Моя нечестивая жизнь. Книга первая. Экс милосердная (Кейт Мэннинг, 2013)

В 1860 году, когда Великая Западная равнина была домом для тучных стад бизонов, в Нью-Йорке на булыжных мостовых под открытым небом обитали тридцать пять тысяч бездомных детей – ужасная цифра! У нас, сирот, полусирот, сбежавших из дома, у брошенных, либо потерянных родителями – всеми этими ирландцами, немцами, итальянцами и русскими, слугами и рабами, гетерами и ворами, – у нас, чумазых и нечесаных, несчастных и алчущих, не было ни гроша за душой, только мускулы, и зубы, и голодное брюхо. Наши отцы и матери трудились в поте лица и наживали болезни да детей, которым лучше было бы не родиться. Младенчиков, крошечных, словно капля росы на капустном листе, заворачивали в газету, даже не смыв родильную кровь, и оставляли на ступенях церкви или на ближайшем бакалейном складе. Кое-кому из нас было не больше двух лет, иные и вовсе ходить еще не умели, родничок еще не зарос, а уже на тротуарах Бродвея. Одежда – лохмотья. Еда – либо выпрашивай, либо воруй. Некоторые знать не знали, что такое обувь. Девочки торговали собой, мальчишки подавались в бандиты. В приютской больнице половина детей умирали, не успев отметить первый день рождения. Нас называли арапчатами, и редко кто из нас доживал до двадцати. В этой скорбной толпе свое место занимали и мы: я, моя сестра Датч и брат Джо. Но тут появился незнакомец, который чуть не силком заставил нас свернуть с уготованной дорожки. Одна судьба сменила другую, хоть и осталась столь же неопределенной.

На тот день мне никак не могло быть больше двенадцати лет. Задранный нос, рваное платье, дырявые башмаки на пуговицах, натирающие пальцы, черные непослушные волосы, которые я, за отсутствием ленты, поминутно откидывала с лица. И глаза, которые я унаследовала от отца, «цвета ирландского моря», как он любил повторять, лазурные, будто волны. Ростом я была на две головы выше барного табурета, с ногами-палочками и торчащими ребрами. Я не была хорошенькой, как Датч, но умела себя показать. Так вот, в Тот День нас посетила Судьба. Сама явилась и представилась.

Приветствую вас, путники.

Мы стояли у дверей булочной. Если стоять достаточно долго, могут дать булочку из тех, что почерствее, или обрезки. Мы не привередничали. Мы бы и крошек поклевали, которые хозяева бросали птицам. Отчаявшиеся крысы, мы были хуже птиц. В тот день дух пекарни казался пыткой. Горячий хлеб, пирожные, пироги, шоколадные эклеры – голова кружилась, рот был полон слюны. Мы, дети Малдун, не ели со вчерашнего дня. Стоял февраль или март, впрочем, дата не имеет значения. Мы окоченели от холода – ни перчаток, ни шапок, ни шерстяного белья на нас, девочках, только проеденные молью штаны. На руках у меня малыш Джо, тяжелый, будто полбочонка пива. Своим шарфом я поделилась с Датч, она что-то простудилась. Мы обвязали шарфом наши головы, да так и стояли рядом, уподобившись двуглавому теленку, которого я однажды видела в Мэдисон-сквер. Две головы, четыре ноги, одно тулово. Одна голова хорошо, а две – лучше, но мы были детьми и вряд ли могли предугадать, чем обернется этот день.

В дверях появился покупатель. Большой и толстый, с большой и толстой шеей в жирных складках, наплывающих на воротник пальто, словно шарф из мяса.

Датч сказала:

– Мистер?

Ее печальные голубые глаза сверкали точно драгоценные камни.

– Ступайте домой к маме, – рыкнул мистер Толстомяс. Датч не отступала:

– А мамы-то у нас и нету.

– Да, да, да. Это я уже слышал. Проваливай.

– Прошу вас, мистер, – вступила я, – у нас правда нет мамы. (Хотя это было вранье.) Пожалуйста, одну булочку или маленькую лепешку.

Толстая Шея повторил:

– Проваливай, кому сказано.

Жирный таракан в сияющих ботинках. Но нашу жизнь разрушил совсем другой человек – с виду сама любезность.

Мы тихонько заплакали, потому что со вчерашнего полудня у нас крошки во рту не было, да и все сегодняшнее утро мы без толку проторчали здесь. Кишки ныли, подобно больному зубу. Шарф наш был весь в корке из заледеневших слез и соплей.

Вот и следующий покупатель. Какой забавный! Борода пучком, щеки голые, голова лысая, только на макушке хохолок. Мы все это разглядели, когда он снял шапку.

Слезы снова навернулись на глаза.

– Мистер.

– Приветствую вас, путники. – Он нагнулся, уставился на нас – чем это мы его заинтересовали? – и сказал голосом ангела: – Бедняжки! Что это вы здесь, на холоде? Не плачьте, невинные создания. Зайдите в лавку и погрейтесь.

– Нет, сэр, – возразила я, – нам не разрешают. Сразу велят убираться и выталкивают вон.

– Это уж чересчур. Вы же замерзнете до смерти.

Он отобрал у нас малыша Джо и провел в наполненное теплым хлебным ароматом помещение. Наши языки и губы будто распухли. Да в булочной одним воздухом насытишься, а тепло-то как!

– Вон, вон, вон! – заорала ведьма-булочница. Квашня ее туловища заколыхалась от злости. – Вон! Я вам говорю!

– Дайте детям по три белые булочки, вот эти, и чай с молоком, – произнес джентльмен и положил деньги на прилавок.

Стон злой карги окутал нас подобно облаку. Впрочем, туча тут же рассеялась. При виде денег нам немедля подали чай. Мы обварили языки, но это нисколько не испортило райского наслаждения: податливая мягкость хлеба и хруст золотистой корочки. И зачем такая черствая дама состоит при столь мягком хлебушке? Мы старались не рвать хлеб на части и не глотать большие куски, точно зверята. Джентльмен смотрел на нас во все глаза, будто мы устроили ему бесплатное представление.

– Так-то вот, детки, – некоторые буквы он плохо выговаривал, – такие вот дела.

Датч кинулась к нему, обняла за шею, забормотала:

– О, благодарим вас, достопочтенный джентльмен.

Ее прелесть была ему точно награда, это было видно по его улыбке. Никто не мог устоять перед ее милым щебетом, и, хотя сестре было всего семь, она прекрасно это знала.

Когда мы разделались с булками, он спросил:

– Не наелись?

Погодите. Попробую показать, как все происходило на самом деле. Он облек эту мысль в торжественную форму, будто заправский оратор:

– Разве прелестные юные путники не возжелают добавки? И мы завопили:

– Возжелаем!

Везло нам в тот день: он купил еще булочек, и мы их съели под пристальным взглядом хозяйки.

– Дети, а где ваши родители? – спросил джентльмен.

– Мистер, наш отец в месте вечного покоя Твоего, со всеми святыми, – пролепетала Датч. Решила ввернуть пару молитвенных слов, чтобы показать себя. Других причин говорить об отце «в месте вечного покоя Твоего» просто не было, хоть он и взаправду умер. И скорее всего, он в аду, тем более что один грех за ним числился точно – его собственная смерть, наступившая по причине падения в пьяном виде со строительных лесов с грузом кирпичей, вследствие чего мама осталась одна с двумя девчонками и младенцем сыном. Случилось это сразу после появления Джо на свет. Папочка отмечал рождение наследника. За рюмочкой, что в конце концов стала с ним неразлучна. Это со свидания с ней он возвращался каждый вечер домой весь в пыли, мурлыча «Тура-лура-ло» и с палочкой лакрицы в кармане. Это если нам повезло. Если не повезло, то, кроме перегара, он не приносил с собой ничего.

– Тяпнем-ка еще, – ревел он иной раз ночью, – сбегай, Экси, хорошая моя девочка.

Я мчалась до заведения и обратно, не пролив ни капли. Отец поднимал кувшин с пойлом и нараспев говорил:

– Вы – Малдуны, девочки, не забывайте об этом. Потомки королей Лурга[2]. Дочери и сыновья Голуэя[3].

– Короли Лурга ничем не превосходили вашего отца, – печально сказала мама, после того как отец свалился с лесов. – Прекрасный был работник. Да и доходам каюк, если муж пред Господом.

Так что отец отправился к Господу, а мы – на Черри-стрит[4], где стали жить у отцовой сестры, тети Нэнси Даффи. А мама подалась в прачки к Китайцу.

– Так где же ваша матушка? – спросил джентльмен.

– Говорю вам, она поранилась, – сказала я. – Она уже три дня не встает.

– А где вы живете? – не отставал джентльмен. – Дома тепло, сухо?

– По правде, – сказала я, – нам нечего есть.

– Меня зовут мистер Брейс. – Он протянул руку, я внимательно ее осмотрела, не ведая, что требуется ее пожать. Рука была чистая, мягкая и какая-то… словно у младенца. – С кем имею честь?

– Я Экси Малдун. А это мой брат Джо и сестра Датчи.

– Чрезвычайно рад знакомству.

Обрадованным он совсем не выглядел, скорее смотрел как полицейский, подлизывающийся, чтобы вы выболтали все свои секреты. Высокий, худой, со светлыми, глубоко посаженными глазами, нависающим лбом и выпирающей челюстью, а нос длинный и похож на леденец, с огромными ноздрями. Из носа торчали волосы, снизу я хорошо видела. Как и любому ребенку на моем месте, мне стало противно, но я надеялась продлить сеанс филантропии. Как насчет пары монеток?

– Спасибо вам, мистер, за хлеб.

– Не стоит благодарности, милая. Но все-таки вы должны знать: не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.

Мы смотрели на него, не понимая, к чему он клонит.

– Мне бы хотелось, чтобы у вас был хлеб, – мягко сказал джентльмен, – да и не только хлеб. Мне бы хотелось, чтобы вы, дети, все втроем пошли со мной.

Казалось, он собирается угостить нас еще и пирожными, и элем, а то и отсыпать по пригоршне серебра, так что я совсем не возражала. Он подхватил нашего Джо, взял за руку Датч – та и не думала сопротивляться, будто перед ней сам Господь наш Пастырь, а она агнец. Сами того не ведая, мы направлялись навстречу своей судьбе. Я шла последней и от дверей громко фыркнула на булочницу. Выражение ее лица меня полностью удовлетворило. Нагруженные хлебом, испеченным в ее заведении, мы шагали за джентльменом по улице.

– Я был бы счастлив доставить этот хлеб вашей матушке, – сказал он. – Где вы живете?

Под мышкой он держал сверток, под бурой бумагой угадывались очертания нескольких буханок, так что, вопреки маминому наказу не связываться с чужаками, я повела его к нам домой. Ради хлеба единого.

Мы быстро миновали Кэтрин-стрит, потом в названиях улиц замелькали Генри и Мэдисон, Монро и Гамильтон – наши национальные герои[5] вперемешку с президентами. Впрочем, в те времена мне были неведомы ни президенты, ни нации. Я знала только улицы, застроенные деревянными лачугами, местных бесстыдников и торговцев, конные упряжки да кучи мусора. Конский навоз лип к ногам, его запах преследовал всюду. Под ногами хрустели кости и устричные раковины, мы пробирались сквозь плотную толпу по пропитанной мочой замерзшей грязи, мимо торговок тряпками и ледяным черствым хлебом, скрученным в кольцо[6]. Нам попалась собака с торчащими, как у меня, ребрами. Судя по соскам, она недавно ощенилась. Скоро я буду большая, говорит мама, и настанет время рожать и мне, только надо прийти к этому сроку чистой и не повзрослеть раньше времени.

Наконец мы свернули на Черри-стрит, где я ни разу не видела ни одного вишневого деревца, и подошли к номеру 128. Перед домом мальчишки – Майкл, Шон и Френсис – играли в орлянку, только не монетами, а камешками. При виде джентльмена они бросились врассыпную, будто тараканы от света. Но наш спутник только улыбнулся:

– Привет, мальчики!

Сквозь раскрытую дверь одной из лачуг я заметила нашего дядю Кевина Даффи с женой Бернис, оба пьяные в дым; затем мы прошли через помойку, по щиколотку утопая в грязи, и, промочив ноги до костей, добрались наконец до прячущегося в глубине двора флигеля, где у нас была комната. Над головами ветер полоскал постиранное белье, закрывавшее единственный клочок неба, видимый между вплотную стоящими домами. Простыни и рубашки с хлопаньем раскачивались, свисали с пожарных лестниц, вентиляционную шахту прачечной со всех сторон пересекали веревки. Краснорукие прачки трудились тут же. Белье следовало просушить, пока не замерзло.

– Ну и темень, – сказал джентльмен, когда мы ступили на лестницу. В полумраке я разглядела, как сморщился его ухоженный нос-леденец, когда в лицо нам пахнуло вареной кислой капустой, мочой, помоями, которые выплескивались прямо с лестницы. Повсюду валялись гниющие рыбьи головы и птичьи кости, а свинья нашего соседа мистера Макглуна рылась под лестницей в очистках и устричных раковинах. Эта вонь мешалась с вонью сотни с лишком людей, напиханных будто спички в коробку: четыре этажа, по шесть комнат на каждом. Немного арифметики – и вам будет ясно, что нам самих себя-то некуда было деть. Что касается запаха, то мы привыкли.

– Прошу прощения, – ласково произнес джентльмен, когда столкнулся с миссис Дагган. Та направлялась в салун промочить горло. – Извините.

– Да пошел ты на хрен, – буркнула та. – На полицейский хрен. – И загоготала так, что у нее изо рта выпала трубка.

Нещадно бранясь, миссис Дагган нагнулась и принялась шарить руками по полу. Джентльмену навроде нашего спутника в нашем доме находиться было опасно. Нападет какая-нибудь Тараканья Банда[7] – есть мальчишки-головорезы, но есть и повзрослее – и просто развлечения ради ограбят да спустят с лестницы. Но этот джентльмен явно припас для нашей матушки что-то еще, помимо хлеба насущного. По сей день кляну я себя за то, что привела его.

Ребенок миссис Галлиган кашлял и кашлял. Лающие звуки доносились из-за соседней с нами двери. Малыш был карлик, один глаз не открывался, только из-под ресниц что-то желтело. В этом году Галлиганы уже вывешивали белую тряпку у двери, призывая гробовщика, их старшенький помер от желтушной горячки.

– Это дитя больно? – осведомился джентльмен. Лицо у него сделалось такое озабоченное, словно он только что в дешевом газетном листке прочел о больных детках.

Мы не ответили, так как уже добрались до нашей комнаты.

– Тсс, – шепнула я брату с сестрой, – может, мама спит. – Они притихли. Я открыла дверь. – Осторожно, бутылки.

На полу повсюду валялись пустые бутылки – павшие на поле боя, как говаривал дядюшка Кевин Даффи. Темно было, как в собачьей утробе. Лампу не отыскать. Чей-то храп несся из темени.

– Кто это? – спросил гость.

– Один из братьев Даффи, наш дядя Майкл, – ответила я тихонько. – Да и тетя Нэн здесь, это его жена.

– Она ждет ребеночка, – пискнула Датч.

– Мама все повторяет, что им надо завязать с выпивкой, и с ними не якшается, – пояснила я. – Дяди наши нехорошие, хотя тетя Нэнс из Малдунов, она сестра нашего покойного папы. Мама говорит, если бы не тетя Нэнси, мы бы оказались на улице, но ее муж Майкл вор и пропойца. Так что за семь долларов в месяц мы тут живем, восемь человек в двух комнатах, уборная одна на шесть комнат, а вода внизу – она для всех в доме 128. Мы спотыкаемся друг о дружку, и мама говорит, когда у Даффи родится ребенок, будет еще хуже. Наверное, он помрет, как дети Галлиганов померли, надо молиться, чтобы этого не случилось.

Мы провели джентльмена мимо спящей четы Даффи в заднюю комнату, где наша мама лежала на своем ложе из чего попало. Кое-какой свет проникал через окно, и джентльмен увидел, как выпирают у мамы скулы, какой бледный и влажный от пота лоб.

– Мама, тут один джентльмен пришел проведать тебя. Она пошевелилась и открыла глаза. Серые, как дым.

– Macushla[8], – выговорила она. – Это ты, Экси, mavourneen?[9]

Ее нежные слова парили в воздухе, словно пыль в солнечном луче. Я любила ее как никого и никогда больше не любила.

– Миссис… – заговорил джентльмен.

– Малдун, – прошептала она. – Мэри Малдун.

– Я преподобный Чарлз Брейс из Общества помощи детям[10]. А говорит-то он, точно родом с Пятой авеню. Язык вывернешь. «Чахлс. Обчестфо».

– Рада познакомиться. – У мамы хоть и ирландский говор, но слова она произносит правильно.

– Он привнес хлеба, мама, – поспешила я.

– Принес, – поправила меня она. Мама постоянно поправляет нас. Уж кому, как не ей. Она ведь ходила в настоящую школу. Целых пять лет, дома, в Керрикфергюсе. А наше образование – пара уроков в начальной школе.

