Новосибирский завод металлических конструкций. Или, вот оно, счастье!
Мне очень не нравилось работать сварщиком. И еще больше не нравилось работать на заводе. Настолько сильно, что я почти начал считать себя самым настоящим бездельником. Кстати, в те далекие годы, несмотря на начало перестройки и зарождающееся предпринимательство, еще можно было схлопотать статью за тунеядство. Но пугало меня не это. Я осознавал, что мне всего двадцать лет, и самостоятельная «трудовая жизнь» только – только началась. И если вдруг я не способен работать в принципе, как тогда жить?
Рабочий день официально начинался в семь тридцать и заканчивался в шестнадцать ноль-ноль. Полчаса давалось на обед. Те, кто входил позже половины восьмого, либо выходил до четырех хотя бы раз в месяц, автоматически попадали в список сотрудников, лишенных месячной премии. Кроме того, после такого «залета» ты становился объектом всяческих моральных «пропесочиваний». Не буду углубляться в эту тему, гениальный Георгий Данелия отлично иллюстрировал всю эту профанацию в фильме «Афоня».
В общем, опаздывать или уходить раньше без специальной бумаги, завизированной начальником цеха, не рекомендовалось.
Но, боже мой, какая же это была мука. Целыми днями, неделями, месяцами, я был вынужден делать абсолютно одни и те же механические действия. Утром я загружал на здоровенный сварочный верстак штук десять уродливых заготовок, состоящих из маленьких и больших железячек, точечно схваченных между собой сборщиками. Брал одну, проваривал все швы на одной стороне, кантовал, проваривал вторую сторону… третью, … еще одну… Ставил «крестик» в блокнотик, чтобы не обманули расчетчики… Брал следующую… Тошнотворная скука! Причем, еще и крайне вредная для здоровья.
Отвратительный был период. День за днем я проваривал скучные стыки на скучных конструкциях, с не менее скучным названием «ростверки». Мне казалось, что окружающая жизнь остановилась, или как минимум, замерла. Никакой динамики, никакой смены декораций. Каждый день одно и то же. При этом, естественно, все процессы внутри меня шли своим чередом. Я просто физически ощущал, как на фоне этой неменяющейся декорации у меня отрастают волосы и ногти, портится эмаль на зубах, и дым, которым я постоянно дышу, разъедает слизистую оболочку глаз и мои легкие. И самое страшное, я отчетливо осознавал, что у меня, видимо, за абсолютной ненадобностью начинает атрофироваться мозг.
Уже потом, гораздо позже, я узнал, что еще за несколько лет до моего рождения, один ливерпульский музыкант по имени Ринго, сумел сжать все мои вышеописанные переживания в одну короткую, но очень емкую фразу: «А я тут сижу и старюсь».
Время от времени нервы не выдерживали, и я разрешал себе внеочередной перекур. Маска и брезентовые сварочные рукавицы летели на верстак, а и шел в "кондейку" – отгороженный с трех сторон закуток, считавшийся официальной курилкой, где матерые "сварные", добрая половина из которых имела в анамнезе судимости и "сроки", заваривали себе "чефир".
Я садился с ними на скамейку, грубо сколоченную по периметру ржавых металлических листов, отделяющих "кондейку" от рабочего пространства цеха, закуривал сигарету и… И опять чувствовал подкатывающуюся тошноту. Уже от услышанного. Какие это были разговоры! Какие дискуссии! Какие темы!! И, самое главное, какой язык…
Меня тогда, только что демобилизовавшегося, конечно, не просто было удивить не самой глубокой мыслью и виртуозными, в своем специфическом смысле, фразеологическими оборотами. Тем не менее, у особо одаренных, получалось. Плюс, в армии я все это терпел, потому что там выбора, как известно, просто не было. Дала тебе Родина два года – отбывай, никуда не денешься. Но здесь-то я сам написал заявление о приеме на работу…
В общем, трехминутное пребывание в курилке возвращало к мысли, что, может быть, лучше сделать еще одну попытку поиска позитива в работе…
Короче говоря, мне было нелегко. Тем не менее, другой профессии у меня тогда не было, деньги были нужны, и я делал очередную попытку самоперевоспитания. Я записывался в список остающихся сверхурочно на несколько дней вперед, чтобы потом не было возможности передумать. Я пытался таким образом заработать больше денег, чтобы почувствовать их "вкус". В результате, все равно не получалось, производительность была низкая, мечта не реализовалась. Более того, как только кончался срок вперед расписанных "вечеровок", я срывался, и не мог заставить себя усердно работать даже внутри обязательных восьми часов.
