Глава II
Духовные школы в жизни прп. Макария (Глухарёва)
Становление личности прп. Макария в духовных школах (1792–1817). Влияние свт. Филарета (Дроздова)
Самое сильное влияние на становление личности прп. Макария (Глухарёва), несомненно, оказала семья. Родился он 30 октября 1792 г. в г. Вязьме Смоленской губернии и наречен был Михаилом, во имя Архистратига Божия Михаила. Отец прп. Макария Иаков Михайлович Глухарёв был священником вяземской Введенской церкви и очень почитался прихожанами за свою образованность и усердие. Вяземчане любили о. Якова и его жену Агапию, так как они служили образцом скромной, благочестивой христианской жизни.
Пример самоотверженного служения отца, высокая нравственная атмосфера в семье воспитали в прп. Макарии «добрые навыки и привычки» и «чуткое различение между добром и злом». Об этом свидетельствовал Ф. А. Голубинский, передававший, что прп. Макарий «с самого детства был приучен каждый день исправно совершать утренние и вечерние молитвы; эта привычка осталась в нем на всю жизнь, а потому впоследствии, когда при его многотрудных странствованиях в Сибирь, не удавалось ему как следует исполнить христианского долга, то совесть его смущалась»[87].
О силе воспитательного влияния семьи говорит и письмо прп. Макария младшему брату Алексию от 22 ноября 1827 г. Он благодарит брата за присланный ему портрет умершего отца: «Благодарю сердечно и почтенного живописца, искусством сохранившего для наших воспоминаний сии черты неизменного прямодушия, общего всем доброжелательства, веры и упования на Промысел Божий, и христианского мужества, толикими скорбями искушенного и победившего плоть, мир и Диавола силою Божиею. Сие священное для нас изображение обличает во мне все низкое и нечистое, и внушает мне священные чувствования и помышления, поощряет меня к труду, успокаивает меня в смущении, разгоняет туман уныния…» Далее архимандрит Макарий называет отца «величайшим по Бозе благодетелем»[88]
Первоначальным образованием прп. Макария занимался сам отец и вел его так, что мальчик с семи лет мог делать переводы с русского языка на латинский. Хорошо подготовленный в семье, на восьмом году жизни он был принят сразу в третий класс Вяземского духовного училища. Учился Михаил очень хорошо и поведение имел примерное, но в школе пришлось ему столкнуться с непривычной грубостью и жестокостью. Протоиерей Иоанн Герболинский сохранил рассказ прп. Макария об этом периоде обучения, оставившем у него самые грустные воспоминания и подорвавшем здоровье. «Когда я был еще лет семи или осмии, – передавал Михаил Яковлевич о. Герболинскому, – отец в Вязьме, где мы жили, отдал меня в училище, которое от дому нашего было довольно далеко. Дадут мне, бывало, хлеба, картофеля или другого чего, и я остаюсь в училище целый день. Учился я хорошо, но как-то один раз урок был задан большой, и я не мог его выучить; учитель, узнав о том, сказал мне: «Послушай! если ты опять не выучишь урока, я спорю тебе всю кожу от шеи до пят». Как ребенок, я принял эту угрозу буквально и простудился, заболел и, проболев полгода, чуть не умер. С тех пор грудь и голос у меня стали слабы»[89]. Следы болезни сохранились на всю жизнь, впоследствии прп. Макарий из-за слабости голоса часто просил своих учеников читать вместо него проповеди.
Из Вяземского училища Михаил Глухарёв «за отличные успехи» был переведен в Смоленскую семинарию, в которой учился с 1801 по 1813 г. Однако в новой бурсе неокрепшую душу ожидали новые искушения: он попал в атмосферу порочных товарищей, без надлежащего надзора и воспитания как губка впитавших все пороки общества.
В 1812 г., во время перерыва в учебе, связанного с нашествием Наполеона, Михаил был приглашен одним богатым тверским помещиком учить его детей. Здесь Михаил усвоил светские приличия и манеры, что еще более выделило его из среды товарищей, и приобрел первый педагогический опыт.
В сентябре 1813 г. было возобновлено обучение в семинарии, и Михаил Глухарёв, по обычаям того времени, был назначен учителем латинской грамматики в низший класс. Теперь он упражнялся в преподавании и вместе с другими учителями «сказывал положенные проповеди».
Когда по Синодальному указу от 22 мая 1814 г. семинария должна была отправить двух лучших учеников для образования второго курса Петербургской духовной академии, Смоленский преосвященный распорядился отправить туда студента Захарию Смирягина и учителя Михаила Глухарёва (на их экипировку и путевые расходы семинария издержала немалые средства – 565 р. 30 к.).
В Петербурге студенты после экзамена были зачислены на 2-й курс Духовной академии. Здесь способности и качества Михаила Глухарёва проявились в полной мере. Религиозный и благовоспитанный, откровенный и очень доверчивый, изящный в манерах и приятный в обращении, способный и трудолюбивый, студент Глухарёв, по свидетельству современников, обращал на себя всеобщее внимание.
Из специальных предметов Михаил выбрал еврейский язык, историю и географию, от немецкого и французского отказался, так как знал их основательно, а об отказе изучать математику и физику впоследствии сожалел. В годичной ведомости 1815 г. он занимает первое место. Особенно выделяются письменные работы Михаила Глухарёва, которые вызывают одобрение строжайшего критика – свт. Филарета.
