Мост шпионов. Реальная история Джеймса Донована. Между двумя войнами (Александр Север, 2015)

6 сентября 1918 года в Лондоне британская полиция сначала провела обыск на квартире полпреда РСФСР Максима Литвинова, а затем и арестовала его. «Одновременно со мной были обысканы и арестованы почти все работники полпредства. Посажен я был в Брикстонскую тюрьму», – вспоминал он позднее. Даже учитывая, что Великобритания не признала Советскую Россию, содержание под стражей ее официального представителя – международный скандал. Впрочем, с формальной точки зрения, британцы имели на это право, т. к. 1 сентября 1918 года в Москве были задержаны глава специальной британской миссии при Советском правительстве Брюс Локкарт, а также несколько британских и французских дипломатов. Всех их обвинили в шпионаже, а также в участии в так называемом «заговоре послов». Более того, все они были заключены под стражу и в течение полутора месяцев содержались в Бутырской тюрьме. Главе миссии «повезло» больше. Он находился на правах высокопоставленного заключенного на территории Кремля.

Кратко расскажем теперь о «заговоре послов», который и послужил причиной первого в истории СССР обмена. Правда, неравноценного. Ведь Максим Литвинов и сотрудники советского посольства не участвовали в разведывательных операциях, в отличие от своих зарубежных коллег. Впрочем, во время «холодной войны» ситуация была диаметрально противоположной. СССР меняла своих высокоэффективных, в большинстве своем кадровых разведчиков на граждан ФРГ, Великобритании и США, чьи достижения в сфере «тайной войны» были минимальными.

Подготовка заговора

Согласно официальной версии, изложенной зам. председателя ВЧК Яковом Петерсом, заговор был организован в 1918 году дипломатическими представителями Великобритании, Франции и США в Советской России с целью свержения большевистской власти. В заговоре участвовали глава специальной британской миссии Роберт Локкарт⁶, а также послы Франции и США – Жозеф Нуланс и Дэвид Фрэнсис⁷. Насчет американца – утверждение сомнительное, т. к. еще в феврале 1918 года он переехал из Петрограда в Вологду, а в июле 1918 года, под давлением большевиков, перебирается из Вологды в Архангельск. Впрочем, и там он задержался недолго. В начале ноября 1918 года он вернулся в США. А вот французский дипломат, согласно официальной советской версии, был одним «из организаторов и вдохновителей белогвардейских заговоров (например, участвовал в деятельности «Союза защиты Родины и Свободы»⁸ и «Союза возрождения России»⁹, а также в организации восстаний против Советской власти, например, в мятеже Чехословацкого корпуса¹⁰).

Брюс Локкарт пытался подкупить находившихся в Москве латышских стрелков, охранявших Кремль с тем, чтобы совершить военный переворот, арестовав заседание ВЦИК вместе с Лениным и заняв ключевые пункты Москвы. Два полка латышей должны были быть отправлены в Вологду, чтобы соединиться с английскими войсками, которые должны были высадиться в Архангельске, и помочь их продвижению.

Кроме того, по заявлению Якова Петерса, союзные миссии устраивали взрывы, поджоги и планировали взорвать железнодорожный мост через реку Волхов около Званки, чтобы отрезать Петроград от поставок продовольствия и вызвать там голод.

Как раскрыли заговор

Согласно воспоминаниям латышского чекиста Яна Буйкиса, заговор был раскрыт следующим образом. В июне 1918 года Феликс Дзержинский отправил двоих латышей, Яна Буйкиса (под именем Шмидхен) и Яна Спрогиса, недавно поступивших на службу в ВЧК, в Петроград с заданием проникнуть в антисоветское подполье.

В морском клубе, располагавшемся рядом с Адмиралтейством, приятели общались с моряками стоявшего на рейде британского судна. Через них чекистам удалось познакомиться с руководителем контрреволюционной организации, морским атташе британского посольства Фрэнсисом Кроми. Их представили последнему как «надежных людей». Кроми познакомил их с агентом британской разведки Сиднеем Рейли¹¹ и посоветовал ехать в Москву, снабдив письмом для передачи Локкарту, который хотел установить контакты с влиятельными командирами латышских стрелков.

Отдельно отметим, что Фрэнсис Кроми во время Первой мировой войны командовал подводной лодкой и был самым успешным британским подводником на Балтийском театре военных действий. Исполнять обязанности военно-морского атташе его попросили в мае 1918 года. На новом посту он продемонстрировал неплохие организаторские способности. Например, он направил служившего в качестве офицера связи на британской подводной лодке E1 Георгия Чаплина в Архангельск для организации там антибольшевистского переворота и подготовки высадки там английских войск. В ночь на 2 августа 1918 года последний возглавил военный переворот в Архангельске, в результате которого в городе была свергнута советская власть. Георгий Чаплин стал командующим всеми морскими и сухопутными вооружёнными силами Верховного управления Северной области.

Также Френсис Кроми был одним из руководителей петроградской вербовочно-осведомительной организации бывшего санитарного инспектора Балтийского флота Владимира Ковалевского. Организация занималась сбором шпионских сведений для англичан, переправляла через Петроград в Архангельск и Вологду бывших офицеров, а также готовила возможное вооружённое восстание в Петрограде и Вологде. 21 августа 1918 года Ковалевский был арестован и заключён в Дерябинскую тюрьму, в декабре 1918 года переведён в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. 13 декабря 1918 года – расстрелян по обвинению в создании военной организации, связанной с английской миссией.