Месяцев через пять – шесть я окончательно решил, что поговорка " в семье не без урода", как раз про меня. И что нормально работать я не способен в принципе. Тем не менее, я не мог решиться на уход "в никуда", гнал от себя необходимость принимать решение, в результате, пытался малодушно зажмуриться и просто "плыть по течению". Утром я проходил через проходную в семь двадцать девять, и уже в «без пяти минут четыре» я подходил к проходной уже с обратной стороны, закуривал, и ждал, когда громкоговорящий "колокол" пропищит на всю заводскую территорию последний сигнал точного Новосибирского времени. И на целых пятнадцать с половиной часов наступала имитация освобождения.
Время от времени я просыпал. Психологи и бизнес тренера хорошо знают, что если человеку очень не хочется чего-нибудь, его подсознание будет проделывать с ним всяческие фокусы, оберегая его от этого самого "чего-нибудь". У меня в то время был просто чудовищно крепкий сон. Чаще всего я просто не слышал будильника. А если и слышал, то, видимо, толком не проснувшись и не помня себя, нажимал на кнопку и спал дальше. В результате, я стал ставить два будильника. Один механический рядом с диваном в большую эмалированную кастрюлю, для усиления звука. Второй, "кварцевый", на пять минут позже, на столе, в полутора метрах от дивана. Тем не менее, время от времени, я все равно просыпал.
И вот, однажды, зимой, в самый тоскливый ее период, я вижу сон, что я, в очередной раз проспал. Я подскакиваю как ужаленный, щелкаю выключателем, мучительно жмурясь от яркого света пытаюсь разглядеть небольшой циферблат наручных часов Циферблат предательски показывает почти пятнадцать минут восьмого. Так и есть, проспал! Сразу представляю себе все самые гадкие последствия этого явления, быстро, еще по-армейски одеваюсь, выскакиваю из дома и пулей лечу на остановку. Пробегаю остаток своей улицы, огибаю девятиэтажку, проношусь сквозь лесополосы с обеих сторон транссибирской железной дороги, преодолеваю "полосу препятствий", состоящую из нескольких грузовых составов, забитых всякой промышленной всячиной, и нашедших ночлег в тупиках маневровых путей, наконец выбегаю на перекресток Станционной и Второй Станционной улиц, перебегаю дорогу и останавливаюсь, жадно хватая ртом обжигающий морозный воздух. На улице где-то около минус тридцати семи – тридцати восьми: очень громко скрипучий снег, морозная дымка, "световые столбы" на горизонте, сосульки на усах, тяжелые, заиндевевшие ресницы… Тишина. На остановке пусто. Наверное, только что ушел троллейбус. Стою еще минуты три, потом еще три. Как-то странно. Что-то явно не так. Вокруг ни души. Не слышно ни шагов, ни моторов. Нет ни одной машины. В чем дело? Что случилось?
Отодвигаю край левого рукава шубы, снова смотрю на часы. Циферблат "Ракеты" отчетливо виден в желтом свете фонаря над остановкой. Ровно три часа.
Как здорово! Спросонья я просто перепутал стрелки. Значит, до начала каторжных работ еще больше четырех часов. Можно возвращаться в дружелюбное пространство дома. Можно залезть под теплое одеяло и снова выключить свет. Три часа сна – почти целая вечность. Вот оно счастье!
Фирменный поезд №38, где-то между Пермью и Екатеринбургом, сентябрь 2014