I. Наука и власть
1. Экспертиза разумности
У нас есть один нечаянный гений – это Черномырдин. Он то и дело непроизвольно выдавал гениальные афоризмы. Самый замечательный из них: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
В нашей жизни остро не хватает научного подхода: сначала делаем дело (поворачиваем реки, меняем экономику отсталых народов, усиливаем вертикаль власти), а потом думаем. В основном над тем, почему «получается как всегда». Почему реки затопляют самые плодородные земли, отсталые народы спиваются, а из-под вертикали власти вылезает гидра коррупции. Проблема научной экспертизы – одна из тех, где наука прямо соприкасается с задачами общества, с его выживанием. Но наука в нашей стране подогнута под власть и хиреет на глазах – какой экспертизы ждать от сервильной и хилой науки?
Ведущие ученые в области физматнаук решили, что спасение науки – дело рук самих ученых, и начали создавать корпус экспертов, альтернативный Академии наук, ВАКу, РФФИ. В октябре 2007 года был выдвинут проект «Корпус независимых экспертов», который привлек многих и тотчас начал осуществляться. К середине 2008 года уже получены первые результаты – отобраны эксперты по физике твердого тела. Эксперты отбирались методом «снежного кома». В качестве первых были выбраны ученые, имеющие лучшие импакт-факторы в Web of Science и работающие в области физики condensed matter. А уж они кооптируют других, другие – третьих и так далее. Снежный ком катится, обрастает, пока не достигнет нужной величины. Этот проект – исключительно частная независимая негосударственная инициатива[1].
Неожиданно и я оказался экспертом – не по физике сгущенной материи, конечно, а скорее по природе сгущенной гуманитарности. От менеджера сайта scientific.ru Наталии Деминой в том же 2008 году я получил вопросы: «Как Вы думаете, насколько серьезна для социогуманитарных наук в России проблема научной экспертизы? Возможно ли расширение этого проекта на область социогуманитарных наук, в частности на археологию, историю, филологию, антропологию? Поможет ли метод „снежного кома“ выбрать настоящих экспертов в российских социогуманитарных науках? Какие трудности такого проекта Вы заранее предвидите? Кто мог бы стать первыми выборщиками?»
Что я мог бы ответить? Да и вправе ли я отвечать? И хочется, и колется.
К выбору независимого корпуса рефери для гамбургского счета я, конечно, в принципе отношусь сугубо положительно. У каждого ведь есть круг личностей, на которых он в своей деятельности, во всех поступках ориентируется, кому безоговорочно доверяет. Психологи называют такой круг лиц референтной группой. Собрать такую коллективную референтную группу – очень заманчиво. Но каждый с удовольствием включил бы в такой корпус свою личную референтную группу. А это крайне субъективное дело. Разумеется, создавать такую группу можно только внутри каждой науки, для этой дисциплины. Создавать общий корпус по социогуманитарным дисциплинам значило бы строить корпус экспертов-дилетантов.
Название «Корпус независимых экспертов» меня смущает. Каковы функции такого корпуса? Кто будет обращаться к ним за экспертизой? Ведь это прерогатива властей, а власти к «независимым экспертам» обращаться не будут. И признавать будут вряд ли. Нашим властям нужны «зависимые». Ведь Общественная палата задумана именно как такая общественная экспертиза, но ее первоначальным выборщиком назначил себя глава государства. Снежный ком хочет катить только он сам. Другая экспертиза ему не угодна, конкурентов он не потерпит. Я имею в виду конкурентную экспертизу. А если экспертиза никого ни к чему не обязывает, то она не экспертиза.
Процедура выбора тоже смущает. Ведь итоги выборов по принципу «снежного кома» целиком зависят от первоначального ядра. А это ядро наметить трудно. Индекс цитируемости в авторитетнейших мировых журналах по гуманитарным наукам в широком масштабе (как и по некоторым точным) в мире не налажен. В науках с большим давлением вненаучных факторов (типа нашей российской науки) цитируемость в большой мере будет зависеть от административного поста автора и его личных связей.
Вообще все показатели, как только становятся формальными, сталкиваются с большой вероятностью просчета. Стоит мне только представить себе выборы по какому-то определенному показателю (ученая степень, премии, количество работ, количество ссылок и так далее), я сразу же вижу, кто, какие деятели пройдут по этому показателю первыми, и соображаю, что это не те, кому бы я мог больше всего доверять. Для меня наибольший авторитет определяется содержанием и качеством работ, а это очень редко совпадает с какими-то формальными показателями. Например, крупнейшим специалистом по бронзовому веку Европейской части России у нас и за рубежом бесспорно признается В.С. Бочкарев, степеней и званий не имеющий никаких и очень скупо печатающийся. Да и вообще тут возможны разные оценки.
Далее, ни талант, ни заслуги не гарантируют способности объективно и разумно судить о работах других ученых. Поэтому-то нередко наиболее крупные ученые вовсе не оказываются ни наилучшими педагогами, ни наиболее успешными организаторами. Например, англичанин Гордон Чайлд плохо читал лекции, мало копал, никогда не работал в музее, но для первой половины XX века его признают наиболее влиятельным археологом мира. Это ведь все разные способности. Так что наилучшими рефери окажутся те, у кого наилучшие способности быть рефери. А как их найти?
Наконец, для хорошей экспертизы нужен доступ к обширной информации, часто также требуются средства и инструментарий, не говоря уже о затратах времени. Кто это все обеспечит «корпусу независимых экспертов»? Кто будет оплачивать экспертизу?
Очевидно, что наибольшие перспективы создания такой группы имеются в том случае, если ее потребителями будут СМИ. Но тогда и успех будет зависеть от поискового таланта, опыта и кругозора тех деятелей СМИ, которые за это возьмутся, от их удачного выбора, от средств, которые они сумеют мобилизовать. И от готовности использовать такую экспертизу всерьез. Чтобы все не завяло на корню.
PS (2013 год). Мое предвидение оправдалось. Наибольший авторитет в гуманитарных науках приобрели ученые и издатели, связанные со СМИ: М.С. Гельфанд, инициатор «Корчевателя», и С.Б. Пархоменко, связанный с «Антиплагиатом» и «Диссернетом».
А как было бы здорово иметь по каждой науке круг безусловно общепризнанных экспертов, независимых и уважаемых властью! Независимых, но признаваемых и уважаемых – в этом главное. Иначе будет «как всегда».
2. Возвышение Европы и притязания Евразии
Без нормального общения между странами наука развиваться не может. Английский археолог-марксист Гордон Чайлд, которого называют лучшим археологом мира первой половины XX века, считал, что со свободной циркуляции знаний, со странствующих мастеров началось возвышение Европы над остальными частями света. Запертые наглухо двери и форточки СССР были одной из причин его отставания и краха.
Пожилые ученые помнят, как трудно было добывать «не ту» литературу (оседавшую в спецхранах) и – еще труднее – продвигать свои работы за рубеж. Приходилось преодолевать бесчисленные рогатки, проходить разные комиссии, обсуждения, получать бесчисленные подписи и печати. Даже для отправки маленькой заметки – том документации, от дюжины до полутора десятков подписей и печатей. Времени и сил это все отнимало уйму. Наши работы всегда и всюду опаздывали. Но многих еще больше сдерживал страх. Академик Б.Б. Пиотровский говаривал мне: «Вы слишком много публикуетесь на Западе. Вас посадят» (посадили, но много позже). На деле, если личных врагов не было, все сводилось к формальностям, а так как комиссий было много, то представители первой надеялись на последующие проверки, а последующие полагали, что если первая ничего не заметила, то крамолы и нет.
Я честно проходил все комиссии, но лишь с некоторыми показательными работами. Все остальное отправлял в обход. Писал длинное письмо, скажем, чикагскому редактору, которое начиналось со слов Dear Sir и кончалось сакраментальным Sincerely yours, а между ними шел собственно текст статьи или ее первая часть. Отдельным письмом шла библиография с тем же обрамлением и зачином: «Вы просили меня перечислить». На всякий случай уведомил о своих проказах своего научного руководителя – тогдашнего директора Эрмитажа М.И. Артамонова. Он лукаво ухмыльнулся и тихонько сказал: «А знаете, я делаю то же самое».
Когда напечатанных за рубежом работ у меня стало очень много, меня вызвали в первый отдел ректората (пожилые помнят, что такое первый отдел) и незнакомый чиновник «оттуда» сказал: «У вас очень много публикаций на Западе. Все ли они прошли положенное оформление?» – «Все», – соврал я. «У Вас сохранились документы?» – «Нет, конечно. Ведь вся процедура секретна, я же не имею права оставлять себе хоть что-то». Больше меня не тревожили.
Я не считал, что, обманывая эту администрацию, я поступал нечестно. Я отстаивал свои гражданские права и престиж государства. Западногерманский профессор Иоахим Вернер из Мюнхена подшучивал надо мной: «Вот Вы такой видный теоретик страны свободного труда, а не можете послать мне трех строк без проверки и разрешения, не говоря уж о том, чтобы приехать в гости. Вы привязаны, как цыпленок, за ножку на веревочке. А я в стране угнетения пишу, что хочу и кому хочу, езжу куда захочу и когда захочу. Вот и к Вам приехал». Ответить-то было нечего. Было больно и унизительно чувствовать себя на привязи и под глупым надзором.
Какое счастье, что я дожил до времени, когда обо всем этом можно публично вспоминать.
Но вот уже немало лет во главе страны стоят люди из того самого ведомства, которое осуществляло этот надзор. Конечно, они могли перестроиться и извлечь опыт из недавней истории. Но похоже, что их навыки и стиль работы остались прежними и они хотят восстановить прежний страх во человецех.
Когда я читаю сейчас одну за другой публикации о судах над учеными по обвинению в шпионаже в пользу Китая или Южной Кореи, Англии или США, то думаю о том, что, конечно, военные и экономические государственные тайны нужно беречь. И продажность ученых вещь – возможная, особенно учитывая их нищенскую зарплату. Но почему такие дела и процессы пошли косяком именно в эти годы? Сутягин, Данилов, Бабкин, Кайбышев, Решетин, Коробейников, Пасько и так далее. Почему хватают ученых и не имевших доступа к секретных данным? Почему судят и сажают за обмен с заграницей открытыми данными и обработку общеизвестных фактов? Почему список засекреченных данных сам засекречен – как же тогда ученым знать, о чем можно говорить в процессе научных контактов, а о чем нельзя? Почему вводят засекреченность и задним числом? Кто из них действительно виноват – как это узнать при нашем «басманном правосудии»? Какова вообще истинная цель всей кампании?
Стиль заразителен. И вот уже дугинский «Союз евразийской молодежи» подал заяву на директора Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишкова: мол, его международный мониторинг – это затея разведки США. Так что уже не только ФСБ ловит ученых. Впрочем, кажется, А.Г. Дугин – сын генерала спецслужб. Конечно, сын за отца не отвечает, но иногда воспитание сказывается. Так сказать, семейная традиция…
Сам Тишков печально констатирует: в Москве его объявляют американским агентом, а в Эстонии и Грузии – русским шпионом. Невольно вспоминается старая идея Республики Ученых – не оттуда ли он заслан во все означенные государства? Но стоило бы вспомнить и то, что наибольших успехов добиваются те страны, которые воспринимают граждан этой республики, Республики Ученых, как своих целителей, учителей и пророков, а не как опасных и чуждых колдунов, обнажающих тайные язвы.
