Музыкальные диверсанты. Глава 4. В новом амплуа (Максим Кравчинский, 2016)

Песни настроения

Победа Советской армии изменила не только мировой порядок, но внесла свои коррективы и в области эстрады русского зарубежья. Случилась метаморфоза – в репертуаре большинства эмигрантских артистов появились советские песни.

Петр Лещенко с чувством исполнял «Темную ночь», а также марши из кинофильмов «Веселые ребята» и «Цирк» («Широка страна моя родная»). Две последние композиции он записал еще в тридцатых, слегка, однако, исправив текст. Вместо «Всенародный Сталинский закон», он спел: «Всенародный строгий всем закон». Любители эстрады в погонах расслышали эту авторскую вольность, и когда арестовали Веру Белоусову, настойчиво спрашивали на допросах, на каком основании певец изменил слова.

Композитор Василий Фомин

Пластинка эмигранта Севы Фуллона с песней «Землянка»

Военные баллады выпускают на пластинках Сара Горби в Париже, Сева Фуллон в Нью-Йорке и другие. Популярный в США музыкант, композитор и поэт, бывший участник Добровольческой армии Василий Фомин, чьи цыганские романсы исполняли многие из приведенного выше «запретительного списка» 1947 года, выпустил в семидесятых книгу «Песни настроения». В числе прочих он приводит свои стихи, написанные «в период второй отечественной войны». Все они датированы 1945 годом.

В самом конце сборника есть откровенное стихотворение «Поезжайте»:

Автор горячего призыва, насколько мне известно, собственным советом не воспользовался. Но были и редкие исключения. Наиболее яркий пример – Вертинский.

Вернувшийся в 1943 году на Родину после четверти века скитаний, Александр Николаевич Вертинский заметно обновил программу. Кто бы мог представить, что исполнитель игривых «ариеток» и «песенок настроения» решится запеть серьезные антивоенные песни?! Скажем, «Письмо на фронт» на слова Иосифа Уткина:

Или вот эту на стихи Павла Антокольского:

Новинки не только звучали в концертах, но и были записаны в 1944 году на пластинки.

Может быть, поэтому еще вчера тотально запрещенный певец не был отправлен в лагеря, а спокойно и весьма плодотворно отработал отпущенные ему полтора десятка лет жизни. Говорят, что однажды на стол «вождя народов» легли очередные расстрельные списки, где среди десятков обреченных, значилось имя певца.

Пробежав глазами документ, Сталин толстым синим карандашом вычеркнул его фамилию, и будто бы произнес: «Дайте артисту Вертинскому спокойно допеть на Родине…»

Несколько лет назад по заказу одного ТВ-канала я написал сценарий документального фильма о «длинной дороге» артиста. Рукопись показали дочерям Александра Николаевича. Анастасия и Марианна работу в целом одобрили, но пригласили меня вместе с руководителем компании на беседу для обсуждения деталей и внесения правок.

По прихоти судьбы наша встреча состоялась 21 марта – в день рождения их отца.

Стоит ли говорить, с каким священным трепетом отправился я на рандеву и как ломал голову над столь явным знаком судьбы?

Увы! Картина по ряду причин на экраны не вышла, но зато я дважды побывал в гостях у наследниц великого Вертинского и всякий раз, покидая их квартиру на Старом Арбате, устремлялся в ближайшее кафе, чтобы записать то, что увидел, а главное – услышал. Признаться, о несостоявшемся фильме я жалел не так сильно, как о сорвавшейся по этой причине съемке в личном кабинете маэстро на Тверской, 12. Там мне побывать так и не довелось, но заметки сохранились. Не стану излагать всем известные факты, остановлюсь на нескольких малоизвестных историях.

Из жизни «русского Пьеро»

Зимой 1943 года заграничная «одиссея» Вертинского закончилась – он прибыл в Москву.

Но по стечению обстоятельств на Белорусском вокзале его никто не встретил.

Тогда артист набрал номер друга юности, режиссера Александра Разумного. Трубку взял его сын Владимир. Он все сразу понял и, страшно возбужденный неожиданным звонком своего кумира, помчался на вокзал.

А. Н. Вертинский (1889–1957). На фото автограф пианисту Григорию Ротту, с которым артист выступал незадолго до возвращения на родину

Он доставил Александра Николаевича в свою квартиру в Благовещенском переулке. Отогревшись и выпив чаю, гость сел за рояль и вдохновенно запел. Не прошло и десяти минут, как в дверь постучали.

Это была соседка, дочь репрессированного военного.

