5. Как я не подходил к воинской службе. (F)
«Никак».
В шестнадцать лет, по своей романтической глупости, я принес в военкомат наградные грамоты, свидетельствующие о завоевании мною призовых мест на соревнованиях. Вследствие чего Родина решила определить меня на службу далеко и надолго. Это было в шестнадцать. Теперь же, в восемнадцать, когда я познал славу подвальных сцен, служить в морской пехоте уже не хотелось. Несмотря на то что еще недавно это было одним из страстных желаний Ришата.
С подачи, как обычно, моего отца и преподавателей училища, я был определен на службу в военный оркестр в своем же городе. Я и саксофон сблизились на почве маршей, которые я терпеть не мог, так же как и службу. Надо отдать должное службе, неприязнь была взаимной.
Не прошло и нескольких дней, как мне стало совершенно ясно, что для службы в армии я не подхожу. Так же, как я не подходил ни к радиотехническому, ни к комсомольскому, ни к воровскому образу жизни. Но как ни парадоксально во всех этих «общественных движениях» я чувствовал себя достаточно комфортно. Скорость адаптации была прямо пропорциональна скорости возникновения вокруг меня новых компаний.
Дирижера нашего оркестра – бравого майора нельзя было назвать человеком уравновешенным. На протяжении всей моей службы он грозился перевести меня в Безенчук, про который ходили пугающие слухи, сажал на гауптвахту (губу), на которой я в итоге ни разу не сидел, тряс каким-то, невесть от куда взявшимся пистолетом с требованием немедленно меня разыскать, но так никого и не застрелил. Другими словами, я никак не монтировался с армейским социумом, как собственно и с любым другим, с которым сталкивала меня судьба. Сейчас я понимаю, что в этом не было и нет моей заслуги. Это не было ни хорошо, ни плохо.
Я не выучил толком ни одного марша. Когда дирижер проверял, как музыканты играют свои партии, зная ритмические акценты и слыша гармонию данного произведения, я подставлял интервалы так, как мне нравилось. То есть импровизировал по гармонии в ритме данного марша.
К моему счастью, дирижер не обладал абсолютным слухом, и поэтому подобные выходки, как и многие другие, мне сходили с рук.
Мало того, прослужив полгода, я два раза в неделю стал убегать в город, чтобы играть вечером в дорогом ресторане. За один самоход я зарабатывал больше месячной зарплаты среднестатистического профессора философии любого государственного университета моей родины, что позволяло приносить блок сигарет и бутылку водки старшине оркестра, прикрывавшего мои отлучки.
Оркестр проживал в одной казарме с четвертой ротой курсантов вертолетного училища.
Одной зимней ночью после отбоя в казарму позвонил наш майор с требованием построить оркестр и провести повторную проверку. Только на этот раз ее должен был провести не дежурный по оркестру, которым был мой друг Илюха Головченко, а дежурный по роте курсантов. В результате, о моем отсутствии было немедленно доложено в штаб.
Возвращаясь в часть по «самоходной» тропинке, я ощутил неподдельную гордость за своих друзей, видя, что лопатами они владеют ничуть не хуже, чем музыкальными инструментами. Прямо перед штабом на фоне снегоуборочного оркестра стоял мой друг Славик по стойке «смирно» перед дежурным по училищу подполковником и что-то ему объяснял. Что связывало трубача оркестра Славика и подполковника Вертолетного училища, я в скором времени узнал. Когда оркестр построился перед штабом, первым делом потребовалось предъявить дежурному меня. Меня предъявить дежурному не представлялось возможным, ввиду моего отсутствия. Поэтому сообразительные друзья решили вместо меня предъявить Славика, предварительно заверив подполковника в том, что документы Славика, то есть мои, находятся у старшины, который сейчас спит у себя дома, а Славик, то есть я, из части никуда не отлучался, а был в клубе с целью ремонта нотного стана и чистки реприз, перед новогодним концертом, который в свою очередь предстоял нам через два дня. На вопрос подполковника: почему ремонт и чистку нельзя было произвести днем, я, то есть Славик, ответил, что нотный стан очень большой, репризы очень грязные, а некоторые даже вообще заржавели, поэтому дня не хватило. Неискушенного в музыкальных терминах почти полковника ответ Славика, то есть мой, удовлетворил.
