Марков Николай Дмитриевич
Родился я в Москве, 19 мая 1925 года. Семья у нас была большая – семь человек детей. В 1941 году мой старший брат заканчивал десятый класс 605-й школы в Марьиной Роще, – а я учился в 8-м классе 241-й школы, находившейся рядом, на Шереметевской улице. Выпускной вечер у брата должен был состояться в ночь с 21 на 22 июня. А так как мы дружили с этими ребятами-десятиклассниками, то нас тоже пригласили к ним на праздник. Гуляли до шести утра – здорово было! Пришли домой, легли спать, нас будят: «Ребята, вставайте, война началась».
Что изменилось в Москве с началом войны? Все изменилось. Все продукты исчезли. Раньше в магазинах икра стояла в бочках, на полках были засиженные мухами крабовые консервы, хлеб – пожалуйста, мясо – тоже. Через месяц ничего не стало, ввели карточную систему. Цена буханки хлеба, как и бутылки водки на «черном рынке», дошла до 1000 рублей.
Когда начались налеты на город, нас, старшеклассников, заставляли лезть на крыши, сбрасывать зажигалки. Запомнилась, конечно, и паника 16 октября. Вся Москва не работала, все брошено, начали грабить мастерские, склады, магазины… помню еще кипы сброшенных немецких листовок, в которых они призывали сдаваться в плен…
Надо было как-то выживать, и я пошел на работу в прокуратуру СССР, рабочим. Грязную работу делать, – таскать всякие грузы и прочее. Зато я получил рабочую карточку, на которую давали 800 граммов хлеба. Служащим на карточку – 600 граммов, а детям – 400. Зимой 1941/42 года голодно было. Все подтянулись, худые стали, суровые, но не озлобленные – понимали, что идет война. Тогда действительно был общий патриотический настрой у людей.
В конце октября, когда немец уже подходил к Москве, по линии домоуправления собрали всех подростков и направили на Северо-Западный фронт в район Дмитрова – строить заградительные противотанковые сооружения. Два месяца валили лес, делали противотанковые завалы. Фронт был недалеко: летали «Рамы», обстреливали нас, мы прятались. Условия, конечно, были дикие. С нашего Дзержинского района было тридцать человек, и мы все жили в школе. Снег рано выпал, в ноябре месяце уже морозы ударили. И вот, встав в пять часов утра, мы на лыжах семь километров шли на место работы. Суточная норма на бригаду из 5 человек (2 пилы и 1 топор) 125 корней, и чтобы корень был не меньше 25 сантиметров. Сделаешь – тогда пайку получишь. Никаких там обедов! Только хлеб давали черный, замерзший. Потом идешь обратно, возвращаешься в темноте. Вот так мы жили в этой школе: ни бани, ничего не было. Обовшивели все. А когда наши пошли в наступление, то примерно 10 декабря нас отпустили домой.
Меня призвали 2 января 1943 года. Сначала хотели направить в училище, но почему-то направили в учебное подразделение первой запасной горьковской стрелковой бригады. Погрузили примерно сорок человек москвичей в телячьи вагоны, которые не отапливались, ничего, и повезли. Эшелон от Москвы до Горького шел четверо суток. Проедем 100 километров, дров нет. Бригада в лес – чурбаки в тендер. В Горьком нас и еще примерно шестьдесят человек призывников из Ярославской области разместили в Красных казармах.
Я попал в учебную батарею 45-мм пушек. Занятия шли по 12 часов в сутки – давали общевойсковую, артиллерийскую, огневую подготовку… Зима 1943 года, январь месяц. Едем через Волгу на полигон в Бор. Командиром взвода у нас был лейтенант Притуляк – боевой офицер, комиссованный после ранения. Вот он нас гонял: «Танки справа, орудия к бою!» – развернулись. – «Отбой!» – проедем немного – «Танки справа!.. Танки с тыла!.. Танки слева!» Пока доедем до полигона – умаемся. А кормили! По третьей норме – 600 грамм хлеба, баланда, ведро мерзлой картошки на 16 человек… Хлеб веревочкой делили. Все хотели горбушку… Я за один месяц похудел сразу на 13 килограмм.
