Абонемент в Лувр
Пластик, офсетная печать, февраль 2014
Это, пожалуй, единственный в моем музее экспонат, который напрямую не связан с нашей с В. историей. Его стоило поместить сюда хотя бы справедливости ради, чтобы показать, что не вся моя жизнь состояла из одного В. Не вся жизнь, то есть не все ее физическое проявление. Мысли же мои, о чем бы я ни думала, неизменно возвращались в одну и ту же точку: к запечатленной в памяти фигуре улыбающегося В., стоящего с широко разведенными руками, готового прижать меня к своей груди. Каждый раз при виде его мое сердце замирало и падало, глухо ударяясь о землю.
Абонемент был нужен мне, чтобы раз в неделю ходить на занятия по рисованию. Я записалась на них во время нашей долгой размолвки с В., чтобы вычеркнуть из жизни хотя бы несколько бесполезных часов, из которых состояли мои однообразные недели. Впрочем, я довольно быстро втянулась. Мне нравилось оживлять нарисованные глаза, оставляя на черных зрачках маленькие белые пятнышки, или растушевывать линию между верхней и нижней губой, придавая объем едва обозначенному пухлому рту.
Моя преподавательница настаивала, чтобы я «тренировала глаз», ища прекрасное в повседневном. Тогда я завела воображаемую шкатулку с надписью «Ускользающая красота», куда стала складывать мельчайшие детали, подсмотренные мною то тут, то там: изящный завиток кованого балкона; розовый оттенок неба, пролившегося на асфальт после дождя, и плавающее в луже отражение сероватого облачка; ожившая рука с микеланджеловской фрески «Сотворение Адама» – рука официанта, только что поставившего передо мной чашку кофе.
Наша первая встреча с Изабель, моей учительницей по рисованию, была назначена на субботнее утро. Я проснулась за десять минут до начала занятия и, даже не успев умыться, побежала в Лувр, который, к счастью, находился совсем недалеко от моего дома.
– Ты опоздала. В будущем, пожалуйста, постарайся следить за временем, – этими словами меня встретила сухощавая пятидесятилетняя женщина с короткой стрижкой и голубыми глазами, подведенными темно-синим карандашом. Казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью огромной сумки с принадлежностями для рисования, которая висела у нее на плече.
Не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда.
Отчитав меня, Изабель быстро и уверенно зашагала вглубь храма искусства, а я едва поспевала за ней. Мы остановились напротив мраморной статуи греческой богини. Она возлежала на морском берегу, опираясь локтем на неправдоподобных размеров рыбу с выпученными глазами.
– Она прекрасна, не правда ли? – спросила Изабель и, не дав мне ответить, скомандовала: Садись! – и плюхнулась на ступеньки напротив Амфитриты. – Я всегда на первом занятии заставляю рисовать эту скульптуру. Ну, рисуй, чего же ты ждешь? – она положила мне на колени альбом и вручила карандаш.
Я растерялась. Рисовать совсем не хотелось, я думала лишь о том, что еще не завтракала и с самого утра не сделала ни глотка кофе.
– Но я же не умею, – полувопросительно, полуутвердительно пробормотала я.
– Конечно, не умеешь. А иначе зачем бы ты сюда пришла? – парировала моя учительница. – Да не бойся, сейчас нарисуешь, как сможешь, а потом я покажу тебе, как надо, – уже более благосклонно добавила она и даже подтолкнула меня локтем.
Мне хотелось, чтобы эта неловкая сцена как можно скорее закончилась, но было ясно, что злодейка так просто от меня не отстанет. Я взяла карандаш и за тридцать секунд изобразила нечто с головой, руками и в самом деле опирающееся на лупоглазое морское создание. Впрочем, даже сейчас, когда я смотрю на этот рисунок, рыба мне все еще нравится.
– Ну вот и замечательно! А ты волновалась! – подбодрила меня Изабель. – Здесь все, конечно, не очень точно, но линия плеча тебе хорошо удалась. Между прочим, мало кто ее так правильно располагает. Я тебе говорю: через месяц будешь рисовать как Рембрандт. Сомневаешься? В следующий раз принесу его эскизы – у него есть несколько на редкость неудачных работ, ни за что не догадаешься, что это он.
На втором занятии Изабель подвела меня к статуе двух римских борцов. Сначала я подумала, что это шутка. Их тела настолько сплелись, что было невозможно не то что их нарисовать, но даже просто понять who’s dick is in who’s ass, как говорится в одной неприличной арабской пословице (которой, кстати, меня научил В.).
Над этими мраморными атлетами я билась три занятия кряду. Изабель не переставая хвалила мою работу, но мне почему-то казалось, что она лукавит. Не может человек в здравом уме так восхищаться этой уродливой треугольной головой и лимонно-желтым бликом на левой ягодице юного римлянина.
Уже законченный рисунок я скрутила в рулон наподобие подзорной трубы, закрепила резинкой и отправила на покой в темную картонную коробку, где он будет обречен вместе с угловатой Амфитритой, обхватившей пучеглазую рыбу, дожидаться часа, когда наши с В. пока еще не появившиеся на свет внуки извлекут его, разложат на полу в кладовой и станут, переглядываясь, показывать пальчиком на выведенную в правом нижнем углу цифру 2013, такую же невероятную, какими были они сами в том далеком году.
Впрочем, борцы напомнили о себе намного раньше. Как-то раз во время путешествия по Америке я забрела в одну частную галерею современного искусства. У самого выхода я невольно подняла глаза. В груди у меня что-то встрепенулось, как бывает, когда в толпе прохожих кто-то невидимый вдруг выкрикнет твое имя. С полотна, висевшего под самым потолком, на меня смотрели пустыми, явно позаимствованными у Модильяни глазами два римских борца. Их тела так сплелись, будто были завязаны в тугой узел. Поразительно, но голова одного из них тоже была слегка треугольной, как и на моем рисунке. Картина стоила три тысячи долларов.
Вернувшись в Париж, я не преминула рассказать об этом Изабель и показать фотографию. Она только презрительно хмыкнула: «А я говорила тебе, дуреха, что нормальные люди зарабатывают на этом деньги».