Моя струна. Сказки маленьких городов (Валентина Коричина)

С той стороны зеркала

Кто смотрит мне в спину из зеркала в тот момент, когда я от него отворачиваюсь? И почему этот кто-то ненавидит меня настолько?

…Если я закрою сейчас глаза – увижу тебя.

Ты будешь сидеть, прислонившись спиной к стене, и смотреть – одновременно в себя и вдаль.

И я смогу протянуть руку – и дотронуться до твоей щеки кончиками пальцев.

И у меня даже не будут дрожать руки.

И пальцы будут – теплыми.

А ты перехватишь мою руку, накроешь ладонью. И губы твои будут у запястья, у самой кожи…

Когда я родилась – шел снег. Первый. Редкий и легкий. Зима заявляла свои права на мир. С тех пор все важное в моей жизни случается на изломе сезонов. Только почему-то в неправильное время. Не вовремя.

Когда все вокруг начинает умирать – я люблю. Особенно остро – осенью, в ноябре… А когда приходит весна… Весной я уничтожаю мир. Умри все живое.

Август. Лето. Но по вечерам воздух уже отчетливо пахнет осенью…

…«Верь своим чувствам», говоришь?

«Если ты что-то чувствуешь,

значит, так оно и есть».

Чувствую тебя остро и ежечасно.

Чувствую себя – матрешкой.

У меня внутри поселился ты.

У тебя внутри поселилась я, но поменьше.

У маленькой меня внутри…

Это как лента Мёбиуса.

Темная сторона отличается от светлой, но я иду по ней – и не замечаю перехода.

Между светом и мраком.

Между «невозможно» и «сбылось».

Между любовью и дружбой.

Между началом и концом.

Одна дурная бесконечность…

Если распахнуть руки в стороны – или, встав на цыпочки, вытянуть их вверх – границы мира сразу станут более чем очевидны. Рамки, за которые не выйти. Мои, твои. Тверже камня. Реальней не бывает.

В детстве все границы кажутся бесконечно далекими. А потом они приходят в движение. И вот ты уже обжат. Загнан. Ты пока еще стоишь ровно и гордо держишь голову. Но вот сейчас потолок опустится еще немножко, потом – еще и еще. Невозможно даже представить, в какую невообразимую малость мы все можем упаковаться под давлением.

Но страшно не это. Страшно, когда давление внезапно уходит – и ты снова в мире без границ. Горбун и карлик, руки-крюки. Все еще веришь, что можешь все? Тогда выпрямись для начала. Многое поймешь, когда попробуешь.

…Довериться. По-настоящему, полностью – если я и вправду хочу узнать твой мир.

В него не вломиться с наскока, не подсмотреть запретное через замочную скважину.

Есть вещи, которые невозможно взять.

Их дарят.

Обнажить душу и прийти на переправу. Обнаженной.

Вот только чем тогда заплатить Перевозчику?

Хотя… Знаешь, что за откровение случилось у меня давеча?

Что даже тогда, когда умирало и разбивалось все вокруг и казалось, что ничего уже не осталось, у меня всегда оставалась я. Я, какая есть.

Очень у многих нет и этого…

«Only death may pay for life».

Баш на баш. Мир на мир. Меняемся?

Как отличить реальность от «кажется»? Как понять, где настоящее и живое – а где вымысел и игра воображения? В мире кривых зеркал и зеркальных лабиринтов, в мире множественных проекций и отражений. В мире, где я перестала понимать, где простые слова, описывающие понятные поступки, а где – метафора и символ. Я понимаю, что ты говоришь, но что на самом деле Значит то, что ты говоришь? И то ли ты мне говоришь, что хотел бы сказать…

….Дай руку. Пожалуйста…

Живое – не врет. Теплое – не врет.

Здесь и сейчас.

Нет никакого «время еще не пришло»…

Завтра может никогда не случиться, хороший мой…

Этот текст никогда не будет написан. Этот текст никогда не будет прочитан. Он попытался исчезнуть с экрана уже трижды. Он – с той стороны зеркала.

Мой Мухосранск

Дорога разматывается под колеса черной шелковой лентой. Фары, как две руки, травят канат разделительной полосы. Темные силуэты сосен убегают за окном. Кажется, что это не ты движешься вперед, а кто-то добрый сматывает мир у тебя за спиной. Зеленые круги и стрелки на панели, небрежная уверенность рук сидящего рядом, ведущего вперед этот кораблик на колесах.

