Временное место жительства
Part IV – «лучшее отделение в мире»
Когда начал писать повесть о пребывании в психиатрии, не задумывался о кавычках в названиях подзаголовков, теперь отчетливо понимаю – они как нельзя кстати. Не могу сказать, что есть четкие разграничения между плохим и хорошим отделением РЦПЗ, однако лучшим, в полном смысле этого слова, ни одно ни при каких условиях назвать нельзя.
29-е отделение открывает двери для наркоманов, алкоголиков и лиц с суицидальными наклонностями. Есть и призывники, которые так же, как и я с Ваней, опоздали на раздачу палат в отделении, выделенном военкоматом, и мест не осталось. Немного суетясь и пройдя под большой связкой двух зданий, мы зашли вовнутрь. Большая железная дверь с оттенком ржавчины по обе стороны была открыта, дальше – небольшой предбанник, фойе и несколько нелогичных разветвлений. Видимо, были какие-то стандарты при постройке не только госучреждений, но и других зданий 50-х годов прошлого века. Я уже бывал в подобных помещениях: недалеко от родительского района находились жилые дома постройки того периода времени, планировка примерно такая же, за исключением лестниц. Если в знакомых домах лестницы размещались сразу за предбанником, то в психиатрии до них нужно прилично пройти, хотя и направления сторон были идентичными, такими же были ступеньки, сильно изношенные временем, и двери с проступающей коррозией. Выглядело это примерно так: предбанник, фойе, узкие проходы направо, налево и вперед, через два-три метра от них – аналогичные пути, откуда снова можно увидеть такие же разветвления. Абсолютно никакой экономии места и пространства.
Нас ждало еще одно оформление. Повернув налево и начав искать нужный вход, из приоткрытой двери позвал врач, который задал точно такие же вопросы, как в регистратуре и двух предыдущих кабинетах, после чего сказал, что наш вход напротив, и попросил уйти. Мы вышли и увидели уже современную плотно закрытую пластиковую дверь со звонком. Позвонив несколько раз, Ваня услышал, что кто-то идет, и мы простояли еще несколько минут. Я было попробовал коснуться звонка, и в этот же момент дверь отворил неухоженный и с явным оттенком безразличия в глазах пациент. Признаться, он испугал не только меня, но и, казалось бы, прожженного психиатрией Ваню.
– Вы что, номером ошиблись? – без никаких эмоций прозвучал вопрос. Было ощущение, что у пациента даже не шевелились губы.
– Вось, – сказал Ваня и протянул бумагу направления.
– Степановна! – громко крикнул встречающий, оборачиваясь назад. – К тебе туристы.
Мы ждали хоть какой-то реакции или призыва к действиям еще около минуты. Из-за спины пациента раздались неразборчивые слова, он махнул рукой и сказал:
– Новенькие, блять. Они же дети!
Мы прошли по длинному холодному коридору метров тридцать. Окрашенно-обшарпанные стены и запах сырости придавали помещению атмосферу Богом забытого места. Другие пациенты, кроме безразлично шатающегося встречающего, тихо отдыхали в палатах. Приехав к девяти утра, лишь часть процедур оформления удалось пройти к началу третьего, когда начался тихий час. На пункте дежурства с небольшим углублением коридора для стола и личных вещей нас встретила улыбчивая медсестра. Чуть правее за ним находился кабинет для анализов: мазка из заднего прохода, мочи, забора крови на гепатит и ВИЧ.
– О, мальчишки, а куда же вас селить? Вы от военкомата? – начали сыпаться вопросы без приветствия. Ответы были очевидны.
– Да, именно оттуда… – произнес я, уже не таким бодрым голосом, как в приемном отделении. Усталость сбивала с ног, даже улыбнуться в ответ не представлялось возможным.
– Вилки, ложки, чашки, провода, ремни, стекло есть? – спросила другая медсестра, не отводя глаз от журнала выходов и что-то бесконечно заполняя.
