4
Ваня Лебедев-Лабосян тоже кончает девятый «А». Он сирота. Родителей своих не помнит. Восемь лет назад из Коршунского детского дома взял его на воспитание директор лесозавода Вартан Акопович Лабосян. Отношения у них сложились самые дружеские, живут, как говорится, душа в душу.
В детском доме в деле Ивана Ивановича Лебедева сохранился единственный документ – акт с двумя неразборчивыми подписями. В акте говорится о том, что мальчик сдан в Дом ребенка города Иркутска 2 июля 1950 года. Мать мальчика, Лебедева Ольга Ивановна, умерла в 1949 году, отец, Иван Николаевич, умер 30 мая 1950 года. Мать работала на слюдяной фабрике. Отец – инвалид Отечественной войны, был в гитлеровском концлагере в Италии, из плена бежал, принимал участие в итальянском отряде Сопротивления. На родину возвратился больным.
Как это ни странно, Ваня очень похож на второго отца – Лабосяна. Ростом высок и в плечах широк. Взглянешь на него – и сразу подумаешь, что парень этот обладает недюжинной силой. Ручищи и ножищи большие, крепкие. Рукопожатие сильное. Таких, как Ваня, в деревнях называют увальнями.
Волосы у Вани светлые, с рыжинкой, глаза голубые, улыбчивые. Широкое, румяное лицо с добрыми губами и белыми, крепкими зубами простодушно и очень располагает к себе. Выглядит Ваня взрослее своих однолеток, и поэтому школьники называют его – Иван Иванович Лебедев-Лабосян.
Ваня – секретарь комсомольского комитета. У него в школе свой кабинет – крошечный закуток без окна под лестницей. На дверях надпись: «Комитет комсомола». Здесь с трудом помещается обрезанный и одним краем прибитый к стене стол. На стене над головой полки с политической литературой. Низко над столом и днем и вечером горит жаркая бронзовая люстра с лампочками-свечами, принесенная кем-то из школьников специально для комитета комсомола. Здесь Иван Иванович разговаривает только с глазу на глаз – третьему лицу поместиться невозможно.
Упоминание об итальянском солдате в письме Павла Федоренко взбудоражило учеников, и снова Коршунская школа деятельно занялась поисками фактов, связанных с могилой итальянца. Теперь надо было разыскать знакомых Федоренко. Для этого в субботу вечером, после занятий, школьники отправились в Брусничное.
Сбор назначили в комитете комсомола. Саша с Верой, обе в пальто и платочках, повязанных под подбородком, появились одновременно. Вани еще не было, и кабинет был закрыт. Но все знали, что ключ лежит под дверью. Вера достала ключ, открыла кабинет и уселась на секретарский стул. Саша пристроилась с краю, на столе.
– Смотри-ка ты – новость! Телефон! Да какой-то странный! – удивленно сказала Вера и поднесла к уху трубку телефона, похожего на распластавшегося лягушонка. Раздался глухой звонок.
– Что, Ваня? – спросил в трубку голос директора.
– Кто гудить? – спросила Фекла Ивановна из интерната.
– Ох елки! – отозвалась старшая пионервожатая.
Вера испуганно заморгала глазами и быстро положила трубку на телефон:
– Все разом отвечают!
Саша засмеялась:
– Он соединен сразу с тремя точками… А тут, смотри, кнопка. Звонок куда-то. Позвонить, что ли? – И она надавила кнопку, приделанную к краю стола.
Звонка не было слышно. «Не работает», – подумала Саша и еще раз надавила кнопку.
– Ну, кто там балуется? – послышался недовольный голос, и на пороге появился хозяин кабинета, в стеганке, с кепкой в руках. Могучей фигурой своей он загородил дверь.
Саша вспыхнула:
– Это я, Иван Иванович.
А Вера звонко рассмеялась:
– У тебя тут такая техника!
Из-за плеча Вани в комнату заглянул Славка. Бросил быстрый взгляд на Веру и хотел уйти, но Ваня схватил его за рукав гимнастерки:
– Почему на уроках не был?
Славка смерил недружелюбным взглядом такого же рослого, как и он, Ваню и сказал сквозь зубы:
– Я не комсомолец. Пусти. – Он вырвал руку и ушел.
Ваня поглядел ему вслед и с упреком обратился к Вере, которая вскочила со стула и тоже поглядела на уходившего Славку:
– На тебя заглядывается. Вот тебе бы…
– Мало ли кто на меня заглядывается! – серьезно и немного с вызовом ответила Вера и поторопилась уйти.