Закончил он курс академии 10-м магистром, по преданию, профессора признали за ним первое место, но затем отобрали по настоянию Филарета, который, «развивая в нем смирение, полагал за лучшее понизить его в списке студентов». «Глухарёв был одним из самых даровитых и блестящих студентов 2-го курса и кроме того, при крайней живости и некоторой восторженности, выделялся в кругу товарищей чрезвычайным изяществом, приемами и манерами светского, благовоспитанного юноши. Какие-то предубеждения против него, возникшие еще до окончания им академического курса, были причиною, что он не был оставлен при академии»[90].
Ректор Филарет, обративший внимание на талантливого юношу, нашел в нем «прекрасные качества ума и сердца», привлек к себе и на всю жизнь стал его наставником и покровителем. Биограф прп. Макария Филимонов отмечает, что, «любя и отличая его своим постоянным вниманием и расположением, Филарет не баловал его, а относился к нему довольно строго» и вел его, как говорил впоследствии сам прп. Макарий, «строптивыми путями», подвергая его терпение испытанию и еще более развивая в нем присущие с детства кротость и смирение. Несмотря на некоторую суровость и жесткость отношений ректора Филарета, студент Михаил Глухарёв понимал и ценил своего наставника и руководителя, считая его своим благодетелем, и говорил впоследствии: «Я отдал свою волю вполне преосвященнейшему Филарету, ничего не делал и не начинал без его совета и благословения и почти ежедневно исповедовал ему свои помыслы»[91].
В то время на восприимчивого и впечатлительного молодого студента Глухарёва большое влияние оказало модное религиозное движение – мистицизм; его увлекали идеи, трактуемые во всех сочинениях мистического характера, об озарении от Св. Духа, о возрождении, о преобразовании внутреннего человека: «В области религии мистицизм состоит в чувстве постоянного, живого, духовного общения с Богом и в стремлении к духовному возрождению силою внутреннедействующей в человеческом духе благодати. Таким образом, по самому существу, религиозный мистицизм есть душевная деятельность, находящая возбуждение для себя в самой себе, в самой глубине человеческого духа, в стремлении его к единению с Богом. В этом отношении, проявление мистицизма в данное время может быть полезно и благотворно, как пробуждение общества от духовной косности или от довольства обрядовым благочестием к духовной самодеятельности и к нравственному самоусовершенствованию». Но опасность увлечения мистицизмом без должного духовного руководства заключается в том, что, «основываясь на внутреннем духовном опыте и ища откровения воли Божией не вне себя и не внешним путем, а во внутреннем голосе сердца, в глубине сокровеннейших душевных движений, мистик неизбежно выходит из подчинения внешнему церковному авторитету, или, сохраняя уважение к нему, считает церковные таинства, установления и всю вообще внешнюю церковную обрядность только символами…»[92].
Наставник Михаила Глухарева архимандрит Филарет и сам был заинтересован популярным в то время мистицизмом, он, как и многие, читал Юнга, Штиллинга, Эккартсгаузена, Фенелона и пр., но при этом всегда оставался на твердой позиции Православной Церкви. Господство религиозного мистицизма в царствование императора Александра I, и особенно во вторую половину его, было значительным явлением в общественной жизни столицы. «Государь относился к мистике, как и к масонству, с полной терпимостью. Усиленное при его воспитании стремление сгладить в его глазах все разности, разделяющие людей, народы и религиозные исповедования, образовали из него космополита, придававшего мало значения национальным особенностям народов и религиозным особенностям исповеданий. Между тем природный склад его души устремлял его к таинственному, мистическому. Великие события двенадцатаго года усилили еще более его мистическое настроение. В девизе, принятом им после этих событий и изображенном на победной медали в память 12 года («Не нам, не нам, а имени Твоему»), он прямо выражал, что считает себя только орудием, посредством которого действовала высшая божественная сила. Но действие этой силы доступно чувственному взору. Оно созерцается внутренним оком души, при размышлении о Христе и таинственном соединении с ним»[93]. 6 декабря 1812 г. государь утвердил доклад князя Голицына об учреждении в Санкт-Петербурге Библейского общества. Президентом общества был избран Голицын. Архимандрит Филарет стал также одним из основателей общества. На первых порах деятельность Библейского общества была встречена с большим одобрением. Появилась наконец возможность напечатать Библию и на славянском языке в достаточном количестве.
Однако при всех своих заслугах Библейское общество имело и отрицательные стороны. Так, основным его правилом было: при издании книг Священного Писания держаться текстов, употребляемых тем или иным вероисповеданием, без всяких пояснений или комментариев. Таким образом, Православная Церковь не могла дать своим чадам святоотеческое толкование в приложении к Св. Писанию, чтобы защитить их от ересей и сектантства. Библейское общество признавало себя выше всех Церквей, желало работать для «универсального христианства», включающего в себя все христианские вероисповедания.
В столице стали возникать различные мистические течения, вплоть до открытого сектантства. Этому способствовали и многие новые журналы мистического направления, такие как «Друг юношества», «Духовный год жизни христианина», «Сионский вестник». Эти журналы были популярны не только среди светских лиц, но и среди духовных. Журнал Лабзина «Сионский вестник» выписывали все семинарии и духовные академии.