– Да, – коротко ответил и показал на ремень. Ваня сделал тот же жест, приподняв застегнутую куртку из кожзаменителя.
– А что в рюкзаках? – спросила первая медсестра.
– Там ноутбук для работы, пару йогуртов и питьевая вода.
– У мяне тожа, – добавил Ваня. – Толькi ёгурта няма, а вада и ноут ёсць.
– Какой работы… ладно, ноутбуки можете оставить, только подзарядки дайте и ремни снимайте, не положено… железяки всякие и телефоны… нет, телефоны оставьте, просто не светите, – беспрекословно начала перечислять разрешенное и запрещенное медсестра.
На этом этапе забрали буквально все, что могло пригодиться. Как в издевку, разрешили оставить ноутбук и телефон, но толку-то – батареи на нуле. Да и если позволить оставить зарядные устройства, они не сыграли бы никакой роли – розеток в общих палатах нет. Об этом и многих других ограничениях мы узнали несколько позже. Ваня, не скрывая, удивлялся и постоянно повторял, что в прошлый раз такого и подавно не было, в той психиатрии все его действия заключались в прохождении тестов раз-два в неделю и распитии спиртного с другими пациентами.
По распределению попали в первую палату, напротив пункта дежурства медсестер и справа от комнаты отдыха персонала. Там было восемь кроватей, возле каждой – маленькие тумбы. По центру, между двух плотно закрытых окон с решетками, стоял стол с какой-то литературой и государственными газетами, которые пестрили громкими заголовками о подвигах колхозников в сборе урожая и перевыполнении планов трудягами на заводах. В нос сразу же ударил сильный запах грязных носков с какими-то примесями, сложно было разобрать. Я сел на дальнюю кровать справа, ближе к окну, из которого поддувало, достал припрятанную ложку и начал есть йогурт. Вошедшая медсестра, которую до этого было не видно, заметила железный предмет у меня в руках и не подала вида. Два пациента, играющие в карты, показали указательным пальцем, что необходимо соблюдать тишину, и развели руками в сторону – большая часть пациентов спит. Мы с Ваней последовали инструкциям. Ближе к пяти началось шевеление, в коридоре слышались громкие топанья и разговоры, а пациенты начали с нами знакомиться.
– Привет. Вы тоже от военкомата? – спросил малыш лет шестнадцати на вид.
– Привет-привет. Да, направили, блин. Что тут и как? – ответил и начал задавать вопросы я. Лежащий на кровати напротив Ваня с безразличием снова уставился в свой телефон.
– Хуево все тут. Пиздец просто. Я тут уже семнадцатый день и вряд ли выйду завтра, – вмешался в разговор еще один прописанный. – Мне тут личное дело в военком отправили еще около недели назад, так не идет, сука. Не выпускают, говорят, нельзя, пока от комиссариата ответ не получим, что документы дошли. Там дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Не знаю, чего нас селят ближе к выходу, может, чтобы свободу чувствовали, а ничего сделать не могли, или хуй его знает… – он говорил на эмоциях, отчетливо чувствовались отчаяние и безвыходность. – Меня Вова зовут, или Володя, как хочешь в общем.
– Я – Дима. Надеюсь, такого со мной не будет. Там Ваня, – сказал и показал пальцем на своего соседа, который по-прежнему не интересовался разговором и никак не реагировал.
– Да похуй тут всем, на что ты надеешься и что хочешь. Вон смотри – совсем дети тут лежат, это что, бля, нормально?
– А тебе сколько лет? – спросил я, поворачиваясь к малышу, который первый со мной заговорил.
– Скоро девятнадцать будет. У меня сотрясения были зафиксированные, а мама сказала, что я пару раз еще ударялся головой и не обращался к врачу. Решили обследовать. Я Шурик, кстати. – Мы пожали руки, и на этом наша беседа прекратилась.