Однажды я был дежурным по батарее, сменился и отдыхал. Меня вызывает дежурный по части: «Товарищ Марков, вот вам тридцать два человека штрафников, которые судом осуждены в штрафные роты. Их требуется отвезти в Моховые Горы». А там, в Моховых Горах, были землянки, где штрафников собирали в маршевые роты и направляли на фронт. А я же пацан был, я не знал, что такое конвоирование: «А как?» – «Ты возьмешь своих солдат, вот вам винтовки, вот вам патроны. И ведите их туда». А ведь эта деревня была на другой стороне Волги, и, чтобы перебраться, надо было плыть на речном трамвайчике. В общем, взял я еще троих солдат, построил штрафников, положил в сумку их дела, скомандовал: «Шагом марш!» – и мы пошли. Один солдат идет впереди, два сбоку, и я сзади. Конвоировать так конвоировать! Пришли к реке – а там народу полно: бабки приехали в Горький с той стороны Бора на базар, что-то продать, что-то купить. Я вошел на дебаркадер: «Прошу всех покинуть дебаркадер, стрелять буду!» Подошел к капитану корабля, говорю: «Куда он идет? До Бора довезет?» – «Довезет». – «У меня 32 человека штрафников». – «Сажай их в трюм». Посадил их в трюм, поставил солдат на верхней палубе, бабки расселись – и поплыли мы.
Дошли мы до места, торговки вышли. Высадили мы наших подопечных. Один говорит: «Старшой, дай нам барахло, что на нас, продать. Нас все равно переоденут. Мы сейчас на свои вещи лепешек у бабок наменяем» – «Пожалуйста, но через 15 минут чтобы все стояли здесь». Им некуда бежать – место открытое, песок везде: с одной стороны Волга, вверху на обрыве сосны стоят. Они там с бабками поторговали, поторговали, те набрали кто пиджак, кто брюки, кто рубашку – все обменяли, потому что нечего было носить, это же было дикое время. «Становись! Пошли!» И мы 3 километра шли 3 часа! «Старшой, мы поссать хотим». – «Ну, поссыте, ребята». – «Кушать хотим». – «Давайте, кушайте». Что тут скажешь, – прикладом же бить не будешь. Они все мужики опытные, с 10-го, с 15-го годов, уже были на войне. Некоторые ведь по глупости попали в эту штрафную роту. Я же посмотрел их личные дела. Отстал от поезда: суд решил – 10 лет с заменой на 3 месяца в штрафной роте. Вот так! Но были и те, кто был осужден за бандитизм, воровство и прочие преступления.
Привел я их туда, там стоит палатка, и дежурный у палатки: а остальное землянки. Пока я с дежурным разговаривал, они тут, – раз, разбежались, и нет моих солдат. Они растворились в этой массе, друзей-приятелей там встретили, – а там уже тысяча человек. «А где твои? Ну ладно, найдем…» Я отдал документы и уехал. Господи, вот наказание было!
В Горьком я познакомился с одним парнишкой из города Углич, Костей Конахистовым. Мы с ним спали на одной двухъярусной кровати. Все курсанты страдали недержанием мочи от недоедания. Поэтому менялись местами.
Из Горького, в июне месяце 1943 года, нас направили на Курскую дугу. Я попал в пехоту. В 5-й Гвардейский воздушно-десантный полк 2-й Гвардейской воздушно-десантной дивизии. Так что воевать я начал пехотинцем. А командир взвода, Притуляк, взял Костю к себе на батарею 45-мм пушек. И вот на фронте Костя был в батарее, а я рядом в пехоте: «Костя, как дела?» – «Да нормально». Потом из одного боя выхожу, у ребят спрашиваю: «А где мой брат Костя?» – «Он ранен в живот….» Я прихожу в роту, говорю: «Ребята, Костю убили. Давай помянем его, выпьем по 100 грамм». Выпили мы по 100 грамм – и вперед, на Запад. Я уже и забыл о Косте. Война закончилась, прошло 35 лет, – и вот в сентябре 1978 года совершенно случайно мы встретились… Смотрю, – он седой. Мы обнялись, заплакали. Оказывается, его ранило, он попал в госпиталь, а в 1944 году его комиссовали.
Помню ли я свой первый бой? Помню, конечно. Это был ночной бой под Курском. Мы пошли в атаку, и немец положил нас огнем. Мы залегли, темнота кругом. Командир батальона кричит: «Вперед, вперед!» Пули свистят, трассирующие пули летят. Такое состояние было… Идти на огонь никто не хочет – все лежат, закопались. А у меня не было лопаты. Хоть носом копай землю! Я решил, что, коли жив останусь, лопату себе найду. Потом в одной деревне я нашел здоровую совковую лопату. Черенок пополам сломал и первое время так и носил совковую лопату, пока не нашел нормальную малую саперную. После этого я лопату никогда не бросал, потому что это была твоя жизнь – идешь, она у тебя к вещмешку прицеплена, как только остановились, так сразу окапывайся. Это закон. Только так: у тебя должна быть лопатка, винтовка в порядке, и ты должен четко знать свою задачу, а остальное – судьба. Так вот, возвращаясь к первому бою, командир взвода говорит: «Марков, иди к командиру роты. Скажи, что мы не можем идти вперед, потому что немец накрыл нас огнем». Я ползу назад по-пластунски, смотрю – лежит солдат. В свете немецкой ракеты я вижу, что у него осколком всю грудь распороло. Он ничего не говорит, только мычит. Я его перебинтовал, а он так и лежит, ничего не говорит… Вообще, я крови боялся с детства. А в пехоте настолько привык… Там сидишь в окопе, кушаешь. Снаряд рядом разорвался, земля тебе в котелок – так ложкой откинул ее, и дальше ешь. Все грязное, руки помыть негде. Перевязываешь товарища – все в крови, сплошная антисанитария. По возможности мы, конечно, пытались содержать себя в чистоте, но не всегда удавалось….