3. Донос на аспиранта
Когда я был аспирантом, в обком КПСС на меня поступил донос: у меня слишком много печатных работ. Аспиранту не положено столько, и эта чрезмерность свидетельствует о моих дурных качествах: пронырливости, беспринципности, тщеславии и корыстолюбии. Можно ли такого человека держать в аспирантуре? Между тем работы были в основном безгонорарными, но обвинение в пронырливости, беспринципности и тщеславии мне было нечем парировать.
Членом партии я никогда не был, но меня вызвали в партбюро истфака и потребовали письменное объяснение, зачем я так много и продуктивно работаю. Заяву мне отказались показать (автор доноса мне остался неизвестен). Я написал объяснение 17 ноября 1960 года и сдал его главе партбюро, а копию отдал помощнику ректора, с которым был знаком, и он тотчас положил ее на стол ректора.
Как раз незадолго до того в своем выступлении перед профессурой наш харизматический ректор (Ленинградского государственного университета) Александр Данилович Александров говорил, что, так как в году 12 месяцев, то университетский преподаватель должен за год сдавать в печать минимум 12 работ, а если он работает с меньшей производительностью, то его надо немедленно выгонять. Все, конечно, поняли, что это фигуральное выражение, но что оно содержит ясную мысль, ясное требование, совершенно противоположное установке партбюро на скромность и смирение. Секретарь партбюро был вызван на ковер и увидел ректора в его знаменитом состоянии крайнего гнева – с раздутой грудью и оскалом. Мне не пришлось сокращать свою производительность.
Но какою действительно должна быть производительность аспиранта, научного работника, преподавателя университета и – главное – по каким показателям ее оценивать? Во всех личных делах отделов кадров и в научных характеристиках неизменно фигурирует количество работ, а в некоторых шибко прогрессивных канцеляриях даже учитывают объем (листаж) каждой работы и всех работ за год. Существуют и нормативы – сколько авторских листов должен выдать за год младший научный, сколько старший, сколько ассистент, доцент, сколько профессор. Но при некоторой изворотливости нетрудно и количество и объем работ раздуть до любых размеров без малейшего воздействия на их ценность и даже с отрицательным воздействием – кому нужны повторяющие одно и то же пухлые книги и статьи?
В моду вошли индексы цитирования. Это уже получше. Но, во-первых, эти индексы показывают нечто с большим запозданием – по ним можно судить, были ли ценными работы в основном пятилетней давности. Во-вторых, подсчет делается лишь в некоторых науках. А в-третьих, тут хороша лишь международная цитируемость, поскольку на отечественной сказываются привходящие факторы, сильно искажающие истинную влиятельность работ: стремление многих авторов угодить начальству ссылочками, групповая солидарность, да и просто недооценка рядовыми пользователями выдающихся произведений. В англоязычной же литературе сказывается пренебрежение к литературе немецкоязычной, не говоря уж о славянских языках. А кто ссылается на справочные и учебные издания?
Вот и оказывается, что самыми надежными оказываются оценки и советы знатоков-экспертов. Но и тут много трудностей. Во-первых, как отобрать их самих? Во-вторых, как обеспечить объективность их суждений? – они же подвержены личным и групповым симпатиям и антипатиям, да и вряд ли знают абсолютно все в своей отрасли. И как сделать их заключения доказательными и убедительными для тех, о ком нужно судить, и для их товарищей? Чтобы решения администратора – кого уволить, кого оставить, кого поощрить – получили всеобщую апробацию и одобрение общественности.
На деле этого идеального средства не существует. Опытный и знающий администратор науки действует по своей интуиции, используя все существующие показатели произвольно – как временную опору, а затем – методом проб и ошибок – подбирает оптимальный штат. Кто талантлив и производителен, обычно видно сразу, но ошибки возможны, и по-настоящему это выясняется постепенно, так что приходится кого-то подводить к увольнению, кого-то выдвигать на руководящие места, формируя коллектив.
И еще. Очень много значит обстановка в научном коллективе. Один и тот же человек в одной среде показывает блестящие качества, а в другой никнет и увядает. Показательно повсеместное отставание провинциалов.
Атмосфера доносов и партийного руководства отнюдь не способствовала процветанию науки. Наука пробивалась сквозь них. Это относится не только к компартии, а ко всякой партии, прошлых времен и нынешних. А в общем, конечно, много работ лучше, чем мало. Если, конечно, они не пустые, не бесцветные и не списаны с чужих. В последнем случае «донос» был бы уместен.
4. Язык сфинксов, или Мысли между строк
Поэт, лишь ты единый в силе
Постичь ужасный тот язык,
Которым сфинксы говорили
В кругу драконовых владык.
Из почти шестидесяти лет моей жизни в науке более сорока прошло в тоталитарном обществе. Идеология нещадно давила и корежила науку. Некоторые дисциплины были просто запрещены (генетика, кибернетика, социология, политология, сексология, в сущности и культурная антропология), другие должны были непременно подтверждать установки марксизма или по крайней мере не противоречить ему. Сопротивление этой системе подавления не исчезало. На прямые политические выступления решались немногие. А вот исподтишка, украдкой, так чтобы не слишком высовываться, помаленьку – такое подспудное сопротивление, при Сталине все же едва ли возможное, в последующее время развернулось и все ширилось.
В науке это приняло специфический характер. Как-никак ученые обладали некоторыми преимуществами перед партийной бюрократией. Они всегда и везде отличаются интеллектом, остроумием, солидарностью и тайным чувством превосходства над администрацией. Вот и научились общению через головы идеологических церберов, научились использовать даже навязанные сверху тексты. Научились вписывать свое содержание между строк и читать между строк.
Родился странный язык – понятный только для посвященных, а посвященными были практически все в науке (в каждой отдельной отрасли). Этот язык был доступен даже недругам, но они ничего не могли поделать с этой нахальной речью. Это был код, который было нетрудно расшифровать, но разоблачить кодирование было очень трудно. Когда введены драконовские законы и властители стали драконами, ученые непременно начинают говорить языком сфинксов – загадками.
В обиходе существует традиционное название для такого языка – Эзопов язык. Эзоп – древнегреческий сочинитель басен. Неизвестно, исторична ли личность Эзопа – раба, умеющего выставить на истинный свет пороки властителей так, чтобы обвинить его вроде было бы не в чем. Под Эзоповым языком понимается всякое иносказание, замаскированная мысль. Да, конечно, повествование между строк – это вроде бы разновидность Эзопова языка, но уж очень специфическая разновидность. Не осмеяние властителей его цель, даже не критика их, а выживание науки, поставленной в зависимое положение.
Не менее полувека мы пользовались этим языком. Мы писали на нем свои работы и радовались, когда читали тексты, на нем написанные. Мы показывали друзьям избранные места и восхищались мастерством и изобретательностью авторов. Но за рубежами страны, видимо, никто, как надо, не понимал написанные на нем сочинения, а ныне и у нас появилось поколение, которое не умеет на нем читать. Машут рукой: а, это всё была пропаганда, всё макулатура. Так уж и всё? Те и другие становятся в тупик при виде, скажем, яростной советской критики случайных и малозначительных западных авторов или дореволюционных фигур – критики, осуществленной отнюдь не завзятыми приверженцами режима. Смысл этого от нынешних читателей ускользает.
И, боюсь, скоро настанет время, когда научную литературу уходящей эпохи не будет понимать по-настоящему никто. Чтобы этого не случилось, чтобы не исчезло искусство чтения между строк научных сочинений завершившейся эпохи, я попытался сформулировать некоторые его приемы – элементы кода. Я опубликовал их в своей книге «Феномен советской археологии» в 1993 году, но хоть книга известна всем археологам и переведена на английский, немецкий и испанский, в России она издана малым тиражом – в тысячу экземпляров и вне археологии не известна. Поэтому я повторю здесь вкратце этот перечень. У меня преобладали, конечно, археологические примеры, но каждый пожилой ученый сможет подставить на место археологии свою науку. Для иллюстрации же я часто брал свои собственные работы – не потому, что я смелее или хитрее других, а просто потому, что они под рукой, а кроме того, мне не придется строить догадки о вложенном в них смысле.
Итак, вот эти приемы.
1. Фигура умолчания. Мы давно уже были приучены советскими газетами читать в них не только то, что они декларируют. Но и то, о чем они молчат: из этого мы заключали, кто арестован или впал в немилость, кто из властителей заболел и тому подобное. Вот и в сочинениях коллег мы улавливали, что означает их молчание о том или ином аспекте их темы. И мы понимали: молчит – значит сказать то, что хотел бы, не может, а сказать то, что допустимо, не хочет. У нас молчание – отнюдь не знак согласия, а, наоборот, знак отвержения. Так, профессор А.В. Арциховский в годы господствовавшей и навязанной всем «теории стадиальности» академика Н.Я. Марра не упоминал ни Н.Я. Марра, ни его теории. Не ссылался на это имя, сердито молчал. Понимали: не признает учения о стадиальности, но сказать ничего не может – будет тотчас выброшен из науки. Ведь теория Марра считалась «железным инвентарем марксизма». Высказался только тогда, когда запрет на критику стадиальности был снят. Точно так же старый археолог С.И. Руденко, открыватель скифских погребений Пазырыка на Алтае в вечной мерзлоте, молчал всю жизнь о марксизме. Молчал до ссылки, молчал в ссылке, молчал после возвращения, хотя публиковался тогда уже много. Есть и другие молчальники.
«Вслушивайтесь в тонкие еле слышные голоса молчания» (Свами Шивананда «Семадхи-Йога»).
2. Выплата дани (кесарево кесарю, или: мухи отдельно, котлеты отдельно). Некоторые ученые почитали за лучшее не лезть на рожон: раз положено декларировать свою лояльность ссылками на классиков марксизма, значит, надо это делать. Но порядочность и уважение к науке не позволяли им смешивать то, что для них оставалось несовместимым. Вот они и проводили очень наглядную сепарацию: в начале публикации (или в самом конце) одна-две цитаты, поклон-другой режиму, а затем – вне всякой связи с ними – собственно содержание работы. Примеров – легион, приводить их незачем. Ограничусь воспоминанием студенческих лет: один наш профессор начинал свои лекции так: «Маркс говорил по нашей теме то-то, Ленин – вот что. А теперь приступим к делу…»
Как ни странно, применение этого приема находим и в статье 1953 года академика Б.А. Рыбакова, позже главы советской археологии. Статья называлась «Древние русы. К вопросу об образовании ядра древнерусской народности в свете трудов И.В. Сталина». В начале статьи идет ряд пассажей о сногсшибательных лингвистических откровениях гениального вождя и учителя, а затем вне всякой связи с ними – изложение собственных идей автора по проблемам археологии. Неужто и первые персоны советской науки имитировали марксизм? Каких только открытий не сделаешь при внимательном изучении научной литературы этих семи десятилетий!
