Глава 11
Еще час мы с Мэттом обсуждаем мою взрослую жизнь – где я работаю, какие чувства испытываю, когда делаю наркоз пациенту, и какие – когда вижу смерть. Потом звонит Грег. Элли с ним, они закончили. Она настаивает на том, чтобы забрать меня из «Грязного пса». После неловкого прощального поцелуя в щеку от Мэтта я сажусь в ее машину. Она полна энергии, взбудоражена и взволнована, готова продолжать Сестринский день. Но мысль о том, что произошедшее в прошлом было не во власти моих родителей, раздражает меня, точно муха, вьющаяся вокруг лампочки. Возможно ли, что они поддавались влиянию Элли не меньше, чем я? Я никогда не оправдывала их, а идея о том, что в этом во всем нет их вины, соблазнительна. Но болтовня Элли вскоре отвлекает меня, она начинает вливать мне в уши всю историю их отношений с Грегом с кучей подробностей, которые мне знать совсем не хочется.
– В любом случае хватит о нем, – произносит она, наконец. – Он скучный. СКУ-У-УЧНЫЙ. К твоему сведению, единственная тема разговора у него – это падение цен на нефть.
Она пародирует его, изображая эдакого высокомерного мерзавца.
– Позволь рассказать о последних актуальных сделках и о командировке в Нью-Йорк, в которую я собираюсь летом. А после я буду трахать тебя, параллельно разговаривая о сделках по слиянию и поглощению, и о своей невесте, и бла-бла-бла. – Она щелкает пальцами, подчеркивая, что он никогда не затыкается. Я устраиваюсь поудобнее в кресле, и частично даже рада, что Сестринский день продолжился. Но упоминание предполагаемой невесты Грега наводит меня на мысли о бедняжке, на которую Элли напала в тренажерном зале. Если невеста и правда есть, интересно, знает ли она об Элли?
– Все это чертово время. Нужно бы его связать и заколоть ножом для льда, как в том фильме. Как он назывался? – И она пускается изображать неистовые, истерические движения ножом, прыская от смеха.
– «Роковое влечение», – говорю я. Мы продолжаем ехать по прямой дороге. Огромные серые дома возвышаются над нами. Люди. Чьи-то жизни. Место, где я могла бы затеряться. После некоторой заминки я делаю выдох.
– Да, точно. «Основной инстинкт». Там еще был такой скользкий тип, Грег постоянно его вспоминает. Ну, ты знаешь его.
Она, не сбавляя скорости, подъезжает к кольцевой развязке. Я нажимаю на воображаемый тормоз, хватаюсь за дверную ручку, чтобы не завалиться, пока она завершает маневр. Накатывает знакомое ощущение, такое же, как тогда, когда я балансировала на мосту, до того как меня оттуда стащили. Не показывай ей, что ты испугалась. Сзади нас раздаются гудки, и я недоумеваю, куда же делась ее вчерашняя аккуратность в манере вождения.
– В обоих фильмах снимался Майкл Дуглас, – отвечаю я, едва поспевая за ней.
Она щелкает пальцами снова:
– Да. Гордон Гекко. Это на него Грег мечтает быть похожим. – Элли разворачивает машину по широкой дуге и вдаряет по тормозам, чтобы не сбить пешехода. Она раздражена, щеки горят румянцем, дыхание прерывистое. Мы оборачивается назад и видим старушку, которая, видимо, не видела и не слышала машину – так быстро Элли ехала.
– Чертова слепая шлюха, – говорит Элли, перед тем как открыть окно и проорать: – Эй, ты слепая или что?
В ней столько ненависти к старушке, она поворачивается обратно к рулю, ее зубы скрипят, губы плотно сжаты.
– Чертова сука, – она поворачивается ко мне и говорит:
– В любом случае я бы лучше трахнулась с Чарли Шином. Он бы связал меня своими красными подтяжками. – Она хихикает себе под нос и смотрит в зеркало, приводя брови в порядок:
– Поехали домой, я представлю тебя ей.
Я смотрю в зеркало заднего вида на старушку, продолжающую переходить дорогу. Ее поддерживает под руки случайный прохожий, подбежавший к бедняге после того, как Элли резко затормозила перед ней. Она оба смотрят на наш автомобиль, не веря своим глазам.
– Элли, я должна у тебя кое о чем спросить. Я уже столько раз пробовала раньше, и теперь нет смысла уже это скрывать. Не теперь, когда она уже мертва. – Я с трудом проглатываю ком в горле, стараюсь быть посмелее:
– Просто расскажи мне. Почему наши родители отдали меня?