Я выполнил задание, вернулся, и всю ночь мы пролежали под этим огнем. Кое-как окопались (мне дали лопату). Потом включилась артиллерия, побила их огневые точки, и мы пошли вперед.
Освободили Орел, Белгород, Курск, а потом вошли на Украину. В 43-м году воевать уже умели. Прежде чем послать пехоту вперед, сначала передний край обработают всеми видами оружия. И артиллерия, и авиация, и танки пойдут. Не то что 1941-й или 1942 годы, когда пехотой закрывали дырки! Да и пехота была уже подготовлена, уже научились командиры воевать. Если стояли долго в обороне, то делали так: вот наш передний край, а вот немецкий передний край. С помощью аэрофотосъемки, с помощью разведчиков определяли, где огневые точки, где минные поля и прочее. Подразделения, которые должны были прорывать оборону, отводили в тыл, создавали им примерно такую же обстановку, – и командиры на местности отрабатывали вопросы боя. Уже было не просто так: «Давай, вперед!» Хотя и самодуров, гнавших людей: «Давай, вперед, поднимайся!» – хватало…
Оружие какое у меня было? Сначала с винтовкой воевал, а потом был ППШ и пистолет ТТ. Как-то раз у меня автомат отказал, и я взял винтовку. Стреляю, а пуля клюет около носа. Что такое? Не пойму. Посмотрел в канал ствола, а он дугой. Я эту винтовку, конечно, выбросил, нашел новую. С этим проблем не было. Гранаты у нас были, но в основном мы ими рыбу глушили. Ведь что такое гранаты? Это тяжесть. Ночью, когда ты совершаешь 30-километровый марш, ты идешь и спишь. Остановилась колонна – ты падаешь. Для того, чтобы поднять солдат, командиры бегали, пинали их ногами: «Поднимайся!» На пределе возможностей люди воевали. Так что гранаты хороши в обороне, а так их таскать с собой не будешь – выкидывали их – у тебя ведь и так запас патронов, паек, запасное белье, котелок, лопата. Тяжело…
Если говорить, какое оружие мне нравилось, то, конечно, наша мосинская винтовка 1890/30. Она была безотказной. Если затвор в песке, его вытащил, прочистил и дальше стреляй. У нее пуля сохраняет убойную силу на 5 километров, а у ППШ, ППС – 400–500 метров, да и прицельная дальность —
150 метров. К тому же ППШ и ППС – это оружие очень капризное. Когда мы только ехали в эшелоне на фронт, мы потеряли двенадцать человек из-за неправильного обращения с оружием или случайных выстрелов.
Всего я участвовал в 13 атаках. Тогда как было? Немцы отступают, но в деревнях создают заслон. Чтобы выбить его, посылают роту или батальон. Мы наступаем, а он тебя сечет. Движение вперед и ведение огня было плохо организовано. Солдат бежал, «ура» кричал, но не стрелял. Вот это было плохо. Сколько мы людей-то потеряли! Пошли 50 человек, а вышло 20. Раненые, убитые… Война это… не спрашивай! К сентябрю в моем взводе не осталось тех, с кем я начинал. Все время шло обновление, ротация. И я не могу сказать, что была какая-то группа «долгожителей». Нет, не было.
Мы были в 30 километрах от Киева, в районе Бровары, когда я пошел в свою 13-ю атаку. В ней меня ранило. Пуля попала в пах слева. Я очутился в госпитале. Там меня подлечили и снова направили на фронт. Причем нас сначала направили на пересыльный пункт в районе Житомира в батальон выздоравливающих, и там еще лечили немножко (у кого рука не зажила, у кого нога, то-се, пятое-десятое)… Нас было сто сорок семь человек в батальоне выздоравливающих. Как-то мы сидели на пригорке. Рядом церковь. Солнце греет…. Видим – закончилась обедня, старушки все вышли, и выходит батюшка: «Во славу русского оружия я вам отслужу обедню». И мы зашли, все 147 человек, всех национальностей, – и узбеки, и грузины, и евреи. Поп как закатил нам проповедь! Вот это была действительно пропаганда! Никакого политработника не надо, а надо такого попа! Я до сих пор помню, как он выступал:
«Этого супостата надо гнать! Он осквернил нашу землю!»