3. Неожиданные пробелы. Этот прием близок предшествующим, однако он, с одной стороны, менее резок, а с другой – несколько опаснее. Автор, применяющий его, не избегает идеологической тематики – в частности, говорит о марксизме в науке, но в этой речи искушенный читатель скоро замечает существенные пропуски, недостачи, которые придают содержанию очень свежий и интересный нюанс. Если в полемике с западными учеными выдвигались только свои, оригинальные аргументы и не применялись стандартные аргументы нашей пропаганды, избегались идеологические штампы, то можно было руку положить на отсечение, что автор в них и ей не верит.
После публикации в СССР и за границей моих работ о марксизме в археологии меня, хотя я и не был членом партии, вызвал к себе секретарь партбюро факультета, «новист» (специалист по новой истории), и задал каверзный вопрос: «Скажи, пожалуйста, почему ты всегда упоминаешь нашу идеологию только как марксизм? Ни разу ведь не употребил двойной термин: марксизм-ленинизм!» В ответ я мог бы сослаться на один-два случая, когда по моим статьям проехался этот сакраментальный тандем, но было бы несложно установить, что исправление внесено редакцией (были и мои авторские пассажи, но когда речь шла о ленинских позициях). Поэтому я пояснил свое словоупотребление тем, что марксизм – широкое понятие, оно охватывает и ленинизм, что при Марксе и Энгельсе, о которых я писал, ленинизма еще не было, и тому подобное. Но секретарь покачал головой: «Не приемлешь ты ленинизм и хочешь, чтобы внимательный читатель это понял. Хочешь декларировать свою свободу от марксистско-ленинской партийности. Юридически такое толкование недоказуемо, но знай, что все это, где надо, учитывается». А я и дальше продолжал пользоваться своей терминологией, потому что для меня это был вопрос принципиальный. Многие читатели, судя по их реакции, это понимали – и единомышленники, и противники.
4. Лукавый талмудизм. Спекулируя на пиетете блюстителей идеологии к марксистскому Священному Писанию, свободомыслящие авторы научились (тут лучше сказать: насобачились) пользоваться тем же оружием, что и противник, – марксистским начетничеством. Поскольку у классиков можно найти цитату на любой случай и на любой вкус, притворные начетчики завзято оперировали текстами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, цинично имитируя марксистский талмудизм. И доказывали, что хотели, что нужно (ради истины), если даже это весьма расходилось… нет, не обязательно с марксизмом, но с принятой на данный период идеологической догмой.
Правда, на это искусство существовало противоядие: ученым сразу же приводили возражение, что классик имел в виду не то, что цитата вырвана из контекста. Но ведь на деле контекст далеко не всегда так уж отличался от цитаты – можно было и контекст привлечь, дать ему нужное толкование. Словом, можно было спорить.
Так, когда нашу университетскую группу обвинили (не без некоторого резона) в норманизме, мы предъявили цитату из Маркса, которая показывала, что основоположник марксизма признавал огромную роль норманнов в создании русского государства. И показали, что цитата эта искажена как раз в советских учебниках.
Общеизвестно, с каким старанием партийные идеологи проводили идеологизацию и политизацию науки, в частности археологии. Но в статье 1968 года о взглядах Маркса и Энгельса я доказывал с текстами в руках, что основоположники марксизма считали изучение первобытного прошлого далеким от политики, стало быть, что политизация этой науки неправомерна.
На дискуссии по палеоэкологии геоморфолога П.М. Долуханова (ныне живет в Англии) упрекали в географическом детерминизме, который противоречит марксизму. В ответ Долуханов прочел пространную цитату о важном значении географической среды. «Этот автор – явный противник марксизма!» – вскричали его оппоненты. «Но это Ленин», – мягко поправил их Долуханов.
5. Безымянная цель. Советская жизнь характеризовалась многочисленными табу. К числу самых сильных принадлежал неписаный запрет на критику маститых, находящихся у власти или в фаворе. Ни один редактор не пропустил бы такой критики. Критиковать неприкосновенного?! Не подлежали критике, соответственно, и концепции, близкие к взглядам такой персоны. Но нашлось средство обходить и этот запрет. Просто надо было критиковать взгляды, не называя персону. Так, в 1949 году, когда я, тогда студент, готовился выступить с докладом в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР и намеревался представить подробное опровержение теории академика Н.Я. Марра, то есть предполагал критиковать «железный инвентарь марксизма», мой наставник профессор М.И. Артамонов, директор Эрмитажа, наказал мне: фамилию академика вообще не произносить – иначе сгонят с трибуны. Излагать только суть дела. Все отлично поймут, что за учение имеется в виду. Доклад состоялся. Последствия все равно были, но не сразу и не самые тяжкие.
Нередко используется глухая отсылка: приводится название журнала и страницы, но фамилия не называется. Не поленишься, заглянешь в указанный журнал – найдешь фамилию критикуемого автора, поймешь, на кого замахнулся критик. Примеры слишком многочисленны, чтобы их стоило приводить.
6. Жаркóе под шубой. Один из способов обойтись без называния имен, но так, чтобы было ясно, против кого направлена критика: избирается такое упоминание ученого, что он на первый взгляд не виден. Например, когда его высказывание приведено в пересказе другого исследователя (в рецензии, в разделе критики и так далее). В книге «Археологическая типология», отправляемой в Оксфорд в конце 1970-х, я позволил себе язвительное замечание в адрес академика Б.А. Рыбакова. Оно вряд ли прошло бы в рукописи, предназначенной к публикации за рубежом. Однако критикуемое высказывание было мною скрыто за инициалами, к тому же не самого академика, а автора отчета о конференции, на которой академик выступал. Специалистам этого было достаточно.
Разновидностью этого приема было протаскивание запрещенного «острого» автора под мягким соусом. Когда в социалистической Чехословакии после разгрома «социализма с человеческим лицом» вышла книга Яр. Малины «Археология: как и почему?» (1975), ближайшие сотрудники знали, что у книги есть еще один автор – Зденек Вашичек, но ему дорога к публикациям была закрыта: он участвовал в создании «человеческого лица». Редакторы обошли это препятствие так: хотя на обложке и в тексте книги Вашичек не упоминается, в указателе его фамилия была помещена и напротив нее были указаны страницы его «присутствия»: 13–239, то есть весь том. Найти спрятанного соавтора внимательному читателю было нетрудно.
7. Подмена мишени. Вот еще один способ протащить в печать непозволительную критику. Для этого надо было отыскать среди западных авторов любого, пусть и совсем незаметного, но близкого по своим взглядам к тому ученому, который был неприкосновенным в СССР. И обрушиться на такого западного автора с критикой до полного удовлетворения. Все понимали, кто на самом деле имеется в виду.
Так, у меня не приняли в наши журналы резко критическую статью против миграционных построений профессора А.Я. Брюсова (младшего брата поэта и очень влиятельного археолога) о ямной и катакомбной культурах, совершавших у него фантастическое путешествие из наших степей в Центральную Европу – так Европа в бронзовом веке была у него вся завоевана «нашими»… ну если не предками, то предшественниками. Мою статью не приняли, несмотря на старания моего шефа М.И. Артамонова и декана исторического факультета В.В. Мавродина. Тогда я сделал большую статью с критическим анализом концепции немецкого археолога-националиста Густава Косинны, методикой которого Брюсов, сам того не замечая, пользовался. Она и была напечатана.
8. Обстрел через прошлое. Это модификация предшествующего приема: мишень отыскивается не за границей, а в «проклятом прошлом». Недостатки прошлого бичевались зачастую со столь явным наслаждением, самозабвенно и сладострастно, что всякому становилось ясно: это прошлое не закончилось. У него есть живые и властные представители в современной советской действительности. Именно потому с таким ожесточением тянется у нас спор о грубейших пороках (или, наоборот, достоинствах) методики дореволюционного украинского археолога-дилетанта В.В. Хвойки, которому посчастливилось открыть важнейшие культуры, но который своими раскопками губил памятники, Спор вокруг имени Хвойки ведется прежде всего потому, что вульгарный автохтонизм его (стремление все вывести непременно из местных корней) стал влиятельной традицией в советской археологии. Да он и сейчас не умер.
9. Обходной маневр. Очень часто те взгляды, концепции, гипотезы, которые никак не удавалось обнародовать в своем научном учреждении или в своей отрасли науки, спокойно проходили в соседнем учреждении или в смежной отрасли науки. То, что в провинции считалось страшным покушением на основы, в столице принималось как вполне допустимая вольность (легкая фронда, оригинальничанье, свежесть идей). Столичные идеологи – обычно либеральнее. Наоборот, в столице быстрее и точнее распознавали действительную опасность для господствующей идеологии в том, что провинциальные блюстители чистоты легко могли прошляпить. Обвиненный в идеологической ереси автор, обратившись с докладом или рукописью в соседнее учреждение, мог найти там поддержку – оттого ли, что там меньше опасались пострадать из-за него (чужой ведь), или оттого, что там могли оказаться соперники его гонителей – эти, конечно, обрадуются возможности подложить им свинью.
А уж в смежной отрасли и вовсе вольготно: там марксистская идеология проявляется в других нормах, других запретах. Этим умело пользовался Л.Н. Гумилев: подвергшись гонениям в исторических науках, он нашел пристанище в географии – преподавал и печатался на географическом факультете Ленинградского университета, проповедовал свои еретические идеи в Географическом обществе. В 1920-е годы известные историки, враждебные марксизму, Ю.В. Готье и С.А. Жебелев обосновались в археологии: марксизм пришел туда с запозданием.
Ну и конечно, при наличии связей с иностранными учеными и при некотором недостатке бдительности или компетентности в проверяющей инстанции (это не такая уж редкость) можно было отправить неугодную дома рукопись за рубеж. Правда, проверяющих инстанций была уйма (отправляя как-то работу за границу и собирая нужную документацию, я насчитал полтора десятка подписей), и многих это отпугивало. Но именно многочисленность инстанций парализовала их охотничий запал, избавляя от ответственности: начальные полагались на дальнейшую проверку, последующие – на предыдущую, никому неохота делать лишнюю и скучную работу.
Нередко я этим пользовался. Упомянутую работу о Косинне (с намеками на Брюсова), которую не удавалось поместить в каком-нибудь советском журнале, отправил в ГДР. В СССР я вряд ли мог бы тогда ее напечатать – уж очень прозрачна была ее направленность (и не только против Брюсова), а вот в ГДР статья, полученная от советского археолога («старшего брата»!), да еще против Косинны, сразу пошла в печать. Статья вышла в ГДР, открыла дискуссию, переведена на французский, а тридцать лет спустя напечатана и на русском.
Поступал я так и с другими статьями. «Панораму теоретической археологии» (с весьма откровенными оценками истории и современного состояния советской археологии) напечатали в США, Франции и Югославии (только сейчас печатается и на русском), статью же, расцененную дома как проявление норманизма, – в Норвегии. Подобные же штуки проделывал мой друг Герман Беренс в ГДР. Описывая эти свои штуки потом в книге, вышедшей уже в ФРГ, он называет их «методом Швейка» (Schweijk-Methode). Мне представляется, что этого названия больше заслуживает другой прием. Перейду к нему.