Ловко и неслышно спрыгнула со стола Саша. К кабинету подошли девочки и мальчики, одетые в пальто, в стеганки:
– Ну что, едем, Иван Иванович?
– А хлеб на дорогу захватили?..
– У меня огурцов полмешка.
– А я картошку взял…
Ваня закрыл кабинет, ключ положил под дверью, и все вышли из школы.
Во дворе людно и шумно. На футбольной площадке девчонки пинают кожаный мяч. Мальчишки-одиннадцатиклассники сколачивают доски, на тачках подвозят опилки, набивают их за обшивку стены мастерской, разместившейся в длинном бараке.
– Иван Иванович! – сказал мальчишка в детдомовском коричневом костюме, оглядываясь на открытые ворота. – Шофериха сказала: «Если ехать, так ехать. Ждать некогда».
– Эй, ребята, по коням! – глуховатым баском крикнул Ваня, легко прыгая с крыльца через две ступени. Те, кто ехал в Брусничное, с шумом, смехом и говором двинулись за ним.
На улице около ворот стоял грузовой автомобиль детского дома. Мотор был включен, и шофер тетя Даша, выглядывая из кабины, беззлобно поругивала своих будущих пассажиров, называя их то стилягами, то тунеядами. В одну минуту ребята забрались в кузов. Грузовик рванулся вперед, бренча на рытвинах ослабшими рессорами.
…В Брусничное приехали уже в темноте. Остановились около деревянного двухэтажного здания школы. Вылезли из кузова машины, поеживаясь от прохлады и с удовольствием двигаясь после долгого сидения.
– Спасибо, тетя Даша! – в один голос поблагодарили школьники.
– Чего уж там! – миролюбиво отозвалась тетя Даша.
И машина исчезла в темноте, напоминая о себе только удаляющимся рокотом мотора да красными, изредка загорающимися стоп-сигналами.
В окнах школы не было огней. На стук никто не отозвался. Ребята походили вокруг непривычно тихой и темной школы, еще раз постучали и в растерянности остановились. Надвигалась ночь – ясная, звездная, но по-осеннему холодная. Надо было искать ночлег.
Еще в Коршуне школьники разделились на бригады по три-четыре человека и закрепились за участками на тот случай, если придется бродить по Брусничному. Теперь так и решили: каждая бригада пойдет по своему маршруту стучаться в дома, проситься на ночевку.
Все ушли. Саша, Вера и Ваня остались втроем.
– А я предлагаю побродить по улицам, – сказала Вера. – Темнота, собаки злятся, кругом все незнакомое…
Друзья поддержали ее.
Но прежде всего они расположились на скамейке у ворот небольшого дома и с аппетитом поужинали хлебом и картошкой в мундире с солью и луком.
А когда вышли на широкую улицу, Вера предложила:
– Давайте говорить о будущем. Начинай, Саша, ты!..
– А я буду «голосом рассудка». Все ваши мечты стану подвергать сомнениям. Хорошо? – перебил ее Ваня, взял девушек под руки и несколько раз подпрыгнул, чтобы идти с ними в ногу. – Начинай, Саша.
– Окончу школу, поеду в Москву, буду поступать в ГИТИС, – весело затараторила Саша. – Ой, ребята, как я хочу стать артисткой! А если так сильно хочу, то обязательно буду. Ведь верно?
– Неверно! – прозвучал в темноте «голос рассудка». – Мало ли какие обстоятельства помешают.
– И что тебе нравится в этой профессии?! – сказала Вера. – Ублажать публику. Веселиться на сцене, когда на сердце кошки скребут, или, наоборот, плакать, когда от счастья смеяться хочется. Да и как из нашего захолустья пробиться на сцену?
– Не все ли равно – Коршун или Москва? – упрямо возразила Саша. – Надо только очень захотеть…
Саша вдруг высвободила локоть из Ваниной руки, подхватила края пальто и понеслась по дороге в веселом танце. Потом остановилась, подождала друзей и сказала:
– Я же совсем не для себя хочу быть артисткой. Я для людей хочу… и какое это счастье – быть артисткой! Ты можешь у зрителей вызвать самые лучшие чувства, научить их любить людей, совершать подвиги. Если им жить тяжело, ты можешь развеселить их, доказать, что как бы ни было трудно, а жизнь все же хорошая, хорошая!