На этот пункт приехали «покупатели» из армии, говорят: «Нужны солдаты для пополнения полка». Я думаю: «Хватит. Я в пехоту не пойду, только в артиллерию». Почему? Потому что я потопал в пехоте от Курска и почти до Киева! Там было ясное ощущение, что тебя рано или поздно либо убьют, либо ранят. А потом… Ну невозможно уже было! Ноги все в крови. Все на себе тащишь. Палаток не было: дождик идет, мокрый, некуда спрятаться. Ты в поле, и никуда не уйдешь, а если уйдешь – дезертир. Это было очень тяжело. Зато все работали на пехоту: пехота – царица полей…
Мы в учебном полку прошли хорошую артиллерийскую подготовку, так что я знал и типы снарядов, и мог подготовить данные для стрельбы. И вот сидят два старших лейтенанта и капитан: «ВУС какой у тебя?» – «ВУС седьмой. Артиллерист». – «Отметка 28, где батарея?» – «Слева-спереди». – «Какие ты знаешь снаряды?» – «Бронебойный, осколочно-фугасный, подкалиберный». – «Хорошо, будешь служить в истребительно-противотанковом полку». Еп! Я думал хоть немного подальше от передовой повоевать…
Направили меня в 3-ю батарею 163-го отдельного истребительно-противотанкового артиллерийского полка заряжающим орудия. Полк был разбит под Винницей, потерял всю материальную часть и почти 90 % личного состава. Ребята, что остались в живых и пришли на формирование, говорили, что там шли очень тяжелые бои. Переформировывались в Житомире. Получили личный состав, материальную часть (пушки ЗИС-3 и грузовики «Студебеккер») и вскоре своим ходом поехали на фронт. Двигались мы колонной. Впереди ехали разведчики и командир полка. Вдруг навстречу нам выбежал мужик. Колонна остановилась. Он представился как секретарь сарненского райкома: «Бандеровцы меня хотели поймать, но я убежал и три дня по болотам скитался. У них здесь в полутора километрах лагерь». Его задержали, командир полка приказал командиру батареи: «Капитан Басаргин, давай туда разведчиков, выясни, что там». Этот Басаргин был подполковником, командиром бронепоезда. Где-то он проштрафился, его разжаловали до капитана, направили в полк командиром батареи. Отчаянный мужик! Слышим: «Та-та-та» – наших обстреляли. Басаргин развернул батарею, пристрелял орудия и беглым огнем накрыл этот лагерь. Оказалось, что в нем находилось почти сто пятьдесят человек бандеровцев. Там у них были артиллерийские склады, жилые блиндажи, 37-мм и 45-мм пушки, продукты, спирт, – после боя мы всё это быстренько «приватизировали» и поехали дальше.
С февраля по июнь 44-го мы стояли в обороне под Ковелем. А в обороне что? Каждый день копай! Только заняли огневые позиции, сразу надо вырыть окоп для орудия – шесть кубометров, потом для себя окоп, для наводчика, для заряжающего, ход сообщения. Сколько мы земли перекидали! Под Ковелем к нам пришли ребята с Западной Украины. Помню, один из этих новобранцев, хороший такой украинец, высокого роста, симпатичный, лет тридцати пяти, нелепо погиб. Мы стояли у орудия. Слышим – мина летит. Крикнули: «Ложись!» А он побоялся испачкать шинель, – там такая грязь была… В последний момент он всё же стал падать, но осколок мины попал ему в грудь…
С этим пополнением пришел к нам солдат по имени Петр Андреевич Перетятько, 13-го года рождения с хутора Дубровка, Черниговской области. Перед войной он командовал батареей, прошел финскую и польскую кампании. В 1941 году он со своей батарей стоял на Буге. Их полк разбили, и они с одной пушкой стали выходить из окружения группой в 12 человек. Попали в плен. Сидел в Кошарах, в Польше. Бежал, но его поймали, повесили на дыбу, нарезали из кожи ремней и бросили. Военнопленные его выходили. Второй побег ему удался, и он сумел добраться до своего дома. Когда Черниговскую область освободили в 1943 году, он пришел к командиру полка и говорит: «Я такой-то, старший лейтенант, командир батареи. Был в плену, бежал». – «Ты знаешь что, пока некогда разбираться. Бери винтовку и становись в строй». Ему дали винтовку, он встал в строй и пошел в бой. После боя его