С утра дирижер заговор раскрыл, и меня повели сажать на «губу», а Илюха был «награжден» несколькими нарядами вне своей очереди. Остальным оркестрантам раздали лопаты и отправили чистить снег на плацу. Мои же творческие планы на ближайшее будущее с воинскими были диаметрально противоположны. Вечером я должен был звучать на «жирной халтуре» в городе.
Идя под дружеским конвоем на губу, в нарушении устава караульной службы, между конвойным и арестованным случился неуставной, дружеский разговор:
– Ну ты че. Волк, отмазать не смог?
– Не мой косяк. Настучал кто-то.
– У меня «елка» в городе седня жирная… А еще завтра и послезавтра… Придумывай…
– Ты охренел?! Че придумывать?!
– Застрели меня из лопаты при попытке к бегству. Ну, или напиши рапорт, что я пропал без вести по состоянию здоровья.
На этой минорной ноте мы вошли в ворота гауптвахты.
– Почему рядовой привел? Без офицера не посадим, – раздался спасительный вердикт встретившего нас прапорщика.
Наш майор уже из части уехал, и я остался вдыхать сладостный воздух свободы.
В ночь с 27 на 28 декабря 1994 года оконные стекла нашей казармы дрожали так, как будто проходил концерт оркестра тубистов под управлением африканского слона.
– Где он?! – ревел майор, передергивая затвор газового пистолета перед лицом побледневшего дежурного по оркестру.
– Ты у меня год на тумбочке стоять будешь! В Безенчук! Застрелю!..
Зима выдалась снежная. Возвращаясь из «самохода» в часть, я увидел знакомую картину – оркестр чистил снег. На этот раз вокруг столовой.
На следующий день, майор отвел меня на «губу» сам. Легкомысленно недооформив мою посадку, он покинул территорию гауптвахты, оставив меня на попечение пресловутого Илюхи и прапорщика, дежурившего в тот день на «губе». Когда с меня сняли ремень, шнурки и кокарду, прапор сел за стол и начал оформлять документы.
– Медкомиссию прошли? – изрыгнул военный. В воздухе послышались запах вечерних денег и звук открывающейся бутылки нашим дорогим старшиной.
Илюха повел меня в медсанчасть. Я предчувствовал, что сегодня уйду от ответственности в ресторан. И действительно. Нужного доктора на месте не оказалось, и как нам сказали – сегодня и не предвидится. «Посадка» перенеслась на завтра.
Когда я ночью вернулся в часть, оркестр устало шаркал лопатами по голому асфальту.
– Тебя щас как путного на «губу» поведут, а нас опять на снежные работы… – обреченно прокряхтел уже ставший бессменным дежурный по оркестру.
– Ну, расстреляйте меня снежками! Я вам сигарет принес и водки к празднику.
И опять Илюха повел меня на «губу».
– Лампочки есть? – спросил старший наряда по гауптвахте.
– Какие лампочки?! – не зная, чего уже ожидать, простонал дежурный по оркестру.
– Стеклянные. Которые, если в рот затолкать – потом не вытащишь. Они еще в камерах перегорают, и потом там света нет. Как сейчас. А в темноте у арестантов клаустрофобия развивается. Боязнь Клаусов – слышал про такую? Ну вот. А у нас Новый год на носу. Ты че, Музобоз, хочешь нам праздник испортить?
– Нету лампочек! – хором ответили мы.
– Лампочки принесете – посадим.
Лампочек, как на зло нигде не оказалось. Как мы ни искали. Даже в футляре из-под очков майора.