В Москве после совещания с Феликсом Дзержинским и Яковом Петерсом было решено «подставить» Локкарту командира 1-го лёгкого артдивизиона Латышской стрелковой советской дивизии лейтенанта Эдуарда Берзина, выдав его для солидности за полковника. 14 и 15 августа 1918 года Берзин встречался с Локкартом, а затем 17, 19, 21 августа – с Рейли. Последний передал Берзину в конечном счёте 1,2 млн рублей в качестве платы за свержение латышскими полками советской власти в Москве, денонсацию Брестского договора и восстановление восточного фронта против Германии. А после войны британцы обещали содействие в признании независимости Латвии.

Приступить к ликвидации

Высока вероятность того, что если бы не два покушения, организованных и совершенных людьми, которые не имели, по крайне мере согласно официальной советской версии, отношение к деятельности Локкарта, то события развивались по другому сценарию и обмена послов не было бы. По той простой причине, что с ними поступили бы более вежливо – просто попросили бы покинуть страны пребывания.

30 августа 1918 года, после убийства начальника Петроградской ЧК Моисея Урицкого в городе на Неве и неудачной попытки застрелить Владимира Ленина в Москве у ВЧК создалось впечатление, что начался контрреволюционный переворот.

На самом деле оба покушения напрямую не были связаны с деятельностью иностранных дипломатов. Моисея Урицкого в вестибюле Народного Комиссариата внутренних дел Петрокоммуны (на Дворцовой площади) застрелил студент Петроградского политехнического института и член партии народных социалистов Леонид Каннегисер. Отметим, что партия отвергала террор как средство политической борьбы. Согласно официальной версии он решился на такой шаг, мстя за смерть расстрелянного в ЧК друга.

А вот кто стрелял в Владимира Ленина, когда он выступал на митинге на заводе Михельсона в Москве – до сих пор установить не удалось, хотя в советское время считалась, что это была полуслепая Фанни Каплан. Вождь мирового пролетариата получил два ранения. Одна пуля в шею под челюстью, а вторая – в руку. Хотя ранение Ленина казалось смертельным, он выздоровел очень быстро. 25 сентября 1918 года он уехал в Горки и вернулся в Москву 14 октября, сразу возобновив политическую деятельность. Первое после покушения публичное выступление Ленина состоялось 22 октября 1918 года.

В любом случае реакция властей на убийство и покушение последовала незамедлительно. В стране начался так называемый Красный террор. Одновременно начались задержания участников различных антисоветских организаций, а также тех, кто подозревался в нелояльности к советской власти.

Активный участник антибольшевистского подполья мичман Александр Гефтер (в 1918 году – вахтенный начальник на крейсере «Память Азова») позднее написал в своих мемуарах:

«Локкарт попался в Москве самым глупым образом. Говорили, что в деле замешана женщина… Огромное количество людей имевших отношение к Локкарту, было арестовано или было вынуждено скрываться»¹². Действительно, в Петрограде и Москве начались аресты и обыски. Причем чекистов не смущал даже принцип экстерриториальности посольств.

Снова процитируем воспоминания Гефтера:

«По чьему-то доносу большевики узнали, что в Британском посольстве (находилось тогда в Петрограде – прим. авт.) есть документы, представляющие для них интерес. Смелый англичанин, капитан Кроми…, защищал вход в посольство на нижней площадке лестницы с маленьким браунингом в руках. В это время, все хранившиеся на чердаке документы были уничтожены. Большевики ворвались с черного хода и Кроми был убит винтовочным выстрелом в затылок»¹³.

Автор мемуаров умолчал о том, что 30 августа 1918 года на территории посольства произошла перестрелка, в ходе которой погибло два чекиста: Янсон¹⁴ и помощник комиссара Петроградской ЧК И. Н. Стодолин-Шенкман, а также был ранен следователь ВЧК Бартновский¹⁵.

Реакция Москвы

Ночью 1 сентября 1918 года у себя на квартире в Москве был арестован Локкарт. На вопросы Петерса он отвечать отказался под предлогом дипломатической неприкосновенности, а утром по указанию председателя ВЦИК Якова Свердлова, который на время болезни Владимира Ленина фактически был руководителем страны, был отпущен на свободу.

О том, что произошло дальше, в своей книге «Железная женщина» рассказала Нина Берберова.

«2 сентября правительство Ленина отправило правительству Его Величества в Лондон следующую ноту:

«Официальное сообщение о ликвидации заговора против советской власти, руководимого англо-французскими дипломатическими представителями.

«Сегодня, 2 сентября ликвидирован заговор, руководимый англофранцузскими дипломатами, во главе с начальником британской миссии Локкартом, французским генеральным консулом Гренаром, французским генералом Лавернем и др., направленный на организацию захвата при помощи подкупа частей советских войск, Совета народных комиссаров и провозглашения военной диктатуры в Москве»…

Во вторник 3 сентября газеты были полны «заговором Локкарта», где он был обвинен во взрывах мостов, намерении убить Ленина и других преступлениях. Убийство Кроми тоже было описано во всех подробностях. Говорилось, между прочим, что он стрелял первый. «Англо-французские бандиты» и их глава Рейли (исчезнувший, за которым началась охота), были объявлены врагами народа, которым должна была быть уготовлена казнь.

«Известия» писали:

«Заговор Союзных империалистов против Советской России.

Сегодня, 2-го сентября ликвидирован заговор, руководимый англофранцузскими дипломатами во главе с начальником британской миссии Локкартом, французским генеральным консулом Лавернем и др., направленный на организацию захвата при помощи подкупа частей советских войск, Совета народных комиссаров и провозглашения военной диктатуры в Москве.

Вся организация, построенная по строго заговорщицкому типу, с подложными документами и подкупами, раскрыта.