вызвал командир полка и говорит: «Давай, подавай на восстановление звания». – «Я не хочу воевать офицером, хочу воевать рядовым!» Потом его ранило, и вот он после госпиталя попал к нам. Это был действительно вояка! Самый настоящий пушкарь! Он говорил мне: «Кацап ты! Я тебя научу, как воевать надо!» И он действительно нас, пацанов, учил, как надо воевать. Когда Петя вставал к панораме, то все – от нее он не отойдет, какой бы обстрел ни был. Мы все заберемся в окоп, а он стоит. Был такой случай. У Петрова, солдата из Горького, шустренького парнишки, сапоги посносились, а там немцев много побитых лежало. Он пошел и снял с убитого немца сапоги. Приходит и говорит: «Сапоги нашел!» Петя его спрашивает: «Где ты взял?» – «С немца снял». И тогда Петя направил на него автомат: «Где ты взял, туда положи. Ты знаешь, как это называется? Мародерство! Ходи босиком, но не бери». Вот такой был мужик! Петя был у нас негласный командир взвода. Официальным командиром взвода был «шестимесячный» младший лейтенант Мухин. Он ему говорил: «Муха, куда ты пушки поставил? Ты же задачу не выполнишь и людей погубишь. Надо одну пушку поставить здесь, а одну здесь. Понял?» – «Так точно». – «Так давай и делай!» Когда мы с ним воевали, у нас ни одной небоевой потери не было, а в других батареях были. Спали мы с ним вместе – шинель под себя, шинель на себя, вроде и не так холодно.
Как-то раз решили устроить баню. Заняли хату, воды нагрели. Гимнастерки на прожарку. Моемся, а тут налетают «мессера». И устроили нам… В соседнем доме размещался штаб полка. Как я понимаю, они по нему били. Мы голые повыскакивали и в разные стороны. Я забился в какой-то шалаш. Бомба попала в штаб полка, убила начальника связи полка, связистку и заместителя начальника штаба.
Там же, под Ковелем, у нас разбило пушку, и мы воевали как пулеметчики – у нас же каждому расчету полагался еще и пулемет «Максим». Как это произошло? Очень просто. Мы стоим на переднем крае в обороне, немец тоже в обороне. Стрелять нельзя, чтобы не раскрывать свои огневые позиции. Для того, чтобы нам дать немножко практики, нас вытащили стрелять с закрытых позиций километров за шесть от передовой. Командир батареи увидел готовую огневую позицию для 122-мм гаубиц. Четыре окопа, ходы сообщения – все было сделано капитально. Он решил на нее поставить батарею. Выслал на передний край взвод разведки с рациями: они нашли цель, подготовили данные. Все расчеты у своих пушек, но стреляет только первое орудие. После того как оно пристреляло цель, мы ввели на всех орудиях необходимые поправки и беглым огнем пять снарядов на орудие по цели выпустили. Попали там, не попали… Отдыхаем. Май месяц, хорошая погода. Мы ведь в тылу! Ходить в полный рост можно! Не стреляют! А то ведь все время ползком, под огнем… Сидим в блиндаже, накрытом соломой. Вдруг слышим, у немцев такой звук: «пок!» – потом шум снаряда, разрыв перед нашими позициями. Прошло какое-то время. Опять звук летящего снаряда – и взрыв за нашей огневой: «Ребята, вилка! Разбегайтесь!» Мы разбежались. Немец положил еще два снаряда точно по огневой, а потом их дивизион как ударил по нам! У нас никого не убило, никого не ранило, но две пушки вышли из строя. У нашего орудия взрывом снаряда, разорвавшегося между станин, разбило казенную часть. У другой пушки был разбит дульный тормоз. Только сделали перекличку – опять налет. То есть мы выбрали огневую позицию, которую немец уже пристрелял. Она стоила нам одной пушки: нашей, у которой была разбита казенная часть. С нее свернули дульный тормоз и поставили на другую пушку – она продолжала стрелять, а мы с пулеметом воевали.
Кормили нас там пшенкой и американской тушенкой. Утром и вечером кто-нибудь из расчета ходил на кухню – днем уже не вылезешь. Три месяца пшенка и тушенка!! Это кошмар какой-то. Уже выворачивало. Желудком мучались… По ночам вылезали на поля, собирали невыбранную с осени картошку. По весне спасались зеленью.
Конец ознакомительного фрагмента.