На ужин почти никто из нашей палаты не пошел. Общались, делились впечатлениями, догадками о том, что будет. Продуктивным тот день не назовешь, хотя и бесполезным нельзя. Я действительно отчетливо понимал слова Вовы, быдловатого пациента лет двадцати пяти. Несмотря на то, что он матерился как сапожник и порой не контролировал эмоций, были в его словах здравые мысли: как государство может направлять таких малышей, как Шурик, на принудительное обследование. Неудивительно, что ему поставят не ахти какой хороший диагноз, ведь каким бы закрытым ни был человек, он переживает происходящее, и в его возрасте, с внешним видом ребенка, вежливой и доброжелательной манерой общения, можно сломаться в первые часы пребывания в таком учреждении и начать смотреть на мир негативно.
Целый вечер я бесцельно слонялся по коридору, сидел в фойе и пытался найти более-менее подходящего человека для общения или времяпрепровождения. Не удалось. Действительно заметил такую особенность отделения, которой не придал значения при разговоре с однопалатниками, – дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Может быть, это случайность, что ближе к комнатам отдыха, анализов и пункту дежурства с большего находились воспитанные и аккуратные люди, в то время как через несколько десятков метров палаты были заполнены неопрятными и по-хамски общающимися индивидуумами.
Призывников в отделении можно было пересчитать по пальцам. Основная часть пациентов – алко- и наркозависимые, с отчетливыми оттенками заболевания на лицах и телах. Алкоголики держались отстраненно и старались ни с кем не пересекаться. Даже случайные разговоры в туалете или фойе заканчивались стремлением уйти или не подавать вида, что кто-то рядом. Наркоманы были общительные и постоянно пытались втереться в доверие, чтобы стрясти пару-тройку тысяч на непонятные цели: сигаретами их угощали безвозмездно, а ломку от наркотиков медики хорошо перекрывали опиоидными заменителями. Есть сомнения в том, что они вообще могли купить на стороне противозаконные для отделения препараты. Призывников не старались обыскивать или нюхать на употребление разных веществ, а наркоманов или алкоголиков проверяли при каждом обходе: поднимут матрас, внимательно посмотрят в тумбу, хорошо проверят карманы висящих в общем шкафу вещей. Чуть меньше было суицидников. Так же, как и алкоголики, они старались забиться и не выходить из своего ограниченного мира с одной лишь разницей: постоянным стремлением получить доверие от персонала, чтобы им разрешили выполнять какие-то работы вне стен отделения и без надзора. Несколько человек страдали депрессивным синдромом, видел их только мельком на приеме лекарств и в столовой.
Первые знакомства оставили сильное впечатление:
– Привет. Ты почему здесь? – спросил я одного пациента, сидя на лавочке напротив фойе.
– Друзья-суки. Передознулся, совсем плохо было. Не откачали, а вызвали карету скорой. Ну меня и дернули сюда. Мамке-папке похуй, поэтому отказа от лечения подписать не могу, три месяца буду околачивать стены. Сильно хуево было первое время, ломало. Сейчас попустился, даже сцать под себя перестал, – ответил собеседник. – Вон у Ромы спроси, что и как по наркоте у нас, он тебе расскажет, – немного подумав, добавил и махнул рукой в угол, показывая на еще одного сидящего молодого человека.
Рома сидел в задумчивой позе, уставившись в пол. Я последовал совету случайного знакомого и подошел к нему. В палате распределения поговорить было не с кем: Ваня торчал в телефоне без перерыва, изредка выбегая на несколько минут его подзарядить на пункт дежурства, быдловатый Вова меня не интересовал, а у малыша Шурика еще не сложилось четкого представления об интересах, поэтому от него можно было услышать лишь то, что здесь плохо и хочет поступить в политехнический университет в следующем году.
– Привет. Чего скучаешь? – я попытался завести разговор. Собеседник долго не реагировал и смотрел в пол.
– Потому что скучно, – коротко ответил он. – Я – Рома.
– Меня Дима зовут, я на обследовании от военкомата, – так сложилось, что большинство друзей и знакомых знают меня по прозвищу. Последнее время редко приходилось представляться именем, поэтому было непривычно, когда оно звучало из моих уст больше десятка раз за текущий день.
