Леприкан и вампиресса
Идёт по своему ирландскому лесу леприкан. Весь в зелёном, рожа мерзкая, силы неимоверной! Кто не знает, я-таки скажу. Эти вот существа являются производным от зело длинных ночей, отсутствия электричества и суровой природы в жизни ирландских низов, угнетавшихся, естественно, аглицкими сволочами-поработителями. Вот, к примеру, живёте вы в полуземлянке мерзкой, из скотины имеете две курицы, землю вам даёт лендлорд под половину урожая, а растёт у вас один гольный ячмень, да картошка! Ясно, что вы пива нагоните покрепче, желательно, чёрного гиннесса, сколько сможете раз с женой развлечётесь, а потом в кабак местный, где такой же противности гиннесс, но, уже за деньги!
А там, под алкогольными парами, можно и в любимую ирландскую народную забаву удариться, что мордобоем называется, или сидеть и слушать страшилки про леприканов сказочных, золото которые, в отличие от тебя, не только любят, но и имеют! Так вот, идёт себе этот самый леприкан, назовём его для краткости Фортинбрассом, по лесу, песенку сугубо леприканскую поёт, даже в ус, который у него на морде лица отсуствует, не дует. Ну, леприкан! Нам его ни умом понять, ни аршином не измерить. Только в дюймах и галлонах! Тяжелое наследие отсуствия метрической системы! Лес густой, дорога длинная. Присел леприкан на пенёк, достал кусок трески сушёной, в платок, зелёный естественно, им завёрнутый, и есть изготовился. А запах от сушёной трески такой, что вы спросите наших мурманчан или архангелогородцев. Это есть что-то среднее между портянками прусского пехотинца Фридриха, после сорока часов аллес марширен на плацу, и мясом коня, положенным воином Чингис-хана под седло для умягчения, но, после двух конных поприщ! Tолько хотел в неё зубами своими кривыми, жёлтыми, мощными впиться, как голос раздался: Это какая же тут срань имеет такой вкус, цвет и запах омерзительный? Оглянулся наш Фортинбрасушка, видит среди кустов крапивы высокой стоит девица-краса, русая коса. Вся из себя неодетая. Что значит, голая! И, что интересно, в отличии от пресловутой леди Годивы, не думает прелести свои волосами скрывать. Bовсе даже наоборот. Так и выпячивает все подробности наружу! У леприкана челюсть отвисла, слюна с клыков жутких побежала. Даже есть временно передумал. Тебе, – говорит, чего? Подумал, отломил треть рыбы своей, девице протянул. Садись, говорит, давай, и ешь, дева леса! Потолкуем! О делах твоих скорбных, королях местных, капусте фермерской и устрицах! Давай, излагай! Девица и не подумала брезговать, а свой кусок взяла, в рот переправила, и, тщательно пережёвывая пищу, проглотила, на что леприкан посмотрел даже с некиим умилением. А потом достал из-за пазухи фляжку оловянную, булькнул ею в пространстве, отвинтил крышечку и деве предложил. Та и от этого не отказалась, а пальцем треть отметила и выхлебала содержимое не глядя и без передыха. Леприкан только крякнул. Потому, внутри сосуда этого чистый ямайских ром, с островов Карибского бассейна привезённый, обретался. Градусов под шестьдесят, а со вкусом таким, что ирландцы его покойникам пробовать давали, так многие, со смертного одра встав, бежали, что бы проблеваться, на улицу! Зело борзо, – говорит деве леприкан. Ты по-аглицки, либо на айрише нашем шаришь? Это вроде как идиш, только на основе гельского языку кельтской группы англо-саксонской мовы! Андерстуд? А дева ему обратку в ответ: А как же! У нас, обитательниц ночного Санкт-Петербурга, тоже свой разговорный имеется, блатная музыка зовётся, а, в просторечии, феня. Кстати, меня по этому слову и прозвали. Коль есть у тебя потребность в общении какая-либо ещё, окромя пихательной, можешь смело меня Фенюшкой называть. А как тебя зовут, мне знать без надобности. У всех клиентов имя-фамилию спрашивать – дело хлопотное, опасное. Могут уличить, что я не только богине любви служу, но и Фемиде —коя за сыскные дела отвечает! А там – мне бритвой по горлу и в колодец. Вода ужас как холодна, щекотка – дело мне вовсе не нужное, обирай потом с себя, дохлой, раков! И леприкан сразу всё тута понял. А чего ему не понять? За долгие прожитые года, заматерел старый Фортинбрасс, много чего повидал, много кому-чего показал, так что понимать языки разные научился! Пригласил старый наш девушку к себе, а сам себе думает: Ежели она на сокровища мои польстится, я её в мелкий сельдерей распушу и выгоню, а ежели девица та честная, так в моём хреновом хозяйстве пригодится, убраться там где-нито, пятки на ночь, или где, почесать, наши леприканские шти из еловых шишек сварить. Kакая-никакая польза для дома будет. Идут они по лесу страшенному, тары-бары-растабары. Кто, где, чего и почём! Девица, хоть и голая вовсе, идёт быстро, на кусты колючие не оборачивается, на шишки острые смело наступает. Вроде ей и боль и неудобства разные есть до всяких органов дверцы! А по дороге рассказывает о делах с ней происшедших, престранных! Я, – говорит, – как из деревни меня купили, да в дом публичный определили, у помещика жила. Так вот он вроде тебя был, цвета зелёного, видом суров зело очень и стар! Нас, мелочи дворовой, пузатой, для него с пяток завели, во флигеле во дворе дома держали. Для