10. Истовость Швейка. Как известно, Швейк прикидывался простачком, чересчур пунктуально, прямолинейно и старательно выполняя требования и приказания начальства. Тем самым реализуя и показывая их абсурдность (на этом же основаны и «итальянские забастовки»). Советские ученые поступали так же. На моей памяти в конце 1940-х некоторые археологи говорили активистам теории стадиальности: Марр велик, упаси боже сомневаться, мы рады применить его гениальное учение – четырехэлементный анализ, принцип стадиальных перевоплощений (скифов в готов, готов в славян), но покажите, как это делается!
Из воспоминаний студенческих лет: лекции по методике реставрации (NB!) археологических объектов читал нам старичок В.Н. Кононов. Читал по-старинке – излагал рецепт за рецептом. Ему порекомендовали предварить курс теоретико-идеологическим введением. На следующий год Кононов, придя на занятия, вытащил брошюру с перепечаткой знаменитой четвертой главы сталинского «Краткого курса» («О диалектическом и историческом материализме») и начал лекцию так: «В своем гениальном труде наш великий вождь и учитель говорит…» Тут лектор прочел сталинский пассаж о том, что в мире идет борьба между зарождающимся, новым, передовым, и загнивающим, отмирающим. Затем лектор завершил чтение собственным выводом: «Вот наша задача как раз и состоит в том, чтобы не дать этому отмирающему отмереть». Кононова попросили впредь читать без теоретического введения. Действительно ли он был так простодушен или себе на уме – это ведь и у Швейка не всегда понятно.
Согласно тогдашней марксистской догме, смена социально-экономических формаций осуществляется посредством революции, субъектом которой является угнетенный класс. Но как быть с рабовладельческой формацией? Восстания рабов происходили, но не свергли рабовладельцев, а смена формаций произошла иначе и гораздо позже. Как быть? Академик С.А. Жебелев, которого преследовали за участие в эмигрантском сборнике памяти графини П.С. Уваровой, решился на научную аферу. Из найденной при раскопках неопределенной надписи (знаменитый «декрет Диофанта») о локальном событии – перевороте (то ли дворцовом, то ли этническом) на Боспоре в Крыму – он вывел, притянув факты за волосы, концепцию о восстании рабов, которое покончило с Боспорским рабовладельческим царством (напечатана в 1932–1933 годах). «Открытие» было с ликованием подхвачено застрельщиками марксистской идеологизации истории и археологии (в частности, академиком Б.Д. Грековым). Говорят, Жебелев зло бормотал в кругу учеников: «Они хотели восстание, они его получили». Позже пузырь, конечно, лопнул (в советской литературе его раздавил профессор С.Я. Лурье). Говорят также, что перед смертью Жебелев каялся в этом поступке, считая его своим прегрешением. Роль Швейка ему не нравилась, и сыграл он ее от безысходности.
11. Показ под предлогом критики. Многие ученые понимали, что изоляция наносит советской науке колоссальный ущерб, что необходимо знакомить широкие круги научной общественности с зарубежной классикой и с новейшим развитием научной мысли за рубежом. Но столпы режима и их идеологические церберы резонно видели в этом опасность для очага социалистической истины и строго блюли его чистоту, защищая от проникновения чуждых идей. Да и вообще от любой подозрительной (не апробированной, не переработанной, не пережеванной) информации. В основе этого запрета, надо признать, лежала тайная неуверенность в своих силах, в способности одолеть «потусторонние» идеи в честной борьбе. Лежал страх. Идеям был поставлен заслон. Из западных книг и статей переводились на русский язык лишь очень немногие – близко родственные по духу. Иностранными языками владели далеко не все, а зарубежные издания к тому же были для большинства труднодоступны (с ограниченным доступом), а то и находились в спецхранах, под замком.
Опечаленные этим ученые скоро нашли выход: когда критиковались западные концепции и их авторы, хоть что-то из критикуемого неизбежно воспроизводилось. Вот это и использовали. Под предлогом борьбы с буржуазной идеологией, под предлогом критики той или иной западной научной концепции можно было ее описать. Вступить в чисто научное обсуждение ее, в дискуссию по выдвигаемым проблемам – но при непременном условии: отпустить несколько «разоблачительных» и «ниспровергающих» фраз. Понимающий читатель пропускал эти фразы (иной раз вполне резонные), но внимательно читал изложение концепции и дискуссию вокруг нее. Такие работы пользовались в СССР большим спросом, особенно у молодежи.
Двухтомник А.Л. Монгайта «Археология Западной Европы» (1973–1974) посвящен описанию культур, но имеет обширное, на добрую сотню страниц, введение в различные теоретические концепции, а критическая часть в нем очень сжатая и умеренная. В последние годы жизни Монгайт был если не в опале, то во всяком случае не в чести. Сын его соавтора, Амальрика, стал прославленным диссидентом; Пруто-Днестровскую экспедицию его друга Г.Б. Федорова, ставшую прибежищем диссидентов, тряс КГБ; сам Монгайт участвовал в «неблаговидных» акциях – собирал подписи под протестами против притеснения интеллектуалов. Несомненно, что пафос «Археологии Западной Европы» был не в критике западных исторических теорий…
Концепцию эмигрировавшего М.И. Ростовцева подробно (хотя и с положенной ругательной критикой) излагали в своих работах Д.П. Каллистов (1949) и Т.В. Блаватская (1950).
12. Подражание соцреализму. На основе длительной практики ученые подметили, что если настойчиво и громко декларировать какие-то постулаты и качества как «нашенские», социалистические, российские, тогда как на деле эти качества нам не присущи и эти постулаты далеки от реализации, то научная администрация оказывается в неудобном положении: ей приходится принимать меры, чтобы хоть как-то соответствовать объявленным качествам и постулатам. Проявлять полное лицемерие и принимать абсолютно нереальные похвалы она все-таки – по крайней мере, в научной среде – не может. Значит, при некоторых условиях стоит эти постулаты и качества декларировать – так сказать, авансом, давая понять, что аванс требует отработки.
Получается нечто вроде известных принципов социалистического реализма: выдавать желаемое за действительное! Нет ли здесь опасности просто стать заурядным льстецом, украшателем? Да, такая опасность есть. И все же нередко ученые на этот риск шли. Дело в том, что наши люди привыкли к такому восхвалению системы устами ее служащих и большей частью относились к нему как к неизбежной формальности, простительной для авторов. Когда же в роли такого глашатая и апологета выступал человек, от которого этого не ожидали, то читатель невольно задумывался: что перед ним – карьеризм или некая сверхзадача с потаенным смыслом, и тут на весы клались не только стилистические тонкости контекста, но и авторитет конкретной личности и определенный оттенок долженствования.
Наибольшее значение приобретал выбор прокламируемых качеств – те ли это качества, которые старались подчеркивать в своем государстве партийная бюрократия и ее идеологи, или совсем другие качества, желанные демократически ориентированной интеллигенции. В общем, царил дух взаимопонимания. Ученые и молодежь понимающе улыбались, читая такие похвалы «со значением», похвалы с нажимом, а власть имущие морщились, догадываясь, что это совсем не лесть, а требовательные запросы, обращенные к ним.
По крайней мере, когда в 1968 году я противопоставлял западной критике марксизма в археологии некоторые качества советской научной жизни (плюрализм мнений, толерантность, готовность к диалогу с зарубежными оппонентами и тому подобное), то я, с одной стороны, опирался на ситуацию разрядки напряженности, на хрущевскую оттепель, а затем на обвинение самого Хрущева в произволе, а с другой – понимал, конечно, что это не столько реальность, сколько цель. Надеюсь, понимали и читатели. Как чувствовали и задачу статьи – указать эту цель.
Учить ли язык сфинксов?
Многие из этих приемов были связаны с двояким риском. Хитрецу все-таки грозило разоблачение. Или, наоборот, он мог оказаться непонятым, попасть в объятия тех, кто был ему весьма неприятен. И конечно, все это – не рыцарские выступления с открытым забралом. Но эта мелочная и порою скользкая активность придавала униженным системой людям – авторам и читателям – чувство собственного достоинства, волю к жизни и работе. Втягивала в борьбу за научную истину и за истинную науку.
Таковы приемы (может быть, не все) искусства чтения между строк.
Описывая в 1993 году приемы чтения между строк, я отметил, что это – исчезающее искусство. Слава богу, исчезающее. В России. Но, как писал я тогда, кажется, в некоторых отделившихся частях бывшего Союза описанный здесь опыт еще может пригодиться. Боюсь, что этот прогноз был преждевременно оптимистичным. С тех пор условия сильно изменились, и, кажется, приближаются времена, когда и в России «ужасному языку сфинксов» придется обучаться заново, а эту мою статью будут внимательно изучать в цензурных комитетах.
5. Фасады города и византийские эмали
Сегодня я хочу рассказать романтическую историю об одном похищении – с хеппи-эндом, но очень поучительную.
Несколько лет тому назад в Петербурге была принята программа (один из национальных проектов городского масштаба) с откровенным названием «Фасады Петербурга». То есть город – туристический центр – нужно, чтобы он хорошо выглядел, приводить в порядок. Приводить в порядок – что? Фасады. Ну хоть так. Рецепт старый, традиционно российский. Остается посмертно избрать князя Потемкина почетным гражданином Петербурга.
В порядке осуществления этого проекта (по потемкинским фасадам) взялись за один из великокняжеских дворцов на правительственной трассе, на Дворцовой набережной, – Новомихайловский дворец, творение Штакеншнейдера. Обнесли фасад дворца лесами, содрали штукатурку, скульптуры обрушились. Это было в июле 2005 года. На этом проектный энтузиазм иссяк. Дворец стоит лысый, дряхлый и в лесах. Никакие работы давно не ведутся.
Во дворце располагаются три института РАН – Истории материальной культуры (ИИМК), Восточных рукописей (бывший Востоковедения) и Электрофизики и электроэнергетики (ИЭЭ). В бельэтаже – огромная библиотека по археологии, самая крупная в России и одна из крупнейших в мире, во втором – еще более богатая, по востоковедению. В этих хранилищах – ценнейшие издания, уникальные.
Я очень часто хожу туда работать вот уже более полувека. Я хожу через двери – огромные, дворцовые, тяжеленные. Открываются с трудом. Раньше ходила шутка, что когда уже не хватает сил открывать институтские двери – вот тогда и пора на пенсию. Но через двери ходят сотрудники, ученые.
Леса и состояние остановившегося ремонта облегчили доступ в здание через окна. Бездомные и воры постоянно гуляют ночами по лесам, ищут лазейки – и находят. Зафиксированы неоднократные попытки проникновения в институты по всем трем этажам. В зимние каникулы 2006/07 года из библиотеки Института истории материальной культуры похищена книга Н.П. Кондакова «Византийские эмали» – роскошное издание. За полтора года до этого другой экземпляр этой книги был продан на аукционе «Гелос» за 4 600 000 рублей (прописью: четыре миллиона шестьсот тысяч рублей). Сотрудники библиотеки подняли крик – в прессе, по телевидению. Это затруднило ворам сбыт краденого – и книгу подбросили в другую библиотеку Петербурга – в детскую библиотеку им. Пушкина на Большой Морской. Утром уборщица обнаружила пакет (обещанный хеппи-энд). Книгу теперь отдали от греха подальше в центральную библиотеку РАН в Петербурге – в БАН.