Между прочим найдены указания, что в случае удавшегося переворота должна была быть опубликована поддельная тайная переписка русского правительства с правительством Германии и сфабрикованы поддельные договоры в целях создания подходящей атмосферы для возобновления войны с Германией.

Заговорщики действовали, прикрываясь дипломатическим иммунитетом (неприкосновенность) и на основании удостоверений, выдававшихся за личной подписью начальника британской миссии в Москве г. Локкарта, многочисленные экземпляры которых имеются ныне в руках ВЧК.

Установлено, что через руки одного из агентов Локкарта, лейтенанта английской службы Рейли, за последние полторы недели прошло 1 200 000 рублей на подкуп.

Заговор обнаружен благодаря стойкости тех командиров частей, к которым заговорщики обратились с предложением подкупа.

На конспиративной квартире заговорщиков был арестован один англичанин, который после того, как был доставлен в ВЧК, назвал себя английским дипломатическим представителем Локкартом.

После установления личности арестованного Локкарта он был немедленно освобожден.

Следствие энергично продолжается».

С утра (4 сентября 1918 года – прим. авт.) Локкарт возобновил свое хождение по Москве. В это утро он узнал, что в Петрограде было арестовано около 40 англичан…»¹⁶.

Он решил зайти в ВЧК с личной просьбой к Петерсу освободить арестованную вместе с ним 1 сентября 1918 года свою любовницу Муру Будберг (что и было сделано), но сам Локкарт был снова задержан и провел пять дней на Лубянке, а затем ещё 24 дня в небольшой квартирке в Кремле вместе с подсаженным к нему Шмидхеном.

Реакция Лондона

Снова процитируем книгу Нины Берберовой.

«В ответ на эту ноту (отправленную Москвой 2 сентября – прим. авт.) 7 сентября была получена ответная нота английского министра иностранных дел Бальфура:

«Нота британского министра

иностранных дел Чичерину.

Сентябрь 6, 1918 г.

Мы получили информацию, что возмутительное нападение было совершено на британское посольство в Петрограде, что помещение было частично разграблено и частично разрушено и что капитан Кроми, который пытался защитить посольство, был убит и тело его изуродовано до неузнаваемости. Мы требуем немедленного удовлетворения: жестокого наказания всех ответственных за это безобразие и тех, кто в нем участвовал.

Если русское советское правительство не даст нам полнейшего удовлетворения и насилие над британскими подданными будет продолжаться, британское правительство будет считать каждого члена русского правительства ответственным за происходящее и примет меры к тому, чтобы все правительства цивилизованного мира признали их индивидуально ответственными и тем самым вне закона и в случае необходимости не дали бы им убежища на своей территории.

Вам уже было послано извещение г. Литвиновым о том, что правительство Его Величества готово сделать все, что возможно, для немедленного возвращения представителей Великобритании в Англию и отъезда представителей русского советского правительства в Лондоне – в Москву. Гарантии были даны в случае обмена тех и других на русско-финской границе. Г. Литвинову будет разрешено покинуть пределы Англии, как только британские представители будут вне пределов России. До нашего сведения дошло, что 29 августа был издан декрет, что все британские подданные от 18 до 40 лет будут арестованы и что официальные представители Великобритании уже арестованы по ложному обвинению в заговоре против советского правительства.

Ввиду этого правительство Его Величества считает нужным подвергнуть г. Литвинова и его сотрудников превентивному аресту, до тех пор, пока британские представители и все остальные арестованные британские подданные не будут освобождены и доставлены на финскую границу, с гарантией свободного перехода ее.

Бальфур»

Ответ Москвы

Так получилось, что накануне отправки ноты из Лондона, Москва отправила свою. Вот ее текст:

«Заявление Народного Комиссара Иностранных Дел по поводу участия дипломатических представителей Англии и Франции в организации заговоров против советской власти.

6 сентября 1918 г. № 102

В то самое время, когда при посредстве представителей нейтральных держав Правительство РСФСР вело переговоры с правительствами Англии и Франции об обмене дипломатических представителей, военных и граждан вообще, обнаружилось, что дипломатические и военные представители Англии и Франции пользуются своим званием для организации на территории РСФСР заговоров, направленных к захвату Совета Народных Комиссаров с помощью подкупа и агитации среди войсковых частей, к взрыву мостов и продовольственных складов и поездов.

Данные, имеющиеся в распоряжении Правительства и отчасти уже опубликованные в сообщениях Чрезвычайной Следственной Комиссии и комиссаров Северной Коммуны, устанавливают с несомненностью тот факт, что нити заговора сходились в руках главы английской миссии Локкарта и его агентов. Равным образом установлено, что здание английского посольства в Петрограде фактически было превращено в конспиративную квартиру заговорщиков.

При этих условиях, будучи всецело проникнуто искренним желанием в полной мере соблюдать дипломатическую неприкосновенность и правила международного общения, Правительство РСФСР лишено возможности предоставить свободу действий лицам, прибывшим в Россию в качестве дипломатических и военных представителей и поставившим себя фактически в положение заговорщиков против Правительства нашей страны.

Поэтому Правительство РСФСР поставлено в необходимость создать для лиц, уличенных в заговорах, такие условия, при которых они лишены были бы возможности продолжать дальше свою преступную с точки зрения международного права деятельность.

Когда английские и французские войска продвигаются по территории РСФСР для поддержки открытых мятежей против Советской власти и дипломатические представители этих держав внутри России создают организацию для государственного переворота и захвата власти, – Правительство РСФСР принуждено во что бы то ни стало принять необходимые меры самообороны.