удовлетворения чувств и прочего! В позах мы разных применялись, и под музыку мохнатки свои представляли, иногда по одной, или сразу несколько. Только барин меня в карты проиграл заезжему господину, а тот к делу новому приспособил, поскольку меня даже учить не надо было. Bсё хорошо пошло, слава гремела по всем полупочтенным подвалам и окраинам стольного нашего города. Платили прилично, я подумывать стала, как выкуплюсь, да сама заведение открою, а тут история эта! Пришёл однажды под утро уже студентишка к нам. Всех гости разобрали. А я в холле сидела, финь-шампань пила и крем-брюле заедала. То ли ранний завтрак, а, может, ужин поздний! Мне это – хрен по деревне. Давно все времена года и, скажем, просто времена, перемешались! Сунул он денюжку мятую швейцару, кою в потном кулачке сжимал, и меня скоренько ангажировал. На час! И что тут делать? Хоть лень было, пошла. Клиент – всегда прав! Пришли, я ему, мол, не желаете ли выпить. Первые сто грамм за счёт заведения! А он, грубо так, петел давленый, ты давай быстренько снимай хоруёбки свои, и ближе к делу. Соловья, мол, моего, баснями не кормят. Это он в своём праве. Ну, я то, да сё, а у него дело не идёт. Скукожился петушок, и не чирикает. Стрикулист в азарт вошёл. Как даст мне по организму ручонкой своей. Я и к херовой маме выключилась. Очнулась, нет студентишки. Я лежу голая, шея болит, на подушке крови немного. А на животе той же кровью надпись «Носи, сука!» А чего носи? Подошла к зеркалу, осмотрелась, на шее, там где жилка бьётся, две ранки малые, как от гадюки укуса. Чем это он, думаю, меня стрекальнуль, гнида рода нечеловеческого! Помылась себе частично, стакан очищенной махнула, и спать! Погоди ты, ужо, мой сударик! Найдётся на тебя управа! Поспала там, да к хозяйке. Дела, говорю, у меня женские. Надо бы перерывчик сделать. А то бельишка не настираешься, и клиентам обида может быть. А ко мне тётя из деревни с обозом приехала. На постоялом дворе они. Так я с ней переведаюсь. Новости, то, да сё! Иди, – говорит. На четыре дни отпускаю. Завей горе верёвочкой. Душу отведи! И пошла я к Ивану местному, что на Пряжке деревянной иголкой купцам воротники пришивал. У нас давно с ним отношения были. Я, как его маруха, в отсвете его авторитета была. Время к ночи, луна ясная в небе, погода хорошая, и только у меня в органоне смута какая-то жуткая! Хочу чего, а чего именно – не пойму. Смотрю, в окошке полуподвала просвирня пожилая делами увлеклась. Катает она просвирки и катает. И тут поняла я, чего мне так хочется. В окно впрыгнула, повалила старую, да в горло ей так и впилась. Только не очень аккуратно, как прошмандей студенческий мне, а со всей силой и страстью неофита! Горло, практически, вырвала! Напилась кровушки, юбкой её обтёрлась, и ку-ку, тётя, дальше пошла. Чувствую, временами меня вверх возносит, на воздуся. Лечу! Что за дела? Чудеса, и только! Лечу я вдоль проспекта, смотрю в окна, и вижу студентика искомого! В жупане бархатном, без порток, но с саблей в руке, стоит, гадик, перед зеркалом, а сзади свечей в канделябрах немеряно. Смотрит он на хилое своё наследство, кое иногда причиндалом, или шмаком именуют, и в голос громко сам себе командует: Именами Властелинов Ада, Астаротом, Бегемотом, Сатанаилом, Люцифером и Абадонной, командую тебе, существо, впавшее в ничтожество и неповиновение – ВСТАНЬ! И ему хрена чего в ответ! Я в окно влетела, в горло его впилась, давай кровь засасывать. Чую, некуда уже, под самые зябры, под завязку налилась, а пью. Одной рукой за нос, другой за неповиновения орган, развернула боком, и, пока до донца не добрала, не остановилась! Как у нас в деревне говорили: Ты знай край, да не падай, потрох сучий, фря кобылья! Присела на пол, смотрю, ё-маё! Музыка печальная заиграла, на трупе порты появились бархатные, жупан на пуговицы застегнулся, а ноги в ботфорты оделись. Встал труп, как ни в чём не бывало, и ко мне грабки протянул. Я как сидела, так ему в рожу бесовскую и впилась. Пошарила рукой, а на полу ножка от стула, разломанного в сваре нашей. Так я ему прямо чуть повыше пряжки от порток и всадила. Не всё ж в меня разного размера колы сажать, могу и я хоть разок! Отговорила вечером малина! Сдох на этот раз окончательно. А у меня приключения продолжались. Голос с потолка и углов, короче, со всех сторон раздался. И чего же ты, сука, исделала? Какого лихого молодца ухайдакала. Не будет тебе за это ни дна глубокого, ни покрышки малой. Пошла бы ты к чёртовой, леприканской по-возможности, матери, пусть с тобою они валандаются и проклаждаются, бикса ты бановая, крутосферическая! И чую, руки невидимые все одежды мои разрывают, а затем я, голая, лечу в невидимом пространстве, и в полном неглиже сюда вот, в крапиву, плюхаюсь! Ты прикинь, чего суки творят? Всем пасть порву, моргалы высосу. А это чего, дом твой? На лесной поляне, под вывернутыми корнями огромного дуба, мило сверкал стеклом огромных окон вход, с дверью и надписью, сделанной из еловых шишек. «Леприкан. Без стука и золота не входить. Хреновато будет.» Леприкан вытер ноги о половичок, девица сделала то же самое, и они скрылись внутри. А что там было с ними, об этом знает совсем другая история!