По случаю кражи администрация Института обратилась в Санкт-Петербургский Центр управления делами РАН (управляющий В.С. Бацагин) с просьбой выделить средства на установку и обслуживание охранной и противопожарной сигнализации (ее в ИИМК нет!). Представили и расчеты – на все про все требуется 120 000 рублей (прописью: сто двадцать тысяч рублей). Это в 38 раз меньше, чем стоимость одной украденной книги. Прошло полтора года – времени хотя бы для ответа достаточно (да и для установки!). Нет ответа. На телефонный запрос заместитель управляющего Г.В. Смирнова ответила: это не наше дело.
В самом деле, из-за чего весь сыр-бор? Книгу же вернули. Теперь она лежит в БАН, а там после катастрофического пожара 1988 года установили хорошую сигнализацию. Правда, при пожаре выгорела часть уникальной библиотеки, в частности газеты начиная с петровского времени и собрание академика Бэра – они утрачены безвозвратно, но зато теперь мы стали умнее. Сигнализация там работает. А здесь пока нет. Так ведь здесь пожара еще не было, только кража, и та с хеппи-эндом.
Что же беспокоить-то администрацию Академии? Люди, занятые государственными проблемами, пожилые, суетиться им не с руки. Не горит.
А что дворец стоит лысый и в дряхлеющих лесах, так это и вовсе не их проблема. Ну, есть там три академических института – так слава богу, что не выгоняют. А то вот отремонтируют, оценят дворец-то и решат, что тут нужны хозяева побогаче. Еще какой-нибудь из центральных судов. Или кто-нибудь, кому под резиденцию.
Впрочем, ремонтируют ведь по программе «Фасады Петербурга» только с фасада, а у дворца есть еще три стены. Да и внутри реставрировать нужно. А и фасад-то в этом веке вряд ли будет готов. Почему все застряло – бог весть. Может быть, его будут весь покрывать византийскими эмалями…
У нас ведь не только потемкинские традиции есть. Есть и византийские.
6. Лохи из Петербурга
Спор о газоскребе в центре Петербурга давно вышел за пределы города на Неве. Архитектурный облик великого города – общенациональное достояние. Всем здравомыслящим совершенно ясно, что четырехсотметровая башня на Охте, якобы не в историческом центре города, находится буквально рядом со Смольным и совершенно убьет чудо архитектуры – Смольный собор великого Растрелли. Сейчас он возносится вверх как изумительная доминанта района, а когда рядом будет поставлена башня Газпрома, собор превратится в кукольный домик. ЮНЕСКО отреагировала моментально: организация заявила, что вычеркнет город из списка основных памятников культуры, как она уже поступила с Дрезденом. Это нанесет существенный ущерб развитию международного туризма в Петербург. Министерство культуры РФ также против сооружения газоскреба – тем более что, пробив в центре города брешь в «небесной перспективе», эта башня станет первым актом застройки центра Петербурга небоскребами, что превратит его в очередной захолустный Канзас-сити.
Защитники газоскреба ссылаются на пример Эйфелевой башни в Париже. Ее, мол, тоже многие отвергали, а потом прижилась и стала символом Парижа. Это верно. Но Париж, в центре которого возвышается ажурная Эйфелева башня, был практически выстроен в конце XIX века как единый ансамбль, и современная ему башня не повредила его облику. А центр Петербурга складывался в течение XVIII–XIX веков, и высотный регламент («небесная перспектива») составляет его главную часть.
Десятки выдающихся деятелей культуры написали открытое письмо властям с просьбой защитить город от уродования. Немедленно власти организовали столь же авторитетную группу деятелей, выступивших в защиту башни как способа модернизировать город. Но в этом втором письме подменяется предмет спора. Они выступают в защиту башни, но не в защиту ее места в городе.
Сама по себе башня Газпрома – интересное архитектурное сооружение. Отодвиньте ее на пять километров к югу по Неве, все еще в пределах города, – и она не будет никого раздражать. Спор идет не о башне, а о ее месте. Но Миллер хочет непременно конкурировать с Петром в определении облика городского центра – возможно, рядом с Медным Всадником надеется увидеть себя в Медном Мерседесе. А городские власти хотят любоваться символом своего могущества непременно из окон Смольного. Кстати, учитывая зыбкость болотистых питерских грунтов и раздраженность питерского населения, башня будет крайне неустойчивой, а упасть она может именно на Смольный!
Кроме всех законов города о предельно допустимой высоте, водружение башни нарушит и закон об охране памятников истории. Дело в том, что на территории строительства находилась шведская крепость XIII века Ландскрона и крепость петровского времени Ниеншанц. Крепость снесена Петром, но остатки обеих крепостей сохранились. Экспедиция Петербургских археологов во главе с Петром Сорокиным вот уже несколько лет ведет там раскопки. Деревянные стены Ландскроны сохранились на высоту более метра. От Ниеншанца сохранились рвы и захоронения. Меньшие остатки служат в Европе основанием для музеефикации и для переноса строительства в другое место. Сорокин и предложил накрыть результаты раскопок стеклянным колпаком, реставрировать остатки, возможно, реконструировать древности и организовать на этом месте исторический музей, в котором можно будет видеть ту крепость, которую взяли войска Петра Первого. А под крепостями открылось неолитическое поселение, которому не менее пяти тысяч лет…
В газетке «Петербургские новости» появилась явно заказная статья некой Марины Ивановой «Охтинский лохотрон», в которой Сорокин сравнивается с Остапом Бендером, предлагавшим музеефицировать пятигорский провал, и пиратами, искавшими сокровища капитана Флинта. Иванова издевается: «Угрохав 200 миллионов рублей, за которые можно раскопать целый пещерный город в Средней Азии, а не то что отыскать кучу доисторического барахла без отрыва от места жительства, „Охта“ вряд ли захочет выкладывать еще 65 миллионов за ямы под колпаком». Между прочим, фотоснимки, помещенные в ее статье, опровергают ее текст.
Пещерных городов в Средней Азии не найдено, известен такой город в Крыму. Археологические раскопки всегда дело дорогое, под силу только богатой и культурной стране. «Доисторическое барахло» даже дикари из африканской и южноамериканской глубинки в наше время научились ценить. Лохи из Петербурга ценить не научились.
Распорядители стройки уже нагнали технику и спешат снести археологические остатки, чтобы их и духу не было на месте будущей башни. И чтобы спор стал попросту бессмысленным. Что ж, это возможно. Но башня от этого не станет менее НЕУМЕСТНОЙ.
PS. Со времени написания этой заметки (октябрь 2009) прошло семь лет. Уступая народному возмущению горожан, проект башни передвинут далеко на северо-запад, в пригороды, в Лахту, только башня задумана еще более высокой, но и там это вызывает недовольство жителей и архитекторов. А вот музеефикация остатков на месте бывшего строительства все так же далека от реализации. Древности гибнут, и продление истории города на Неве превращается из близкой реальности в миф.
7. Несколько слов об амфорах и архарах
Археологическое ныряние премьер-министра за якобы древними амфорами стало притчей во языцех. Как археолог не могу пройти мимо. Что это явная инсценировка, уже сказано и доказано многократно. Меня в этой некрасивой истории занимает та глупая роль, которую пришлось играть археологам. Заведомо ясно, что они не имели права пускать любителя, сколь угодно знатного, на промысел амфор на охраняемом по закону участке древнего и знаменитого городища Фанагории. Это очень напоминает подсудное событие на Алтае – охоту представителя президента на архаров. Во всяком случае археологи должны были объяснить любителю, что, увидев амфоры, он не должен хватать их и нести, «как бидоны с квасом» (выражение из обсуждения по радио), а обязан вызвать археологов, а они должны сначала сфотографировать (случайно оказавшаяся рядом телекамера снимала не находки, а премьера), занести находки на чертежи, описать их положение и состояние (в данном случае удивительное по чистоте, почти незатронутой тысячелетиями).
Если археологи подстроили всю эту сцену, подложив заранее найденные или очищенные находки премьер-министру, чтобы ублажить его, то, во-первых, они профанировали нашу науку, а во-вторых, поставили ни во что умственные способности премьер-министра. Если они здесь ни при чем, а все устроила команда пиарщиков премьер-министра, то она явно считала круглыми идиотами нас всех. После голосования на «Эхе Москвы», выяснившего, что не поверили в эту инсценировку 94 % слушателей, а поверили 6 %, я бы на месте Путина уволил немедленно всю свою команду от главы администрации до последнего оператора. Но это его дело. А вот что касается моего профессионального долга – это потребовать от руководства Института археологии РАН, а может быть, и руководства РАН провести расследование этого эпизода, выявить нарушение законов и ведомственных инструкций, чреватое ущербом для памятников, и наказать виновных. Газету «Троицкий вариант» я прощу взять это дело под свой контроль.
8. Ученые как класс
События в стране побуждают всех продумать и осмыслить свою позицию. В том числе и ученых. Ученые, как и все граждане, – очень разные. С одной стороны, сайт «Эхо Москвы» поместил открытое письмо группы ученых против массовой фальсификации выборов, к которому множество ученых готово и стремится присоединиться (к сожалению, в публикации не указано, как это сделать). С другой стороны, к этой корпорации формально принадлежит и некто В.Е. Чуров, фамилия которого стала нарицательной – символом нечестности. «Волшебник» – метко оценил этого статистика известный комический персонаж. А «волшебство» не удалось, как стало ясно на Болотной – традиционной площади казней. Принадлежат к этой корпорации и вице-президенты Академии наук, прибегавшие к плагиату и восхвалявшие другого «волшебника» – В.И. Петрика, выступавшего в паре со спикером Думы Б.В. Грызловым.
Но меня интересует, какая позиция является органичной для ученых, логично вытекая из природы их профессии и из их положения в обществе. Невольно тут придется применить марксистский анализ. Я давно, еще в сталинское время, распознал порочность марксизма как политической идеологии и его ущербность как всеобщего метода всех наук. Но я далек от полного отвержения марксистского анализа применительно к частным исследовательским задачам. Во всем мире солидные ученые, далекие от политики и от коммунизма, с успехом этот анализ применяют. В частности, при рассмотрении социальных структур.
Социальные классы существуют, существуют и классовые интересы, борьба за эти интересы занимает заметное место в политике и истории, хотя не столь определяющее, как это видели марксисты.
К какому же классу принадлежат ученые? Ну разумеется, к интеллигенции. Интеллигенцию Ленин определял как г… (правда, оговаривал: интеллигенцию буржуазную). Сталин не считал ее классом, а лишь классовой прослойкой, поскольку она рекрутируется из разных классов и обслуживает их. «Чудесный грузин» совершил здесь хитрую подтасовку. Это не класс, а сословие не может набираться из других групп, у класса же границы проницаемые. А кто кого обслуживает – это зависит от конкретных ситуаций. Оба российских вождя большевиков всячески старались избавиться от необходимости учитывать интеллигенцию и ее интересы (отправляли ее лидеров в изгнание, а многих – в ГУЛАГ). Потому что им нужно было обеспечить монополию их идеологии и тем самым власти, а интеллигенция лучше других могла сообразить, в чем обман и популярно разъяснить это народу.