30 декабря состоялся традиционный новогодний концерт, с ожидаемым оглушительным успехом и праздничным ужином по этому поводу. Увидев меня в составе оркестра, дирижер снова очень удивился, но было уже не до меня.
31 декабря пришел приказ из штаба – обеспечить чьи-то похороны, и нас отправили «на хмура».
А там и праздник Новый год, имеющий обыкновение стирать прошлогодние грехи повальным пьянством.
По чести сказать – майор наш был хоть и вспыльчив, но отходчив и понятлив. И о солдатах, как умел, заботился, а эгоцентричность уставом не запрещена. По сравнению со многими другими формами службы, моя была легкой. Как в любой службе, ситуации были разные, но вспомнить что-то ужасное об этом времени я не могу, благодаря, в том числе, нашему дирижеру и старшине. Шла первая чеченская война. Из Башкирии солдат в Чечню не брали, так нам говорили офицеры, уверяя, что у них есть какой-то договор черта с бесами. Поэтому некоторых солдат, по разным причинам, переводили за пределы Башкирии (например в Безенчук), а уж только потом отправляли в Чечню.
Как-то раз оркестр пополнили молодыми призывниками. Старослужащие, то есть солдаты моего призыва, решили их «воспитать». Я напомнил одному из них, что над нами «дедов» не было, когда мы «духами» пришли в часть. Слово за слово. Получилась знатная, с трудом разнимаемая, веселая массовая драка, в которую были вовлечены и солдаты сверхсрочной службы (контрактники). Это осталось бы невинной забавой, когда бы ни дошло до штаба. По совокупности моих предыдущих подвигов и подвигов еще двоих тружеников скрипичного ключа, решено было перевести нас из Уфы в Безенчук.
Уже из штаба и приказ приносили о моем переводе, и постельное белье заставляли сдавать, но у Бога опять были свои планы по поводу меня.
Случилось так, что как раз накануне этих событий, по случайному совпадению умер некий полковник. На улице стоял мороз много ниже двадцати градусов. При такой температуре оркестр играть не мог. Но умерший герой был настолько геройский и уважаемый, что оркестру все же играть приказали. На морозе замерзали все духовые инструменты. Спирт, выдаваемый солдатам оркестра для заливки в инструменты в подобных условиях, до труб по понятным причинам не доходил.
У меня был саксофон сопрано. Он не замерзал и спирт ему был не нужен. В итоге – похороны прошли под аккомпанемент саксофона, двух барабанов и пары тарелок. Этот сомнительный шедевр музыкального искусства стал убойным аргументом нашего старшины перед вышестоящим начальством в пользу оставления меня в музыке.
Из нашего оркестра в Безенчук перевели только моего спарринг-партнера и другого проштрафившегося бойца. Про первого я впоследствии слышал, что он продолжил службу в похоронной команде, что позволило ему благополучно вернуться из армии и сойти сума. Про второго поговаривали, что он загремел в дизбат и больше ничего.
Незаметно пришла долгожданная весна моей демобилизации. Перед последним концертом оркестра с моим участием, когда музыканты уже сидели по группам и ждали начала, с характерной ему офицерской выправкой вошел наш майор. После команды старшины: «Оркестр смирно!» – майор обратился ко мне по имени-отчеству. Все замерли в оцепенении. Что-то вселенское читалось в повисшей тишине. Казалось, неосмотрительно рано проснувшиеся I армейские мухи, после долгой зимы, перестали жужжать. Чтобы меня на «Вы»! Все бы менее удивились, если бы он воткнул мне дирижерскую палочку в глаз на закате моей службы.
– Я Вам предлагаю контрактную службу, – чеканя слова, подчеркивая этим официальность предложения, произнес дирижер.
Мне показалось это таким же трогательным, как в детстве, когда дед, смешно задрав ногу, показывал мне под каким углом, в каком месте и что расположено у девочек.
Через несколько дней я получил свои документы в штабе с печатями и подписями о том, что родине на тот момент все долги мною были отданы.