Все интернированные представители английской и французской буржуазии, среди которых нет ни одного рабочего, будут немедленно освобождены, как только русские граждане в Англии и Франции и в районе оккупации союзных войск и чехословаков не будут больше подвергаться репрессиям и преследованиям. Английские и французские граждане будут иметь возможность немедленно покинуть территорию России, когда эту же возможность получат российские граждане в Англии и Франции.

Французские военные получат эту возможность, когда русские солдаты при участии Международного и Русского Красного Креста будут возвращаемы из Франции. Дипломатические представители той и другой страны, и в том числе сам глава заговорщиков Локкарт, одновременно будут пользоваться возможностью возвращения на родину.

Уже после того, как Правительством Советской Республики были приняты приведенные выше решения, нами получено от английского правительства радио с сообщением об аресте т. Литвинова и его персонала. Это обстоятельство служит для нас еще лишним подтверждением правильности наших действий и полной обоснованности наших опасений, когда мы отказывались допустить выезд Локкарта и его сотрудников из России ранее выезда тов. Литвинова из Англии.

И в этом английском радио, и в одновременно полученном по радио заявлении французского правительства в случае дальнейшего содержания под стражей английских и французских граждан эти правительства угрожают индивидуальными репрессиями всем видным большевикам, которые попадут в их руки.

Это обстоятельство для нас не является новостью, так как уже теперь такого рода репрессии, вплоть до расстрелов советских работников, совершаются в районе оккупации держав Согласия. Мы остаемся при нашем прежнем предложении отказаться от репрессий в том случае, если таковые будут прекращены со стороны держав Согласия, как мы о том заявляли уже неоднократно.

Повторяем еще раз, что принимаемые нами меры предосторожности касаются исключительно английской и французской буржуазии и что ни одного рабочего мы не тронем.

Народный Комиссар по Иностранным Делам

Чичерин»¹⁷.

Процедура обмена

26 октября 1918 года в Петроград прибыли сотрудники советского посольства в Великобритании. Через несколько дней в город на Неве приехал сам Максим Литвинов. Он задержался из-за того, что ждал в Стокгольме, когда Брюс Локкарт пересечет советско-финскую границу.

В истории обменов шпионов в XX веке эта была самой малоизвестной. Советские газеты лишь написали о том, что в РСФСР из Великобритании вернулись сотрудники посольства. Публикаций в западных СМИ о том, что группа высокопоставленных британских и французских дипломатов, часть из которых Москва обвиняла в шпионской деятельности, вернулась домой – не было. Да и чем было гордиться? Фактически дипломаты были пойманы «с поличным». Более того, существовала вероятность, что в революционном угаре их могли и расстрелять или надолго задержать в РСФСР.

Впрочем, оба участника обмена – Максим Литвинов и Брюс Локкарт – все же сохранили для потомков свои воспоминания о событиях почти столетней давности. Первый – благодаря биографу. А второй сам, написав мемуары о своих приключениях в России.

Приложение 1. Нахождение Максима Литвинова в британской тюрьме

На дверь тюремной камеры, в которую посадили Литвинова, была повешена табличка: «Гость его величества». А «гость» без устали шагал по камере – три шага туда, три обратно – и думал, что ему предпринять, чтобы скорее оказаться на воле. Оттуда приходили недобрые вести. Газеты требовали самых строгих мер по отношению к красному послу. В папке Литвинова хранилась газетная статья, автор которой требовал сообщить Ленину, что «при малейшем насилии, примененном к Локкарту, Литвинов будет расстрелян». Это место в статье Литвинов подчеркнул красным карандашом.

О дальнейших событиях Максим Максимович рассказал следующее:

«Спустя несколько дней после моего ареста ко мне в тюрьму явился Липер¹⁸. Причина его визита была такова. До моего заключения английский МИД имел возможность сноситься с Советским правительством через меня. Никаких других способов сношений с Москвой в тот момент у него не было (ведь Локкарт уже сидел в тюрьме). Со дня моего ареста эта единственная ниточка между Лондоном и Москвой была оборвана. А между тем в связи с арестом Локкарта Лондон вынужден был начать какие-то переговоры с Москвой – прежде всего, в целях освобождения Локкарта. Как это было сделать? Тогда в МИД вспомнили обо мне и прислали ко мне Липера. Липер просил меня послать в Москву шифровку и передать предложение британского правительства обменять меня на Локкарта. Я ответил Липеру, что никакой шифровки из тюрьмы посылать не буду. Одно из двух: или британское правительство считает меня уполномоченным Советского правительства, тогда я должен быть на свободе, или же оно считает меня арестантом, тогда незачем обращаться ко мне с просьбой о посылке шифровки. Надо сделать выбор. Липер ушел от меня, не добившись ничего.

Моя постановка вопроса в конце концов возымела свое действие. Через десять дней после ареста я был выпущен из тюрьмы и вновь вернулся на свою квартиру. Вместе со мной по моему категорическому требованию были освобождены и другие работники полпредства. После моего выхода из тюрьмы ко мне, правда, были приставлены агенты Скотланд-Ярда, которые неотступно следовали за мной по пятам, но все-таки я был на свободе и теперь согласился передать Советскому правительству предложение МИД. Предложение это Москвой было принято, и вопрос о моем отъезде из Англии был, таким образом, принципиально решен.