– А, ну понятно, – было совершенно ясно, что собеседник не хочет общения, продолжив все так же смотреть в пол.
– Ты как сюда попал? – после нескольких минут молчания я все же решился задать вопрос Роме по совету первого случайного знакомого 29-го отделения вне палаты.
– Мне 20 лет, ман, 20 лет, ебаный в рот. Взяли с травой, дебилы-мусора… Было там все-то на раз покурить, и то, не насладившись… Говорю, отпустите, мол, жизнь ломаете, а они ржут мне в харю, и не ебет, пойдем, оформлять будем… Дал деру, прибегаю к корешу, говорю, мол, так и так… Пробили юристов-адвокатов по этим делам. А они такие, бля, на хуя ты бежал… Смысл-то не в этом… Говорят, ну, по-хорошему, тебе троечка светит, но по-хуевому все пять, а то и семь в плечи. Отмазать никак вообще, подвязок ноль, да и бабок не особо. Говорят, можем взяться, а если гарантия нужна хотя бы на скостить срок, это не в нашей стране… – Рома говорил около пяти минут. Не останавливаясь и моментами чуть не захлебываясь слюной от злости и непонимания системы. Он уже не смотрел на пол, а уставился прямо в глаза так, что я отчетливо видел проступающие слезы обиды, – …подождали мы с корешем вечера, пошли накидались, он домой, а мне нельзя, мусора ждут. Взял еще пол-литра белой, пошел на крышу, выпил и хотел скинуться. А тут мама звонит, говорит, мол, где ты, как, тут менты во всю хату трясут. Ну я и говорю: «Прости, мама, я тут на крыше, сейчас сигану». Через минуту уже слышу мигалки, там мусора, скорая, все дела. Короче, уговорили не прыгать, и в дурку… так понимаешь, ман, даже, бля, не говорят, на сколько, а если и выйду отсюда быстро, сяду или нет, непонятно. 20 лет, бля, 20 лет, и на пятерку сесть…
Мотивация Ромы вполне понятна. Ему 20, амнистии и поблажки в нашей стране за наркотики не предусмотрены, и неважно, нес ты полграмма марихуаны или героина, срок будет примерно одинаковый. Провести четверть жизни на зоне никому не хочется, особенно в таком возрасте, когда еще толком не знаешь, что будешь делать дальше: работать, учиться, создавать семью или просто отрываться еще несколько лет по кабакам и клубам.
Чуть позже встречались и интеллигентные люди. Воспитанные, начитанные, с достойными и интересными взглядами. В большинстве случаев их семьи думают, что в Новостях помогают вылечиться от алкоголизма, хотя сами понимают: без желания зависимого ничего не исправимо. Алкоголизм заключался в банальном нежелании быть системными, потому как ни для кого не секрет, что, если человек думает иначе, на него смотрят косо, независимо от уровня образования, интеллекта или внешнего вида. Попросту говоря, они ломались под бесконечным давлением.
Несмотря на усталость и неполное осознание того, что со мной произошло, старался максимально приблизиться и адаптироваться к обстановке на ближайшие две недели. С первых мимолетных разговоров стало понятно, что в Новостях ни о какой легкости и простоте не может идти и речи: принцип ограниченности, выходы с 11:30 до 14:00 и с 17:00 до 19:00, и то только нескольким группам пациентов и лицам на осмотре от военкомата. Позже выяснилось, что даже в это время выйти не всегда удается, так как бывают обходы: врач, никуда не торопясь, проходит по палатам и демонстрирует свою власть, как павлин в брачный период, чаще всего именно в промежутки позволенного свободного выхода.