Св. Филарет, обладая глубокими познаниями и острым природным умом, умел видеть в мистических сочинениях крупицы истины, он находил общий язык не только с Голицыным и Лабзиным, но и с проезжими квакерами, его интересовали все формы духовной жизни. По мнению прот. Георгия Флоровского, участие свт. Филарета в работе Библейского общества было связано с его духовной проницательностью, верой в живительную силу Слова Божия и крепость Церкви. «Под покровом мистических соблазнов он сумел распознать живую религиозную потребность, жажду духовного наставления и просвещения. Потому и принял он участие в работах Библейского общества с таким увлечением. Его привлекала самая задача, ему казалось, что за библейское дело должны взяться церковные силы, – “ да не отымется хлеб чадом”… В обновляющую силу Слов Божия он твердо верил. С библейским делом, с русской Библией, он неразрывно и самоотверженно связал свою жизнь и свое имя. Его библейский подвиг трудно оценить в должной мере. Для него лично он был связан с великими испытаниями и скорбями. В самый разгар антибиблейского “восстания” в Петербурге Филарет в Москве свидетельствовал, напротив, что “самое желание читать священные книги есть уже залог нравственного улучшения”»[94].
При всех издержках Библейское общество выполняло свою главную задачу – распространяло Слово Божие. Однако церковнославянский язык, на котором издавалась Библия, был труден для понимания, и постепенно в обществе стала осознаваться необходимость перевода Библии на современный русский язык.
Весной 1816 г. под руководством свт. Филарета началась работа по переводу Нового Завета на русский язык. Архимандрит взял на себя самую сложную часть – Евангелие от Иоанна.
Уже в 1818 г. было напечатано Евангелие со славянским и русским текстами и мгновенно раскуплено[95].
Мудрое духовное руководство свт. Филарета способствовало тому, что прп. Макарий смог остаться мистиком и, не отвергая элементов таинственного в духе человека, стать на той точке зрения, на которой стояли Святые Отцы Церкви созерцательного направления – Макарий Египетский и другие, переводы сочинений которых незадолго до этого были изданы в сборнике «Добротолюбие». Этими отцами и их писаниями прп. Макарий более всего интересовался.
Однако и к сочинениям мистика Иоанна Арндта, с которыми знакомили в Духовной академии, прп. Макарий сохранил интерес на всю жизнь. Он высоко ценил этого немецкого богослова и рекомендовал его сочинения некоторым своим духовным чадам.
Педагогическая и административная деятельность прп. Макария в духовных школах Екатеринославля и Костромы (1817–1824)
По окончании курса учения Михаил Яковлевич Глухарев был назначен инспектором и профессором церковной истории и немецкого языка в Екатеринославскую духовную семинарию. Вместе с Михаилом в Екатеринославль прибыли три его сокурсника – Кутузов, Наумов и Цветков. Вскоре Михаил Глухарёв был назначен еще и ректором местного уездного и приходского училища.
Это назначение было, конечно, лестным для молодого магистра, но если ректор Филарет вел его «строптивыми путями», то новое назначение оказалось куда более «горшим путем». В Екатеринославле в духовных училищах была полная неурядица, а «преосвященный Иов (Потемкин), перед которым, благодаря его дружеским связям с Голицыным, преклонялась вся губерния, был не из тех лиц, под началом которых было приятно»[96].
По случаю открытия преобразованной семинарии новому инспектору было поручено произнести речь. Предполагалось, что молодые выпускники, направленные в семинарии, станут проводниками школьной реформы. Но, возлагая на плечи молодого магистра роль реформатора, «упустили из виду, что уничтожить или переделать старую закваску было не под силу одному молодому человеку»[97].
Скоро Михаил Яковлевич убедился, что реформа нисколько не улучшила ни положение учителей, ни положение учащихся, которые были по-прежнему разбросаны по квартирам в довольно большом городе, и инспектору было крайне сложно наблюдать за воспитанниками. Учителя, как и прежде, влачили нищенское существование. Нищета делала их совершенно равнодушными к своему делу. Им приходилось доходить до унизительных отношений с начальствующими и родителями учеников. Приношения родителей наставникам семинарии и натурою, и деньгами были делом обычным.
Молодой педагог не мог мириться с этим; всегда строгий к себе, он был строг и к воспитанникам. Но строгость эта была разумная и доброжелательная. Требуя от учеников неукоснительного исполнения обязанностей, он отличался справедливостью: старался относиться к детям по-отечески, приглашал их к себе в гости, поил чаем, давал из своей библиотеки книги для чтения и всячески содействовал их нравственному воспитанию. «Такое отношение М. Я. к ученикам стяжало ему от последних, как свидетельствует один из бывших его учеников, всеобщую любовь и уважение. Подарками от родителей и родственников учеников М. Я., конечно, не пользовался. Денег он решительно не принимал, а различные пищевые припасы – хлеб, яблоки и т. п. он обыкновенно отсылал в бурсу, чем доставлял большую радость бурсакам, содержание которых было тогда крайне скудно».[98]. Однако сослуживцы «видели в деятельности молодого инспектора и в его отношениях к ученикам живой укор самим себе и невзлюбили его, как неприятного новатора»[99].