Датч успела уже забраться в постель, прикорнула у мамы в ногах. Я пристроила рядом с ней малолетнего братца, который жалобно лепетал «мам, мам».

– Вода у вас есть? – спросил меня мистер Брейс; я принесла ему ведро. – Позвольте, я вам помогу – Он сел рядом с мамой и очень осторожно взял ее пониже плеч своими мягкими белыми руками, желая усадить.

Мама застонала, тогда он приподнял ей голову и поднес чашку с водой к губам.

– Что у вас за болезнь? – спросил он голосом нежным, будто воркование голубя.

Мама не произнесла ни слова. Я приподняла покрывало и показала ему.

Он так и открыл рот. Рука у мамы была вся измята. Кое-где красная обваренная кожа слезла клочьями, чернело мясо и паутиной белел гной. Мама не могла ни согнуть руку в локте, ни сжать пальцы. По комнате поплыло зловоние. Мистер Брейс невольно отшатнулся, но усилием воли принял прежнее положение.

– Сударыня, – глаза его были полны сочувствия, – как вы получили такую травму?

– Рука угодила в гладильный каток вместе с фартуками, сэр. Машина заглотила руку целиком, да еще паром обварила. Уж три дня как.

Несчастье произошло в прачечной на Мотт-стрит[11]. Пальцы запутались в завязке от фартука, руку затащило в гладильную машину, и раскаленные барабаны несколько минут катали ее, прежде чем другие гладильщицы смогли маму освободить.

– Боже, смилуйся над нами. Я доставлю вас в больницу.

– Нет, нет, нет.

– Господь милостив, мы спасем вам жизнь.

– Мне не нужна благотворительность.

– Да ведь самый главный благотворитель – сам Христос. Это милость Господа, а не моя. Он милостив к беднякам и самым презренным среди нас.

– Уж я-то наверняка презренная.

– Нет, сударыня. Господь никого не презирает. В Его любви вы обретете того, кто обратит вашу жизнь в служение и осушит слезы вашим детям.

– Если он взаправду осушит слезы, он мой друг, – прошептала мама.

Мистер Брейс улыбнулся:

– Пусть в это темное и мрачное жилище снизойдет вся благодать небесная и да заставит вас перемениться. В том числе и в отношении благотворительности. Ибо должен сказать вам, что ваши дети не защищены.

– Не защищены?

– Ну разумеется. Не защищены от искушений и бед, что преследуют невезучих: от жестокости, обмана, мошенничества, притворства, различных пороков и всяческих нарушений закона. Не говоря уже о голоде и болезнях.

– Это точно, – пробормотала мама, – они на заметке у дьявола.

– Позвольте мне хотя бы уберечь малышей от пагубы.

– Только через мой труп, – сказала мама. – Вы не украдете их у меня.

– Вам нечего бояться! – воскликнул Брейс. – Я не хочу их похищать. Я хочу спасти их. Не пожелали бы вы, чтобы наше Общество помощи подыскало для них хорошие дома в сельской местности где-нибудь на Западе?

– Наш дом здесь. Не дворец, конечно, но это наше.

– Лучшее пристанище для ребенка с неблагополучной судьбой – фермерский дом.

– Я прожила в фермерском доме всю свою жизнь, поэтому мы и эмигрировали.

– Сударыня, это ваш долг – отправить детей в деревню в добрую крестьянскую семью, где им будет куда лучше.

– Дети принадлежат матери.

– Тогда хоть позвольте отвезти вас в больницу. Расходы я оплачу. У вас гангрена. Если не согласитесь, можете не дожить до конца недели.

Моей бедной матери нечего было противопоставить напористому красноречию преподобного Чарлза Лоринга Брейса. Он обрушил на нее рассказы о том, сколь страшная судьба ждет и нас, и ее, если мы не отправимся с ним.

– Сударыня, ведь они – малые дети Христовы. Не стремитесь в стан тех невежд, из-за которых растет класс беспризорников, несущих с собой преступление и распад. Это богоугодное дело – увезти вашу троицу туда, где тепло и покойно, где горячий сидр, рагу из бычьих хвостов, новые башмаки и зеленая травка вокруг.

И вскоре мама уже благодарила его сквозь рыдания:

– Мистер, благословенны будьте за то, что думаете о таких бедных душах, как мы.

Мы смотрели, как она трясет головой, беспокойно возится в постели, пытаясь встать.

– Какой замечательный господин, – бормотала она, стараясь расчесать волосы пальцами здоровой руки.

Да, он сыграл свою роль замечательно. Христианские гимны, беспрестанные поминания Господа Бога. Не буду отрицать, что он был добр. Еще как был. И хотел как лучше. Также не буду отрицать, что он спас жизнь многим сиротам и юным изгоям. Он помог тысячам людей, тем и прославился. Я только хочу сказать, что Брейс был сортировщиком, этаким высшим судией. В тот день он забрал нас от матери и определил нашу судьбу, взял за шкирку, словно котят, и бросил в мешок. Никогда ему не прощу, хотя и сама стала кем-то вроде сортировщика.

За булочной на углу Бродвея и Кэтрин-стрит мистера Брейса поджидал собственный экипаж с кучером, закутанным по самые уши. Мы были так потрясены, словно за нами прикатила хрустальная карета. Мама с трудом забралась внутрь и без сил упала на сиденье. Джентльмен подсадил нас и устроился рядом с ней.

Миг – и мы тронулись, провожаемые завистливыми взглядами окрестной нищеты. Знаю, что они подумали, вот, дескать, едет взбалмошный богатей и его милая семейка. Мы смотрели на них из-за занавесок и улыбались, будто наевшись сливок. Вы можете сказать, что мои будущие причуды – то, что газеты называли шиком, – родились в эту минуту. Я подумала: так вот что испытываешь, когда проносишься в карете мимо толпы плебеев. Прекрасно.

Но радость была подпорчена тревогой за маму. Да тут еще зловещая любезность джентльмена, светлые глаза которого так и шарили по углам, словно стараясь что-то найти.

– Куда вы нас везете? – спросила я.

Точно в ответ, экипаж остановился перед массивным каменным зданием. «Госпиталь Бельвью» – гласила надпись над входом.

– Вы, юные путники, должны подождать здесь, пока я отведу вашу маму к доктору, – сказал джентльмен.

– Нет, мы пойдем с вами! – крикнула я. – Почему нам нельзя?! Мама!

– Вы должны слушаться мистера Брейса, – дрожащим от слабости и боли голосом прошептала мама. – Если он так же хорош, как его речи, мы снова встретимся на Черри-стрит, когда я поправлюсь.

– У меня слово не расходится с делом, сударыня, – сказал он, – можете мне всецело довериться.

– И, Экси, послушай, – продолжала мама. – Ради Бога, обещай, что позаботишься о нашем Джозефе и нашей Датчесс. Не отпускай их от себя, ты поняла?

– Обещаю, мама! – с жаром сказала я.

Мистер Брейс помог ей выйти, мама оперлась на его руку, и они скрылись в сером здании. Шесть глаз неотрывно смотрели на нее. Никакой торжественности, никаких прощальных истерик. Мы не плакали, не бросались маме на шею, мы упрятали свои страхи поглубже и повели себя так, как полагается вести послушным детям. Ноги нам укрыли теплым пледом, вскоре мы пригрелись в экипаже и задремали.

Разбудил нас грохот колес по булыжнику. Мы опять куда-то ехали, но мамы с нами не было.

– Где она? – напустилась я на мистера Брейса.

– Доктор должен как следует осмотреть ее травму. А вам надо подыскать местечко для ужина и ночлега.

Датчи вцепилась в мою руку, а Джо у меня на коленях расплакался.

– Пустите детей, – ласково произнес мистер Брейс.

– Нас и так пустили неведомо куда! – крикнула я. – Вы забрали у нас маму, можете не рассказывать сказок!

– Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное[12], сказал Господь наш Иисус Христос.

– Это вы сами придумали!

– Мною движет только желание помочь несчастливым милым детям.

«Этот Брейс – злой демон, – подумала я. – Увезет нас в горы, превратит в капусту, сварит и съест». За окном мелькали незнакомые улицы. Мы нервничали все больше. Наконец экипаж остановился перед зданием с роскошным подъездом и колоннами с бороздками; башню венчал флюгер в форме петуха. Вокруг лежал снег, чистый и пышный, как пивная пена.

– Что это за место? – спросила Датч. – Вы здесь живете?

– Это, юная леди, сиротский приют «Маленькие Розы».

– Мы не сироты! – возмутилась я.

– Разумеется, нет, мое страстное дитя! – Голос его истекал медом. – Вы поживете здесь, пока мама не сможет снова о вас заботиться.

Едва волоча ноги от страхов и усталости, мы прошли в дом, и Брейс представил нас даме, миссис Риардон. Она была вся накрахмаленная, на белом фартуке ни складочки, волосы собраны в тугой узел на макушке. Кроме того, такого зада мы не видели никогда, ни у одной живой души. Ну просто отдельный континент. Но тут мы переключились на другое – столько вокруг было диковинного: сияющая полировкой лестница, высоченные потолки и каменный мальчик с каменной розой в вестибюле.

– Фамилия этих шельмецов Малдун, – сказал джентльмен. – Я нашел их едва живыми от холода на Кэтрин-стрит.

– Бедные агнцы.

– Дома у них, можно сказать, нет, – зашептал он, наклонившись к ней. – Вокруг порок и деградация. Мать я отвез в «Бельвью». Прогноз пессимистичный.

Пессимистичный. Незнакомое слово наполнило меня ужасом, но я не успела спросить, что оно значит, – мистер Брейс уже махал нам рукой в кожаной перчатке. Мы остались в приюте, о котором на Черри-стрит шла дурная слава: судачили, что здешние воспитательницы продают детей в рабство!

Миссис Риардон отвела нас в просторную комнату – роскошную залу, уставленную столами. За каждым столом сидели одинаково одетые дети и брякали вилками, пока кто-то не позвонил в колокольчик и не стало тихо. Глаза всех этих отмытых сироток обратились на нас, и я, как наверняка и все вокруг, вдруг осознала, какие мы гадкие, грязные, провонявшие нищетой. Да разве можем мы сесть рядом с ними?

– Возблагодарим Господа, – провозгласила миссис Риардон.

Словно некий замечательный механизм, сироты сложили ладошки и склонили головы. Мы сделали то же самое и забормотали в такт молитве.

– Аминь, – хором произнесли дети, и гул стих.

– Вы откуда? – спросила одна девочка. Роста она была огромного, со взрослого мужчину. На ее длинном лице краснели прыщи.

– Черри-стрит.

– Меня звать Мэг. А тебя?

– Экси Малдун. А это Датчи, моя сестра.

– Ха! – выкрикнул грубоватого вида мальчишка, явно считающий себя красавчиком. – Экс и Датч. Что за придурочные имена?

Отвечать я не стала. Датчесс Малдун звучало прямо по-королевски – так сестру назвал папа. Меня он именовал «наша милая Энни», а Экси меня прозвала мама. Я только ожгла взглядом этого здоровенного болвана. Чернявый, с массивным подбородком и кривоватыми зубами.

– Экс Малдун, – продолжал он. – Экс-девчонка.

– У тебя бульдожья морда, – сказала я. – Тебя звать Бульдог?

– Чарли, – ухмыльнулся он.

– Нет, Бульдог, – улыбнулась я долговязой Мэг.

– Не связывайся с ним, – негромко сказала она. – Чарли тут всеобщий любимчик, воспитательницы от этого проныры без ума. Случись что, они тебе устроят веселую жизнь.

Слушая наш разговор, Датч было расплакалась, но скоро стихла, учуяв ужин. Перед каждым из нас поставили миску с супом, в котором были и морковка, и картошка, и золотистые кольца куриного жира. Джо сидел у меня на коленях и что-то курлыкал себе под нос. И вскоре нам уже казалось, что нет на земле места лучше, чем приют. Но тут появилась миссис Риардон и двинулась к нам, раскинув руки:

– Дай-ка мне мальчика. Он будет спать в яслях.

– Это наш брат. Он будет спать с нами!

Но карга уже подхватила его. Я вцепилась Джо в ноги. Миссис Риардон попыталась отобрать у меня малыша. Мы тянули его в разные стороны – словно тянучку. Бедный Джо зашелся в крике.

– Он наш брат! – надрывались и мы с Датч. И тут я что было сил ударила миссис Риардон. В мгновение ока еще две дамы в передниках схватили меня.

– Не ребенок, а дикая кошка! – крикнула миссис Риардон. – Угомоните ее.

– PUGGA MAHONE, alla yiz, – прошипела я, что по-ирландски значит «поцелуй меня в задницу».

– Никаких ваших папистских ругательств! – каркнула миссис Огузок, как я уже прозвала жирную гадину.

Я ее укусила.

– Господи Боже, сущий на небе! – взвизгнула она. Миссис Огузок отшвырнула меня, но я снова кинулась на воспитательниц. Сироты неистовствовали, хохотали, улюлюкали, и Бульдог Чарли громче всех.

– Тихо! – рявкнула миссис Риардон. Колокольчик у нее в руках зашелся звоном. – Ведете себя как дикари! Мы этого не допустим.

Я смотрела на красную отметину на ее белой руке и умирала от желания снова впиться в нее зубами. Но миссис Риардон ловко ухватила меня за ухо:

– Извинись!

Еще чего! Она повернула ухо, точно дверную ручку, и я заорала от боли.

– Я замкну тебя в темном месте, – пригрозила миссис Риардон, но так и не дождалась от меня извинений.

Схватку она выиграла: Джо достался ей, и она унесла его, не обращая внимания на плач бедняжки. Джо все звал нас: «Эксидатч! Эксидатч!» – мы были для него одним именем, но его слезы не тронули ее черствое сердце.

Несчастные, но сытые, мы с Датчи последовали за остальными девочками вверх по лестнице и оказались в комнате, где не было ничего, кроме умывальников.

– Соскребите с себя грязь, девочки, – велела воспитательница, выдала нам по мочалке и всплеснула руками, увидев, до чего мы грязные: – Ну прямо негритята!

Еще одно доказательство, что скоро нас продадут в рабство.

Она вручила нам по ночной рубашке, а наши лохмотья, сморщив нос, выбросила в мусорный бак:

– Сплошная зараза.

Следующий приговор нам объявила вернувшаяся миссис Риардон:

– Будете спать каждая в своей койке.

– Мы с сестрой всегда спали вместе! – И я снова бросилась в драку.

На этот раз я разошлась так, что они, утомившись, оставили нас в покое. И в конце концов сестры Малдун уснули, обнявшись, на узкой кроватке. Ведь только друг от друга во всем приюте мы не ждали угрозы.

Наутро нас ударом в гонг разбудила миссис Огузок. Никто с нами не нянчился. Не то что дома, где мама пела нежным голосом: «Просыпайтесь, новый день наступил. Вставайте же, сони».

Воспитательницы выдали нам синие балахоны, колючие джемперы и отличные башмаки, разве что чуточку поношенные.

– А теперь позвольте нам забрать брата и вернуться на Черри-стрит.

Миссис Огузок сжала губы в ниточку:

– Вы будете делать только то, что вам полагается! Не желаю больше слышать ни слова!

Но у меня для нее было припасено много слов: ведьма, живодерша, болотная крыса.

– Мисс Малдун, – приказала моя мучительница, – встаньте в угол лицом к стене и считайте кирпичи.

Но кирпичи я считать не стала. Я считала часы, когда снова заберусь на мамины колени и она двумя руками расчешет мне волосы. Устав, я снова затеяла с миссис Риардон грызню, требуя вернуть Джо и отпустить нас.

– Ну до чего же ты упрямая! Дитя, ты испытываешь мое христианское терпение.

Датч христианское терпение испытанию не подвергала. Она льнула к воспитательницам, те гладили ее по голове, восхищались мягкостью ее волос, красотой глаз, я завидовала сестре и была рада, когда ночью она снова забралась ко мне в постель, в страхе перед темнотой. На следующее утро она не отходила от меня ни на шаг. Нас всех повели в церковь, где мы распевали гимны до посинения. О благодать, спасен тобою![13] Звучало чудесно, вынуждена признать. Я был потерян, но Ты меня нашел. А вот нас никто не нашел. Мы потерялись, как ягнята в пустоши. Вы можете остричь нас и спастись.

Одним теплым днем на исходе марта, когда кое-где уже зеленела трава, а снег съежился и посерел, в приюте объявился мистер Брейс – с сюрпризом. Его глаза навыкате так и сияли. Устроившись поудобнее в вестибюле, он объявил нам:

– Добрые вести. Малдуны выбраны для нашей Программы переселения на Запад.

И улыбнулся выжидательно.

Мы тупо смотрели на мистера Брейса. А он пустился рассказывать:

– Добропорядочные сельские семьи ждут не дождутся, когда заберут из города детей вроде вас и поселят у себя, в милых домиках с теплым очагом, с живописными просторами окрест. У вас, может, даже будет свой пони или собака. Ваш чудесный братец научится охотиться и рыбачить, а вы, юные леди, освоите искусство накрывать на стол и готовить сытные деревенские блюда.