– Володя, я прошу вас, не заводите так громко пластинки Вертинского.

Мололи что…

А тем временем Александр Николаевич продолжал петь, и в доме вспыхивали окна. Люди не понимали, откуда вдруг так сильно и мощно раздается этот запрещенный голос.

Час спустя в дверь снова постучали. Правда, на этот раз не столь деликатно. Володя открыл. В квартиру вошли несколько человек в форме и вежливо попросили артиста:

– Собирайтесь, товарищ Вертинский, машина вас ждет.

Шансонье отвезли прямиком на Лубянку… Только не в здание бывшего страхового общества «Россия», а по соседнему адресу… в гостиницу «Метрополь», где по личному распоряжению Сталина для него был выделен номер. Он прожил в отеле до 1946 года, пока не получил квартиру в доме № 12 по улице Горького (как называлась тогда Тверская).

Кстати, с его переездом связана еще одна байка.

Когда живший этажом ниже видный ученый узнал, что над ним поселится известный певец, то решил, что его размеренной и спокойной жизни настал конец. Начнутся репетиции, вечеринки…

Однако миновал месяц, другой, третий… А из квартиры нового жильца – ни звука. Через полгода академик с артистом столкнулись в дверях подъезда, и ученый муж поделился с Вертинским былыми страхами. Выслушав его, Александр Николаевич сказал: «Напрасно вы переживали, голубчик! Я уже лет тридцать рта бесплатно не открываю!»

А вот второй рассказ Марианны Александровны Вертинской:

На Родине отец с головой окунулся в работу: снимался в кино, концертировал, записывал пластинки. В редкий свободный день в его квартире на Тверской, случалось, раздавался телефонный звонок. Без дальнейших расспросов он надевал свой фрак, вызывал аккомпаниатора и спускался вниз, где его уже ждала машина.

А. Н. Вертинский после возвращения в СССР

Пять минут спустя автомобиль въезжал в Кремль. Александра Николаевича и его аккомпаниатора проводили в просторный зал к роялю.

Напротив импровизированной эстрады стоял стол, сервированный на одну персону: фрукты, сырная нарезка, бутылка красного вина «Киндзмараули» и коробка папирос «Герцеговина флор».

Неслышно из портьеры в помещение входил Он.

Легким кивкам приветствовал артиста и коротко взмахивал рукой: начинайте!

«Я пел все, что хотел, – вспоминал Александр Николаевич. – Обычно это продолжалось час, редко полтора. Сталин сидел, пил вино и задумчиво слушал. Потом, не прощаясь, уходил. Денег за эти концерты я никогда не получал, но к праздникам неизвестный адресат порой присылал мне дорогие подарки: рояль, шикарный патефон, сервиз…»

Еще две интересные зарисовки о «русском Пьеро» были озвучены в программе радио «Свобода» под названием «Галич у микрофона» самим Александром Аркадьевичем:

Сижу это я как-то в ресторане ВТО, заказал, разумеется, большой джентльменский набор, не могу, признаюсь, при случае отказать себе в удовольствии погурманствовать. Сижу себе, водочку попиваю, икорочкой заедаю, паровой осетринкой закусываю, как говорится, кум королю и благодетель кабатчику. Официанты вокруг меня кордебалетом вьются, в глаза заглядывают, знают, поднимусь – никого не обижу, каюсь, любил я в молодости покупечествоватъ. Но только я за десерт принялся, слышу: «Разрешите?» Поднимаю глаза от тарелки, батюшки-светы, собственной персоной Вертинский! «Сделайте, – говорю, – одолжение, Александр Николаич, милости прошу!» Садится это он против меня, легоньким кивочком подзывает к себе официанта, доживал там еще со старых времен старичок Гордеич, продувной такой старикашка, но в своем деле мастер непревзойденный, и ласковенько эдак заказывает ему: «Принеси-ка мне, милейший, стаканчик чайку, а к чайку, если возможно, один бисквит». У Гордеича аж лысина взопрела от удивления: от заказов таких, видно, с самой октябрьской заварушки отвык, да и на кухне, надо думать, про чай думать забыли, его, чаек этот, там, наверное, и заваривать-то давным-давно разучились. Но глазу нашего Гордеича был цепкий, он серьезного клиента за версту чувствовал, удивиться-то старый удивился, а исполнять побежал на полусогнутых, сразу учуял, хитрец, что здесь шутки плохи.

И ведь, можете себе представить, как по щучьему велению, и чай нашелся, и бисквит выискался.