Отличаясь «идеальными воззрениями на свои служебные обязанности», инспектор Михаил обладал в то же время большим запасом мужества. Так, в самом начале службы он пришел в столкновение с преосвященным Иовом (Потемкиным) и заставил его внести в кассу наличные семинарские деньги, хранившиеся у него на руках. Позднее Михаил Яковлевич смело отстаивал свое мнение о нецелесообразности покупки дома для семинарии, и, хотя преосвященный его не послушал, время показало, что молодой инспектор был прав.
Бывать в обществе он не любил, искренние отношения он поддерживал только с соборным священником Иоанном (Герболинским), в доме которого и приютился, у него же сошелся со священником Калинником Махновским и учителем семинарии А.С. Понятовским, и только эти три человека, да еще его духовник иеросхимонах Ливерий служили ему утешением и поддержкой.
Иеросхимонах Ливерий был учеником и племянником преподобного Паисия Величковского. Приняв от своего дяди пострижение, он был один из простецов, которые получили духовные дары опытным путем подвижнической жизни. Пользовавшийся всеобщим уважением в Екатеринославле, он был наставником всего круга друзей прп. Макария, во всех скорбях являясь «служителем любви и благости»[100].
Через год после назначения на службу, испытав себя временем и убедившись в том, что семейная жизнь его не привлекает, прп. Макарий принял монашество. Это желание сформировалось у него еще в академии, возможно, под влиянием свт. Филарета, да и родной отец Иаков одобрял это намерение, видя в монашестве «первоначальное в свете звание», он даже преднарек ему имя – Мелхиседек, но Михаил Яковлевич в постриге был наречен Макарием в честь преподобного Макария Великого.
Пострижение произошло 24 июня 1818 г., хотя прошение о том Михаил Яковлевич подал 29 января.
Преосв. Иов, «личность совершенно своеобразная и до сих пор не разгаданная и непонятная», был доволен постригом: «Преосвященному Иову было это так приятно, что он на другой же день, т. е. 25 июня, рукоположил о. Макария во иеродиакона, а через три дня, 28 июня, в иеромонаха»[101]. Прот. И. Герболинский, служивший при преосвященном Иове восемь лет, так описывает его: «Он имел много достоинств: был трезвым, строгим монахом, часто служил… служение его было благолепное, все делалось как бы по такту, чтение медленное, литургия продолжалась четыре часа. Но вид и взгляд его был суров, глаза затемнялись густыми черными бровями, голос был сильный и резкий, характер от природы горячий и вспыльчивый, а потому, при малейшей неисправности или сопротивлении ему, он выходил из себя и делал поступки самые неприличные, несмотря ни на какое место»[102].
Интересны воспоминания о преосвященном Иове (Потемкине) русского дворянина Андрея Михайловича Фадеева, имя которого, по мнению современников, «не произносилось иначе как с глубокой благодарностью и любовью за его высокую справедливость», проживавшего в рассматриваемый период в Екатеринославле и в 1817–1834 гг. управлявшего конторой иностранных поселенцев: «Надобно рассказать о церковной иерархии. Епархиальным архиереем был в то время архиепископ Иов, замечательный человек не по своим архипастырским добродетелям, а по оригинальности своих похождений. Родом был Смоленский дворянин, по фамилии Потемкин, родственник святейшего князя, он по молодости находился на военной службе, был лихим кавалеристом, большим шалуном, дрался на дуэли, убил одного из своих сослуживцев и, вынужденный по этому случаю бежать, скрылся в Молдавию, постригся в монахи и проживал там в каком-то монастыре, в городах довольно долгое время. Когда же узнал о возвышении своего родственника на степень любимца императрицы и когда тот последний предводительствовал армиею на Турецкой границе, то Иов ушел из монастыря, явился к Потемкину и был им милостиво принят под его покровительство. Вскоре он получил возвышение в сан архимандрита, а затем назначен викарным архиереем во вновь устроенную Екатеринославскую епархию. Впоследствии он переведен в Минск, где, в приезд Павла, невзирая на свое родство с князем Потемкиным, понравился ему своим служением. И действительно, это служение более походило на военную экзерцию, нежели на богослужение: всякий шаг, всякое движение духовенства было определено по темпам, с неминуемым и немедленным следованием наказания за малейшее нарушение установленного порядка, иногда тут же, в церкви, пощечинами, толчками из рук самого архипастыря. <…> Образ его жизни был самый аскетический: постничал до изнеможения, но в то же время дрался своеручно с своими мелкими подчиненными и прислужниками; скряжничал и копил деньги, которые раздавал взаймы, часто безвозвратно, высокопоставленным лицам из знатной аристократии, дабы приобрести их приязнь и поддержать расположение, а бедных прогонял от себя. Внутри дома вел жизнь отшельническую, но вне его щеголял богатыми рясами, экипажами и дорогими лошадьми, о коих больше заботился, чем о пастве. В противоположность ему в семинарии был наместником и, кажется, потом ректором архимандрит Макарий, истинный монах, исполненный христианских добродетелей и вместе с тем глубоких познаний. Разумеется, что такие две личности не могли долго ужиться: Макария вскоре перевели (помнится в Алтайскую миссию), а Иов остался в Екатеринославле, где и пребывал до самой смерти своей, последовавшей в 1821 году. Воспоминание он оставил о себе в пастве своей только своими причудами, а у духовенства строгостию и побоями»[103].