Интеллигенты часто выражали чаяния и интересы разных групп населения (в сущности почти все лидеры в дореволюционных Думах были представителями интеллигенции). Но у интеллигенции были и свои собственные интересы. То же касается ее передового отряда – ученых. Конкретные ученые придерживаются разных взглядов. Есть ученые, сохранившие верность коммунистическим идеалам, как Ж.И. Алферов, – им трудно оторваться от красивых иллюзий молодости. Есть верующие ученые, как археолог П.В. Волков (о котором я пишу – см. часть V этого издания), хотя вера и наука противоположны по своим основам: наука основана на рассудке, а вера – на эмоциях и отказе от рассудка. Но ради психологического спокойствия этим людям необходимо иметь за собой некий образ высшей силы. Есть ученые, как И.Р. Шафаревич, позволившие националистическим идеям овладеть их мышлением, хотя наука по природе интернациональна. Есть ученые, прикормленные властью, – они повинуются любой власти ради сегодняшних выгод. Есть ученые, использовавшие свои знания для личного обогащения и властных амбиций, – как членкор Академии наук Б.А. Березовский. И так далее.
Однако все эти группы ученых я склонен рассматривать как отклонения от нормы. А нормой я бы считал ту позицию, которая выражает основные интересы ученых как социальной группы. В чем же эти интересы? Разумеется, ученые – как и все люди – хотят иметь достойное жилье, здравоохранение, образование, зарплату, охрану от произвола и т. п. Но есть специфические интересы ученых как представителей профессии. Чтобы ученый имел чувство собственного достоинства, он должен владеть своими орудиями производства. У крестьян это земля, у ремесленников – их инструменты, у предпринимателей – их предприятия, у наемных рабочих – их рабочая сила (мастерство) и обеспеченное профсоюзами право ее достойной продажи, а у интеллигентов? А у них и прежде всего у ученых – это их мысль и знания.
А это значит, что для интеллигентов и прежде всего для ученых свобода мысли, слова, совести есть не просто условие достойной жизни, но необходимое условие профессиональной деятельности. Отсюда следует, что вольнодумство, либерализм есть неизбежное и главное направление политической деятельности, органически присущей ученым как социальной группе. Это не тот либерализм, который состоял в борьбе за свободу предпринимательства и ради которого создавались у нас правые партии, так бесславно закончившие свой путь в сурковском инкубаторе. Экономические программы могут быть и у ученых, так что задачи могут и совпасть как с правыми партиями, так и с левыми, да и с идеей государственного регулирования. Но прежде всего нужно отстоять свободу мысли. С этим их желанием совпадают настроения подавляющего большинства общества.
Далее, ученые как мало кто иной заинтересованы в посмертном существовании – чтобы их вклад в науку был долговременным и памятным. Чтобы их деятельность продолжили их ученики. Ученые заинтересованы в развитии науки вообще и в отличном уровне образования в стране – среднего и высшего. А с этим их желанием совпадают стремления всего населения.
Конечно, ученые поддержат ту власть, которая обеспечит им более высокую зарплату и условия обитания, больше ассигнований на исследования, лучший социальный климат в стране, уважение к человеческому достоинству. Это тоже общее стремление всего общества.
Говоря о либеральном направлении, органичном для ученых, нужно оговорить их отношение к демократии. Коль скоро демократия означает народовластие, она не противоречит либерализму. Но коль скоро речь идет об ученых как социальном слое, претендующем на свою роль в обустройстве общества, нужно оговорить часто упускаемое различие между демократией и охлократией – властью толпы, обычно приводящей к диктатурам и произволу.
С самого начала демократии – с древней Греции – демос включал в себя не все слои общества. Это охлос включал в себя всех свободных, кто умел кричать. В демос не входили ни проживающие в стране иноземцы, ни рабы. «Самая демократическая в мире» избирательная система СССР лишала избирательных прав целые классы – буржуазию, дворян, священников, кулаков («лишенцы»). Когда же сталинско-бухаринская конституция предоставила избирательные права всем, права эти не содержали уже ничего – выбирали одного из одного. Абсолютная демократия есть охлократия. Логично не предоставлять избирательное право (то есть право управления страной через своих представителей) ни детям, ни сумасшедшим, ни пьяницам, ни заведомым преступникам, ни нарушившим избирательное право других. В предложениях Юлии Латыниной ввести образовательный ценз и ценз налогоплатежный есть здравое зерно. Законодателю надо бы озаботиться тем, чтобы отсечь от управления страной людей с рабской психологией и навыками принципиального паразитизма.
Наверное, пора создавать особую партию ученых, в которую вступят не только ученые, не только работники науки, но и те, кто хотел бы, чтобы власть принадлежала людям образованным, свободомыслящим, честным, разумным и компетентным. Когда такая партия будет создана, она сможет выбрать из существующих общенародных партий, к какой из них присоединиться, если ученых устроит общая программа. Ведь смысл не в том, чтобы отнять голоса у родственных партий, а в том, чтобы добавить. Добиваться нужно не дробности, а единства.
9. Куда ведет проспект Сахарова?
В понедельник 22 августа я неотрывно слушал захватывающую передачу на «Эхе Москвы» – «Полный Альбац». В гостях у редактора New Times Е.М. Альбац были интересные гости – политик и бывший чемпион мира Гарри Каспаров, проректор Высшей экономической школы профессор К. Сонин и ветеран группы «Альфа», двадцать лет назад (тогда в «спецназе нелегальной разведки» – как определила Альбац), капитан Первого главного управления КГБ СССР Анатолий Ермолин, ныне обозреватель демократического журнала New Times. Речь шла о двадцатой годовщине путча и его разгрома, сравнимого с революцией. Альбац процитировала только что вышедший стих «Гражданина поэта» Д. Быкова: «Мы были дураками, когда стояли там» – стих, отражающий общее разочарование. Лидеры, вроде бы демократические, осуществили колоссальное и бессовестное обогащение кучки своих приближенных и привели к власти новую номенклатуру из КГБ. Альбац попросила своих гостей ответить на простой вопрос: «Почему демократы проиграли?»
В этот вопрос упирается другой, непосредственно близкий ученым: почему российская наука захирела? Почему спутники и самолеты стали падать, плотины рушиться, склады взрываться. Почему власти стали полагаться не на науку, а на молитвы? Почему самая активная и способная молодежь бежит из страны? Ведь если бы демократы не проиграли, мы были бы, вероятно, нормальной европейской страной.
В студии собрались очень умные и благородные люди. Все их ответы были вразнобой, и они меня совершенно не удовлетворили. И я думаю, что демократы проиграли и продолжают проигрывать именно потому, что на этот простой вопрос даже цвет интеллигенции не может дать внятного и убедительного ответа. Вероятно, этот ответ не прост. Возможно, сказались разные факторы, и мне кажется, главные остались неназванными. Какие это факторы и какова мера участия каждого, предстоит устанавливать социологам, политологам, историкам и экономистам. А думать над этим – нам всем.
Каспаров выдвинул причину, что в России не хватало демократических традиций. Поэтому Ельцин не решился провести люстрацию – запрет компартии и чистку ее кадров из верхнего эшелона. Но в Германии таких традиций также не было, а денацификация прошла (конечно, в результате победы над нацизмом).
Сонин высказался в близком духе: за семьдесят лет все активное и самостоятельно мыслившее было уничтожено, не уцелели, не выжили те, кто мог бы стать главной опорой настоящей демократической власти. А еще он добавил, что в России было много крупных предприятий, способных стать базой для «олигархов». Вот они, мол, и воспользовались. А ведь в Германии террор действовал более сжатые сроки, но столь же испепеляюще. Тем не менее люди и силы нашлись. А крупных капиталистов выносит наверх при любом развитии капитализма, но почему у нас они стали именно «олигархами» – то есть соединяющими колоссальное богатство с политической властью? Такими настоящими «олигархами» у нас являются не Вексельберг с Потаниным, не Ходорковский с Лебедевым, а члены кооператива «Озеро».
Ермолин причиной назвал нефть и газ. Нефтяная игла портит многие страны легкими долларами, направляет их экономику на сырьевой путь, создает паразитирующую элиту. Но не все ей поддаются. Норвегия не поддалась.
Сама Альбац, говоря о причинах гражданской пассивности населения и всесильной коррупции, сделала упор на фактор воспитания: не стало нравственности, этики. Так ведь опять же почему? Каспаров тоже об этом говорил, но в персональном аспекте: у чехов был Гавел, у поляков Валенса. Вот если бы жил подольше Сахаров…
Но мы же помним, как выступление Сахарова прерывал слабый и невежественный генсек, поумневший только через четверть века, и как шумело агрессивно-послушное большинство. Так ведь и сейчас в Думе сидят те, кто при виде Сахарова только топал бы и шумел («Дума – не место для дискуссий»).
Все эти факторы, конечно, как-то сказывались, повлияли, но не оставляет ощущение, что что-то важное не досказано. Во всех революциях через короткое время у власти оказываются проныры и корыстолюбцы. Вспомним французскую Директорию – коррупция была не слабее нашей. Посол, предлагавший министру иностранных дел Талейрану взятку, обещал два миллиона и полную тайну. «Дайте три, – отвечал Талейран, – и кричите об этом на каждом углу». Вопрос в том, почему такие деятели сменяют первоначальных вождей, благородных и бескорыстных.
Почему «шоковая терапия», обусловившая «германское чудо», не произвела в России аналогичных чудес? Думаю, что реформаторы не учли исторические и культурные особенности нашего общества, сформированные его историей и природой нашей страны. Здесь близкая к северу природа (большей частью скудные почвы и суровый климат с коротким летом) не создавала таких благодатных условий, как в остальной Европе. Нужно было выкладываться в короткие страдные периоды и маяться ожиданием в остальные. Формировался характер, приспособленный не к длительному систематическому труду, а скорее к авралам. Освобождения от пут социалистической экономики оказалось недостаточно. Требовалась длительная перестройка сознания. Что она возможна, показывает опыт Скандинавии, где климат не мягче.
Далее, нужно было учесть исторический опыт России, ее культурную наследственность. Века крепостничества, отложившиеся в психологии народа тяжким грузом, были зафиксированы семидесятилетним военно-феодальным опытом «реального социализма». За эти семьдесят лет был сформирован homo soveticus, привыкший не думать самостоятельно, все делать напоказ, работать спустя рукава и получать за это мизерную, но гарантированную пайку. Он не способен воспользоваться свободой вполне и самому взять на себя построение своей судьбы, он инфантилен и ждет благодеяний сверху. Выдавливать из себя советского раба нужно по каплям, и это займет не меньше поколения.
Думаю также, что Юлия Латынина права: одна из ошибок демократов – всеобщее избирательное право. Мы хорошо знаем по опыту, что массы часто падки на предвыборные подачки и популистские лозунги, они частенько избирают тиранов и диктаторов, а эти окружают себя тайной полицией и чиновниками, при которых расцветает коррупция. Власть разумна там, где на выборах действует образовательный и имущественный ценз, не говоря уже о цензе психического здоровья. Точно так, как действуют некоторые ограничения при выборе присяжных. Бродягу и пьяницу в присяжные не выбирают.