Мистер Брейс обладал исключительным красноречием, так что пусть мы и лужайки нормальной никогда в жизни не видели, но скоро вовсю мечтали о пони.

– Сегодня триста двадцать семь сирот обрели пристанище на чудесных фермах Запада в новых семьях, в деревенской идиллии.

– Но нам не нужна новая мама, – возразила я. – У нас уже есть одна. Давайте заберем ее и вместе поедем в вашу деревню.

Глубоко посаженные глаза Брейса исполнились невыразимой грусти.

– Я должен сообщить вам нечто крайне важное. Вашей маме сделали очень серьезную операцию. Травмы ее были настолько тяжелы, что докторам пришлось удалить ей правую руку.

– Вы отрезали ей руку? – вскрикнула я.

Датч пискнула и в ужасе закрыла рот ладонью.

– Тихо, тихо. Если бы мы не отвезли ее тогда в «Бельвью», она бы наверняка умерла от гангрены.

– Нет!

Я разрыдалась, представив кровавую культю и валяющуюся в углу отрезанную кисть. Теплый изгиб ее локтя, веснушки на запястье, пальцы, которые врачевали мою боль – где они сейчас? У меня заныла рука – вся, до единой косточки.

– Вы отрезали ей руку! – заорала я. – Вы, ублюдок окаянный!

– Успокойся, дитя мое, – испуганно пробормотал мистер Бейтс. – Доктора спасли ей жизнь.

Сейчас, годы спустя, я признаю, что доктора спасли маму, но тогда я надрывалась:

– Вы нечестивый грешник!

– Надеюсь, я не из них, бедное мое дитя. Должен сказать тебе, мама ваша порадовалась, что вы трое отправляетесь в западные края, она дала согласие. Мама просила меня передать тебе, чтобы ты заботилась о братце и сестрице и не забывала молиться.

Я не заплакала и не успокоилась, я кричала и кричала, дабы он знал, сколь черна моя ненависть.

– Да будет тебе в утешение, что Господь был беден и прошел через ужасные унижения, – говорил мистер Бейтс. – Когда Его распяли, гвозди пронзили Его плоть. Но Он воскрес, дабы жить среди нас и спасти нас.

Услышав о гвоздях, Датч зарыдала еще громче, забралась преподобному на колени и обхватила за шею. Успокаивая ее, он не замечал ярости, исказившей мое лицо.

– Почему бы вам, шельмецам, не отправиться в деревню следующим же поездом? – вопросил преподобный. – Что скажете?

– О да, добрый господин! – воскликнула Датч. Не успела я и глазом моргнуть, а она уже предала меня. – Я жду не дождусь.

Ждать ей пришлось недолго. И трех недель не прошло, как за нами приехали. Мы сидели в столовой и ждали, когда подадут яблочный соус. Вошла миссис Риардон и двинулась вдоль столов, похлопывая то одного воспитанника по плечу, то другого.

ШЛЕП!

– Ты едешь в Иллинойс.

Подошла к Мэг:

– Иллинойс!

ШЛЕП! Досталось Бульдогу Чарли и парню рядом с ним. Дошла очередь и до меня:

– Иллинойс!

ШЛЕП!

– И твоя сестра тоже!

– Мы НЕ ПОЕДЕМ! – объявила я. – Мы не сироты.

– Не перечь!

– А как же наш брат? – спросила Датч.

– Он едет в Иллинойс, как и ты, – сказала миссис Огузок. Ее безбрежный зад шевелился, будто под юбкой обитало какое-то животное.

Я вскочила:

– Без мамы я никуда не поеду.

– Сядьте, мисс Малдун. Сию секунду.

Вот и все.

Позже во дворе только и разговоров было, что про Иллинойс. Особенно мальчики постарше ратовали за него.

– В Иллинойсе масла завались, кормят три раза, – уверял Бульдог Чарли. – Пастила на каждом шагу, бери за так.

Чарли был самый старший из нас, ему уже исполнилось шестнадцать. Он забрался на дождевую бочку и по-ораторски простер руку, его темные глаза так и сверкали. Сироты собрались вокруг, чтобы послушать. Когда он принялся нахваливать Запад, казалось, сам сладкоречивый мистер Брейс вложил ему слова в уста.

– Сироты! Конечно, все вы можете остаться здесь, шкодить и беззаконничать, но тогда вы так и останетесь нищими и будете жить на подачки благотворителей до конца своих дней, помяните мои слова. Но поезжайте на Запад, девочки и мальчики, и очень скоро вы заведете своих слуг, которые будут ублажать вас и кормить самой сладкой тыквой на свете. Не знаю, как вы, а я хочу стать КЕМ-ТО. А такому человеку уж точно не место в приюте. Так что едем в прерии ради счастливого будущего!

– Ура! – завопили воспитанники.

Накануне вечером воспитательницы выдали каждому из нас по томику Библии и по картонному чемодану. Мальчики получили штаны, а девочки – платья. Датч примерила новую юбку и вертелась в ней, пока у нее голова не закружилась, а я кусала от отчаяния пальцы.

– Ложитесь спать, разбойники, – велела миссис Риардон. – Завтра вы будете далеко.

Но я не смогла заснуть. Во мраке спальни некоторые из девочек тихо рыдали в подушки. Прячась за кроватями, Датч прокралась ко мне в постель и прижалась всем телом, так что наши волосы перепутались и непонятно было, где чьи. Ночные страхи гадкими мокрицами ползали у нас по спинам.

– Девочки, девочки! – надрывалась миссис Риардон, трезвоня в колокольчик. – Сегодня знаменательный день.

Мы выстроились в шеренгу, и она представила нас семейной паре по фамилии Дикс. Лицо у мистера Дикса было как шар из сала, а верхние зубы торчали, точно у крысы. Миссис Дикс была довольно красивая – молодая, стройная, с пышными каштановыми кудельками, прикрывающими уши, что придавало ей сходство со спаниелем.

– Поприветствуйте мистера и миссис Дикс, да погорячее, – потребовала миссис Риардон. – Они агенты Общества помощи детям и поедут с вами.

– Доброе утро, мальчики и девочки, – заговорил мистер Дикс. – Нам поручено подыскать для вас новые дома в прекрасных прериях недалеко от Чикаго, штат Иллинойс.

Я решила, что сбегу при первой возможности, но нас – двадцать человек – без церемоний загнали в фургон и отправили в путь. На душе было неспокойно. В окошке замелькали паровозные депо – жирные хлопья сажи летали в апрельском воздухе, – и вскоре фургон вкатил в огромный дворец из стекла и железа. Впереди стояли громадины.

– Поезда! – загомонили приютские.

А по-моему, никакие не поезда, а жуткие змеи, что живьем заглатывают людей, а затем выплевывают косточки. Диксы повели нас через лабиринты багажа, приличная публика оборачивалась и глазела на нашу процессию.

– Ты только посмотри на этих бедолаг!

Народу вокруг было много, в такой толпе легко затеряться.

– Датч, – зашептала я, – хватаем Джо – и ходу! Видишь дверь на улицу? Найдем дорогу к маме, нас никогда не поймают.

– Экси, я хочу покататься на поезде.

– Поезд! – подал голос Джо.

Хоть и маленький совсем, он был невероятно любопытный и в свои два с лишним года, конечно же, понятия не имел, что за зверь такой – поезд. Не было на свете малыша чудеснее. От отца ему достались темно-рыжие волосы, цвета ржавчины. Россыпь веснушек покрывала носик и круглые щечки, а штаны вечно с него сползали. Когда я его несла, он поминутно пытался поймать мой взгляд, спрашивал: «Экси?» – и прижимался ко мне всем телом. Он обожал целовать меня, тереться носом о нос, тыкаться лбом мне в лицо, будто хотел забраться внутрь моей головы. Вот и сейчас, прижавшись ко мне, он оживленно бубнил «поезд-поезд».

Вот поэтому, из-за брата и сестры, я никуда и не убежала. Задурманили им головы прериями и медом. Но должна признаться, я и сама побаивалась бежать, наслушалась от воспитательниц историй, что нет хуже людей, чем бродяжки, – прямо язычники Голконды[14]. Если бы нас оставили на улице, пугали они, наши невинные детские лица очень скоро были бы отмечены печатью позора и страданий, а в будущем нас ждал бы только ад.

И вот затолкали в железнодорожный вагон – меня, и Датч, и Джо.

– Прощай, Нью-Йорк, – прошептала я и показала Джо, как посылать воздушные поцелуи. Когда поезд трогался, три наших поцелуя перышками полетели в Нью-Йорк и в поисках мамы закружили между зданиями.

Поезд с грохотом, лязгом и сопением набирал скорость. Машинист прибавлял пару. Все сгрудились у окна. Всех вдруг охватило воодушевление, и целый час мы распевали песни. В «Грешники, к Христу придите» мистер Дикс солировал. Как выяснилось, он обожал этот страшный гимн.

Устав от пения, мистер Дикс раздал награды – яблоки и имбирные пряники. Крошки мы собирали в ладони и слизывали, чтобы ни крупинки не пропало. Датч при этом изящно оттопыривала розовый мизинец – изысканность была у нее в крови. Но в глазах ее застыло изумление – как и у всех прочих приютских, прильнувших к окну. В Спэйтен-Дайвил[15] мы пересекли реку по мосту, трудно было поверить, что холодная блестящая лента – это вода. Белые паруса внизу казались мотыльками.

«А это что? – гомонили дети, тыча пальцами в стекло. – Что это такое?»

Пейзаж за окном мелькал все быстрее. Впервые мы увидели холмы. Ручьи. Коров, лошадей, гуляющих без упряжи, купы деревьев. Мы и не подозревали, что бывают такие просторы и такие огромные деревья. Мы стремительно удалялись от родного клочка земли. И всем нам стало ясно, что у нас нет уверенности ни в чем, что твердо знаем только свое имя да что лежит в наших ранцах. Опустилась ночь. Кромешная тьма за окном стерла наше прошлое и скрыла наше будущее. Мы проехали через какой-то городок, окна сияли теплым светом. Может, где-то есть окно, которое кто-то зажег специально для нас? А почему бы нет?

Всю ночь дети плакали и звали мам. Среди нас были и совсем младенцы, которых кормили из бутылочки; малыши чуть постарше, недавно научившиеся ползать со скоростью многоножки, активно практиковались в обретенном умении. Еще имелись два брата, ужасных сквернослова, так и сыпавших ругательствами. Мистер и миссис Дикс просто измаялись, гоняясь за малышами и временами впадая в отчаяние, но брань мальчишек привела их в настоящую ярость.

– Вы сосуды богохульства! – разорялся мистер Дикс. – Таких мерзких слов даже от фермеров не услышишь.

Я задумалась. А если фермеры нас не примут, что тогда? Будем бродить по прерии, пока муравьи не съедят нас заживо? Чтобы нас миновала чаша сия, мистер Дикс каждый божий день вбивал нам в головы правильные слова: да, мэм, нет, мэм, пожалуйста, мэм, спасибо, мэм.

– Так хоть на дикарей не будете походить, – повторял он.

– Мы скоро приедем? – приставала Датч. – Куда мы едем, Экси?

– В Иллинойс, – отвечала я. Мне название штата казалось исполненным угрозы, но сестре я об этом говорить не стала. – В Иллинойсе все дамы ходят в шубках и шляпах с перьями. И у каждой собачка – пудель с кисточкой на хвосте, а у всех лошадей в гривах ленты.

– Правда? – Глаза Датч были устремлены в бегущий навстречу пейзаж, словно она пыталась заглянуть за горизонт, лицо сделалось глуповато-мечтательным.

– В Иллинойсе ты будешь спать на пуховой перине, мягкой, как вот эта ресничка у тебя на щеке. Мама говорит, это поцелуй феи.

– А мама приедет в Иллинойс? – спросила Датч.

– Нет, не приедет.

Датч расплакалась. Может, и я бы к ней присоединилась, но Джо вдруг издал гадкий звук, и его вырвало. Весь съеденный обед плюхнулся нам на ноги. Воздух наполнился вонью. Приютские зажали носы и постарались отойти подальше. Убирать пришлось мне.

– Датч, глупая девчонка, хватай тряпку и помогай.

– Я хочу к маме! – И Датч откинулась на подушку сиденья. Рядом с ней хныкал Джо.

Беда мне с ними. От сестры толку никакого, а брату дурно. Хотя наверняка через минуту он будет прыгать и резвиться как ни в чем не бывало. С Джо обычно никаких хлопот. Расстроится, поплачет – и снова весел. Вот и сейчас так произошло. Правда, одежки брата пришлось вывесить за окно проветриться. Поезд все летел и летел вперед – неся нас, наши страхи и надежды.

Мы ехали несколько дней, грязные и уставшие, миновал мой день рождения, и следующий день тоже миновал. Мистер и миссис Дикс старались как-то скоротать нам время – беспрерывно читали Библию. Утром, днем и вечером мы распевали «Вот и отдых для усталых». Мистер Дикс ходил по вагону и рассказывал о Боге.

Я молилась, чтобы он наконец замолчал. Мы с Датч втихаря передразнивали его: верхние крысиные зубы нависают над нижней губой, нос подергивается, изо рта несется противный писк. Чарли Бульдог заметил мои гримасы, засмеялся и тоже принялся кривляться – выставил вперед челюсть и наморщил нос, будто у него усы над губой. Я показала ему язык. Он ухмыльнулся и продемонстрировал мне средний палец, а я приложила большой палец к носу и повертела растопыренной ладонью. Увлеченный проповедью мистер Дикс ничего не заметил.

– Счастливые вы дети, Господь улыбнулся вам, – вещал он. – Вы обменяете смрад города на свежий ветерок лесов и полей.

Наш хор, хоть и не такой чистый, все же привлекал внимание. Послушать, как поют «невинные души», приходили пассажиры из других вагонов. У них от нашего пения слезы на глаза наворачивались. По правде говоря, от пения и у меня на душе кошки скребли, терзали вопросы. Что с нами будет? Нас разлучат, продадут поодиночке и мы навсегда расстанемся? Нас будут бить хлыстом, кормить как собак? Мысли эти обволакивали меня подобно пару, что вырывается из решетки на нью-йоркской мостовой. Оседали на коже, проникали внутрь, добирались до самых костей. Как же я хотела к маме!

Как-то теплым майским утром мы проснулись от того, что поезд замедлил ход. Заскрежетал металл, послышалось шипение пара, прозвенел колокол. Вагон дернулся и остановился. Через плечо сестры я протянула руку. Голова брата легла мне в ладонь влажным шаром.

– Иллинойс, Иллинойс! – И кондуктор прокричал название города.

Полусонная, название я не расслышала.

– Иллинойс!

– Дети! Дети! – засуетилась миссис Дикс. – Приведите себя в порядок.

Ей и самой не помешало бы. Букли спаниеля давно исчезли, волосы теперь были стянуты в пучок на затылке. Ни дать ни взять кособокая картофелина.

– Быстро, быстро, мы выходим.

– Ой, Экси, – зевнула Датч, – гляди-ка, Иллинойс.

Мы выглянули в окно и не увидели ничего, кроме паровозного депо посреди пустоты. Никаких запоминающихся строений, только жалкий деревянный сарай с дверью, окном и трубой, из которой не шел дым. Это была станция, мимо нее проходил грязный проселок – главная улица в городе, именуемом Рокфорд, Каменный Брод. Камней там, правда, не сказать чтобы много было, лишь высоченная трава. Вот и все, что мы разглядели из окна, осталось только убедиться окончательно, что мы ехали в темную даль ради таких вот пейзажей.

Выбираясь из вагона, я обратила внимание, что все мы словно покрыты пылью и ржавчиной, ну старичье старичьем. Я опустила Джо на землю, и он стремглав кинулся к траве. Его толстенькие ножки мелькали из-под штанин.

– Джо! – позвала я. – Вернись!

Он подпрыгнул и завертелся на месте, не зная, стоит ли расстраиваться по поводу будущего, дурашливый и свободный, точно щенок. Чарли подхватил его на руки и принялся подбрасывать, а наш Джо заливался смехом.

– Получи своего братца, – подошел ко мне Чарли. Он и прочие старшие мальчики собирались отправиться на поиски сливовых деревьев и, самое главное, коров. – Спорим на деньги, я смогу подоить корову, – хорохорился Чарли, мыча и шевеля пальцами. Прозвучали слова вымя и соски. Миссис Дикс заткнула пальцами уши.

– Прекратить немедля! – Мистер Дикс двумя руками теснее прижал пальцы жены.

Мальчики и не подумали прекратить, а Чарли, увидев, что я смеюсь, подмигнул мне. Я залилась краской.

Мистер Дикс позвонил в свой колокольчик:

– Дети! Дети! Построились!

Мы взяли малышей на руки и направились к белому шпилю вроде копья, что виднелся неподалеку. Наверное, жалкое зрелище мы собой представляли – со своими картонными чемоданами и башмаками без шнурков! На лицах у нас было прямо-таки написано, что никому из нас неведомо, где мы сейчас. Впереди показалась россыпь низеньких неказистых домиков. Миссис Дикс сказала, что это город. Совсем непохоже. На крыльце одного из домиков, по виду – лавки, висело объявление:

Прибытие СИРОТ из Нью-Йорка

в среду, 31 мая.