В своем «Поминовении Преосвященного Иова», написанном после смерти преосвященного в виде исповеди игумену Филарету (Данилевскому) в Глинской пустыни, прп. Макарий пишет об усопшем преосвященном Иове как об «истинном отце», который был вооружен против грехов его «правдою Божией». В жесткой руке преосв. Иова он видит Промыслом Божиим данное ему врачевство против «гордости ученой». Он осуждает себя за «постыдное бегство» из Ектеринославля. Сокрушается, что не смог понести своего креста, стыдится за «малодушие самолюбивое, “по которому” не только сошел с креста, но и сбежал с Голгофы.»[104].
Неровное отношение архиеп. Иова к молодому ученому монаху причиняло тому большие страдания еще и потому, что некоторые из сослуживцев прп. Макария начинали досаждать ему, считая его за опального.
Особенно много огорчал его ректор семинарии архимандрит Никифор, который, по свидетельству свящ. Иоанна (Герболинского), «оскорблял кроткого Макария несколько раз самым грубым образом, почти пред всею семинариею, и этот незлобивый агнец не пререкал и не вопиял, но все переносил в молчании. Удивительная добродетель! – во все время пребывания его в Екатеринославле ни о ком не сказал ни одного худого слова»[105].
В 1819 г., по тогдашнему обычаю, во время экзаменов для учеников была устроена рекреация, и вся семинария с ректором во главе выехала за город. Когда общество разгулялось, ректор и учитель философии «приказали» ученикам петь светские песни. Это было прямым нарушением нового устава духовных школ, по которому «пение без нот, и особливо пение простонародное строго воспрещается». Молодой инспектор, во исполнение своих прямых обязанностей, категорически потребовал: «Не пойте! Пойте духовные песни!» В ответ на него обрушился «град оскорблений и насмешек». Ревнителю нового устава, пекущемуся о нравственности подопечных, ничего не оставалось, как сесть в экипаж и одному вернуться в город.
Летом этого же года прп. Макарию предстояло еще одно тяжелое испытание. После встречи с квакерами Стефаном Грелле де Мобилье и Вильямом Аллено, привезшими, кстати, о. Макарию письмо от преосвященного Филарета, он был обвинен в неправославии. Донос устроил ректор Никифор, организовавший за о. Макарием слежку. Письмоводитель, посланный подсматривать за о. Макарием, донес, что «о. Макарий молится с посетителями». Преосвященный Иов был в ярости и грозился даже отлучить о. Макария от Церкви.
В дружеских беседах со священником Иоанном Герболинским о. Макарий часто вздыхал: «Ах, какой черствый хлеб – любить врагов своих!… Ах, о. Иоанн, как бы мне местечко такое, чтобы я знал только самого себя!»[106]
Перед каникулами 1820 г. прп. Макарий послал прошение об увольнении его, по слабости здоровья, от инспекторской должности, а через полгода написал свт. Филарету о своем желании перейти на ту же должность в другую семинарию, более благоустроенную, и к ректору, известному самому Филарету «по духу Христову».
По свидетельству протоиерея Иоанна (Герболинского), прп. Макарий пять раз переделывал письмо к свт. Филарету. Видимо, он старался быть предельно деликатным и в то же время дать понять своему наставнику истинную причину своего бегства.
Желание прп. Макария перейти на другую службу быстро исполнилось. Указом Св. Синода от 20 февраля 1821 г. он был назначен ректором Костромской семинарии, куда и выехал 9 марта, тепло расставшись со своими друзьями и недругами и навсегда сохранив о тех и о других добрые воспоминания. В Костроме жизнь прп. Макария сложилась гораздо благоприятнее, чем в Екатеринославле, «здесь уже не было тех придирок и нападок, как в Екатеринославле»[107].
Однако позднее прп. Макарий горячо каялся пред Богом: «Прости мне грех моего своеволия, по которому я оставил сие училище, не научившись, сию врачебницу, не исцелившись! Избави всех меня знающих от соблазна, в который может привесть худой пример мой…»[108] На должность ректора Костромской семинарии он был назначен по своей просьбе и, как позднее писал суровый наставник митрополит Филарет, «по своей воле, по нетерпеливости, по неудовольствию видеть свою личность меньше своего места»[109]. В ответ на просьбу устроить его к ректору, который ведет дело «по духу Христову», свт. Филарет предоставил возможность ему самому попытаться практически воплотить свою мечту и устроить школу «по духу Христову».
Молодой педагог с энтузиазмом взялся за новое дело. По словам хорошо знавшего его А. Стурзы, в должности ректора Костромской семинарии и преподавателя богословских предметов архимандрит Макарий «всемерно старался поселить дух Христов в Заведении, для сего устроенном. ему хотелось, чтобы духовный рассадник боговедения был вместе и рассадником богоподобия»[110].