Однако при практическом проведении этого решения встретился ряд весьма серьезных трудностей. Локкарт был в Москве, я был в Лондоне, сношения железнодорожные, телеграфные, телефонные и всякие другие между обеими столицами в то время были если не совсем порваны, то, во всяком случае, крайне осложнены. Устроить при таких условиях переход советской границы Локкартом и английской границы мною в один и тот же день и час было просто невозможно. В конечном счете вся операция обмена уперлась в вопрос, кто должен первым перейти границу: я или Локкарт? В течение долгого времени мы никак не могли договориться. Тогда я сделал МИД такое предложение: я выеду из Англии первый, но не поеду сразу в Советскую Россию, а останусь в Христиании (ныне Осло) и буду в Норвегии дожидаться выезда Локкарта из Советской России. С тяжелым сердцем Бальфур в конце концов принял мое предложение.

Дело происходило в конце 1918 года. Сношения между Англией и Советской Россией шли в то время через Скандинавию. Сношения эти были чрезвычайно затруднены германской блокадой Англии с помощью подводных лодок, а также громадным количеством мин, установленных в Северном море. Практически мне предстояло из Лондона проехать в Абердин, сесть там на пароход, который под охраной двух миноносцев совершал более или менее регулярные рейсы по линии Абердин – Берген, и затем уже через Христианию и Стокгольм искать доступа в Советскую Россию. Как раз в момент моего отъезда из Лондона на английских железных дорогах разразилась стачка. Тогда МИД решил отправить меня и моих товарищей (со мной уезжало около сорока большевиков, находившихся еще в Лондоне) на автобусах. Я согласился. Липер поехал сопровождать меня до Абердина. Кроме того, с нами был еще норвежский вице консул в Лондоне, который тоже принимал некоторое участие в моей эвакуации из Англии. Путь от Абердина до Христиании я совершил вполне благополучно.

Прибыв в норвежскую столицу, я явился к норвежскому министру иностранных дел, изложив обстоятельства, при которых произошел мой отъезд из Англии, и заявил ему, что я нахожусь всецело в его распоряжении. Норвежский министр иностранных дел оказался в большом затруднении. Он сказал, что мое соглашение с английским МИД его совершенно не касается и что я могу поступать дальше, как мне заблагорассудится. После норвежского министра иностранных дел я сделал визит британской миссии в Христиании и сообщил ей, что во исполнении моего соглашения с МИД я остаюсь в столице Норвегии до тех пор, пока не будет получено сообщение о выезде Брюса Локкарта из Советской России.

С освобождением и эвакуацией Локкарта произошла известная задержка, и только в первых числах октября он пересек наконец русско-финскую границу. На этом мое соглашение с английским МИД кончилось, а вместе с тем кончилась и история первого советского полпредства в Лондоне».

Источник: Шейнис 3.С. Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек. – М.: 1989, – C. 72–73

Приложение 2. Воспоминая Брюса Локкарта

Заключение мое длилось ровно месяц. Его можно разделить на два периода: первый продолжался несколько дней и был отмечен неудобствами и страхом; второй, длившийся двадцать четыре дня, можно назвать периодом сравнительного комфорта, сопровождаемого острым душевным напряжением.

На Лубянке, 11, в бывшем помещении Страхового общества, я сидел в комнате, которая была предназначена для регистрации и предварительного допроса второстепенных преступников. В ней было три окна, два из них выходили во внутренний двор. Обстановка состояла из стола, деревянных стульев, старого истрепанного дивана, на котором, если мне везло, разрешалось спать. Обычно я спал на полу. Однако самое тяжелое лишение состояло в том, что комната никогда не оставалась пустой и темной. Все время дежурили двое часовых. Работа младших комиссаров, в пользовании которых была комната, не прекращалась ни днем, ни ночью. В большинстве своем это были латыша или русские матросы. Некоторые были настроены довольно дружелюбно. Они рассматривали меня с особым интересом, иногда разговаривали со мной и давали мне читать «Известия». Другие были грубы и враждебны. Ночью за мной присылал Петерс и я подвергался насмешливому допросу. Я не могу сказать, что он обращался со мной плохо. Желание спать было тяжелым испытанием, и меня утомляли его ночные допросы. По большей части это были настойчивые предложения сообщить ему всю правду в моих же собственных интересах. Он говорил, что мои товарищи уже сознались (один из французских агентов написал антисоюзническое письмо, напечатанное в большевистской прессе), и Петерс предлагал мне сделать то же, если я хочу избежать передачи моего дела в Революционный трибунал. Он не был, однако, ни груб, ни даже невежлив. Наши отношения заключенного и тюремщика были приятны. Он сам был женат на англичанке, которую оставил в Англии. Его, казалось, интересовал мой роман с Мурой. Иногда он заходил ко мне в комнату и осведомлялся, хорошо ли меня кормят. Пища – чай, жидкие щи и картофель – была непитательна, но я не жаловался. На второй день он принес мне две книги для чтения: Уэллса «Мистер Бритлинг…» и Ленина – «Государство и революция». Моим единственным утешением были официальные большевистские газеты, которыми меня снабжали мои тюремщики с радостью пропагандистов. Конечно, что касается моего личного дела, газетные сведения были далеко неутешительны. Они были все переполнены заговором Локкарта. Печатались многочисленные резолюции, принятые комитетами рабочих, требующие суда надо мной и смертного приговора. Отводилось также видное место и иностранным комментариям по поводу заговора. В особенности германская пресса отдавала ему должное. Во время войны она сильно страдала от подобных же обвинений в недипломатическом поведении, особенно в деле Папена¹⁹, а теперь она воспользовалась большей частью приписываемых нам проступков, называя их наиболее скандальными в истории дипломатии. Были также неутешительные отчеты о победах большевиков над чехами и союзниками и еще более грозные сведения о терроре, развернувшемся вовсю. Все эти подробности не могли рассеять мою тревогу. С самого первого дня моего заключения я решил, что, если Ленин умрет, моя жизнь не будет стоить ни гроша. Меня могло спасти только одно: из ряда вон выходящая победа союзных войск во Франции. Зная пристрастие большевиков к миру какой угодно ценой, я чувствовал, что такая победа может смягчить обращение со мной большевиков. А «Известия», к моей радости, содержали не только бюллетени о здоровье Ленина, но и новости о положении на западном фронте. И те, и другие были утешительны. Шестого сентября было объявлено, что Ленин вне опасности. На западе продвижение союзников сопровождалось действительным успехом.