Первая Конгрегационалистская Церковь

подыскивает дома для

ДЕТЕЙ, которые одиноки

в этом ЗЛОМ мире.

Желающие взять ребенка

ОБРАЩАЙТЕСЬ в Отборочную Комиссию.

Мы уже были какими-то детьми порока. У церкви собралась толпа, люди смотрели на нас во все глаза. Мы поднялись по церковным ступеням под вздохи и перешептывания.

– Сиротки из Нью-Йорка. Ну надо же!

– Бедные крошки! – И сказавшая это женщина затрясла головой, словно отгоняя ужасное видение.

Джо спрятал лицо, уткнувшись в меня, а Датч вцепилась в мой подол.

– Вот так показались, – усмехнулся Чарли и помахал деревенским рукой.

Стулья в церкви были расставлены полукругом. Здесь-то нас и будут продавать, вне всякого сомнения. Правда, для начала нам подали ячменный кофе и бисквиты. А еще у них было припасено для нас сливовое желе и бутерброды с ветчиной – чтоб мы осоловели и потеряли бдительность. Какие-то женщины с сюсюканьем хватали самых маленьких. Ну нет, я с Джо не расстанусь.

– Разрешишь подержать его? – От женщины пахло лакрицей.

– Это мой брат! – И я покрепче прижала Джо к себе.

– Рыженький агнец. – Женщина забросила в рот лакричную конфетку.

Когда мы до отвала наелись, жители городка усадили нас на составленные полукругом стулья и приступили к осмотру.

– Смотри, какие странные башмаки.

– А мальчонка-то смуглый какой. Ты итальянец?

– Так ты из этих нью-йоркских бандитов?

– Ты погляди на ее волосы.

Взгляды ползли по приютским мерзкими насекомыми. Один из деревенских оттащил Датч в сторонку и засыпал вопросами:

– Вы тут здоровые? Сильные? Не лодыри? Или все бандиты да греховодники?

Два здоровяка заставили Бульдога Чарли встать.

– Покажь руки, – приказал бородатый.

Чарли выпятил челюсть и напряг мускулы, словно борец. Да еще мне улыбнулся. Нравится же ему меня дразнить. Но тут и ко мне подобрался неприятный старик, голова совсем лысая, но по бокам длинные космы. Топтался рядом и на Датч косился.

– Брат и сестры?

– Да, сэр.

Джо захныкал.

– Встань, – велел плешивый. – Повернись.

Я послушалась.

Осматривая меня, он не переставал жевать. Губы были вымазаны чем-то бурым, зубы черные, а изо рта, казалось, сочилась грязь.

– Ты очень красивая юная леди. И твоя сестра тоже. – Он прищурился и облизал губы. – Хочу посмотреть твои… зубы. Открой рот.

Рот мой открывался с трудом, словно дверь, у которой петли заржавели.

– Ааа, – промычала я чуть слышно. И тут он засунул свой грязный палец мне в рот и провел по деснам.

Я сжала зубы, вонзив их в палец. До самой кости.

Он взревел, будто зверь.

– Она меня укусила!

– Экси Малдун, ты что вытворяешь! – подскочила к нам миссис Дикс.

– Эта мерзавка укусила меня! – стонал старый негодяй. – Она дьяволица!

– Идем, Датчи. – Я взяла Джо на руки. – На поезд – и обратно домой.

– Не надо так расстраиваться, – успокаивающе проговорила миссис Дикс. – Мы найдем тебе подходящий дом.

Женщины все ходили и ходили по кругу, одна пристально изучала волосы Датч, две другие судачили про меня:

– Норовистая. Говорят, и в приюте покусала воспитательницу. И ругается что твоя матросня.

Меня захлестнуло отвращение. Одна из женщин долго-долго разглядывала Мэг сквозь очки на палочке, другая дама тискала ножки Джо. Мужчина в фермерском комбинезоне взъерошил брату волосы, будто там таилось нечто интересное. В окна церкви заглядывали любопытные.

К Датч подошел чернобородый мужчина в жилетке. Сестра улыбнулась ему и потупила глаза.

– Сколько тебе лет? – Взгляд у бородача был добрый.

– Семь, – ответила Датч.

– Семь? – Мужчина поманил к себе маленькую женщину с гребнями в высокой прическе: – Поболтай-ка с моей женушкой.

Глаза у женщины были того же волшебного небесно-голубого цвета, что и у Датч.

– Как тебя зовут? – с улыбкой спросила она.

– Датч, – ответила сестра, совершенно забыв, что она еще и Малдун.

– Пожалуй, возраст подходит, дорогая, – сказал чернобородый; его жена задумчиво разглядывала сестру.

Джо заерзал у меня на коленях. Попросил:

– Ножками, ножками!

Я опустила его на пол. Направлялся он явно к бисквитам, так что поймать его, казалось, не составит труда. Но первой к нему успела лакричная женщина.

– Пусти! – пискнул Джо и замолотил в воздухе ногами. – Эксидатч!

– Какой крепыш, – расцвела лакричная женщина и подбросила брата в воздух. По церкви волной поплыл аромат. – Хочешь конфеток «Лакричная капля»? Хочешь?

Я уже собралась кинуться в бой, но меня отвлекла Датч. Она щебетала что-то, умильно улыбаясь, джентльмену и его жене, да и в уборную вдруг захотелось отчаянно. Лакричная женщина вывела меня во двор с тыльной стороны церкви и показала, куда идти.

– А я присмотрю за твоим карапузом.

Зря я ей позволила.

Я увидела, как Бульдог Чарли неловко забирается на сиденье фургона, запряженного мулами. Заметив меня, Чарли приподнял шляпу и ухмыльнулся:

– Пока, Экс!

И фургон с Бульдогом уехал.

«Значит, вот так они нас забирают», – подумала я и со всех ног бросилась обратно в церковь. Защитить сестру и Джо. Но на пути у меня встала миссис Дикс, с ней была тощая дама, похожая на краба.

– Миссис Хоу, хочу представить вам Экси Малдун.

– Экси? – переспросила Хоу. – Что это за имя такое?

– Так меня называла мама.

– Теперь можешь называть мамой меня. – И она обнажила в улыбке длинные зубы.

– Миссис Хоу любезно согласилась взять тебя, – сообщила миссис Дикс. – Твоих брата и сестру тоже пристроим.

– Я их не брошу! – объявила я. – Нас трое. Мы вместе. Миссис Дикс отвела меня в сторонку:

– Подумай хорошенько. Очень нелегко найти место для трех детей. И вы ведь будете жить в одном городе. Или отправляйся с остальными в следующий город.

С остальными. С теми, кто не приглянулся. Они снова сядут на поезд и поедут дальше.

– Выбирай, остаешься жить у миссис Хоу или утром едешь со мной.

Я кинулась в церковь. Сестра сидела на коленях у голубоглазой женщины.

– Датч, пошли! Поедем обратно.

– Нет, Экси. – Датч была веселая, как само Рождество. – Миссис Эмброз возьмет меня к себе домой, и я буду их маленькой дочкой. Папа купит мне пони.

А поодаль Лакричная подняла моего брата Джо повыше, словно индейку, и показала румяному усатому мужчине:

– Познакомься со своим сыном Джо.

– Он не ваш сын! – закричала я. – Не ваш!

– А ты кто такая? – спросил румяный.

– Это его сестра, – пояснила Лакричная, нахмурившись. – Я думала… Честер?

– Я тебе сказал: один, и все! – рявкнул румяный. – Да к тому ж у сестрицы дурная репутация.

События развивались стремительно. Я переводила взгляд с Джо на Датч, потом на улыбающихся взрослых.

– Нет, нет, нет! Вы не можете нас разделить! Мы вместе, мы семья, наша фамилия Малдун.

– Поверь мне, – сказал мистер Дикс, – здесь никто не сможет взять троих сразу.

– Пошли, Датчи, – позвала я. – Мама велела нам держаться вместе.

Но Датч готова была расплакаться.

– Новая мама сказала, что купит мне фарфоровую куклу. Пожалуйста, Экси. Я не хочу в поезд.

– Ведь так мы будем каждый сам по себе! – закричала я.

Лицо ее выразило искреннее изумление:

– Но у меня же будет своя фарфоровая кукла!

Семь лет от роду – и уже предала меня! Перекупили. Мистер и миссис Эмброз сдержанно извинились. Миссис Эмброз взяла Датч за руку и что-то зашептала на ухо – вливала свою отраву. Я скорчила ей свирепую рожу.

– Gracious![16] – сказала эта воровка.

Я схватила Датч за руку и потянула к выходу, но тут глазам моим открылась страшная картина: лакричная женщина, прижимая к себе Джо, пробиралась к двери, что вела на улицу.

– Стой! – крикнула я и бросилась следом. – Джо Малдун!

– А, вот ты где, – пропела Лакричная и помахала мне ладошкой Джо. – Скажи «прощай», – сказала она детским голоском.

Джо протянул ко мне руки.

– Джо!

– Ты не бойся, – сказала Лакричная, – мы каждое воскресенье бываем в церкви, и вы будете видеться.

– НЕТ!

Пнуть бы ее хорошенько, чтобы завопила и уронила Джо.

– Ты должна проявить великодушие, желать брату добра, – устало сказал мистер Дикс. Он взял меня за плечи: – Попрощайся, Экси.

– Джо… – всхлипнула я в отчаянии, взъерошила брату волосы, пригладила, поцеловала в лоб.

– Эксидатч, – пробормотал Джо. Но он и не думал вырываться, когда Лакричная вынесла его из церкви и направилась к своему фургону. Я смотрела, как его устраивают на сиденье, как экипаж отъезжает.

– Нам тоже пора, – раздался голос миссис Хоу. – Иди к мамушке.

Я в бешенстве сбросила с плеча ее когтистую ладонь и бросилась назад в церковь. Хоть Датч спасу. Мы заберем Джо и вернемся домой…

Но сестра держала за руки мистера и миссис Эмброз.

– Попрощайся, – сказала красивая воровка. Вид у нее был виноватый – как у воровки.

Датч обняла меня.

– Останься со мной, – прошептала я, приникнув к сестре. Они оттащили меня и увели Датч, которая будто онемела.

– Датч!

Но она уже была в дверях. Ее темные волосы блестели в солнечных лучах, словно печать избранности.

Была и сплыла.

Я окаменела. Брата и сестру увезли чужаки.

Сзади снова возникла тощая миссис Хоу, схватила меня за руку и поволокла к своей жалкой повозке.

– Отстаньте! – надрывалась я, упираясь и размахивая ранцем. – Я НЕ ПОЕДУ!

– Ладно, тогда я тебя не беру! – разозлилась миссис Хоу и была такова.

– Добилась своего, – вздохнула миссис Дикс, ведя меня обратно в церковь.

– Что ж, – подхватил мистер Дикс, – теперь у тебя нет выбора, в поезд – и в следующий город. Посмотрим, удастся ли тебя хоть там пристроить.

– Я возьму эту девочку, – раздался певучий голос.

Мы огляделись. Церковь была пуста, лишь на передней скамье сидела седая женщина с очень красными щеками и почти прозрачными волосами. Она закашлялась. Это была Генриетта Темпл, жена здешнего преподобного.

– Позвольте этой юной леди пожить у меня какое-то время, – сказала она. – Если я не сумею пристроить ее в Рокфорде, она может вернуться с вами, когда вы поедете обратно.

Это был не самый плохой вариант. Я обрадовалась, что мистер и миссис Дикс уедут без меня. За ними топталось несколько не приглянувшихся никому приютских, и Мэг среди них.

– До свидания, Мэг, – сказала я. – Пиши.

– Обязательно, – кивнула Мэг, но я знала, что писать она не будет.

Когда они удалились, я взяла свой чемодан и побрела за застенчивой миссис Темпл к белому дому на задах церкви. По пути она снова зашлась от кашля, из чего я заключила, что угодила к чахоточной. Миссис Темпл показала мне узкую комнатку рядом с кухней, настоящая роскошь: кровать, умывальник, белые занавески на единственном окне. В самый раз для меня.

– Располагайся. Это твое. Пока ты наша гостья.

– Может, вы приютите и моего брата и мою сестру? – проникновенно спросила я. – Мы можем спать в одной постели, жаловаться не будем.

Миссис Темпл отвела глаза:

– Мы не можем брать всех сирот, с кем сталкиваемся. Как бы мне ни хотелось.

– Ваши дети выросли?

Миссис Темпл печально посмотрела на меня:

– Я всегда мечтала, чтобы в нашей кухне было полно детворы. Но у Бога были другие планы насчет меня.

Знай я миссис Темпл в годы ее юности, то прописала бы ей малиновый чай, и корень черного воронца, и диету с яичными белками, – она недолго оставалась бы бесплодной. Добрая была женщина. Похлопала меня по коленке, принесла стакан с лимонадом, вот только взять меня насовсем она не могла.

В ту ночь, лежа в отдельной комнате, я впервые за всю свою жизнь спала совсем одна под белым пикейным одеялом, завернувшись в мягкую ткань будто мумия. Мне было тринадцать, совсем еще ребенок, и я гнала прочь страхи, закусив большой палец.

На следующее утро миссис Темпл положила передо мной на кухонный стол толстую книгу:

– Книга Псалмов. Переписывай. Можешь начать где хочешь. Одну страницу. Вот тебе карандаш и бумага.

Я принялась усердно перерисовывать буквы, миссис Темпл штопала носки и кашляла. Невдомек ей было, что у меня за плечами всего-то ничего в школе и моя учеба закончились со смертью отца, принудившей нас просить милостыню.

– Почитай вслух.

– Я пролился, как вода, – читала я, запинаясь, – все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои[17].

– Продолжай.

– Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, избавь меня[18].

– Очень хорошо.

– А что произошло? При чем здесь псы? – Вся эта история меня очень заинтересовала.

Она улыбнулась:

– Это псалом Давидов. Человека травят, преследуют и вынуждают бежать в пустыню. Перепиши весь стих.

У человека, которого преследуют, много общего со мной, но переписывание – нудная и тяжелая работа, а миссис Темпл была хоть и доброй, но строгой. Когда я закончила, грифель в карандаше сточился.

– Принимая во внимание постигшие тебя невзгоды и лишения, – сказала миссис Темпл, – ученица из тебя неплохая.

Я покраснела от гордости.

– Когда я смогу повидать свою сестру Датч и брата Джо?

– В воскресенье миссис Троу придет в церковь с мальчиком. Эмброзы, семья твоей сестры, тоже регулярно посещают храм.

– Они не ее семья. Мы не сироты.

– Понимаю, милая, – сказала миссис Темпл. Но она ничего не понимала.

Всю неделю она вдалбливала в меня правописание и чтение, расчесывала мне волосы, хвалила, учила ремеслу модистки. Мы вместе пели «Соберемся у реки». В воскресенье она повязала мне волосы широкой белой лентой, соорудив фигуру, напоминающую уши кролика.

– О, какая же ты хорошенькая!

Под ручку мы направились в церковь. Я в нетерпении прыгала через ступеньку, надеясь, что сейчас увижу брата с сестрой.

Датч прибыла совсем чужая – в новом платье, с волосами, скрученными в спиральки.

– Экси! – радостно выкрикнула она. – Я по тебе скучаю.

– Что ты сделала со своими волосами?

– Мама накручивает их завивочным утюжком.

Ткни мне этим своим утюжком в глаз, предательница. Назвать эту ломаку мамой!

– У меня своя комната, – трещала Датч, – и кукла со стеклянными глазами, и музыкальная шкатулка, которая играет «Ах, мой милый Августин». Вчера вечером мы делали мороженое!

В моем сердце проросли зеленые водоросли зависти.

– Мы с Джо навестили бы тебя, чтобы попробовать энто, – вздохнула я.

– Ты имеешь в виду ЭТО, – прервал меня женский голос. – Уж никак не ЭНТО. – За спиной возникла улыбающаяся миссис Эмброз. – Датч, милая, – холодно сказала она, – вот ты и нашла Экси Малдун.

– Можно сестра и наш Джо придут на мороженое? – спросила Датч. – Мы не причиним вам неудобствов.

– Мы не причиним вам НЕУДОБСТВ, Датч, милая, – пропела голубоглазая красавица.

– Да знаю я! – выкрикнула сестрица. – Мы не причиним вам неудобствов, приходи после церкви, Экси!

Эмброзиха встревоженно сморщилась.

– Нет, я просто тебя поправляла и вовсе не предлагала… Но мы уже заметили Джо. С другой стороны двора к нам приближалась Лакричная с нашим мальчуганом на руках. Она словно демонстрировала свое приобретение публике.

– Джо!

Мы бегом кинулись к нему, но Джо, увидев нас, прижался к Лакричной и спрятал лицо у нее на груди. Я протянула руки, чтобы взять его, но он только крепче прижался к Лакричной.

– Джо, – сказала я. – Жил-был у бабушки серенький козлик…

Мне пришлось пропеть чуть ли не всю песенку, пока Джо не соизволил посмотреть на меня и улыбнуться.