Еще одна важная вещь, действующая именно в России, – это царистские иллюзии, широко распространенная жажда твердой руки, ностальгия по Сталину. Неважно, что он давил и душил все человеческое, ведь те, кто живет сейчас, – выжили или являются детьми и внуками выживших, у них иллюзия, что им на роду написано выживать, что это не случайность, что при новом Сталине они опять выживут. Верно, выживут такие же, но вовсе не обязательно эти. А эти могут (дело случая) превратиться в лагерную пыль, как миллионы предшественников.
Эта жажда твердой руки опирается на еще более широко распространенную в России ностальгию по империи, то явную, то тайную, но мощнейшую и неимоверно глупую. Почти каждый из тоскующих по империи, принадлежа к титульной нации, не имел от этой принадлежности ничего. Он жил взаперти, полунищим, полуголодным, угнетенным, но сознание, что «мы» имеем ракеты, можем всем «показать Кузькину мать», что другие народы «подчиняются нам», наполняло его гордостью. Он мыслил себя значительно выше какого-нибудь жителя крохотного Люксембурга, который жил по всем параметрам в сотни раз лучше его. Это у власти обширной империи оказывалась шире база эксплуатации, сбора налогов и других доходов. У власти, а не у простых граждан.
А между тем именно эта народная ориентированность на империю заставляла людей голосовать за тех, кто обещал удержать всех «младших братьев» в узде, подавал надежду сохранить империю, а когда не удалось – намекал, что восстановит империю, за тех, кто показал в этом хоть какие-то успехи. Хотя цель эта ныне несбыточна и побуждает нести тяжесть вооружений и ссориться со всеми соседями. Правда, если говорить о ссоре с Грузией, то здесь обе стороны проявили ту же тоску по утраченной империи: грузины – по маленькой, мы – по большой. И демократы обеих сторон в большинстве поддерживали свою сторону, борьбу за интересы «своей» империи.
Вот почему демократы проиграли, на мой взгляд. Я не претендую на конечное решение этого трудного вопроса. Над ним стоит подумать всем миром.
10. Кому из ученых на Руси было жить хорошо – и когда?
Мой читатель, энтомолог Д.Г., обратил мое внимание на любопытный форум на сайте молекулярной биологии molbiol.ru. На этом форуме пользователям предложили выбрать из ряда ответов на вопрос, представляющий модификацию знаменитого вопроса А.Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» применительно к ученым, в котором делался акцент не на слове «кому», а на слове «когда». В этой постановке вопрос звучит так:
Какой период истории, по вашему мнению, был самым благоприятным для развития науки в России?
На выбор было предложено шесть ответов. Всего ответило 62 человека, и ответы расположились в следующих пропорциях:
Все лучшее осталось в дореволюционной России! – 13 (21 %)
После 17-го года и до начала 2-й мировой войны. Несмотря на террор и репрессии, именно тогда произошел огромный (качественный) скачок. – 4 (6 %)
После второй мировой войны и до перестройки. Пусть это время называют застойным, зато оно было стабильное. – 29 (47 %)
В современной России, начиная с 90-х. Полная свобода дороже денег (которых нет). – 2 (3 %)
Всегда было плохо. Наука двигалась вопреки всему. Удивительно, что она вообще есть в этой стране. – 6 (10 %)
Всегда было хорошо. В любой период и при любой власти были свои минусы и плюсы. – 8 (13 %)[2].
С первого взгляда поражает приверженность чуть ли не половины ученых застойному времени – «реальному социализму» хрущевско-брежневского разлива. Это самая большая категория ответов (47 %!). Она в разы превышает любую другую. И соответственно, поражает почти полное неприятие современной ситуации – современную ситуацию одобряют всего 3 % ученых (два человека все же нашлось). Если даже прибавить к ним тех восьмерых, которым всегда хорошо (Диогену было неплохо и «в бочке», точнее – в глиняном пифосе), то им противостоит 84 % ученых, недовольных нынешним своим положением. Власти, пожалуй, стоило бы задуматься над этими цифрами: мозг нации не склонен относиться к нынешней власти с благодарностью и думать над ее укреплением.
Но проделанный опрос (по идее очень ценный) обладает рядом погрешностей.
Вопрос «кому», хоть и не вошел в формулировку опросника, подспудно тоже звучит, потому что заведомо ясно, что разные категории ученых выбирают разные ответы. Скажем, одно дело директора институтов, другое – младшие научные сотрудники без степени и аспиранты. К сожалению, разбивка по этим категориям не произведена, и мы не можем судить, в какой мере в мотивировке ответов сказалась данная сторона дела. Не хватает и репрезентативности выборки, широты охвата ученых.
Уже после публикации этой сводки ответов на форуме разгорелась дискуссия, в которой ее участники защищали свой выбор и нападали на выбор других. Дискуссия шла два года и угасла в 2009-м. В ней участники то и дело сбивались на общую оценку роли данного периода в истории страны – например, талантливо или бездарно было командование войсками в Отечественной войне, каковы были истинные потери наших войск и населения сравнительно с немецкими – и уходили в сторону от предмета спора. Очевидно, что эти посторонние соображения повлияли на выбор ответов.
Крайние позиции в этом споре (за дореволюционную Россию и за сталинский период) вызвали наиболее ожесточенную полемику. При этом вскрылись некоторые любопытные факты. Задевая «любимую тему советских историков», уровень образования в царской России, участник, скрывшийся за ником Tentator, писал:
«В начале XX века грамотными были лишь 25 % населения – но это опять-таки в среднем по империи; в крупных городах европейской России число грамотных достигало 50 %; а среди молодежи еще больше; причем тогда грамотность для женщин считалась необязательной – и это ухудшало средние цифры; мужское же население имело гораздо более высокий процент. В 1908 году было введено всеобщее бесплатное начальное обучение и ежегодно открывалось 10 000 начальных школ… в результате чего к 1922 году неграмотность молодых поколений должна была исчезнуть. (В 1920 году, по советским данным, 86 % молодежи от 12 до 16 лет умели читать и писать, и научились они этому до революции, а не в годы гражданской войны.)»
Он указывает, что накануне Первой мировой войны студентов в России было в три с половиной раза больше, чем во Франции, а обучение в вузах стоило в двадцать раз меньше, чем в США или Англии. Я опускаю здесь его ссылки на источники.
До революции квалифицированный рабочий мог на свою зарплату содержать жену-домохозяйку и всю семью (Tentator ссылается здесь не на статистику, а на воспоминания А.Н. Косыгина). А профессор получал в 15,4 раза больше квалифицированного рабочего. В конце 1920-х годов профессор получал лишь в 4,1 раза больше рабочего. Сейчас рядовой профессор получает, как всем известно, меньше рабочего. А рабочий не может себе позволить содержать неработающую жену. Позиция этого участника дискуссии вообще была изложена наиболее аргументированно. Но это не значит, что безупречно.
Своим оппонентам, приводившим выдающиеся открытия советской эпохи, Tentator возразил:
«Боюсь, Вы не знаете историю или не хотите о ней задумываться. Видите ли, создать учение о биосфере за 9 лет тяжелой или даже невозможной для творчества жизни (а именно столько прошло с момента октябрьской революции до выхода „Биосферы“ Вернадского) просто невозможно. <…> Вспомним, что в 1921 году после прихода в Крым большевиков Вернадского поперли из университета, в 22 году его арестовал ЧК по какому-то сфабрикованному обвинению… В этом же году Вернадский с семьей эмигрировал во Францию, но вернулся спустя несколько лет, будучи уверен в скором крахе советской власти. <…> Или Вавилов, целиком сформировавшийся как ученый до революции, за три года в 1920 г. благодаря советской власти сформулировал закон гомологических рядов? Или Берг создал концепцию номогенеза за 5 лет? Или Четвериков – сын дворянина и фабриканта, доцент дореволюционного московского университета, которому в советское время запретили жить в Москве? Все лучшее в советской науке было создано старорежимными учеными, уцелевшими после революции (подчас чудом, как Вернадский), или их учениками».
Так ли это в других науках – не так уж ясно. Кроме того, в самой постановке опроса таится раздвоение мотивировок ответа и соответственно, выбора. Оценивается ли положение ученых – экономическое, административно-политическое, эмоционально-психологическое или же речь идет о прогрессе науки, о ее объективных успехах. Как известно, и в шарашках делались выдающиеся открытия и изобретения, по сути за гроши и из-под палки, и, наоборот, для многих самое лучшее положение – это когда платят много и можно не делать ничего. А это значит, что выбор нужно делать дважды – выясняя, когда было лучше жить ученому и когда успешнее развивалась наука. Конечно, эти параметры связаны, но связь между ними не всегда прямая.
Очень многое зависит от того, кто высказывается за тот или иной выбор – творческие работники, те, кто движет науку, или накопившийся за многие десятилетия балласт, всякие махинаторы и прилипалы. А это можно установить, только зная научные результаты участников, хотя бы формально.
Наконец, сама разбивка на периоды втискивает ответы в плохо соединимые блоки. «Лихие» или «благословенные» 1990-е объединены с путинскими «нулевыми», тогда как ясно, что сторонники тех и других резко расходятся по своим симпатиям и оценкам. Тогда как горбачевские годы «перестройки» скорее должны быть присоединены к 1990-м, чем к брежневской «стабильности». Опять же хрущевская оттепель несравнима с последним сталинским десятилетием, а они вместе с брежневским застоем оказались в одной связке. То есть периодизация должна быть другая.
Претензий к благому начинанию молекулярных биологов оказывается так много, что я бы предложил редакции «Троицкого варианта» последовать их инициативе и продолжить начатый ими опрос, но в несколько иной постановке. Во-первых, задать два вопроса – о жизни ученых и о развитии науки. Во-вторых, задать его всем читателям – представителям разных наук. В-третьих, предложить иную разбивку истории нашей науки на периоды. В-четвертых, попросить читателей, готовых принять участие в опросе, сообщить о себе основные данные: профессия (специализация), степень, звание, возраст, пол, место работы, количество публикаций, количество монографий, оклад. В-пятых, собранные данные предоставить социологам для обработки материала lege artis. Читатели «Троицкого варианта» – это, конечно, не репрезентативная выборка, но социологи могут ввести математические поправки на приближение к общенациональному составу ученых.
Остается еще вопрос об анонимности. Некоторые ученые слишком боятся за свое положение, чтобы назвать себя, – значит, анонимность нужна (она и соблюдена у молекулярных биологов). С другой стороны, анонимность облегчает акции так называемых «троллей» – платных агентов администрации, задачей которых является повысить благоприятные для властных структур результаты опроса (фальсификация общественного мнения). Они обильно присутствуют на анонимных форумах, тем более что один и тот же «тролль» может выступать одновременно под разными никами. Если проигнорировать боязливых, то общий обзор сильно сдвинется в сторону отчаявшихся и открыто оппозиционных. Отсеются те, чье положение неустойчиво и зависимо, а это может быть значительной массой. Приходится выбирать меньшее из зол. А что – меньшее? Выходом было бы обязательство редакции, воспользовавшись сообщенными именами для возможной выборочной проверки, стереть имена вскоре после окончания проекта.