Лес. Сумерки. Дорога. Дождь. Музыка. Молчание.

Шорох колес по гравию – скрип, шелест, физическое ощущение того, как резина шин делает полный круг и замирает. Звук захлопывающейся дверцы, отсекающий остаточный серый шум города. Дальше – Тишина…

Только слегка покалывает плечи шерстяной свитер, да белеют в ночи кисти шали, брошенной на плечи. Скрип ступенек. Скрип ключа в замке. Скрип открывающейся двери. Мир, состоящий из скрипов и тишины.

И – тепла, света, тени. Тени, пляшущей на бревенчатой стене. Света, красно-рыжего света огня в камине.

Теперь ты знаешь, что огонь похож на рыжую лису…

Такой теплый, уютный мир. Буйство огня в камине, робость свечи на столе, дразнящий запах корицы и яблок и пар, идущий от румяных боков пирога. Запах трав, разбуженных в котелке кипятка: чабрец, мята, акация, молодые листики земляники.

Красное вино, решив не выделяться, превращается в глинтвейн. Дым сигарет ищет щели в потолке, отливая молочной белизной. И кресло-качалка скрипит тоскливо, прощально, перекликаясь со скрипом ступенек, ведущих наверх. Туда, где по крыше будет стучать дождь. Всю ночь. Туда, где кончается одиночество.

А утро будет играть в молочника, пролившего крынку молока. Роса на траве будет размером с горох, и весь мир замрет на коленях у двери, ища свое отражение в каждой капле. Туман молоком будет стекать к зеркалу реки и там застывать, любуясь своим отражением.

И если открыть окно и посмотреть вверх, под резной козырек крыши, то увидишь тех, кому не спится в такую рань. Ласточки. И их хрупкая крепость, именуемая гнездом.

Дом.

Таблетки от страха

Доктор, я боюсь. Доктор, а можно мне таблеток – от страха? Ну пожалуйста, доктор…

Блаженны неведающие. Идущие-по-земле-легко, не замечающие. Их страхи приходят к ним раз. И навсегда. Но ведь они ко всем приходят навсегда, так ведь, доктор?

Мои страхи вползают ко мне не спеша. Долго, медленно, по чуть-чуть. Воруя по миллиметру надежду на то, что все образуется и обернется вспять. Не обернется. Как только ты видишь первый знак, первую ласточку – все, процесс необратим.

Что чувствует женщина, смотрящая в зеркало на первую морщину? Смотришь – тончайшая паутинка. Видишь необратимость. Знаешь, что будет через год. И через 10. Пойти, что ли, к кукольнику и сделать себе маску? Чтоб не менялась. Чтоб одна – и на всю жизнь. Пусть мертвая, пусть. Зато одна…

Знаки, доктор. Или это просто близость зимы? От холода все уменьшается, сжимается, прячется в норы до весны. Я вижу пустоту, маленькие, ничем не заполненные щели там, где раньше было столько, что казалось – мир лопнет по швам, не вместив. Скажите мне, это ведь всего лишь зима, так?

Ха-ха-ха… Да нет, что вы, мне грустно. А смеюсь я над иронией мира. А можно мне выколоть глаза, доктор? Мне будет лучше так – без глаз. Не видеть. Или уж проще – вырежьте мне сердце, доктор. Поставьте там маленький электронный приборчик, наука ведь шагнула вперед на мили, они теперь все умеют. Это ведь не глаза, это оно, неспокойный орган.

Вот вы сидите, улыбаетесь в усы. Страхи, говорите вы. Так и я о том же, доктор. Дайте мне таблеток от страха, пожалуйста. Я устала быть кроликом, смотреть на Каа, на его плавное неумолимое приближение.

Дайте же мне таблеток от страха. Много. Чтоб на подольше хватило. Пусть еще немножечко, самую малость – в неведении.

А там уж отбоимся за все.

Моя струна

Чувства умирают по одному. Как будто лопается в сердце какая-то натянутая струна – и на тебя обрушивается ворох ощущений. Физических. Эмоциональных. Что-то мохнатое, что сидело в уголке черепушки и олицетворяло для тебя это.