От Петерса я узнал, что мои коллеги сидели все вместе в Бутырской тюрьме. Один я был выделен для одиночного заключения. Это усиливало дурное настроение.

Мое заключение в ЧК было отмечено двумя мрачными инцидентами. На третий день ко мне в комнату ввели бандита. Это был высокий здоровый детина лет двадцати пяти. Я был молчаливым свидетелем его допроса, который сильно разнился от того, что пережил я в руках Петерса. Сперва он, смеясь, утверждал свою невиновность. Не было более лояльного сторонника советского режима, чем он. Никто так добросовестно не соблюдал декреты. Обвинения в бандитизме и контрабанде были делом контрреволюционеров, хотевших его погубить. Он изобразил себя в прекрасном свете, но комиссар не обратил на это никакого внимания. Он безжалостно повторял свой вопрос: «Где вы были в ночь на двадцать седьмое августа?» Бандит сперва шумел, затем смутился, стал лгать, а когда заметил, что комиссар видит его ложь, начал рыдать и просить пощады. Комиссар засмеялся и нацарапал что-то на клочке бумаги. Он протянул бумажку часовому, бандит все еще стоял на коленях у стола. Часовой взял его за плечо, и тотчас все его поведение изменилось. Увидев, что судьба его решена, он вскочил на ноги, отбросил одного часового к стене и стремительно бросился к двери. Один из большевиков подставил ему ногу, и бандит упал, растянувшись на полу. Его схватили и вытащили из комнаты, а он продолжал драться и проклинать своих тюремщиков.

Второй инцидент, более потрясший мои нервы, произошел в последний день моего пребывания на Лубянке, 11. Я читал, когда Петерс вошел в комнату. Я отошел с ним к окну поговорить. Когда у него была свободная минута, он любил поговорить об Англии, войне, капитализме и революции. Он рассказывал мне необыкновенные вещи о своих переживаниях в бытность революционером. Он сидел в тюрьме в Риге во времена царизма. Он показывал мне свои ногти в доказательство тех пыток, которые он перенес. Ничто в его характере не обличало бесчеловечного чудовища, каким его обычно считали. Он говорил мне, что каждое подписание смертного приговора причиняло ему физическую боль. Я думаю, это была правда. В его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком во всем, что касалось столкновений между большевизмом и капитализмом, и он преследовал большевистские цели с чувством долга, которое не знало жалости.

В то время, как мы разговаривали, автомобиль вроде «Черной Марии»²⁰ въехал на задний двор, из него вылез отряд людей с ружьями и патронташами и занял весь двор. В это же время как раз под нашим окном открылась дверь и три человека с опущенными головами медленно направились к автомобилю. Я их тотчас же узнал. Это были Щегловитов²¹, Хвостов²² и Белецкий²³ – три экс-министра царского режима; они сидели в тюрьме с начала революции. Затем последовала некоторая пауза и потом крик. Из двери наполовину вытолкнули, наполовину вытащили жирного священника и повели к «Черной Марии». Он был жалок. По лицу катились слезы. Колени его подогнулись, и, как мешок, он упал на землю. Мне стало нехорошо, и я отвернулся. «Куда их ведут?» – спросил я. «Они отправляются в другой мир», – сухо сказал Петерс. «Вот этот, – добавил он, указывая на священника, – вполне это заслужил». Это был известный епископ Восторгов²⁴. Экс-министры были первой партией из нескольких сот жертв террора, расстрелянных в это время в качестве платы за покушение на Ленина. Ночью Петерс прислал за мной.

– Завтра, – сказал он, – мы перевозим вас в Кремль. Там вы будете один, и вам будет удобнее.

В моем присутствии он позвонил коменданту Кремля.

– Готовы ли комнаты для гражданина Локкарта? – спросил он не допускающим возражения голосом.

Очевидно, ответ был отрицательным.

– Ничего не значит, – возразил Петерс, – дайте ему комнату Белецкого.

Белецкий был одним из экс-министров, расстрелянных днем. Это казалось зловещим намеком. Кремль предназначался только для наиболее несчастливых политических заключенных. До сих пор никто оттуда не вышел живым.