Она немного сбавляет скорость и поправляет ремень безопасности. Облизывает губы.
– Что?
– Почему я? Что случилось?
– Это было давно. И как, по-твоему, я должна это помнить? – Она машет головой, смеется, но ее смех звучит не весело, а, скорее, неловко.
– Ну, ты же была там. И была достаточно взрослой, чтобы понять, о чем идет речь. И теперь ни к чему кого-то защищать. Если тогда случилось что-то значимое…
Она не дает мне закончить:
– Например?
– Не знаю. Просто «что-то».
– Что значимое? – Она вдруг хватает меня за запястье. – Что рассказывала тетя Джемайма? Точно тебе говорю – она все наврала.
Я бросаю взгляд на спидометр и вижу, как падает скорость.
– Джемайма – стерва поганая. Говорю тебе.
– Она говорила, что наша мать была в депрессии, и все. Но теперь мама умерла, и нет причин держать что-то в секрете. – Хватка Элли усиливается. – Мне просто нужно… Эй, остановись. Элли, отпусти меня. Мне больно.
Я нервничаю от того, что она меня схватила. Слышу звуки гудков и вижу в боковое зеркало, что нам моргают фарами дальнего света. Элли останавливается посередине дороги, и нас тут же обгоняют.
– Элли, отпусти. – Без единого слова она разжимает руку, заглядывая в зеркало, потом демонстрирует средний палец одному из водителей, который счел допустимым выразить свое недовольство. Слава богу, он не останавливается. Наш автомобиль вливается обратно в поток машин, и я облегченно вздыхаю.
– Говорю же, меня там не было. Я была не дома, – огрызается она. Я слышу ее быстрое и прерывистое дыхание. Она смотрит на меня:
– Меня там не было, – повторяет она, точно упрямый ребенок.
– О'кей, Элли. Забудь.
Не надо было давить. Я отвыкла. Забыла, на что она способна, и я ничего не добилась.
– Поговорим потом. – Просто хочу закончить этот разговор.
Она царапает свой лоб. Кожа покраснела, и я тянусь к ней и мягко отвожу руку, обнаруживая, что она начесала себе уже почти что дырку.
– Не трогай, – советую я, и она позволяет мне убрать ее руку. – Ты только больше травмируешь кожу.
Она поворачивается и смотрит на меня, улыбаясь так искренне и благодарно, что я невольно опускаю руку и поглаживаю ее по ноге, как любимую кошку. Она отвечает тем же.
– Чудесная Айрини. Ты всегда обо мне заботилась. Я всегда это знала, да. Никогда не забывала.
Она подносит пальцы к губам и обкусывает вокруг них кожу.
Именно ради таких моментов я возвращалась. Редкие проблески той Элли, которую я считала настоящей. Доброта и взаимосвязь. Я хотела, чтобы мы были такими. Даже сейчас я рада такому моменту, хотя теперь уверена, что эта ее смягченная версия – не что иное, как маска. Но сегодня я не боюсь ее так, как раньше. Осознание того, что мы с отцом чем-то связаны, пусть даже это чувство стыда, дало мне определенную власть. Оно отделяет Элли от нас, наделяет силой изнутри.
– Мне нужно позвонить Антонио, – говорю я, используя это как отвлекающий маневр. Она дает мне свой телефон. Не спрашивая, почему у меня нет телефона и кто такой Антонио. Я набираю номер, идут гудки. В последнюю минуту перед тем, как он отвечает, я вдруг понимаю, что включен «Bluetooth», и успеваю его отключить. Она не скрывает разочарования, руки впиваются в руль, она недовольна, что ее отключили от разговора. Ее ярость практически осязаема. Настоящая Элли вернулась.
– Это я. – Мы едем по извилистым дорогам, мимо раскинувшихся на холмах особняков, оставляя позади деревенский шум.
– Буонджорно, – отвечает он, его голос звучит блекло и безразлично. Плохой знак. Язык – это тот барьер, который он использует, когда не очень хочет говорить со мной, или когда он хочет говорить обо мне. К тому же в его дыхании мне слышатся колючие нотки досады.
– Прости, что я долго не звонила.
Смотрю на часы: почти шесть часов вечера. Уже слишком поздно, не прокатит.
– Я звонил на домашний. На номер, с которого ты вчера звонила. Думаю, мне ответил твой отец.
– Ты звонил туда? Что он сказал?
– Что тебя нет дома. И что он не знает, когда ты вернешься.
Конец ознакомительного фрагмента.