Намного ли будут результаты отличаться от выборки молекулярных биологов? Одинаково ли по разным наукам? И совсем особый сюжет, совершенно не задетый на форуме молекулярных биологов, – в чем причины такого именно распределения.
11. Указующий перст глазами следующего поколения
Ровно 35 лет тому назад (в демографии это больше, чем расстояние между поколениями), в 1979 году, издательство «Наука» выпустило тиражом в 4 тысячи экземпляров установочный том «Методологические проблемы общественных наук».
Это было глухое время. Напугавшие советскую власть события были далеко позади: со времени Новочеркасского расстрела прошло 17 лет, с «Пражской весны» и советских танков в Праге – 11. Грядущее было темным. Стабильность казалась незыблемой, хотя до смерти Брежнева оставалось 3 года, до смерти Андропова – 5 лет, до падения Берлинской стены – 10 лет, до крушения советской власти и развала Советского Союза – 12. А вот до интервенции ограниченного контингента советских войск в Афганистан и начала 10-летней афганской войны оставалось всего несколько месяцев (война завершилась в год падения Берлинской стены). Словом, перед самым началом афганских событий, сорвавших разрядку международной напряженности, вышел этот том.
Ответственным редактором значился академик Л.Ф. Ильичев, известный идеолог, побывавший и главным редактором газеты «Правда», и членом ЦК, и секретарем ЦК, словом, тот еще академик (окончил Северо-Кавказский коммунистический университет и Институт красной профессуры). Наукой он занимался с цековских высот.
В его главе, открывающей том, представлено двенадцать сносок – на классиков марксизма-ленинизма плюс две на самого Ильичева и Плеханова (итого четырнадцать), пять – на коллективные труды и монографии типа «Ленинская теория отражения», пять – на других русскоязычных авторов, две – на партийные журналы, одна – на англоязычного автора. В этой главе содержится любопытная и весьма враждебная нацеленность на «одну тенденцию, с которой приходится встречаться чаще других. Речь идет о намерениях некоторых ученых обосновать автономность, а нередко и полную независимость методов специальных общественных наук по отношению к общефилософской методологии, а еще конкретнее – к историческому материализму» (с. 19). Признаюсь, я четко ощущал, что копье товарища Ильичева нацелено прямехонько на меня. Ведь именно эта тенденция, ему враждебная, составляла суть моих занятий теорией археологии в то время.
Том представлял собой материалы всесоюзной конференции 1977 года. Над томом работал многолюдный авторский коллектив, большей частью имена, ныне в науке неизвестные. Но есть и выдающиеся личности. Главу вторую раздела V, названную «Методологические проблемы археологии» (с. 338–346), писал академик Б.А. Рыбаков, возглавлявший много лет советскую археологию.
Сейчас интересно взглянуть на те методологические принципы, которые он сформулировал для советской археологии в столь ответственном томе. Как они выглядят чуть больше чем поколение спустя.
Прежде всего, Рыбаков декларирует, что «дореволюционная отечественная археология оставалась в рамках вспомогательной исторической дисциплины», тогда как восприятие археологами марксистско-ленинского мировоззрения создало «по существу, новую науку, занявшую почетное место в системе исторического знания. Она перестала быть вспомогательной дисциплиной, „довеском“ истории, а стала рассматриваться как одна из исторических наук» (с. 338). Эта идея была введена в обиход не Рыбаковым, а его ментором и конкурентом А.В. Арциховским в развитие старой, еще дореволюционной традиции. Арциховскому принадлежит девиз: археология – это история, вооруженная лопатой. Превращение археологии в технологизированный дубликат истории отвергало источниковедческий статус археологии и открывало путь к безудержному политическому конструированию в археологии взамен разработки вещественных источников истории. Действовал принцип: публиковать не голые факты, а факты с интерпретациями. Но разработка фактов требует много усилий и места. Поэтому на деле публиковались не интерпретации вдобавок к фактам, а интерпретации вместо фактов.
Ущерб от этой установки был слишком велик, Рыбаков не мог этого не чувствовать. В конце главы он внес предложение, подготовленное его замом Ю.Н. Захаруком: учредить «археологическое источниковедение» (с. 340). А что еще есть в археологии, кроме источниковедения? Ныне источниковедческий характер археологии признан в российской науке. Общие исторические проблемы решать не ей, это дело синтеза дисциплин и задача истории, хотя археология и вносит существенный, иногда важнейший вклад в такие решения, и чем древнее эпоха, тем больше эта доля.
В конце главы академик возвращается к этой теме, чтобы отметить «некоторые тенденции ущербного понимания предметной области, задач археологии» (с. 341). Он не называет фамилии конкретных археологов, от которых исходят «ущербные тенденции», – то ли не хочет позорить их перед широкой публикой, то ли не хочет популяризировать их, называя их «ущербные» имена в столь важном обсуждении. Первая «ущербная» тенденция компромиссна: она рассматривает в качестве самостоятельной науки только первобытную археологию, а античную и средневековую – как вспомогательные дисциплины. Я понимаю, что филиппика по этому поводу была направлена против специалиста по палеолиту (очень яростного коммуниста, происходящего из крестьян-бедняков) А.Н. Рогачева, известного существенным вкладом в российскую школу палеолитоведения. Вторая же тенденция проявилась, естественно, «в стремлении ограничить задачи археологической науки только ее источниковедческими исследованиями» (с. 341). Ну, тут камешек был в мой огород, а со мною были согласны другие исследователи (умерший недавно М.В. Аникович и другие), а сейчас это общепризнано, по крайней мере по факту.
На этом методологические соображения, собственно, у Рыбакова заканчиваются. Теоретическая часть заняла всего полстраницы, критика «ущербных тенденций» – еще полстраницы. Дальше идет изложение достижений советской археологии, которыми она обязана марксизму-ленинизму.
Академик превозносит марксистско-ленинское учение, но делает это крайне неловко. Он заявляет, что учение о социально-экономических формациях «само было в известной части своей основано на изучении археологии» (с. 339). Ни в какой части оно основано на археологии не было, поскольку Маркс и Энгельс в известной мере опирались на Моргана, а Морган – это не археология, а культурная антропология или этнография. В рассуждении о прогрессе Маркс попытался опереться на археологию, имея в виду идею о трех веках (каменном, бронзовом и железном). Он утверждал, что эта идея родилась как признание смены материала орудий. Но это было признано уже у древних римлян (Лукреций Кар), а вовсе не у археологов, археолог же Томсен в первых десятилетиях XIX века строил свои выводы о трех веках не на смене материала, а на смене комплексов с режущими орудиями. Смена материала – это не принцип, а вывод. Так что Маркс ошибся: судил об археологических исследованиях издалека.
Что же внес марксизм-ленинизм в отечественную археологию, по Рыбакову?
По красноречивому выражению Рыбакова, «Самым серьезным несчастьем историков была огромная многовековая „пустота“, предшествовавшая Киевской Руси… Археология же заполняет эту пустоту и раздвигает на целое тысячелетие хронологические рамки проблемы». Он поясняет, что теперь эту пустоту заполняет «подробный показ быта славян, носителей так называемой зарубинецкой культуры», а за ней следует «богатейший археологический материал о славянской черняховской культуре II–V вв.» (с. 339). А что, эти культуры Украины и Молдавии не были известны до внедрения марксизма-ленинизма в археологию? Да нет, они были открыты и известны за полвека до Б.А. Рыбакова. Но археологи спорили об их этнической принадлежности. А сейчас, особенно усилиями М.Б. Щукина, доказана принадлежность черняховской культуры германской народности готов, а зарубинецкие памятники остаются спорными. Подлинно же славянские культуры пражского типа VI–VII веков Рыбаков в 1979 году в своей тяге заполнить тысячелетнюю брешь не замечал, хотя они уже были открыты.
Говоря о славянских верованиях, Рыбаков пишет: «Особенно интересен четырехгранный идол, далекий предшественник знаменитого Збручского Святовита…» (с. 340). «Збручского Святовита» он десятилетие спустя будет трактовать как изображение бога Рода – главного бога восточных славян в языческое время. Между тем Святовитом Збручский идол не был (тот в Польше и выглядел не так), Родом – и того меньше (Род в словесных источниках славян почти не упоминается, потому что это ошибка древних переводчиков с греческого). А Збручский идол по всем данным, которые я мог собрать, никак не укладывается в систему русских памятников, да и вообще вызывает у современных археологов обоснованные подозрения в том, что это изделие романтиков XIX века.
Очень красноречиво замечание академика о происхождении русской государственности: «Вся проблема подготовки и рождения первого государства восточных славян со столицей в Киеве решается сейчас на основании археологических данных, позволяющих проследить тысячелетний процесс вызревания государственности в разных исторических условиях» (с. 339). И все. Далее речь о татарском нашествии. Вам ничего не бросается в глаза? Мне бросается. Ведь тут полностью отсутствуют эскапады по поводу зловредной «норманнской теории» и осуждение скрытых и явных «норманистов», подрывающих устои русской науки. И это у такого ярого антинорманиста, как Рыбаков! А дело в том, что под давлением новооткрывающихся фактов Рыбаков ближе к 1980-м годам смягчил свой прежний антинорманизм, стал писать о захвате варягами власти в Киеве, о «варяжском периоде» в русской истории. Некоторое воздействие произвела на него, возможно, и «варяжская дискуссия» 1965 года в Ленинграде, и первая сводка (1970) скандинавских древностей, зафиксированных на территории Древней Руси.
В числе достижений советской археологии, конечно, упомянуты (с. 341) две величественные затеи академика, обе – в развитие идеи археологического источниковедения. Первая – это издание «Свода археологических источников СССР», над которым он заставил трудиться всех археологов страны. Предполагалось выпустить за 15 лет 150 томов, в которых систематически описать и проиллюстрировать все археологическое наследие, открытое за два века полевой работы. Это было грандиозное и несомненно нужное дело, но Формозов и другие указывали, что а) в 150 томов никак не уложиться, б) сил института и издательских мощностей страны даже на 150 томов не хватит. Так и получилось. За 15 лет вышла малая толика, за 30 лет – 83 тома, а дальше дело застопорилось. Рыбаков выдвинул и еще одну идею: издать полный коллективный обобщающий труд по археологии СССР, со всеми интерпретациями. Было предложено 16 томов, позже их число увеличили до 20. Авторы работали параллельно. За 10 лет вышли 12 томов, но многие устарели еще до своего выхода. Все «накрылось» в 1990-е годы, на том месте осталось и сейчас. И все же это было реальное организационное достижение академика Рыбакова, но оно никак не было связано с его методологическими установками, скорее противоречило им: ведь оно подчеркивало источниковедческий характер археологии.
Когда я слышу новости о всероссийской затее единого учебника по российской истории, в котором будут на государственном уровне решены все ее проблемы, даны все нужные установки по воспитанию и т. п., одобренные на высочайшем уровне, то я вспоминаю методологические установки талантливейшего и полного энергии академика Б.А. Рыбакова в весьма начальственном томе (солиднее по тем временам некуда) и вижу, какой из этого всего получился пшик.