Меня перевезли в Кремль вечером восьмого сентября и поместили в кавалерском корпусе. Мои новые комнаты были чисты и удобны. Они состояли из маленькой прихожей, приемной, крошечной спальни, ванной комнаты – увы, без ванны – и маленькой кухни. Комнаты в прежнее время были предназначены для фрейлины. К несчастью, окна с обеих сторон выходили в коридор, так что я был лишен свежего воздуха. К несчастью также, я был не один, как мне обещал Петерс. У меня нашелся товарищ по заключению, латыш Смидхен, причина всех наших бедствий, которого обвиняли как моего агента и соучастника. Мы провели вместе тридцать шесть часов, и я все время боялся произнести слово. Затем его увели, и я никогда не узнал, что с ним сталось. До сих пор я не знаю, расстреляли его или щедро наградили за ту роль, которую он сыграл в разоблачении «большого заговора». Был еще один недостаток в моей новой тюрьме. По обе стороны ее стояли часовые, по одному у каждого окна. Они сменялись через четыре часа и при смене заходили ко мне в комнату проверить, там ли я; каждую ночь меня будили в 10,2 и 6 часов. Часовые были по большей части латыши, но были также русские, поляки и венгры. Был еще старик, бывший кремлевский служитель, убиравший комнаты. Он был, насколько мог, любезен, но весь наш разговор ограничивался просьбой принести большевистские газеты и горячую воду для самовара. Из «Известий» я узнал, что союзные правительства послали резкую ноту большевикам, требуя нашего немедленного освобождения и считая их всех вместе и каждого в отдельности ответственными за нашу безопасность. В отплату в Англии арестовали Литвинова и посадили в тюрьму. Чичерин ответил на протест нотой, в которой излагались все наши преступления, но которая содержала предложение освободить нас в обмен на Литвинова и других русских арестованных во Франции и Англии. Предложение Чичерина было до некоторой степени успокоительным. Однако в других отделах газеты сообщалось, что меня будут судить за преступление, которое карается смертью; я совсем не был уверен в своем освобождении и даже в личной безопасности.

Пища в Кремле была такая же, как и на Лубянке, 11, – суп, чай и картофель. Петерс извинился за это, говоря, что он и его подчиненные получают то же самое. Из того, что я мог заметить во время моего пребывания в ЧК, его слова были правильны. По приезде в Кремль я первым делом написал Петерсу по поводу Муры и своих слуг. Еще раз я обращался к его порядочности. Я сообщал ему, что слуги ни в какой мере не были ответственны за то, что я мог делать или не делать. Что же касается Муры, спрашивал, какое удовлетворение он получает, сражаясь с женщинами. На третий день он приехал ко мне. Он сообщил, что, по всей вероятности, я буду передан для суда Революционному трибуналу. Однако он освободил Муру. И даже больше того, он дал ей разрешение принести мне пищу, одежду, книги и табак. Он брался передать ей от меня записку при условии, если она будет написана по-русски и не запечатана. Вместе с тем он отдал распоряжение коменданту Кремля давать мне ежедневно двухчасовую прогулку. Он был в великодушном настроении. Ленин выздоравливал. Новости с большевистского фронта были прекрасны. Большевики отбили у чехов Уральск. Казань была накануне капитуляции.

Петерс сдержал свое слово. Днем я получил конкретное доказательство освобождения Муры в виде корзины с одеждой, книгами, табаком и даже такими предметами роскоши, как кофе и ветчина. Было также от нее длинное письмо. Конечно, в нем не было никаких новостей, но оно пришло запечатанным. Его не могли прочесть пытливые глаза моих стражей. Петерс сам запечатал его официальной печатью ЧК с припиской, подписанной его решительным почерком: «Прошу передать это письмо запечатанным. Я его прочел. Петерс». Этот странный человек, которому я внушал почему-то интерес, решил доказать мне, что большевики в мелочах могут быть такими же рыцарями, как и буржуа.

Одежда и пища, но особенно одежда, были истинным благодеянием. Я не снимал костюма, не умывался и не брился вот уже шесть дней. Тревога моя длилась еще две недели. Как раз накануне Крыленко, общественный обвинитель, выступал на митинге и под громкие возгласы одобрения объявил, что будет вести дело о союзных заговорщиках и что преступник Локкарт не избегнет должного наказания. Однако с этих пор моя тюремная жизнь стала довольно спокойной. Конечно, время тянулось убийственно долго. Все же постепенно я завел порядок, который заставил проходить день быстрее. Как только я был одет, я начинал раскладывать китайскии пасьянс. (С одеждой и книгами Мypa прислал а колоду карт.) Я как бы ставил ставку на себя самого. С кельтским суеверием я говорил себе, если пасьянс не сойдется, день кончится несчастьем. С нездоровым волнением я сражался за свою жизнь в карты. К счастью, для спокойствия моего рассудка никогда не случалось, чтобы пасьянс не сходился. Однако бывали дни, когда я выходил победителем только к вечеру.

Окончив игру в карты, я принимался за чтение. Вот что я прочел за три недели пребывания в Кремле: Фукидида Ренана – «Воспоминание детства и юности», Ранке – «История папства», Шиллера – «Валленштейн», Ростана – «Орленок», Архенгольтца – «История семилетней войны», Бельтцке – «История войны 1812 года в России», Зудермана – «Розы», Маколея – «Жизнь и письма», Стивенсона – «Путешествие с ослом», Киплинга – «Смелые капитаны», Уэллса – «Остров доктора Моро», Голланда Роза – «Жизнь Наполеона», Карлейля – «Французская революция» и Ленина и Зиновьева – «Против течения». Тогда я был серьезным молодым человеком. Другим времяпрепровождением было приготовление еды. После завтрака я гулял по Кремлю. Первая моя прогулка была одиннадцатого сентября. Это был день взятия большевиками Казани, и Кремль весь был украшен флагами и красными знаменами. В первые дни большевистского режима Кремль был крепостью, в которую редко или совсем не допускали посетителей. Даже в дни моих самых дружественных отношений с большевиками я ни разу не переступил его порога. Мои интервью с Левиным, Троцким, Чичериным и другими комиссарами были всегда вне кремлевских стен. Теперь я мог видеть все перемены, которые произошли там после Октябрьской революции. Гигантский памятник Александру Второму на площади для парадов был стащен с огромного пьедестала, крест на месте убийства великого князя Сергея снят.