Будучи ректором, прп. Макарий вел истинно подвижническую жизнь, еще более строгую, чем в Екатеринославле. В употреблении пищи он соблюдал строгое воздержание, нередко по целым дням ничего не ел, ложился всегда позднее всех и вставал раньше всех, каждую свободную минуту посвящал молитве. Пища его была самая неприхотливая, а одежда самая простая: он имел всегда одну ряску, которую к Пасхе заменял новою. Зимняя ряска у него была всегда одна – подарок преосвященного Иова. Большую часть жалованья теперь, как и всю последующую жизнь, он тратил на помощь нуждающимся и на книги, которые ему помогал приобретать его новый друг, бакалавр философии Ф. А. Голубинский.
29 мая 1821 г. о. Макарий возведен был в сан игумена, а 2 декабря 1821 г. указом Св. Синода назначен настоятелем Богоявленского монастыря.
Молодой ректор, не щадя самолюбия воспитанников, боролся с их порочными наклонностями. Но укоренившаяся распущенность не хотела смириться. Известен случай, переданный Стурзой, когда однажды о. Макарий проходил по семинарскому двору, а из окна жилых помещений в него был брошен камень, попавший в плечо. «Это обстоятельство сильно огорчило о. Макария, но он не стал искать виновных (это было в духе о. Макария: он охотно и смиренно прощал всем свои личные обиды), а, собрав всех воспитанников, сказал им кроткое слово увещевания, которое всех тронуло»[111].
Большая часть семинаристов ценила справедливость и требовательность нового ректора. Его лучший ученик Афанасий (в миру Андрей Соколов), впоследствии Казанский архиепископ, вспоминал о нем: «Вечное место в душе моей он имеет наипаче потому, что духовная жизнь его при учении удерживала меня, 19—20-летнего, на путях Господних. Истину говорю, полный благодарения Господу, даровавшему мне такого наставника в юности моей. Когда он послал меня на подвиг учительства в г. Макарьев, тогда я любил только молиться, читать его проповеди и богословские уроки и быть его эхом. Это было в 1824–1825 гг. Согретый его духовным светом и теплотою, я поступил в Санкт-Петербургскую академию в августе 1825 года…»[112]
И вновь у прп. Макария трудно складывались отношения с семинарской корпорацией. В письме своему другу, священнику Иоанну (Герболинскому), в ноябре 1822 г. он писал: «Труды по семинарии съедают меня, изнемогаю в силах телесных и душевных. Людей злонамеренных нет при мне; одни благодетели, другие приятели, не много знакомых, и один друг; чего бы еще лучшего? Но – Сотворил Ты нас, Господи, для Тебя, и беспокойно сердце наше, пока не успокоится в Тебе. Притом известен вам темперамент мой. Мрак души моей часто покрывает тенью печальною все меня окружающее»[113].
Очередные неприятности побуждали прп. Макария искать корень всех неудач в себе, его теперь терзала мысль о том, что, прежде чем приносить духовную пользу другим, необходимо нравственно воспитать самого себя, душа его тяготела к внутреннему духовному деланию где-нибудь в тиши монастырской обители под руководством опытного наставника.
Сначала прп. Макарий хотел поселиться со старцем Ливерием, но, не получив благословения, 29 апреля 1824 г. подал прошение преосвященному Костромскому Самуилу, в котором выражал, что, чувствуя слабость сил душевных и расстройство телесных, никак далее не может проходить ректорскую, профессорскую и настоятельскую должности и просит «исходатайствовать ему, где следует, от оных должностей увольнение». Епископ Самуил быстро дал прошению ход, сопровождая своим отзывом в послужном списке: «При строгой, прямо монашеской жизни и честном поведении, часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам. Крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется мало надежным»[114].
Согласно прошению, 13 августа 1824 г. Св. Синод уволил о. Макария от управления монастырем и, по его желанию, определил жить в Киево-Печерской Лавре. О решении удалиться в Киевскую Лавру прп. Макарий написал своему наставнику, свт. Филарету. Узнав об увольнении прп. Макария, митрополит был очень огорчен и хотел приостановить его решение, но опоздал, извинением за опоздание он начинает свое письмо к о. Макарию: «Преподобнейший отец архимандрит и ректор! Виноват я перед Вами, что так долго не отвечал Вам, особенно на то письмо, в котором изъявляете Вы намерение удалиться от общественного служения. Москва говорит, что Вы уже и решились. Знаю посему, не поздно ли рассуждать о сем. Скажу что, думаю, по крайней мере, дабы Вы знали, что не намеренное мое молчание. Опасно искать общественного служения, когда знаем свои недостатки, препятствующие проходить оное с успехом; но и того, думаю, остерегаться надобно, чтобы не оставить служения, к которому призваны, и в которое допустили себя ввести, по своей воле, по нетерпеливости, по неудовольствию видеть свою личность меньше своего места. Надобно в сем испытать себя, прежде нежели оставим свое место. Если же точно видим, способности наши и силы наши не позволяют нам исполнить, чего требует служение наше: можно решиться оставить оное, чтобы не быть виною ущерба общего блага, и на сей конец представить начальству, какая способность или сила наша, по примечанию нашему, не соответствует потребности, и ожидать с послушанием, решится ли оно терпеть наши недостатки, или признает нужным занять место наше иначе. Что касается до искушений от раздражительности: случаи к ним более или менее есть везде. Тишина духа утишает нервы. Не надо также основывать мира на человеке, хотя он и сын мира, и даже миротворец. Благополучие – найти такого: но если он, как говорите, оканчивает жизнь, кто знает, будет ли он продолжать ее сколько нам надобно? Надобно и сие иметь в виду и, опираясь на человека Божия, утверждать сердце свое в Господе Самом. Вот, что я мог вам сказать. Если не в тяжелый то будет труд, уведомите меня, что думаете, и что предпринимаете. А я с любовию есмь. Вашего Высокопреподобия Усердный слуга. Филарет М. Московский. Мая 28.1824» [115].
