас вступился так много пострадавший. Когда мы обращаемся к святому Пантелеймону, мы тоже должны быть мужественны в своих страданиях, тверды в своей вере, что есть о каждом из нас Божие усмотрение и Божия воля. Это трезвенное отношение к тому, о чем мы просим, какими словами мы обращаемся и что будет дальше. Готовы ли мы жить потом с этим чудом до конца?

К сожалению, наше человеческое сознание не настроено на то, чтобы узнавать Бога, присутствующего в нашей жизни, не только когда нам хорошо, но и когда нам плохо. Внешние обстоятельства, которые с нами бывают, – это ведь тоже присутствие Бога в нашей жизни: скорби, горести, то, что нашу жизнь отягощает, то, что мы называем нашим крестом. Многие люди, между прочим, познают Бога не в чудесах исцелений, удачных стечений обстоятельств, а познают Бога именно в скорбях. И для них это тоже чудо. Хотя скорбь может быть такой силы, что как меч может рассечь человека, сокрушить его. А христиане, настоящие христиане, в скорбях могут увидеть Бога очень близко, очень-очень, рядом с собой. И через это жизнь человека может измениться, по-настоящему глубоко измениться.

Обеты и чудеса

Мы делаем усилие, берем обет, отказываемся от чего-то важного. Но невозможно заставить Бога совершить чудо. Обетные вещи имеют смысл, как некое посвящение себя Богу. Если я беру обет с утра до ночи читать Псалтирь и буду ждать, что Бог в это время будет воспитывать моего сына? Это же смешно!

Например, родители молятся о рождении ребенка, усиливают свою молитву чтением Псалтири. Но Бога это ни к чему не обязывает. Обет не может быть тем, чем можно поймать Бога в ловушку.

Нет общего правила и какого-то арифметического решения: если будешь делать так, то будет так. Для одного человека так, для другого – другое. Я знаю немало случаев, когда люди, получая чудо исцеления, тут же успокаивались и продолжали жить по-старому.

У меня есть пример из жизни моей приходской общины. Одна женщина впервые в своей жизни пришла на исповедь в храм с глубочайшими слезами покаяния, поведала о том, что ее муж находится в тяжелейшем состоянии в больнице в реанимации. Было очень глубокое покаяние, женщина после исповеди и причастия пошла в больницу и понесла крестик своему мужу, который врачи ему передали. Муж надел крестик и через какое-то время выздоровел. Они оба дали Богу обещание, что обвенчаются, что у них начнется духовная жизнь, но ничего в итоге не сделали. Ровно через год муж был убит. Сейчас эта женщина, слава Богу, – глубоко верующий церковный человек. Чудо произошло.

А есть другое чудо, замечательное прекрасное чудо, о котором мне рассказали мои близкие друзья. Их подруга не могла долгое время найти работу. И так случилось, что она нашла место буквально за неделю до Пасхи. И ей обязательно надо было идти туда в Великий четверг, а она была так настроена на Причастие, что для нее это было настоящей трагедией. И женщина пошла в Великий четверг на работу, не в храм. Но сердцем своим она, видимо, была все-таки в храме. И когда она вечером вернулась домой, то увидела, что старая веточка вербы, стоящая в вазочке без воды, вся зеленая. И уже после Пасхи она всем эту ветку зеленую показывала. Ей даже сказали: «Хоть в воду поставь, ведь нельзя же так чудо эксплуатировать!» Вот настоящее чудо. Господь увидел сердце человека.

Такие чудеса, может, не самые главные, не забываются. Такие тихие, но удивительные события входят в жизнь человека настолько, что его жизнь меняется, а потом через него меняется и жизнь других людей.

Сегодня для многих людей чудо – это не явление Бога. Это волшебство, фокус. Это ничем не отличается от сеанса у экстрасенса. От кого что получить – неважно, главное, чтобы работало. Главное, чтобы это случилось помимо меня, ведь человек, надеясь на чудо, не понимает того, что главное чудо – это когда он сам может в своей жизни что-то поменять с помощью Бога. Самое большое чудо в нашей жизни – когда грешник становится святым. Большего чуда на свете нет. Когда человек грешный, безбожный, живший в системе координат, которая никак не совпадает с евангельскими ценностями, вдруг обращается в веру и становится рабом Божьим и всю свою жизнь посвящает Богу. Выше этого ничего быть не может. Но такое чудо людям не нужно. Людям нужно волшебство. И книжечки о святых не о чуде говорят. Они говорят о добрых волшебниках под именем наших святых, об удивительных феях, названных именами подвижников благочестия.

Самое главное для таких людей – получить чудо, самое главное – что-то унести. И простите за такие резкие слова, но это становится выгодным коммерческим предприятием, потому что люди готовы за чудо заплатить. Заплатить готов каждый, и это очень понятно: я дал – я получил. Это очень просто: я дал деньги, расплатился и теперь могу рассчитывать на чудо.

С другой стороны, чудеса являются удостоверением, что Бог есть. И в этом тоже есть определенная двойственность. Бытие Божие не доказывается чудесами. Очень показателен спор вокруг Туринской плащаницы. Есть масса совершенно неопровержимых, на первый взгляд, доказательств ее подлинности и ровно столько же доказательств ее фальсификации. И те и другие доказательства приводят ученые с мировыми именами. Но плащаница не дается в руки ни тем, ни другим. Не является плащаница доказательством бытия Божия, даже если она – истинное чудо и истинный факт, говорящий о Воскресении Христовом.

Никакое зафиксированное мироточение или исцеление от мощей никак не может доказать Бытие Божие. Потому что Бытие Божие не нуждается ни в каких доказательствах. Потому что вера на то и вера, что она не требует никаких доказательств.

И если бы в христианской истории не было никаких чудес вообще, если бы никто никогда не исцелялся, никто никогда не воскресал из мертвых (имеется в виду не Христос, а явления чудес), не было других сверхъестественных явлений – как Он по водам ходил, как Серафим Саровский на воз духе молился, как старцы будущее прорекали, – даже если бы в истории христианства всего этого не было, а все остальные религии просто кишели бы чудесами, все равно истинных христиан было бы ровно столько, сколько их сегодня.

Ведь чудесные явления предлагает любая религиозная система. Любая религия вам предложит нетленные мощи – в Индии йоги в мощах пребывают, у бурят обнаружился лама в совершенно чудесном мощевидном состоянии.

Везде есть исцеления, когда люди молятся Богу. Все, что есть в системе христианских представлений о чуде, есть в любой точке земного шара. И говорить, что наше чудо настоящее, а их ненастоящее, что наши чудеса Бог творит, а у них бесы поработали, – поди докажи. А почему Бог не может помогать индусу или услышать молитву мусульманина и послать ему дождь или исцеление?

Поэтому мусульмане и представители других синкретических религий с легкостью прибегают к нашим святыням, спокойно пытаются получить от них исцеление, потому что для них это естественно – обращаться к источнику, из которого текут чудеса. А что будет потом, не имеет значения. Человек любит всем пользоваться, совершенно не задумываясь о том, что происходит. И мне кажется, что сегодняшняя надежда на чудо и желание чудес во многом оправдывают нашу безответственность, нежелание нести свой крест, отсутствие самого элементарного смирения.

А так чудеса случаются каждый день – маленькие, тихие, незаметные, известные только человеческому сердцу, ответ на потаенные молитвы… Каждый день происходят чудеса, потому что они не могут не происходить там, где Бог и человек встречаются, побеждаются законы этого мира – внутри самого человека, самим человеком и человеком вместе с Богом.