Раз – как ушатом воды окатили. Сидишь, как мокрый котенок, перебираешь лапами и поджимаешь хвост. Посреди рабочего дня, за чтением официальной бумажки тебя накрыло образом. На тебя вывалилось за раз все, что ты к этому образу чувствовала. Погрузило, звякнуло порванной струной – и откатило, схлынуло. Нет образа, осталась только память о том, что он – был. Память, растворяющаяся в каких-то своих дальних далях.

Только в сердце щемит какая-то точка, в которой случился обрыв. Только волосы на загривке дыбом. Потому что понимаешь, что то, что стояло за образом, – оно в этот момент ушло. Попрощалось с тобой вот так – и сгинуло. Унеся собой в свое далёко кусочек тебя и немалый кусман твоей жизни.

И сдавливает горло, и глаза сразу слезами – до краев. Во мне и слез-то уже не осталось. Но – вот, поднимаются откуда-то в минуту этого внезапного прощания. Наполняют глаза и опять уходят, не проливаясь, как вода в песок.

Сглатываешь ком, хлопаешь ресницами, разгоняешь муть. Ловишь образ за хвост – погоди, не уходи, я еще – не… Я даже не осознавала, какой ты, оказывается, был… Вот так вот, в полноте твоей, навалившейся на меня сразу, – не осознавала. Узнала тебя безошибочно, но ведь за минуту до этого и под дулом пистолета так бы не почувствовала, не описала.

Было. Ушло. Больше не будет. Никогда.

Кто я – арфа? Или скрипка? Сколько еще таких струн во мне порвется? С чем я останусь, когда лопнет последняя? Кем буду тогда – с полным сердцем фантомных струн?

Стена

Родной город – он всегда знает, как лучше всего тебя встретить. Искрами чернобривцев на клумбах, забытым ароматом цветущих лип, или – как в этот раз – белой пушистой стеной снега. А снег всегда был – мой.

Всю ночь мело, а утром город стоял, как подросток, ошарашенный девичьей красотой, – немо, тихо, застыв, наблюдая красу в белоснежном наряде. Или – как озадаченный чем-то старик, хмуря грозно седые косматые брови туч. Белым-бело. Пушисто. Тихо.

Тучам плохо видна была сверху эта красота, и они спустились посмотреть – ниже, ниже, почти уже волоча мокрое брюхо по тротуарам. Воздух похож на дым – то ли еще капли, то ли уже снежинки-льдинки висят в нем, невидимые глазу. До чугунного неба можно было достать рукой, если встать на цыпочки и зажмуриться.

Утро. Пятница. Ранняя рань, когда почти еще нет прохожих и спят продавцы бесчисленных бутиков и лавок.

А замок в этом городе в старину построили на пригорке. Над тогда еще рекой, теперь же – озером и парком. Самый красивый панорамный вид в городе открывается оттуда – на лес, и парки, и озеро. А тут – сюрприз, сюрприз! – панорамы не стало. Небесная крыша где-то изогнулась и упала отвесно вниз. Уже не крыша. Стена.

Так это озеро не выглядело еще никогда. Это был не туман, туман – он другой. Это было именно небо, вставшее стоймя. Тот же цвет, та же консистенция, только – ближе, достижимей.

«Сместилась ось координат…»

Я спустилась к самой воде и долго стояла по щиколотку в снегу, разглядывая это небо передо мной. Такое же бесконечное впереди, как и сверху. Такое же однотонно серое. Ровный цвет без конца и края, и глазу не за что зацепиться, не на чем сфокусироваться, и он поневоле начинал искать себе точку опоры – ближе, ближе, и вот я уже видела свои ресницы и пляшущие перед глазами микроскопические льдинки.

Невозможно оторваться. Невозможно уйти. Ведь больше такого могло не быть никогда. Не было же до этого…

Крамольная мысль все не давала покоя: если небо – впереди, то вот он, шанс… Ты можешь дойти до неба пешком, тебе больше не нужны для этого крылья. Вот только между тобой и небом – озеро, прозрачная, как слеза, вода, тяжелыми складками колышущаяся у ног.

Видишь, там, на горе,

Возвышается крест.

Под ним десяток солдат.

Повиси-ка на нем.

А когда надоест —

Возвращайся назад,

Гулять по воде,

Гулять по воде,

Гулять по воде со мной…