– И ты думаешь, что успех тебя не испортит? – спросил «голос рассудка». Ваня снова взял Сашу под руку. – И ты не станешь заносчивой, эгоистичной, стилягой с крашеными, взбитыми волосами, с кровавыми когтями и размазанными ресницами?
– Никогда! – горячо ответила Саша, остановилась и, протянув руки к ясному звездному небу, к светлому месяцу, воскликнула: – Клянусь! Никогда! Никогда!
Вера засмеялась. Засмеялся и Ваня. А Саша пожала плечами. Ей стало досадно, что друзья не понимают ее.
– Вот как одинок человек! – грустно сказала она.
– Это о чем? – опять не понял Ваня.
– Это я о себе, – пояснила Саша.
Ваня помолчал. Подумал. Решил запомнить эту фразу и возвратиться к ней, когда они будут вдвоем.
– Смотрите, сеновал! – вдруг воскликнула Вера. – Если нет собак во дворе, залезем в сено и отдохнем часок-другой.
Они подошли к воротам. Постояли. Прислушались. Собаки молчали. Ваня осторожно повернул круглое кольцо калитки, но она не поддавалась. Тогда он перелез через забор, отодвинул засов. Девочки крадучись вошли во двор. Все трое по шаткой лесенке бесшумно поднялись на сеновал и зарылись в душистое сено.
– Хорошо-то как! – мечтательно сказала Вера, вытягивая ноги и закидывая руки за голову.
– Тише ты, шепотом говори! – остановила ее Саша.
На улице стояла предутренняя тишина. Изредка лишь в стайке, под сеновалом, вздыхала корова.
Но вот где-то в доме на другой стороне улицы в окне мелькнул и погас свет… Тишину нарушил отдаленный, приглушенный рокот самолета, и на небе, среди звезд, замелькали и поплыли две звездочки – одна красная, другая зеленая.
– На Москву, – сказал Ваня. – Вот так и ты, Сашенька, когда-нибудь полетишь в ту сторону…
Он попробовал представить себе Коршун без Саши и не смог. Но Саша не уловила тревоги в голосе Вани и в сотый раз с грустью подумала: «Я для него просто школьный товарищ, такой же, как Вера, Славка и все другие».
– У меня, Ваня, обстоятельства иные, чем у тебя или у Сашеньки, – шепотом сказала Вера, обращаясь только к нему. – Вы вольные птицы: взмахнули крыльями и полетели в чужие края. А у меня мать больная… бабушка старая. Разве их оставишь?
– Ты уже специальность имеешь и завод любишь, – утешала подругу Саша. – Ты единственная из девочек на слесарном станке работаешь. Да еще как!…
– Смотрите, опять самолет! Высоко летит, даже шума не слышно! – воскликнул Ваня.
И в этот же миг совсем неожиданно около лестницы визгливо и сердито затявкал щенок. Видно, он спал крепким, молодым сном и только теперь проснулся и почуял во дворе чужих людей.
– Цыц, дурень! – шепотом сказал Ваня.
В ответ щенок залился ожесточенным, захлебывающимся лаем, таким оглушительным и звонким, что его, казалось, было слышно на другом конце улицы. И сразу нарушилось ночное безмолвие. Вот и в соседнем дворе густым басом лениво забрехал пес. С другой стороны улицы его поддержал старческий, глухой лай. Где-то на задах мелко-мелко застрочил молодой, энергичный и злой собачий голос.
– Надо уходить, – обеспокоенно сказал Ваня, и все вдруг заметили, что становится светло, и даже разглядели глупого черного щенка внизу у лестницы.
Они спустились с сеновала. Щенок то трусливо отбегал в сторону, то норовил ухватить зубами кого-нибудь за ногу. Защищаясь от него, сдерживая смех и визг, готовый вот-вот сорваться с губ, друзья кинулись к калитке.
Улицы Брусничного оживали. Проехал грузовик, и шум его мотора показался особенно оглушительным; к водопроводной колонке пришла заспанная женщина с ведрами на коромысле; гремя болтами, жители открывали ставни окон; из труб к нежно-розовому, ясному небу потянулся дымок. Ребята направились к дому, в котором жил старик Федоренко.
– Кажется, вот здесь, – сказала Вера.
У ворот стояла старушка, и по ее моложавому и румяному лицу школьники сразу узнали Еремеевну, очень точно описанную Федором Алексеевичем.