– Ты помнишь Экси? – спросила Лакричная у Джо, передавая малыша мне.

Как будто он мог забыть свою сестру. Со мной Лакричная была неожиданно любезна. Да, конечно, она позволит мне поиграть с Джо. Потом. Сейчас преподобный Темпл прочтет проповедь про суд, который ждет несчастных грешников.

– Пусть те из вас, кто живет в бедности и в невзгодах, не ЛЬСТЯТ СЕБЕ, что это спасет их от суда Господня, стоит только покаяться, – гремел преподобный, наверняка имея в виду меня. – Ибо так говорит Господь Бог: хотя Я и удалил их к народам, и хотя РАССЕЯЛ их по землям, но Я буду для них некоторым святилищем[19]. Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим[20].

Я не поняла, как Господь может служить кому-то прибежищем, и, когда служба закончилась, опять пристала к Датч, чтобы пригласила к себе в новый дом меня и Джо.

– А это правда, что ты ударила миссис Хоу ранцем? – спросила сестрица.

– Нет, только пнула и вырывалась. Всыпала сраной карге по первое число.

– Ой, Экси, ты не должна ругаться, так мама говорит.

– Она тебе не мама, а я буду ругаться, когда захочу. А этой тетке, что выдает себя за твою маму, я наподдам, как наподдала этой старой кляче миссис Хоу за то, что хотела украсть меня.

– Мама говорит, ты злая и мне лучше выбросить тебя из головы! – завопила сестрица. – Лучше уж я буду их единственной дочкой!

– Но ты же из рода МАЛДУНОВ. Наши предки – короли Лурга.

– А мне-то что? – уже истерически кричала Датч. – Меня теперь зовут Датч Эмброз.

В следующее воскресенье ни Эмброзы, ни Лакричная в церкви не появились.

– Должно быть, простудились, летом такое бывает, – предположила миссис Темпл. – Может, на следующей неделе.

Но и на следующей неделе они не пожаловали. И через неделю тоже. Я-то знала: все из-за ЭНТО. Из-за того, что я ругаюсь. Из-за того, что дерусь. Сердце мое сделалось как воск, растаяло, разбилось на полновесные капли. Когда миссис Темпл по ночам брала меня за руку, та была словно в огне – такие кошмары мне снились.

– Экси, не думай о них, – сказала как-то миссис Темпл, гладя меня по голове. Голос у нее был мягкий, но слова беспощадные.

– Почему мне нельзя жить с вами?

– Я уже старая, и здоровье подводит. Лучше тебе переехать. Принимай все, что от Бога, и радуйся Его мудрости. Пути же Господни неисповедимы.

По-моему, так пути его просто порочны. И все-таки я усердно молилась. Ведь мы в руце Господа. Вот возьмет да и перенесет нас, Малдунов, домой к маме.

В то лето миссис Темпл находила для меня массу занятий. В кухне. В церкви. В саду. Я часами дергала лебеду и крапиву, чтоб сорняки не глушили тыквы. Псалмов Давида я переписывала столько, что рука затекала, а голова начинала гудеть от всех этих «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались». Поговорить было не с кем. Никто не являлся со словами: будь моей маленькой дочкой, я завью тебе волосы.

Нудным душным августовским днем, полная жалости к самой себе, я стояла у дороги возле дома и пинала пыль. По дороге шагал парень самого простецкого вида, босой, в коротких, не по росту, штанах. Когда он подошел ближе, я узнала Бульдога Чарли.

– Не ты ли сиротка при живой матери? – усмехнулся он.

– Скажешь еще что-нибудь про мою мать, я тебе глаза выцарапаю.

– Когти обломаешь.

– Сменил, значит, имя? Слышала, ты теперь Чарли Бут?

– Не произноси при мне фамилии Бут. Та к зовут бессердечного подонка.

Он сел рядом со мной на ступеньку, вертя в руках длинную тонкую ветку.

– Как тебе новая жизнь? – спросила я.

Чарли так терзал ветку, что я даже испугалась.

– Все кончено. Я Буту уже всю его бороденку повыдирал. А при случае и оба глаза вырву.

Правой рукой он потер мозоли на левой, будто собираясь задушить кого-то.

– Я пашу на Бутовом плуге каждый день до заката. И этот хрен все равно обзывает меня «ленивый ирландский ублюдок». Кормит только помоями, которые и свиньи-то не жрут. Будит еще до рассвета. «Поднимайся, грязный ирлашка, пора чистить стойло». Если у меня будет хоть половинка шанса, я вычищу ЕГО.

Он подбросил в воздух мелкие обломки, в которые превратилась ветка в его руках. Щепочки упали в пыль.

– А тебе-то здесь каково, мисс Полусиротка?

– Меня заставляют переписывать псалмы, – пожаловалась я.

– Псалмы? Ты псалмами недовольна? – с издевкой спросил он. – Ты сюда посмотри.

Он задрал рубашку и показал мне спину. Она вся была в рубцах от хлыста, красных, свежих. Зрелище было ужасающее. Не глядя на меня, Чарли поднял с земли камень и со всей силы шваркнул о дорогу.

– Хочешь сэндвич с курицей? – прервала я тягостное молчание.

Он пожал плечами. Я повела его к двери кухни. Миссис Темпл не было дома. Чарли сел за стол в самом мрачном настроении и набросился на сэндвич.

– Не ешь так быстро. Плохо ведь станет, если будешь так напихиваться.

– Только не мне. Буту – да, будет плохо. Прямо сейчас за него и возьмусь. Отрежу ему язык, сварю печень и отправлю потроха почтой в Нью-Йорк.

– Миссис Темпл говорит, скоро будет обратный поезд. С оплаченными билетами для нас.

– Шутишь?

– Как раз под Рождество.

– Еду! А ты?

– Нет. Мои сестра и брат здесь, а я обещала присматривать за ними.

– Твоя сестра живет за городом в большом доме. Два этажа, широкое крыльцо, качели, амбар, слуги. Эти Эмброзы здорово нажились на железной дороге. Куча добра, куча места.

– Но на нас троих не хватает.

– Сволочи они потому что. – Чарли потер нос и поднялся: – Спасибо за еду, Экс. Я на волю.

От дверей он состроил мне страшную гримасу. Дверь хлопнула. Чарли ушел.

В декабре, пыхтя паром, в холодный воздух Рокфорда наконец въехал нью-йоркский поезд. Со ступеней пассажирского вагона сошли несостоявшиеся творцы моего будущего – мистер и миссис Дикс. Возле депо стояли я, Чарли и моя милая Генриетта Темпл. Фанфары не возвестили о прибытии моего брата или сестры. Никто не просил меня остаться. Рука Бога не подхватила меня. Паровоз пыхтел и фыркал.

– До свидания, деточка. – Миссис Темпл прижала меня к груди. – В Рокфорде дома для тебя не нашлось. Но я буду тебе писать, сообщать новости о брате и сестре, о том, как о них заботится Общество помощи.

Она поцеловала меня, и я забралась в вагон, бросила прощальный взгляд на этот закоптелый, засыпанный коровьими лепешками город. И увидела, что у депо остановился экипаж.

Когда поезд тронулся, я поняла, что это миссис Эмброз, а семенящая рядом девочка – Датчи.

Я закричала.

Поезд набирал скорость. Две фигурки подняли руки в перчатках и принялись махать. Мне показалось, что сестра улыбается.

– Датчи!

Я ринулась по проходу к двери, собираясь выпрыгнуть. Миссис Дикс оказалась проворнее и успела ухватить меня.

– Стой! Они пришли просто попрощаться, помахать вслед. Они тебе напишут, вот увидишь.

Вжавшись в сиденье, я безучастно смотрела в окно. Земля летела навстречу волнами, словно разворачиваемый ковер.

Минут через десять после отъезда из Рокфорда Чарли плюхнулся на сиденье рядом и шутливо пихнул меня:

– Пи-и-и. Снова городская мышь.

– Ничего я не мышь.

– Посмотрим, посмотрим. А чего глаза красные, маленькая миссис?

Я не ответила.

– Выше нос, недотрога. Что это ты? Мы возвращаемся за славой. Мы вырвались из этой Богом проклятой дыры. Неужели ты не рада, что видишь ее в последний раз?

– Я еще вернусь.

– Тебя пленили дешевые прелести прерий, да?

Показав в улыбке зубы, он вскочил, направился куда-то по проходу, щелкая жвачкой.

– Мистер, сядьте немедля, – приказал мистер Дикс.

– Благодарю, я уж лучше так.

Чарли не сиделось всю нашу поездку. Он слонялся по проходу, переходил из вагона в вагон, насвистывал и напевал, жевал жвачку из еловой смолы. Как мистер Дикс ни призывал его сесть, Чарли в ответ прислонялся к двери, доставал из кармана веревку и принимался вязать морские узлы, булини и хичи. И петли. Прошел день, настал следующий, мы уже катили по Огайо, когда он снова подсел ко мне. Возник Чарли откуда-то из глубины вагона, я и не заметила, как он оказался рядом со мной, задыхающийся, растрепанный, лицо красное, глаза слезятся.

– Ты где был?

– На крыше.

– Врешь.

– Целых полчаса просидел. Это как летать!

– Врешь. Иначе тебе задали бы перцу.

– Диксам нас…ть на то, чем я занят. Если я свалюсь и умру, они только обрадуются.

Я постаралась не рассмеяться. Не получилось.

– Ну? Хочешь? – Чарли искоса взглянул на меня, нахмурил брови и указал пальцем на потолок: – Слабо?

– Хочу!

– Куда уж тебе. Расхнычешься. Ты ведь из трусих.

Вместо того чтобы задуматься над его словами, я выпятила подбородок – совсем как он сам. Мне, мол, нипочем никакие крыши, я храбрая и бесшабашная.

– Ладно, оденься как следует, – прошептал Чарли и громко закудахтал. Затем скользнул в конец вагона и поманил меня.

Я не двинулась с места. Он оставил дверь приоткрытой. Волна грохота и холода ворвалась в вагон, но пассажиры не обратили внимания. Диксы похрапывали. Какого черта, подумала я и двинулась вслед за Чарли. Открытая площадка между вагонами была узкая. Грохочущие колеса внушали ужас, казалось, все мое существо трясется. Увидев меня, Чарли ухмыльнулся, указал на лестницу, ведущую на крышу, ухватился за ступеньку и полез вверх.

– Давай. Это нетрудно.

На вершине лестницы он забросил одну ногу на крышу и подтянул все тело. Посмотрел вниз и поманил меня. Я ухватилась за нижнюю перекладину, поставила на лестницу ногу, уцепилась за следующую ступеньку. Холод металла проникал сквозь вязаные перчатки. Под нами проносились земля, почерневший снег и гравий, из-под колес летели искры. Во рту у меня пересохло. Никому и дела не будет, если я свалюсь. Я добралась до верхней ступеньки, голова вынырнула над крышей. Ветер хватал за лицо, сминал кожу.

Чарли, лежа на животе, тянул руки ко мне:

– Ну же, девчонка. Хватайся.

– Пошел на хрен.

– Ух ты. Я думал, ты девчонка, а ты шпана.

– От…ись! – Его похвала была точно ласковое прикосновение.

– Перекинь ногу.

Я была уже наверху, рядом с ним на крыше. Поезд мчался вперед, страх с морозом леденили душу. А вдруг я останусь здесь навсегда, примерзну к металлу, глаза вытекут от холода? Чарли оскалился и обозвал меня «мышка-трусишка». Все равно я на ноги не поднимусь. Держаться не за что, зацепиться ногами не за что. Мы ползали на четвереньках. Дыхание куда-то подевалось, его похитили ветер и небо. Волосы у Чарли стояли дыбом. На миг мне почудилось, что сейчас он меня спихнет. Но он всего-навсего засмеялся. Одной стороной рта.

– Здорово, правда? – И завопил от восторга.

Просторы вокруг покрывал снег, белый, сверкающий.

Блеск его слепил.

– Ну? Остолбенела никак?

Это точно. Восторг парализовал меня. И жуть. Поля безлюдны. Ни одного здания. Ни дымка. Ни намека на убранный урожай. Только белый снег, черная лента дорог и спереди и сзади да серебристая нить рельсов.

– Ведь чудо же? – Чарли вдруг помрачнел. – А свежий воздух? Не хуже прерии с мармеладом.

– Пирога и пони. – Голос у меня сел, как и у Чарли.

– Да любой еды. Свежего молока с кукурузной лепешкой.

От пейзажа, белого и плоского, было глаз не отвести. Поезд снизил скорость. Медленнее, еще медленнее. Что-то случилось. Тут на уровне крыши показалась красная физиономия, жидкие волосы развевались. Это был мистер Дикс собственной персоной, до того багровый, будто его вот-вот хватит удар.

– Какого черта вы двое здесь делаете? – проревел он. Чарли сорок раз подмигнул и ответил:

– Решили прикорнуть.

– Сию минуту слезайте!

И уже внизу:

– Какую еще чертову пакость вы удумаете? Мы боялись, что вы погибли! Язычники!

Мистер Дикс вытащил Чарли в тамбур для «разговора по душам», а миссис Дикс силком отвела меня к моему месту. Красная, прохваченная ветром, я села, потупившись.

– Мисс Малдун, – похоронно вздохнула миссис Дикс, – как вы не поймете, что все жизненные обстоятельства будут против такой эгоистки, как вы. К тому же вы попали под пагубное влияние этого испорченного мальчишки. Подумать только, полезть с ним на крышу поезда!

– Прошу прощения, миссис, – пробормотала я, рисуя узоры на запотевшем стекле.

Она принялась обмахиваться веером.

– Наша цель – привить вам навыки дисциплины и принципы религии, чтобы вы усвоили их сердцем. Вашим диким, необузданным сердцем. Будете вы менять свой подход к жизни? Или не будете?

– Если это вообще возможно, буду.

– Ладно. В противном случае выход у вас единственный: улица. Должна предупредить, ни на один класс во всех наших городах не наваливается столько несчастий сразу, как на уличных женщин. Мы постоянно сталкиваемся с ними, пытаемся взять под свою опеку. Опрятность и добродетель для них пустые слова. Дисциплины они не признают. Стоит паре шиллингов звякнуть у них кармане, как они сразу тратят их на какую-нибудь глупую побрякушку Побрякушку. Мне бы такую, чем бы она на самом деле ни оказалась. Звучит приятно. Это лакомство или драгоценность?

– Некоторые воруют, иные пьют. А кое-кто превращается в… в… магдалин, которые зарабатывают на… на… похоти. Скажу вам откровенно, мисс Малдун. Половина сирот, которых мы с такими усилиями пытаемся спасти, обязаны своим рождением греху и разорению. Вы такой судьбы хотите? Плодить сирот?

– Я сделаю все, чтобы не пополнить поголовье сирот, – сказала я, не понимая, что следует из моего обещания, и вместе с тем искренне веря в свои слова.

– Вы должны остерегаться… хм… химических влияний обаятельных приютских вроде этого Чарли. Что у вас есть, чтобы не поддаваться искушению со стороны испорченных мальчишек?

– Я могу записать псалом Давида.

– Да что вы! – Голос ее потеплел. – Наизусть знаете? Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?[21] – Миссис Дикс сделала паузу, ожидая, что я подхвачу.

– Но я же червь, а не человек, – забубнила я, – поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною[22].

Лицо ее скривилось от жалости.

– О, милая. Бедняжка. Ты не червь.

Я вдруг ощутила облегчение.

– Бог не оставил тебя! – воскликнула миссис Дикс, обнимая меня. – И я тебя не оставлю. Но ты не должна поддаваться влиянию недостойных навроде Чарлза, чей отец – грех, а мать – улица. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Я послала ей улыбку и принялась возить пальцами по обивке сиденья.

– Через два дня мы прибудем в Нью-Йорк… и мы нашли для тебя крышу над головой, чудесное место! Адвокат с женой ищут горничную.

– Я хочу найти маму.

Миссис Дикс печально вздохнула:

– У нас нет о ней никаких известий. Благотворительную больницу она покинула. Как многие бедняки, ваша мать упряма и не в состоянии понять, что для нее лучше. Последнее, что мы о ней слышали, она уехала с каким-то знакомым.

Поцеловав меня в макушку и погладив по носу, моя покровительница удалилась к своему мужу, который только что отпустил Чарли после длинной проповеди. Супруги всю ночь проговорили о нашей распущенности, неряшестве, невежестве и прочих наших грехах. Я тихо сидела в своем уголке и смотрела в окно – пустая как тыква.

Утром последнего дня нашей поездки, когда до жуткой Гоморры – то есть нашего родного города – было уже рукой подать, а Диксы похрапывали, Бульдог Чарли проскользнул на место рядом со мной. У меня вдруг засосало под ложечкой. Он был дикий и непокорный, и ему стукнуло семнадцать. А мне было всего тринадцать. Он сидел, качая ногой. А я заправила свои волосы-как-солома за уши и сунула красные руки под себя. Если он попытается сделать что-то дурное или начнет меня искушать, я закричу. Таковы были наставления миссис Дикс.

– Там ведь было здорово, на крыше?

– Да, – согласилась я.