Из письма Филарета видно, как высоко он ценил своего подопечного, как верил в его силы и не хотел отпускать на покой, осознавая его значимость для Церкви как педагога и мыслителя.
В это время тучи сгустились и над митрополитом Филаретом. Борьба против кн. Голицына носила характер борьбы с мистицизмом. Однако при всех заблуждениях и отрицательных действиях, которые допускал князь Голицын против Церкви, митрополит Филарет находил в нем много положительного и признавал одним из ревнителей церковного организма. При содействии Библейского общества стало более доступным для русского народа Священное Писание, было издано много полезных церковных книг мистического характера в православном духе. Однако в результате крайностей вся мистическая литература, признававшаяся раньше полезной, была сочтена «вредной, бесовской и еретической». Такая участь постигла и сочинение «Воззвание к человекам», которое было направлено в духовные школы по рекомендации князя Голицына[116], возможно, с предисловием свт. Филарета, о чем предположительно говорится в письме архим. Григория (Постникова)[117]: «Главное, как я слышу, почему М. теперь к вам привязывается, состоит в вашем отзыве о книге «Воззвание к человекам», которое, как говорят, князь представил Государю в свое оправдание о пропуске и рекомендовании ея. Прошу уведомить меня, подлинно ли отзыв оный был вами писан?»[118]Ответ митрополита неизвестен.
После удаления князя Голицына от должности министра было запрещено распространение Св. Писания на русском языке, как и вообще вся деятельность общества по переводу Св. Писания на русский язык. Запрещен был филаретовский катехизис, изданный в 1823 г., с текстами Св. Писания, изложенными на русском языке, «пошли толки о запрещении филаретовских проповедей как “неправославных”»[119]. «После падения князя Голицына в обществе распространился слух, что Московский архиепископ будет перемещен экзархом в Грузию. Сам свт. Филарет считал это весьма правдоподобным»[120], однако по-прежнему признавал только один способ борьбы с ложным направлением мистиков – просветительский. Он в своих проповедях обличал крайности мистицизма, одновременно разъясняя православный смысл мистики.
В это время прп. Макарий, испив до конца горькую чашу на своем педагогическом поприще, привыкший, по своему глубокому смирению, во всем винить только себя, пришел в такое расстройство, что, по позднейшему его признанию, «был тогда подобен испуганному и преследуемому псами оленю, которые бегают в разные стороны»[121].
В конце 1824 г. прп. Макария вызвали в Петербург, – по мнению Д. Д. Филимонова, его биографа, «не затем, чтобы отпустить в Киев, а с тем, чтобы предложить ему епископство, к которому его вероятно уготовляли. <…> Когда ему было предложено епископство, он отказался, потому что это не соответствовало ни его желаниям и стремлениям, ни его глубокому смирению и строгому подвижническому и посреди мира образу жизни. Любя жизнь уединенную, созерцательную… он был точно “не от мира сего”. Отказавшись от епископства, о. Макарий подал в Св. Синод прошение об увольнении его на покой в один из монастырей Киевской Лавры»[122].
Архимандрит Макарий нетерпеливо ожидал своей отставки. Указ о ней был получен в августе, но в путь он отправился лишь через четыре месяца. Причиной задержки были денежные затруднения, из-за которых он не смог сразу сдать дела по монастырю.
Направляясь в Киев, прп. Макарий проехал через Саров, где получил предсказание старца Серафима о тяжелом жизненном кресте, посетил и своего духовника старца Ливерия, и екатеринославских друзей и, наконец, прибыл в Святую лавру, священноначалие которой приняло его очень тепло. Вскоре, однако, он написал своему отцу: «Многолюдная Лавра показалась мне слишком шумною, а потому я переехал на житие в Китаевскую пустынь в семи верстах от Киева, в тихом и прекрасном местоположении находящуюся»[123].
Но и здесь прп. Макарий не нашел желаемого спокойствия и уединения. Бывший келейник о. Макария А. Орлов писал в своих воспоминаниях, что он «и там от врагов своих не избавился. Сии злонамеренные люди ложно донесли о. наместнику, что будто архимандрит Макарий имеет какие-то законопротивные книги и следует им тайно»[124]. Келья прп. Макария была подвергнута обыску, часть сомнительных, с точки зрения «сыщиков», книг была изъята и не возвращена.