Пока мне счет принесли, пока я по-царски расплачивался, выкушал это мой визави свой чаек, бисквитиком побаловался, крошечки в ладошку смахнул, в рот опрокинул и тоже за-кошелечком тянется. Отсчитывает Гордеичу ровно по счету – пятьдесят две копейки медной мелочью, добавляет три копейки на чай и поднимается: «Благодарю, любезнейший!», а потом ко мне: «Прошу извинить за беспокойство». И топ-топ на выход.

Программка А. Вертинского. 1940

Должен сказать, сцена получилась гоголевская: замер наш Гордеич в одной руке с моими червонцами, а в другой с мелочью Вертинского, глядит вслед гостю, а в глазах его восторг и восхищение неописуемое. «Саша, – спрашивает, – да кто же это может быть такой?» – «Что же ты, Гордеич, – стыжу я его, – Вертинского не узнал?»

Тот еще пуще загорелся, хоть святого с него пиши, и шепчет в полной прострации: «Сразу барина видать!»

А. Н. Вертинский беседует с тенором И. С. Козловским. Середина 1950-х

Второй случай, о котором рассказал Галич, датируется началом пятидесятых:

Я работал тогда на киностудии «Ленфильм», делал сценарий, а у Вертинского были концерты. Он выступал в саду «Аквариум»». <…> Мы решили не сидеть в номере, а пойти поужинать в «Европейскую». Летом ресторан работает на крыше, и туда ходят с удовольствием ленинградцы. Я не знаю, как сейчас, но в мое время, – я уже говорю, в мое время, как говорят старики, – так вот, в мое время это было довольно любимым местом ленинградцев. И вот мы пошли с Александром Николаевичем поужинать. Мы сидели вдвоем за столиком, и вдруг к нам подбежала какая-то необыкновенно восторженная, сильно в годах уже дама, сказала: «Боже мой,

Александр Николаевич Вертинский!»

Он встал, я, естественно, встал следом за ним (он был человеком чрезвычайно воспитанным и галантным) и сказал:

«Ради бога, прошу вас, садитесь к нам»».

Александр Вертинский в парижском ресторане с Иваном Мозжухиным. 1932

Она сказала: «Нет, нет, тому нас большая компания, просто я увидела вас. Я была, конечно, на вашем концерте, но я не рискнула зайти к вам за кулисы, а здесь я воспользовалась таким радостным случаем и просто хотела сказать вам, как мы счастливы, что вы вернулись на Родину».

Александр Николаевич повторил: «Прошу вас, посидите с нами, хотя бы несколько минут». Она сказала: «Нет, нет, я очень тороплюсь. Я просто хочу, чтоб вы знали, каким счастьем было для нас, когда мы получали пластинки с вашими песнями, с вашими или песнями Лещенко…» Вдруг я увидел, как лицо Александра Николаевича окаменело. Он сказал: «Простите, я не понял вторую фамилию, которую вы только что назвали». Дама повторила: «Лещенко».

«Простите, но я не знаю такого. Среди моих друзей в эмиграции были Бунин, Шаляпин, Рахманинов, Дягилев, Стравинский. У меня не было такого ни знакомого, ни друга по фамилии Лещенко».

Дама отошла. Александр Николаевич был человеком с юмором, но иногда он его терял, когда его творчество воспринималось как творчество ресторанное – под водочку, под селедочку, под расстегайчик, под пьяные слезы и тоску по Родине. Он считал, что делает дело куда как более важное, и думаю, что он был прав.

В 1951 году за роль в фильме «Заговор обреченных» Вертинский получил Сталинскую премию. В это же время он сочинил и напел на пластинку песню, очень непохожую на все, что было у него раньше. Начиналась она так: «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад, / Сколько стоил ему Севастополь, / Сколько стоил ему Сталинград…»

Говорят, что генералиссимус, услышав оду, сказал: «Это написал честный человек, но петь со сцены ее не стоит…»

Он и не стремился. Публика жаждала старых хитов и валом валила на концерты репатрианта. Конкурентов на советской эстраде у Вертинского практически не было. Зато на эмигрантской сцене их было хоть отбавляй. Особенным антагонизмом отличались его отношения с любимцем последнего императора Юрием Морфесси, которому (неслыханное для Вертинского дело!) он даже посвятил целую главу в своих мемуарах. Однажды в Париже два артиста чуть не подрались в русском кабаре, выясняя, кто же из них «номер один» для публики. Но спор был напрасным. Слишком не похожи они были ни внешне, ни по репертуару, ни по отношению к себе и окружающему миру.

Судьба соперника – лучшее тому подтверждение.