– Давай еще разок! Последний шанс.

– Без меня.

– Ты ведь не получила цацек за это?

– Не буду отрицать. Не получила.

Он засмеялся, а мне краска бросилась в лицо. Не пора ли закричать? А то он про какие-то цацки, а я и повторяю. По-моему, он вовсе не злой. Мы молчали. За окном не было ничего интересного.

– Почему у тебя нет матери? – спросила я.

Он пожал плечами:

– По легенде, меня нашли на Баттери[23] полицейские, я бродил вокруг мусорных баков и понятия не имел, как туда попал. По зубам определили, что мне года три.

Я представила себе Чарли в возрасте чуть старше Джо.

– Говорят, я знал только свое имя и песенку про Макгинти.

– До сих пор помнишь? Спой.

С оттяжечкой он начал. Стук колес почти заглушал его голос.

– Пэдди Макгинти, ирландец хоть куда, заработал денег и купил себе козла.

Он пел куплет за куплетом, не пропуская и самых распохабных, про козла и Мэри Джейн на узкой тропке, про то, как козел съел чьи-то украшения, закусил банкнотами и поцеловал Мэри, про то, как козла хотели взять в няньки. Я помирала со смеху, зажимала себе рот, чтобы не разбудить миссис Дикс. Я видела, что Чарли нравится меня смешить, а удавалось ему это почище записного артиста.

– Люди кидали мне монетки, когда я исполнял эту песню.

– Не повезло тебе. А у меня нет ни одной монеты.

Чарли еще рассказал, что полицейские отвели его к монашкам и за восемь лет сестры испортили его. Они научили его молитвам – Отче наш, Аве Мария, грамоте, он прочел мистера Аквинского и одолел катехизис. Все вокруг кричали: какой ты умный, из тебя точно выйдет священник.

– Но ведь ты же не священник, – засмеялась я. – Ни капельки не похож.

– Причина в том, что на тринадцатом году жизни сестры меня вышвырнули. Они не разрешали мне курить. Ну ладно. Я не из тех, кто любит, чтобы их загоняли в угол.

– И как же ты справился?

– Кукурузный огрызок – прекрасный обед. А монеты из карманов вытаскивать можно кучей способов.

– Так ты вор? – спросила я, подавив вскрик.

– А ты-то кто, мисс Полусиротка? Святая?

Он сердитым движением закрутил свою веревку, сложил втрое и обернул несколько раз вокруг нее же самой.

– Виселица, видишь? Тринадцать петель к несчастью. Когда двигаешь этот узел, образуются новые петли. А если сделать вот так, получается вот что.

В руках у него оказалась удавка.

– Упс. И шея сломана.

Чарли обернул веревку вокруг моей руки и потянул:

– Видишь?

– И умрешь быстро?

– Не, умрешь медленно. Я видел на мосту Вздохов[24]. Сперва подрыгаешься в воздухе.

Мы долго сидели в молчании. За окном всходило солнце, небо розовело. Замелькали домишки, затем здания побольше. Мы приближались к городу.

– Куда ты направишься в Готэме[25], мисс Полусиротка Малдун?

– На Черри-стрит. Хочу найти маму, – ответила я.

– Я с тобой, да?

– Уверен?

– Совершенно. – Чарли накинул мне на шею петлю и повязал, будто галстук. Петля чуть-чуть сжала шею, мягко, почти нежно. Я не пошевелилась и не остановила его.

– Сумасшедший, – тихонько сказала я. – Правда?

– Наполовину. – Его угольно-черные глаза блестели.

Внезапно пробудившаяся миссис Дикс увидела, что я сижу с петлей на шее, и кинулась к нам. Мистер Дикс следовал за ней:

– Что тут, ради всего святого, происходит?

Я сняла с себя веревку. Во рту стоял странный вкус – коктейль из страха и еще какого-то беспокойства, иного, названия которому я не знала.

– Юный сэр! – Мистер Дикс помахал пальцем перед носом Чарли. – На днях я ясно дал вам понять, что ваши дурные наклонности для нас неприемлемы. Неужели вы законченный негодяй? Где вы научились этому мерзкому искусству?

– В Томбс[26], мистер Дикс, прошу прощения, сэр, – очень вежливо ответил Чарли.

– Вернитесь на свое место, мисс Малдун, – велел мистер Дикс. – Мы прибываем через пару часов.

Я встала, но Чарли схватил меня за руку:

– Я пойду с тобой на Черри-стрит. Я сумею найти твою маму.

– Не сумеешь! – отрезал мистер Дикс.

– А вот сумею! И ее руку я тоже найду!

Когда мы прибыли в Нью-Йорк, мистер и миссис Дикс попытались уговорить меня пойти с ними и сменить одну кабалу на другую: поступить в услужение к адвокату. Чарли они обещали устроить газетчиком.

– Нет, спасибо, – отказался Чарли. – Мы пойдем искать миссис Малдун.

– Если вы столь упорны в своем стремлении к греху, – сказал мистер Дикс, – то наше Общество снимает с себя всякую ответственность перед вами. Пусть юные учатся на собственных ошибках. Мы дали вам шанс на исправление.

– Если вы меня не отведете к маме, сама пойду, – пригрозила я.

Диксы посовещались в сторонке.

– Эта девочка всегда была дикаркой, – расслышала я мистера Дикса. Он сокрушенно покачал головой: – Ее падение неизбежно.

На этом они и порешили, и мистер Дикс вручил нам листок с адресом Общества, несметное богатство в виде двух долларов на нос, и они распрощались. Супругов моментально поглотила рождественская толпа.

– Что ж, пора на Черри-стрит! – объявил Чарли. – Пошли искать твою маму и ее руку.

Близились сумерки, энергичные городские лошади тащили наш омнибус Гарлемской линии по оживленным, полным люда улицам. Мы радовались толпам, цоканью копыт по булыжной мостовой, сугробам, позолоченным желтым светом фонарей, аромату горячей кукурузы, мешавшемуся с запахом навоза. Крики торговцев рыбой и устриц звучали рваной музыкой родного дома, по обе стороны нависали четырех-, а то и пятиэтажные громадины. Окна в домах горели, как глаза кошки, готовой броситься на нас и проглотить, точно мышей. Я задрожала в своем благотворительном пальто.

– Замерзла? – спросил Чарли.

– Нет.

Он обнял меня за плечи, словно я была его младшей сестрой, и я промолчала. Может, это и вправду химическое воздействие, как говорила миссис Дикс? Мы вылезли из омнибуса на Чамберс-стрит и двинулись на восток. Чарли шагал размашисто, руки в карманах, глаза шныряют по сторонам. Пройдя несколько кварталов, свернули на Черри-стрит, на которую я теперь смотрела как-то иначе, словно со стыдом. Соседние с нашим домом кургузые строения походили, как и говорили мистер Брейс и мистер Дикс, на разваливающиеся нужники, средоточия заразы, повсюду валялся всяческий мусор, который жильцы выбрасывали прямо из окон. Со всех сторон неслись пьяные крики. Усатая старуха с трубкой в зубах зло уставилась на нас и протянула руку, требуя подаяния – как и я совсем в недавнем прошлом. И как, наверное, в скором будущем. Нищета – моя судьба, это я знала точно. Серебряные монеты в кармане жгли мне пальцы. Местная шпана, дымя папиросами, исподлобья изучала нас с Чарли – вот-вот набросятся. Мы для них чужаки.

А вот и дом 128. Грязным проулком мы пробрались к дворовому флигелю. Вонь, стоявшая на лестнице, едва не сшибла меня с ног. Я дома. Ужас привкусом мела осел во рту. В конце этой лестницы ждет мама. Но ждет ли? Я до тошноты страшилась, что ее нет, меня трясло от мысли, что я ей скажу, почему явилась без сестры и без брата. Мы поднялись на три этажа, и я, обмирая, постучала в дверь.

– Чего? – Дверь открыл мужчина. Подтяжки свисали с пояса, рубашка расстегнута, открывая волосатую грудь. Это был он, пьяница и мерзавец Майкл Даффи. Тетя Нэнси, его жена и сестра моего отца, к этому времени должна уже была родить. – Кого там еще несет?

– Экси, – сказала я и, поскольку он меня так и не узнал, добавила: – Мэри – моя мама.

– Однорукая баба, что ль?

– Да. Другую руку она потеряла.

– А не надо совать куда не след. – Даффи загоготал и оглядел меня с головы до ног: – О, не замарашка больше, да? Выросла и чистюля. Я тебя и не признал.

Из темноты выступил Чарли.

– А это что еще за детина?

– Просто Чарли, – сказала я.

– Просто Чарли пожрать просто не дали. – И Даффи снова загоготал. От него несло перегаром. – И чего ему надо тута?

– Моя мама здесь? Она будет рада меня видеть.

– Ну что ж, устроим посиделки. Ладно, давайте по стаканчику, – с явной неохотой пригласил нас Даффи.

В полутьме комната показалась мне еще ободраннее, чем раньше. В углу громоздились какие-то бочонки и стулья, с потолка свисали кастрюльки и корзины. На малярных козлах спали двое. Я узнала Кевина Даффи с женой.

– Мэри! – гаркнул Майкл. – Тут твоя упрямица заявилась. Старшая то есть.

Из задней комнаты – совсем как в моих мечтах – вышла мама, щурясь от яркого света. Темные волосы не причесаны, платье слишком низко расстегнуто. И рука только одна. Новая не выросла, как я надеялась в глубине души. Мама увидела меня, и лицо ее осветилось и одновременно сморщилось.

– Мама!

– О, – она ринулась ко мне с каким-то клекотом, – о, Экси! – Мама обняла меня единственной рукой, кудахча, курлыча, второй рукав скрывал культю. – Я думала, что потеряла тебя навсегда. Mavourneen machree. Отрезанный ломоть, отрезанный ломоть.

Я обхватила ее за талию, положила голову на плечо. Ее тело раздалось, и мне стало ясно, что она потеряла не только руку. Талия тоже куда-то делась, на ее месте торчал живот. Я показала на него глазами, и мама, пугливо оглянувшись, незаметно кивнула. Мы обошлись без слов. Молчание было красноречивее, я уже знала – все и ничего. Ну что ж. Главное, я дома, с мамой. Никаких других мыслей у меня не было.

– Мамочка, мамочка, – повторяла я снова и снова. От нее пахло капустой и пивом. Никаких парижских духов, да они ей и не нравились никогда. Я прижималась к маме, впитывала ее голос, сладость ее объятий… И тут вспомнила про Чарли.

Обернулась:

– Чарли, это моя мама.

– Привет, Чарли, – улыбнулась мама, а Чарли вдруг покраснел. – Ты такой славный.

– Одну минуточку, – раздался голос Даффи. – Придержи-ка лошадей, красотка. – Он откровенно разглядывал меня, закусив нижнюю губу, похожий на бойцового пса. – Я-то думал, ты в своих прериях, катаешься там ну что твой сыр в масле.

– Сыра там нет, – сказал Чарли.

– А тебя кто спрашивает? – рыкнул Даффи.

– Я спрашиваю, – сказала мама.

– Сука, – услышала я бормотание Даффи, – подстилка драная. – И прочие ласковости.

Мы с Чарли рассказали о своих невеселых приключениях.

– Жалость какая. – Мама всхлипнула и погладила меня по голове, нежно добавила по-ирландски: – Macushla machree.

Чарли отвернулся, и я подумала, что никто никогда не называл его ни мacushla, ни даже «милый».

– Я о вас все время думала, поверь, – сказала мама.

– Мы-то считали, что у вас там не жизнь, а малина, – встрял Даффи.

– Датч живет в большом доме, – сказала я, – там качели на крыльце, толпа служанок, и она накручивает волосы, чтоб они были как спиральки.

– Да что ты? – Глаза у мамы заблестели. – А наш малыш Джо?

Я не решилась сказать, что о Джо знаю лишь по рассказам.

– Он всегда бывает в церкви с семьей, которая его забрала. Они кормят его лакричными леденцами и носят на руках, точно призовую курицу.

– Главное, что детки мои в безопасности и сыты. Большего мне и не надо. В конце концов, ты теперь со мной, Экси.

– Эй, погоди, – снова сказал Даффи. – они что, здесь останутся?

– Господи, Майкл, это же моя дорогая дочка, моя Экси, я истосковалась по ней.

– А по этому бугаю тоже истосковалась? – заорал Даффи и ткнул пальцем в Чарли.

От его крика проснулись тетя Бернис и Кевин Даффи и уставились на нас, словно наблюдали за петушиным боем.

– Он не твой сын, Мэри, – прохрипел Кевин Даффи. Чарли переступил с ноги на ногу.

– Семья Малдун обязана принять его, – сказала я и сама удивилась. – У него ведь даже фамилии нет. Чарли Малдун – совсем неплохо.

– Не спеши, милая, – сказала мама. – Я же теперь миссис Даффи.

– Ага, новая миссис Даффи, – подала голос Бернис, жена Кевина.

– Тогда ты у нас старая, – сказал Кевин, и оба покатились со смеху.

А где же тетя Нэнси, жена Майкла Даффи? И что стряслось с ее малышом, моим маленьким кузеном? Мама прижала палец к губам, и до меня дошло, что Нэнс умерла и ее место в постели пьянчуги Майкла Даффи заняла мама. И вот сейчас мой новый отчим смотрит, как мама вынимает из буфета хлеб и предлагает мне и Чарли.

– А ну погодь! – прорычал Даффи, хватая маму за руку.

– Это же Экси. – Мама снова прижала меня к себе. – Майкл, они же такой путь проделали. И я уверена, что Общество помощи выдало им кое-какую денежку. Ведь так, Экси?

У Майкла вспыхнули глаза, когда я вытащила из кармана пальто две монеты. Мне не хотелось отдавать этому человеку свои деньги – внутри у меня все так и перевернулось, когда я увидела, как мама взъерошила этому негодяю волосы и что-то нежно заворковала на ухо. Но ей таки удалось его умаслить, он скрылся в задней комнате, и вскоре оттуда донесся его храп. Мы съели весь хлеб, но особо не насытились. Мама выделила Чарли место у печки, а меня забрала с собой к храпящему мистеру Даффи, уложила на матрасе в уголке, легла рядом со мной и накрыла нас обеих одеялом. Я спала, прижавшись к маме, которая всю ночь обнимала меня единственной своей рукой, и даже звериные рыки и хрипы отчима не заставили меня пожалеть, что я вернулась домой.

Когда я утром проснулась, мистер Даффи исчез.

– Мне он не по душе, – сказала я маме. – Да и тебе он никогда не нравился. Ты говорила, что он вошь.

– Но он женился на мне. На такой, какая есть. Ни на что не годной.

– А где тетя Нэнс? И ребеночек, которого она собиралась родить?

– Она умерла при родах, и ребенок тоже. – Голос у мамы был едва слышный, глаза устремлены вдаль, а рука поглаживала живот. – Майкл очень переживал.

– Ему не нравится Чарли.

– Этот паренек не может здесь остаться. Прости, милая. У нас – у Даффи – нет денег, чтоб прокормить его.

А у кого тут есть деньги? Если они не могут прокормить Чарли, то как они собирались поступить с Датч и Джо? И я вдруг осознала, что на свете остался только один человек по фамилии Малдун – я.

– Тебе придется уйти, – сказала мама Чарли, когда тот проснулся. – Мне так жаль.

– С тех пор как я перестал скитаться по коровьим тропам Рокфорда, штат Иллинойс, я не спал в условиях лучше, – сказал Чарли и криво усмехнулся.

Мама напоила его чаем, дала хлеба, ласково поговорила, все мы спустились по лестнице, миновали проулок и очутились на улице.

Чарли сдернул с головы шапку:

– Прощайте, миссис Даффи, и ты, мисс трусишка Малдун. Но я вернусь проведать вас еще до того, как зацветут вишни на Черри-стрит.

Он сунул руки в карманы, слегка наклонил голову набок, посмотрел на белых чаек в сером небе и был таков.

– Обещай, что не выйдешь за бедняка, – сказала мама, глядя ему вслед. – Только вокруг одни бедняки, из кого выбирать-то?

Мы шагали по грязной слякотной улице, свирепый ветер выметал мусор из переулков, кружил в воздухе листья, и мама сказала, что это танцуют sheehogues – так по-ирландски называются феи. И, несмотря про пронизывающий холод, я вдруг увидела фей в одеяниях из цветочных лепестков. Как же чудесно, что я снова с мамой. Ее торопливая походка, ее манера быстро поворачивать голову были такими родными. Пустой рукав хлопал на ветру, а здоровой рукой она сжимала мою ладонь, будто сообщая всем вокруг, что я принадлежу ей, а она – мне. При дневном свете мама показалась мне постаревшей, изможденной, больной. Теперь она и вправду была миссис Даффи.

– Мам, – сказала я, – а когда ты поедешь за Джо и Датч?

Она остановилась и заставила меня посмотреть на нее.

– Экси, дети – это тебе не ночной горшок, чтоб таскать туда-сюда. Им на Западе лучше.

– Но я хочу, чтобы они были здесь. Мы – Малдуны. Дочери и сыновья королей Лурга, сказал папа. Никогда этого не забуду.