Духовное возрастание прп. Макария под руководством игумена Филарета (Данилевского) в Глинской пустыни
Филарет (Данилевский) игумен Глинской Богородице-Рождественской пустыни
В октябре 1825 г. арх. Макарий ходатайствует перед Св. Синодом о перемещении в Глинскую Богородице-Рождественскую пустынь Курской губернии. Позднее он писал: «Я хотел среди Глинских братий знакомиться с искушениями, свойственными монашескому общежитию»[125]. О Глинской пустыни он мог слышать от митрополита Филарета и его друга, преосвященного Курского, будущего Тобольского, Евгения (Казанцева), которые хорошо знали и чтили настоятеля пустыни строителя Филарета (Данилевского). В 1820 г. преосвященный Евгений (Казанцев) писал обер-прокурору Св. Синода: «Глинская пустынь стоит наряду с лучшими Курской епархии монастырями, а по уединенному своему месту и по стечению в оную богомольцев и желающих в ней водвориться первая по Софрониевой»[126].
Глинская пустынь славилась неукоснительно соблюдаемым строгим уставом, составленным по образцу Афонского, и процветавшим в ней старчеством. И прежде всего она привлекла прп. Макария личностью настоятеля, иером. Филарета (Данилевского).
Позже, в своих проектах устройства воспитательных учреждений, во главе воспитательного монастыря и миссионерского института прп. Макарий предполагал поставить именно настоятеля Глинской пустыни, – по его образному выражению, «мать-пчелу». В этом святом общежитии монашеском он увидел то главное, чего недоставало современным российским духовным школам, несмотря на все проводившиеся реформы.
Вид Глинской Богородице-Рождественской пустыни
В 1829 г. прп. Макарий составил историческое описание Глинской Богородицкой пустыни, в котором значительное место было отведено новому наставнику прп. Макария, «возобновителю» обители игумену Филарету (Данилевскому)[127]. Описание пустыни включает церковное предание о чудесном явлении Иконы Рождества Пресвятой Богородицы и устроении мужской обители.
С большой любовью прп. Макарий описал личность игумена Филарета (Данилевского), бывшего настоятелем пустыни в течение почти четверти века, с 11 мая 1817 г. по день своей кончины 31 марта 1841 г. Воспитанник Киево-Печерской Лавры и Софрониевой пустыни, старцев о. Трифиллия и о. Феодосия (Маслова), настоятеля Софрониевой пустыни, друга и сотаинника преподобного Паисия Величковского. Игумен Филарет руководил духовной жизнью многих мужских и женских монастырей, его устав стал для них краеугольным камнем, 12 учеников его были назначены настоятелями в другие обители.
Богослужение пустыни было продолжительным, благоговейным и торжественным. Глинский чин богослужения отличался особым древним церковным распевом. Игумен Филарет не допускал партесного пения.
Прп. Макарий очень полюбил особые Глинские обряды и элементы этих обрядов пытался включить в свой проект устава воспитательного монастыря, например, каждением он хотел предварять утреннее пробуждение воспитанников, чтобы сразу настроить их на молитву, а надзирателей за детьми уподоблял ангелам-хранителям.
В Глинской пустыни прп. Макарий нашел желанное уединение и опытного духовного руководителя, здесь он ревностно взялся изнурять свой и без того ослабленный организм до того, что весной 1826 г. не чаял и выжить: «…тело было истощено, остались кожа да кости»[128]. Но кризис, к счастью, миновал.
Позднее, в ноябре 1827 г., о. Макарий пишет брату: «Уверяю Вас, Любезнейший братец, что я, по милости Божией, благополучен и бываю по временам весел. <…> Не тревожьтесь в Ваших о моем состоянии мыслях, от того, что как я упомянул, уныние по временам посещает меня. Оно в монашеском житии неизбежно, и нельзя вкусить сладкого, не вкусивши прежде горького; как в порядке вещей видимых тьма сменяет свет, и свет за мраком ночи следует, так и в изменениях, десницею Божиею производимых при очищении нашей души бывает. Сильнее бывает уныние в строгом пустынножитии; но зато оно там приносит и утешения обильнейшие.»[129]
Игумен Филарет (Данилевский), обладавший обширными познаниями, принимал активное участие в борьбе с лжемистицизмом, неоднократно совершая поездки в Санкт-Петербург, где вместе со свт. Филаретом, в лице которого всегда имел поддержку, выступал «против еретических лжеучений, защищая святоотеческое учение о высших степенях Богообщения и умной сердечной молитве Иисусовой»[130].
В тиши Глинской пустыни прп. Макарий зачитывался «Добротолюбием», переводил на русский язык «Исповедь» блж. Августина, «Лествицу» Иоанна Лествичника, беседы святого Григория Богослова, огласительные слова Феодора Студита. С особенным трепетом он вчитывался в Священное Писание: «Неустанно читал и проникал он в глаголы жизни вечной, вселял в себя Слово Христово изобильно, старался и мыслить, и чувствовать, и говорить словами Священного Писания, считал его хлебом своим насущным»[131].
Впоследствии о. Макарий писал о Глинской пустыни: «Это школа Христова, это одна из светлых точек на земном мире, в которую дабы войти надо умалиться до Христова младенчества»[132]. Здесь окончательно сложился его аскетически-созерцательный характер, в котором ясно отобразился «богобоязненный, смиренномудрый, нестяжательный и деятельно духовный “незабвенный авва Филарет”»[133]. В уединении его пытливый ум продолжал внутреннюю работу и над проблемами устройства современных духовных школ; он обобщает и переосмысливает свой педагогический опыт. Плодом его раздумий становится сочинение «Мысли об улучшении воспитания общественного в духовном звании».