Особенно тяжело суицидникам и принудительно направленным наркоманам. Такие группы пациентов выводят на час под надзором и далеко не каждый день. Чаще всего они могут погулять и подышать свежим воздухом, только когда РЦПЗ ожидает проверку или у докторов хорошее настроение. Алкоголики через десять суток могут выходить на прогулки, как лица на осмотре с первого дня, хотя и не покидать территории. Официально призывники тоже не могут выходить за контрольно-пропускной пункт. Тем не менее, знаете, как в анекдоте, который мне рассказал один из пациентов:
– Хай! Я неуловимый Джо! Налейте мне виски! – громко крикнул ковбой, забегая в кабак. Бармен налил стакан, потом второй, третий.
– А почему он неуловимый? – начали шептаться посетители.
– А кому он нужен?! – ответил опытный ковбой, одиноко сидящий за крайним столом.
Не пошел на ужин. Уже около девяти вечера захотелось просто лечь на кровать и погрузиться в сон. От отвратительных запахов и шума заснуть не удавалось несколько часов. Даже когда в палате отчетливо стали слышны храп и скрип кроватей от непроизвольных сонных движений пациентов, глаза не хотели смыкаться и наблюдали за еле видными сквозь оконную решетку проявляющимися звездами. Судя по отблеску телефона, Ваня также не мог заснуть и оторваться от своего пластмассового друга. Скорее всего, я просто резко отключился и открыл глаза рано утром, да и то не по своей воле. Обычно отчетливо помню последние минуты перед сном, за исключением вечеров, когда организму требуется немедленный отдых и контроль над смыкающимися глазами и расплывающимися мыслями отсутствует.
Проснулся от крика медсестры. В палате почти никого не было. Выглянул за дверь и увидел чуть ли не бегущих пациентов в дальний конец коридора в обратную от выхода из отделения сторону. Помню, подумал: если бы они хотели выйти на улицу, все бы было понятно, а они направляются в никуда. На самом деле тупик оказался столовой, которая действительно большую часть времени была закрыта, а дверь, покрашенная со стенкой в однотонную серо-желтую краску, в буквальном смысле сливалась и казалась ее частью.
– А ты чего ждешь? – посмотрев в мою сторону, крикнула медсестра.
– Не хочу есть, – протирая глаза, выдавил я.
– Что значит не хочу? – медсестра с трудом сдерживалась от ругательств.
– Просто не хочу. Я только вчера приехал, не выспался, все храпели, тут воняет. Лучше посплю, пока никого нет.
– Слушай, появись хотя бы в столовой, а там разберемся, будешь жрать или нет…
Выполнил указание медсестры и зашел в столовую. Казалось, что воняет еще больше, чем в палате, хотя более съедобным запахом. Слева большое углубление со столами и стульями, прямо – еще одно для отработанной посуды, перед столами – окно, видимо, для выдачи пищи, по инструкции к нему подходить нельзя. Вся тара с блюдами к приходу пациентов уже на столах. Есть не стал, немного постоял и отправился попробовать поспать, что тоже не удалось, так как около десяти утра в отделении начались еще большие оживление и шум. Кому-то говорили о завтрашней выписке, некоторым назначали анализы и другие процедуры, а несколько человек приехали на прописку с врачами скорой помощи. Бесцельно шатаясь по коридору и палате, ничего дельного на ум не приходило, ноутбук и телефон были разряжены, все, с кем так или иначе можно было поговорить, занимались своими делами: играли в карты или другие незнакомые мне игры, читали, спали, несмотря на шум, или бегали по подсобкам, пытаясь выпросить чистое белье или разрешение покурить в неположенное время.
Около часа дня криком позвали на обед. Ничего особенного: суп, гречка с котлетой и компот. Все в железной посуде, естественно, без острых краев. По-моему, я впервые ел кашу и котлету столовой ложкой, хотя бывало разное. Официально вилки и тем более ножи в отделении не разрешены, предполагаю, что и во всей психиатрии, тем не менее, если подойти и тихонечко попросить у повара нормальный столовый прибор, предназначенный для такой пищи, то за несколько сигарет хорошей марки или интересную книгу на время, его можно получить. Об этом я понял не сразу, а к моменту моего осознания такой возможности необходимости не было – перестал есть в столовой. Посуда под счет. Если чего-то не досчитаются, начинается кипиш.