– Но теперь их с нами нет. – Мама попыталась улыбнуться. – Однажды ты разыщешь их и увидишь, что они стали королями американских прерий. И мы будем звать нашу Датч королевной, а малыша Джо – королем Джозефом Рыжим. Его корона будет вся усыпана драгоценными камнями. И мы все сядем у старого замка, нашего замка, и будем попивать херес и радоваться, что когда-то отправили их за богатством. – Она поцеловала меня в лоб. – Вот такой у нас план. Так что, когда будет туго, ты просто представь себе корону, драгоценности и замок.

Несмотря на холод, мы с мамой целый день бродили по городу в надежде раздобыть что-нибудь съестное или найти какое-нибудь старье, за которое можно выручить пару центов. Но ничего не нашли. Вот разве дверь у нас прямо перед носом захлопнули, да еще куском угля швырнули. Ну, уголь-то мы прихватили с собой, а в остальном – пусто. Только под вечер мама углядела порванную простыню (ветер у кого-то с бельевой веревки сорвал), а я наткнулась на чулок, вмерзший в глыбу льда.

– Шерсть! – воскликнула мама, увидев мою находку. – Теперь мы с денежкой. Старьевщик выстирает, и чулок пропустят через особую мельницу.

– Зачем?

– Чтобы сделать шодди и мунго[27]. Но ты не подумай, что это имена менестрелей. Это ткани, которые делают из такого хлама, как этот мерзлый чулок, из лоскутков и клочков, которые мы собираем. Их расплетают на нити, и вскоре чулок превратится в солдатскую форму, а то и в дамское платье. Словом, заживет эта тряпка новой жизнью.

– Хорошо бы, чтобы мы с тобой тоже зажили новой жизнью. Я буду шодди, а ты – мунго.

– Господи, ты всегда была насмешницей. – И мама улыбнулась мне так, словно я завиляла невесть откуда взявшимся хвостом.

За зиму мама раздалась вширь, сделалась неповоротливой и молчаливой. Под платье словно кочан капусты сунули. Каждый день я выходила на улицу в поисках обрывков ткани, металла, объедков. Безнадежное дело. Улицы Нью-Йорка были чисты, как кости мертвеца после нашествия могильных червей.

Как-то утром, не найдя и нитки, я шла по улице и думала о Датч, как-то ей там живется, в тепле и уюте, на пальцах – колечки, и о Джо, лакомящемся лакрицей. А вот мой живот пуст. Потихоньку я дошла до Вашингтон-сквер с ее шикарными домами, частными экипажами и дамами, выгуливающими своих собачонок. Вокруг сплошь лакеи и горничные в маленьких шапочках, разукрашенных всякой мишурой. За одним окном я увидела пожилого господина, потягивающего вино из бокала, который ему поднесла на серебряном подносе негритянка. В другом – двух кошек, играющих с солнечным зайчиком, потом – морщинистую даму, которая возилась с цветами в вазе, и маленькую девочку за пианино размером больше фургона живодера. Она сидела в своем розовом платье, будто ангел, и нежно касалась клавиш. Кожаные башмачки, не доставая до пола, ритмично раскачивались в такт. Даже сквозь стекло я услышала мелодию «Мерцай, мерцай, звездочка»[28]. Я замерла, не в силах оторвать глаз от девочки в окне. Черные и белые клавиши, розовое платье и мелодия слились в одно целое.

– Ступайте отсюда, мисс, – сказал какой-то джентльмен. – Ступайте себе.

– Сам ступай отсюда, бык здоровый, – огрызнулась я, но он замахнулся на меня украшенной серебром тростью, и я кинулась наутек.

Когда-нибудь и у меня будут такие бокалы, и такое пианино, и портьеры, и безделушки, и роскошный подъезд, и парадные ворота с коваными загогулинами. Я свернула в переулок и наткнулась на вереницу мусорных баков, еще не опорожненных мусорщиками. С их содержимым я ознакомилась проворнее бродячего пса. Кофейная гуща, яичная скорлупа, тряпки, перемазанные в саже. Кости от жареного цыпленка – я сразу завернула их в подвернувшуюся бумажку, сгодятся на суп. Чуть поглубже я нарыла сокровище: целые кусищи ростбифа в подливе, пять-шесть картофелин, даже не надкусанных, какие-то неведомые заледеневшие объедки, которые соскребли с тарелок, и даже куски пирожных. Останки трапезы какого-то неженки. Замотав добычу в передник, я помчалась домой.

Увидев мои трофеи, счастливая мама тотчас бросилась резать капусту. Однорукая, она тем не менее ловко управлялась с ножом, и вместе мы сварили «Развеселое Рагу Вашингтон-сквер» – мясные объедки с капустой под соусом из одной луковицы и эля. Пока мы ждали Майкла Даффи, аромат еды едва не свел нас с ума. К счастью, Даффи не замедлил явиться. Он обхватил маму за необъятную талию и закружил, распевая «Фляжку виски»[29], пока мама не засмеялась и не стукнула его. Я увидела, как он уткнулся лицом ей в шею, как мама вспыхнула и отстранилась. В ее глазах отражалось пламя.

Они быстро отправили меня спать. Мне снился рояль, и красные башмачки, мои сестра и брат катались на пони по зеленым полям, и мы были все те же Малдуны, только лучше.

В темноте я услышала хриплый голос отчима:

– Миссис Даффи. – Зашуршала постель. – О, миссис Даффи.

– Ш-ш-ш… – Мамин смех. – Проснется.

– Не проснется.

Послышалась возня. Вздохи, сопение, вскрики.

Я не могла понять, как мама выносит его. Но она его не оттолкнула, не велела убираться куда подальше. Та к что я накрыла голову жесткой подушкой, чтобы ничего не слышать. Дети Черри-стрит рано постигают азы тайной стороны жизни, в этом мы ничем не отличаемся от фермерских детей в том же Иллинойсе. Если спросите, повлияло ли такое «образование» на выбор профессии, я отвечу утвердительно. Да, повлияло.

Новый мамин малыш выбрал для своего рождения февральский денек. Холод стоял такой, что моча людей, лошадей и собак замерзла и покрыла мостовую сплошной желтой коркой. Ранним утром – братья Даффи и тетя Берни уже ушли на поиски работы либо выпивки – мама позвала меня:

– Экси? – И голос у нее был какой-то странный.

Когда я выбралась из постели, мама стояла посередке холодной первой комнаты. Из кастрюльки поднимался пар, но посудина была дырявая, и часть воды вытекла, образовав лужу у маминых ног. Вытирая мокрый пол, мама объявила, что ребенок вот-вот родится. Она уже спускалась к миссис О’Рейли, но та не отозвалась на стук.

– Сходи ты, Экси, спроси, почему она мне не ответила. Миссис О’Рейли спала, не сняв пальто; огонь в печи погас, в комнате стоял такой спиртной дух, что, казалось, чиркни спичкой – и все охватит пламя.

– Миссис? – Я встряхнула ее, но она не пошевелилась, лишь пробормотала, не разжимая губ:

– Приду через минуту. – И открыла один глаз, на короткий миг.

Вернувшись, я доложила маме. Она сидела на кровати, вытянув перед собой раздвинутые голые ноги, потрескавшиеся пятки были желты, как старое мыло.

– Ладно. Тогда иди в соседнюю комнату, сядь у печки и жди миссис О’Рейли или тетю Бернис.

Давным-давно, когда наш Джо родился, мы с Датч целые сутки провели у тети Нэнс Даффи. И когда мама потеряла двух детей – тоже.

– Две погибшие крохи, – говорила мама, – против трех живых.

Но тетя Нэнс умерла, и отослать меня мама теперь могла разве что в соседнюю комнату.

– Не обращай внимания, если я начну вдруг кричать. Просто не слушай.

– Но как я могу не слушать?

– А вот так. Боль при родах штука естественная. Когда человек появляется на свет, это всегда больно. Если никого не будет, придется тебе перерезать пуповину.

– Что перерезать?

Мама не ответила и отослала меня из комнаты. Сидела я как на иголках. Места себе не находила, размышляя о пуповине, ноже, младенце, выживет ли он, и что будет с мамой, и как вообще он появится на свет. Ребеночка принесет фея, сказала мне как-то мама. Но от уличных детей я слышала совсем иное, и хоть я и не верила, что люди появляются на свет так же, как собаки и коровы, в глубине души таился страх – а вдруг все так и есть? Иначе почему мне не разрешают посмотреть?

Очень скоро из комнаты донеслись первые ужасные звуки. Поначалу мягкие и тихие, навроде воркования голубей за окном, они все нарастали, делались резкими, словно чье-то копье пронзало мамино тело. Я вошла в комнату, приблизилась к кровати:

– Бедная мамочка.

Она снова велела мне сходить за миссис О’Рейли, но старой карги и след простыл. Мама попросила пить. Я принесла воды.

– Мне позвать кого-нибудь? Мам? Позвать? Хоть кого-нибудь. Соседей…

– Нет, – пролепетала она. – Сейчас придет кто-нибудь из Даффи.

Я принесла ей чаю, но пить мама не стала. Я укрыла ее. Тело ее сотрясала дрожь. Потный лоб собрался морщинами. Мама сбросила одеяло, заскрипела зубами. Задыхаясь, прохрипела: «Отойди от меня!» и сразу же: «Не бойся». А уж напугана-то я была. Она рыдала, вопила, мотала головой туда-сюда, вцепившись пальцами единственной руки в матрас. Проклятия и ругательства так и слетали с ее губ, будто в кровь ей сыпанули раскаленного угля.

– Сучий потрох! – надрывалась мама.

Она то вставала, то садилась, то бродила по комнате, пока я пряталась в кухне. Руку она прижимала к пояснице.

– Экси, надави вот тут, может, боль ослабнет?

Она ухватилась одной рукой за дверной косяк, а я стиснула кулаки и со всей силы вжала в ее костлявый крестец.

– Так, так, хорошая девочка, – бормотала она. Пот с мамы стекал ручьями, несмотря на холод. – Ничего из этого тебе не следовало видеть, не следовало.

Она уронила голову – передышка, – и вот голова опять запрокинута, а из груди рвется крик. Вскочила – присела – опять легла. Издала протяжный звук, точно корова замычала. От ужаса я не знала, что делать, только следила за ней в полутемной комнате.

– О-о-о, мать твою так, я умираю, – прошептала мама.

– Не умирай, мамочка, не умирай! – взмолилась я.

Куда запропастились Даффи? Я прислушивалась к шорохам: не идет ли Бернис? Два часа утекло, и никого. Мама снова позвала меня, голос резкий, хриплый, задыхающийся. Когда я вошла к ней, мама лежала, задрав согнутые в коленях ноги.

– Одеяло, – сказала она, – набрось мне на ноги одеяло. Я исполнила приказание. Получилась маленькая палатка.

– А теперь уходи. Не смотри.

Я послушалась, но успела разглядеть, что матрас под ней весь в чем-то черном. Белевшие в темноте ноги были перемазаны кровью.

– Уходи! – простонала мама, и я вернулась в кухню.

Как ни зажимай уши, крики все равно были слышны.

Словно привидение выло за дверью. Последний, самый жуткий крик – и внезапная тишина. Я прислушалась. Дыхание неровное, прерывистое. Вскоре мама шепотом позвала меня. Я бросилась в комнату. Мама без сил откинулась на подушку, ноги опущены, палатка обрушилась.

А что там, под одеялом? Между белыми мамиными коленями в черной луже я увидела маленькое тельце, жидкие мокрые волосенки встопорщены, из середины живота тянется голубая пульсирующая веревка. Прежуткое зрелище. От моей новой сестры валил пар, точно от только что освежеванного кролика.

– Возьми ребенка, – слабым голосом велела мама.

– Но…

– Делай, что говорят! – Несмотря на слабость, голос был строг. – Не дергай, помни про пуповину.

Я подняла крошечное существо, пальцы ощутили теплоту его кожи. Голубая веревка болталась в воздухе, и я непонимающе смотрела на нее, пытаясь сообразить, как именно она входит в тело мамы. Та велела взять новорожденного за лодыжки одной рукой, словно кролика, готового для кастрюли, и шлепнуть крошку по спине. Я неуверенно хлопнула сестру, еще раз. Кожа была сморщенная и вымазана чем-то белым и склизким. Малышка кашлянула и дернула ручками. Пальчики на ногах были точно кукурузинки.

– Такая маленькая, – сказала я.

– Да хранит ее Господь, – устало прошептала мама. – Дай мне ее.

Я осторожно положила кроху маме на живот и накрыла куском муслина, больше похожего на марлю, через которую откидывают творог. Малютка тихонько пискнула. Мама лежала в изнеможении, черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Не поднимая век, она велела мне найти кусок веревки или шнурок.

Я бросилась на кухню за бечевкой. Когда отыскала, мама дала указания: перевязать пуповину в двух местах, поближе к животику ребеночка, затем перерезать ножом между узлами. Стараясь не трястись, сдерживая тошноту, я все исполнила, как она велела.

– Молодец, Экси, – похвалила мама. – Что бы я без тебя делала.

Прилив отчаянной любви затопил меня. Лицо у мамы было бледное, как у мертвяка, я перепугалась, что вот сейчас-то и явится Смерть и уляжется там, где только что лежал младенец.

Я села на краешек кровати. Мама приподнялась, ухватившись за меня, и мы принялись разглядывать попискивающую малютку, которую я держала на руках. Она чмокала губками, поводила головкой словно слепая и сучила красными кривыми ножками.

– Ой, как же мне ее кормить? – внезапно расплакалась мама.

– Как и всех прочих своих детей, – ответила я.

Мама беспомощно смотрела на свою новую дочь.

– Как мы ее назовем? – спросила я.

Мама не ответила.

– Кэтлин, – предложила я. – В честь песни, которую ты любишь, «Кэтлин Мавурнин».

– Чудно. Надо ее вымыть.

Я обмыла Кэтлин, следуя маминым указаниям, и завернула в тряпицу.

– Ш-ш-ш, я тебя не отпущу, никогда и никуда, – шептала я. Во взгляде только что появившейся на свет крохотули ученый-химик смешал все компоненты, необходимые для того, чтобы сразить меня наповал, я уже обожала ее, а она любила меня.

Поздно вечером притащился мистер Даффи, приволок колбасы и чаю. На лице у него застыло выражение какой-то подленькой опаски. Надо же, жена-то жива, а на груди у нее какая-то недотыкомка.

Мама встревоженно посмотрела на мужа:

– У вас девочка, мистер Даффи.

Вся Кэтлин как раз помещалась у него на ладони.

– Маленькая негодница, – прохрипел он таким нежным голосом, словно с него вдруг спала маска злодея, поцеловал маму и погладил по голове.

Почувствовав, чем от него пахнет, она наморщила нос:

– Опять нахлестался.

– Что, человеку нельзя на радостях лишнюю пинту, ежели у него детка родилась? – И он еще раз поцеловал маму и подмигнул, когда та потянулась к младенцу. Улыбка на мамином лице сделалась еще шире, когда Майкл Даффи заговорил с моей сестрой.

– Привет, соплюшка, – произнес отчим, качая дочку. – Вот и ты. Заждались мы тебя. Хорошо, молочко забесплатно, а то ведь денег на коровку у нас нету.

Он запел «Колосятся овес, горох, фасоль и ячмень»[30], смеялся и кружился с младенцем по комнате, показывал малышке колбасу, которую принес на ужин. Это был настоящий праздник. Мама от еды отказалась, просто лежала, закрыв глаза.

– Вставай же, мам, – просила я.

Но мама отвернулась к стене и сказала, что хочет отдохнуть.

А Даффи все играл с Кэтлин, качал туда-сюда, а потом поднял повыше и, словно распорядитель на карнавале, принялся знакомить дочку с жилищем:

– Ступайте прямо перед собой, юная леди, и смотрите на чудеса света. Вот это ПЛИТА. А это СТУЛ. А вот, юная Кэтлин, мисс, эта туша – твоя СЕСТРА, Экси Малдун, также известная под именем Мадам ЗАНОЗА. Скажи ей «привет», Кэтлин, смелее. А это твоя МАМА. Правда, красавица?

Он наклонился к маме и вытянул губы:

– Поцелуй папочку, Мэри Даффи.

Но мама не шевельнулась. Она лежала на боку, поджав ноги. А Даффи уже развернулся к вошедшим дяде Кевину и тете Берни:

– Это страшилище – твой ДЯДЯ Кевин, мой брат, болван и охламон, но его жена, твоя ТЕТЯ Берни, – вот уж штучка так штучка, пинту уделает наравне с любым мужиком.

Тетя Берни со смехом шлепнула его.

– Дайте мне отдохнуть, – прошептала мама, повернувшись.

– Да что с тобой?

Мама не ответила. Ее ресницы черными полумесяцами выделялись на белом-белом лице.

Берни пощупала ей лоб:

– У тебя жар.

Мама не открыла глаз. Майкл и Бернис встревоженно переглянулись.

– Ладно, пусть себе полежит, – сказал отчим.

Малышка захныкала.

– Дайте ее мне, – чуть слышно попросила мама.

Ей понадобилось напрячь все силы, чтобы сесть, дать девочке грудь и покормить. Берни ей помогала. Потом мама опять легла. Кэтлин все хныкала.

– Ей нехорошо, – пролепетала мама. – Она не ест.

– Поест, – заверил Даффи. – Ты заставишь.

– Как?

– Я заставлю, – сказал Даффи.

Он наклонился над мамой и попробовал угомонить дочь – повернул ее голову так, чтобы рот уткнулся в сосок. Кэтлин вяло пососала с минуту и выпустила сосок.

– Оставь ее, – попросила мама. – Оставь. Попозже надо дать воды.

Но малышка затихла, просто беззвучно лежала у мамы на груди. Кожа ее сделалась голубоватой, крошечный обезьяний кулачок сжат, словно она от кого-то оборонялась. Мама не вставала с постели всю ночь, ворочалась и стонала. Ребенка у нее забрал Даффи. До самого рассвета он баюкал девочку, сидя на полу и привалясь спиной к стене. Я провела ночь подле мамы, вытирала ей лоб и лицо, поила водой. Матрас под мамой был липкий и влажный.

Когда совсем рассвело, Даффи встал, не выпуская ребенка:

– С ней неладно. – Приподнял девочке веко, приложил ухо к груди. – Открой глазки, – попросил он. – Открой свои голубые глазки, Кэтлин.

Малютка не шевелилась.

– Мам, – позвала я.

– Черт, – прошипел Даффи, – не могу ее разбудить. Маму мы тоже не могли добудиться. У нее был жар, ее трясло в лихорадке. Она лежала на грязных окровавленных простынях в самом убогом жилище на свете.

– Мам?

– Ребенок холодный, – сказал Даффи.

– А мама очень горячая.

Даффи подошел к кровати, потрогал мамин лоб.

– Берни!

Тетя Бернис тоже пощупала. Посмотрела на младенца. Говорили они с Даффи шепотом.

– Ребенок нездоров.

– Мэри должна ее покормить, – сказал Даффи.

– Она не может, – отрезала Берни.

Даффи пнул стену. Положил малышку маме на грудь.

– Покорми ее, ну! Во имя любви Господней покорми ее. Она голодная.

Мама пошевелилась и попробовала приложить девочку к груди. Кэтлин осталась неподвижна. Мама упала назад на подушку. По щекам ее потекли слезы.

– Ну что там еще? – забеспокоился Даффи. – Что?

– Она ушла от нас, – прошептала мама.

Даффи окаменел.

– Ну уж нет! Одного забрал, ладно. Но это ведь второй подряд! Нет!

– Да.

– Дай ее мне! Дай! – засуетился Даффи.

Он схватил неподвижное тельце. Мы смотрели на бессильно повисшие ручки и ножки, точно у тряпичной куклы, на синюю паутину вен на голове под жиденькими волосиками. На пальчиках рыбьими чешуйками поблескивали ноготки. Родничок, еще вчера пульсировавший жизнью, застыл. Кожа была прозрачная, с жемчужным отливом, словно бумажный абажур.

Даффи молчал. Лицо его перекосилось, руки затряслись. Он положил ребенка на кровать рядом с мамой, повернулся и вышел в кухню.

– Майкл! – кинулась вслед тетя Берни.

Даффи оттолкнул ее и разразился ужасной бранью. Извергнув очередное богохульство, схватил ведро для угля и запустил в стену. Ведро со страшным грохотом упало, рассыпая во все стороны угольную пыль. Мама задрожала под одеялом. Даффи захрипел, будто его душили, и выбежал из квартиры. Мы слышали, как он пронесся по двору, бранясь почем зря. Берни взяла тело малышки, завернула в одеяло и положила в изножье кровати. Затем отыскала какую-то тряпку и сунула мне:

– Разорви на две части, а потом беги и привяжи одну половинку к нашей двери, а другую – внизу к двери, что ведет с улицы в дом, чтобы гробовщик знал.

– Маме плохо. У нее жар.

– Господь любит ее, – ответила Берни. – Живо беги. Главное, внизу привяжи.

Когда я вернулась, Берни стояла на коленях возле маминой кровати и что-то делала с помощью странных вещей – рядом с ней стояла миска, лежали старый мешок и связка куриных перьев. Берни с силой давила маме на живот.

– Ш-ш-ш, соплюшка, – сказала Берни при моем появлении. – У твоей мамы жар. И больше ничего.

Я посмотрела на окровавленные тряпки, на миску, полную темной жижи. Красными от крови руками тетя Берни сгребла все это в мешок и выставила за дверь.

– Сейчас твоей маме нужно отдохнуть.

– Что с ней?

– Расстройство внутренностей, и все. Скоро она пойдет на поправку.

Весь день и всю следующую ночь мама не вставала с постели, дыхание ее становилось все слабее, она вся сжалась в комок, веки сделались голубые, кожа была мокрая от пота. Трясло ее так, что звенела ложечка в чашке с бульоном, которую я ей принесла. Мама не смогла удержать чашку в руках.

– Тебе нужен доктор, – сказала Берни.

– А кто ему заплатит? – прошептала мама. – Со мной все будет хорошо.

– Сама знаешь, крови слишком много. Мэри, прошу тебя, – настаивала Бернис. – На Чатем-сквер[31] есть доктор по женским болезням.

Мама не сопротивлялась, когда мы ее поставили на ноги, но идти не могла. Мы почти снесли ее вниз, вытащили на улицу, где она села на землю, опершись спиной на меня, и сидела так прямо на ледяной корке, пока Берни бегала на рыбный рынок, чтобы выклянчить тележку. На эту тележку мы погрузили маму и покатили по запруженным народом улицам, вдыхая запах рыбы. Небо было пронзительно-голубым, яркое солнце безжалостно высвечивало рыбью чешую на дне тележки, в мостовой яростно сверкали слюдяные крапинки, тут и там вверх поднимались белые клубы пара – от новых теплых омнибусов, от ноздрей лошадей, из наших ртов. На ухабах тележку подбрасывало, и мама морщилась и стонала. Я держала ее за руку.

– Ты поправишься, Мэри, все обойдется, – повторяла Берни. – Экси останется с тобой. А я верну тележку рыбнику и кое о чем договорюсь.

Я посмотрела на Берни, ничего не понимая.

– Останешься с мамой, – повторила она мне.

К тому времени, когда нам открыли дверь, Бернис уже бежала прочь, громыхая тележкой по булыжникам.

– Да? – спросила женщина с бледно-желтыми волосами, собранными в жидкий узел. Глаза у нее были илисто-зеленые с красными искорками и часто-часто мигали, как будто мы вырвали ее из сладкого сна.

– Нам к женскому доктору, – прошептала я.

Дама оглядела нас с головы до ног, поведя большим, похожим на клюв носом.

– Моя мама очень больна!

Взгляд ее, казалось, прошивал меня насквозь. Я умоляюще смотрела на нее снизу вверх:

– Пожалуйста.

– Ох, чтоб тебя, – неожиданно сказала она. – Ладно, ангелочек. Заходите.

Внутри мама тяжело осела на скамью, обитую бархатом. Я испугалась, что на материи останутся пятна. Мама откинулась назад, коснулась затылком стены и закрыла глаза. Дыхание у нее было прерывистое, как будто воздух, выходя, цеплялся за ребра.

– Полагаю, вам нечем платить, – сказала женщина и вышла из комнаты.

Через минуту она вернулась с пожилым господином, выглядевшим вылитой ее копией, разве что с бородой. Оба были невысокие, очень белокожие, с длинными пальцами.

– Это доктор Эванс, – представила женщина.

– Поглядим, что тут у вас, – сказал доктор.

Он опустился на колени, взял маму за запястье и замер, глядя на часы.

Потом приподнял маме веко. Вздохнул, тоненько, точно заскулил. Ужасный звук.

– Пойдем с нами, милая, – сказала женщина маме. Мне она велела сидеть на месте и ждать. Маму увели в глубину темного холла, где поблескивала стеклянная дверь. Немного погодя поднялась суета. Мимо меня проносили простыни, какие-то сосуды. Я и не заметила, как стемнело. Щеку ласкала мягкая обивка, и я уснула – как была, в пальто и башмаках.

– Деточка. – Женщина с пучком волос (я уже знала, что ее зовут миссис Эванс) трясла меня за плечо. – Скоро утро, тебе нельзя здесь оставаться. Если хочешь, можешь пройти на кухню. Миссис Броудер даст тебе что-нибудь на завтрак.

– А моя мама?

– Она отдыхает.

Я спустилась по лестнице и очутилась в сумрачной кухне. Какая-то женщина месила тесто. Фартук, сверху испачканный в муке, словно делил ее тело на две части, верхнюю и нижнюю. Это и была миссис Броудер. Руки по локоть и даже нос были в муке. Она мурлыкала какую-то мелодию, но, завидев меня, замолчала.

– Кто такая будешь, милая?

– Экси Малдун.

– Ох. Наверное, ты дочь этой бедной одноручки, да?

Она догадалась, что мое молчание означает «да».

– Милочка ты моя! Давай я заварю тебе чайку.

Она отряхнула руки и поставила чайник на огонь.

Волосы у нее были каштановые, седеющие, в мелких беспорядочных кудряшках. Лица ее не покидало приятное выражение, будто кто-то только что рассказал ей анекдот.

– Ты хорошая девочка, коли присматриваешь за матушкой, ведь так? Тебе сколько, уж десять, наверное, исполнилось?

– Тринадцать, – ответила я оскорбленно. – И я знаю Псалмы Давида.

– Ну ты прямо ученая!

Она взяла меня за руки и зачем-то ощупала запястья – словно желая убедиться, что я не тайная толстуха, которой не полагается еды. Затем поставила передо мной кружку с чаем и тарелку с тостами, намазанными маслом. Одной рукой я вцепилась в тарелку, а другой отправляла тосты в рот. Масло лежало на хлебе толстым слоем, а сверху еще было посыпано яблочной стружкой.

Миссис Броудер смотрела, как я облизываю пальцы.

– На этом ты хоть немного потолстеешь, милая.

И она поставила передо мной блюдце с порезанным на кусочки яблоком. А затем настал черед картофельной запеканки с мясом и подливой из чернослива. Трапеза завершилась слегка подсохшей плюшкой. Когда я расправилась с едой, миссис Броудер велела мне вымыть посуду. Все утро я помогала ей по кухне, и работа мне была в радость, поскольку позволяла не думать постоянно о маме. И все же я то и дело до крови закусывала губу. Миссис Броудер без остановки рассказывала о своем сыне Арчи, который сражался за Армию Союза при Булл-Ран[32], где погибли три тысячи наших ребят.

– Но его не убили! – радостно сообщила она. – Ранили только. В локоть, знаешь, прямо в эту смешную косточку, хотя Арчи теперь не до шуток. Руку-то ему отрезали, совсем как твоей маме!

Миссис Броудер считала, что это чудесное совпадение.

– У обоих нет правой руки, бывает же! Знаешь, его руку выбросили в кучу других рук – в шесть футов высотой! Гора из ног и рук! Святая правда. Арчи сам видел. Свою собственную руку! Она лежит там, а он-то здесь.

За разговорами об отрезанных руках и ногах она показала мне, как надо раскатывать тесто для мясного пирога.

Вскоре я была в муке с головы до ног.

– Ты только посмотри на себя, – сказала миссис Броудер и кое-как отряхнула меня. – Бедняжка! И твоя мама тоже.

Голос у нее был такой печальный, что у меня свело судорогой лицо. Неужели случилось то, чего я так боялась?

– Она умерла? – вскрикнула я.

– Что ты, ангелочек, что ты. Нет, не умерла. Ей повезло. Доктор обычно не берет тех, кто не может заплатить. Но миссис Эванс пожалела тебя, она всегда добра к маленьким девочкам.

– Почему?

Миссис Броудер помедлила, потом сказала:

– У нее умерла дочка.

– А мне можно повидать маму?

Миссис Броудер вывела меня из кухни, показала на лестницу:

– Поднимешься на три пролета. Твоя мама на самом верху. Третья дверь налево. Только не утомляй ее.

Я взлетела по лестнице темного дерева и оказалась в приемной, где заснула вечером. Оттуда наверх уходила еще одна лестница, покрытая ковром в потускневших розах. Я поднялась, прошла по коридору – и вот еще одна скрипучая лестница, которая привела меня на этаж, где пол был из грубых досок и куда выходили четыре закрытые двери. Я насчитала третью и открыла. В крошечной комнате умещалась только одна кровать, и на ней лежала мама, лицо серое, мокрое от слез.

– Мам?

Она открыла глаза. Увидела меня и слабо улыбнулась. Я присела на краешек матраса, положила голову маме на плечо.

– Ты простишь меня? – чуть слышно произнесла она. – Правда ведь?

– Ты не сделала ничего плохого.

– Сделала. И еще поплачусь за это.

Я не знала, что она имеет в виду под этим «поплачусь» и за какой дурной поступок извиняется: за то, что позволила нас увезти, за то, что вышла за Даффи, за то, что потеряла руку?

– Я только хотела, чтобы вы уехали с Черри-стрит, – зашептала мама. – Все вы. Я хотела для вас лучшей жизни. Красивое место. Чистота. Свежий воздух и молоко в кувшине. Дом. Такой, как сейчас у Датчи. Как у Джо. Все как полагается.

Она снова попробовала улыбнуться, взглядом дать понять, что любит меня, – и я поняла ее. Но разговор вымотал ее, и скоро мама провалилась в сон. Через окно с улицы доносились стук колес по булыжной мостовой, крики уличных торговцев, кучеров. На крыше дома напротив я заметила голубя. Раздув грудь, он вертелся вокруг птички поменьше. Голубиные ухаживания. Голубка немного выждала, а потом взлетела, голубь вспорхнул следом. В воздухе на серебристой ниточке висел паучок. Солнце золотило кусок стены. Я прижалась щекой к маминой груди и стала слушать стук ее сердца. Так я пролежала довольно долго, сама не знаю сколько. Начало темнеть.

– Ты ведь будешь хорошей девочкой, – сказала мама неожиданно. Голос ее доносился словно откуда-то издалека.

– Обязательно буду.

– Я знаю, что будешь.

Черная плесень страха взвихрилась где-то внутри. Дыхание мамы снова стало цепляться за ребра, как будто за вдохи-выдохи нужно было платить налог. Я смотрела на мамино лицо.

– Разыщи Джо и Датч.

– Обещаю.

Миссис Броудер принесла нам суп, но мама есть не стала. Так и осталась лежать. Спустя еще какое-то время миссис Броудер пришла снова – со стопкой простыней и охапкой одеял. Сказала, что мне разрешили остаться при маме на ночь. Она устроила мне постель на полу в узком проходе между кроватью и стеной.

Наутро меня разбудило мамино дыхание, надтреснутое, скрипучее, скрежещущее. Воздух булькал у нее в горле.

– Мама, не надо.

Но она не послушалась. Промежутки между гремучими вдохами делались все продолжительнее. Это громыхание прозвучало для меня сигналом тревоги. Я никогда не слыхала ничего подобного. Единственная ее рука вцепилась в простыни и принялась мять их и терзать. Она втягивала воздух в легкие с таким усилием, будто волокла непосильную тяжесть.

Я склонилась над ней:

– Мама, пожалуйста…

Она меня не слышала. Один только раз прошелестела:

– Экси, найди их.

Вдохнула еще раз, и вдруг стало тихо.

– Мама?

Серого цвета кожа туго обтягивала череп. Изо рта тянулась ниточка слюны. Я положила голову ей на плечо и замерла. Лишь губы продолжали звать ее.

– Прошу, проснись, – шептала я. – Пожалуйста.

Она не шевелилась. Утреннее солнце швыряло в комнату кинжалы света. Веки мамы сверкали голубым, как раковина мидии.

Наконец появилась миссис Броудер.

– Вот где ты, Экси, – пропела она и смолкла. Прикрыла рукой рот. – О, бедняжка. – Она подошла к кровати, положила руку на мамин лоб, потом обняла меня: – О Иисус, вот бедняжки. Горемыки неприкаянные.

Я вырвалась и снова припала к маме:

– Мама, проснись. Проснись!

Меня словно отшвырнуло в сторону, такой ледяной оказалась ее кожа. Рука, некогда такая подвижная и гибкая, упала поленом, стоило мне отпустить ее.

Миссис Броудер бормотала какие-то утешения.

– Родильная горячка. Она сейчас в объятиях Господа.

– Мама.

– Пойдем, сиротинушка моя горемычная.

В каком-то ступоре я шла за миссис Броудер по коридорам, спускалась по лестнице, повстречала миссис Эванс. Я закрыла лицо руками, только бы избежать ее взгляда.

– Ш-ш-ш, успокоилась, милая моя, – сказала миссис Эванс, – все с тобой будет хорошо. Твоя мама просила, чтобы мы оставили тебя здесь. Так мы и сделаем.

Взгляд у нее был такой добрый. Я словно увидела себя ее глазами: лицо все в веснушках, тонкие запястья, торчащие из рукавов приютского платья. Сиротка.