Моим конвоиром в этот первый день был поляк. Он шел рядом со мной с заряженной винтовкой и разговаривал довольно дружелюбно. Он сообщил, что часто сопровождал царских экс-министров во время прогулок и что мало кто из кремлевских пленников вышел отсюда живым. Его товарищи держали пари два против одного, что я буду расстрелян.

В общем конвоиры мои были приличные, смышленые люди, не делавшие никаких попыток насмехаться надо мной. Во все время заключения я наткнулся только на одного, который был действительно мерзок: негодяй с недовольным лицом, проклинавший Англию, ругавший меня убийцей и отказавший в разрешении послать записку коменданту. Он был венгр. Лучше всех были латыши. Многие из них относились к русским презрительно, считая их стоящими ниже себя. Один латыш сказал мне, что, если бы Россия могла выставить в окопы миллион нерусских войск, она непременно выиграла бы войну. Каждый раз, когда латыши наступали, говорил он, их подводили русские, которые никогда не могли их поддержать. С другой стороны, он чрезвычайно уважал лидеров большевиков, считая их сверхлюдьми. Не все мои конвоиры были большевиками. Их можно разделить на три группы: во-первых – ярые коммунисты, убеждавшие каждого своей искренностью и преданностью делу. Таких было немного. Во-вторых, стадо: идущие за толпой – сегодня большевики, завтра – меньшевики. И в-третьих, – наиболее многочисленная – скептики, считавшие, что в России все возможно и все плохо. Все, однако, были уверены, что революция упрочилась. Даже те латыши, которые стремились вернуться в Латвию, смеялись над возможностью успеха контрреволюции. Для них контрреволюция означала возврат земли собственникам.

Эти прогулки были желанным развлечением в монотонности моего существования. Они не давали мне думать о себе, и, хотя вначале я не мог удержаться от косвенных вопросов конвоирам о своей судьбе, получаемые ответы скоро охладили дальнейшие попытки удовлетворить болезненное любопытство. Ежедневно во время прогулки я заходил в маленькую церковь, построенную в стенах Кремля. Там была знаменитая икона Божьей матери «Нечаянная радость» и небольшой сад вокруг церкви. Перед войной, вдохновленный этим очаровательным названием, я написал о ней небольшой рассказ, напечатанный в «Морнинг пост». Теперь этот храм был в течение трех недель местом моих ежедневных молитв.

В конце первой недели, проведенной в Кремле, ко мне зашел Карахан. Он умалчивал о моем деле. Он также намекал, что общественный суд неизбежен. Он сказал мне, что Рене Маршан, член французской миссии, сообщил большевикам все данные о митинге союзников в американском генеральном консульстве. На этом митинге представители союзников обсуждали такие меры, как взрыв железнодорожных мостов, чтобы отрезать Москву и С.-Петербург от источников снабжения. По словам Карахана, он передал полный список всех присутствовавших. Я засмеялся. Большинство моих разговоров с Караханом велось в тоне легкой иронии.

– Это почище выдумок «Таймс», – сказал я, – и хотите верьте мне, хотите нет, но это новая выдумка вашей ЧК.

– Но это правда, – возразил он. – Через день или два мы опубликуем письмо. К счастью для вас, – добавил он с усмешкой, – вы, кажется, не присутствовали.

Рассказ его был более или менее справедлив. Маршан решился примкнуть к большевикам. После войны он вернулся во Францию и вступил во французскую коммунистическую партию. Он отрекся от коммунизма в 1931 году. Карахан передал мне новости о войне и о том, что делается на свете. Нейтральные дипломаты выпустили резкий протест против террора, из чего я заключил, что они работали для нашего освобождения. Силы союзников не имели успеха в России. Большевики отмечали дальнейшие успехи в борьбе с чехами и русскими контрреволюционными силами. С другой стороны, союзники гнали назад немцев на западе. Австрия и Болгария были накануне крушения. Он признавал, что теперь союзники могут выиграть войну.

Конечно, это были хорошие вести. Они были еще усилены разоблачением истинной цели визита Карахана. Он явился, чтобы узнать мое мнение относительно условий, на которых Англия согласится прекратить интервенцию и заключить мир с Россией. Большевики были готовы предложить амнистию всем контрреволюционерам, которые признают режим, и предоставить возможность убраться из России чехам и союзникам. Было очевидно: если большевики готовы обсуждать условия мира с союзниками, они меня не расстреляют. С другой стороны, союзники, казалось, не хотели выслушивать никаких предложений такого рода. В общем, надежды мои ожили после его визита. Карахан сообщил мне, что Ленин уже может сидеть и принимать пищу.

Погода всю неделю с 14 по 21 сентября была дождливая и скверная, и два дня я не мог даже гулять. Я все еще получал ежедневные послания и роскошные посылки от Муры. Она мне прислала вечное перо, несколько записных книжек, и я занимался писанием скверных стихов и очень осторожного дневника моей тюремной жизни. Так как большевики меня больше не посещали, я не знал новостей, спал плохо и впал в новый период пессимизма.

Я часто видел Спиридонову, заключенную в одном коридоре со мной. Мы никогда не разговаривали, хотя торжественно раскланивались, проходя мимо друг дpуга во время ежедневных прогулок. Она выглядела больной и нервной, с черными кругами вокруг глаз. Она была неуклюжа и очень небрежно одета, но в молодости, вероятно, была очень хорошенькой.

Другим заключенным, кого я встречал иногда во время прогулок, был генерал Брусилов. У него случилось какое-то несчастье с ногой, и он ходил с трудом, опираясь на палку. В моем дневнике записано, что «он выглядел больным, измученным и очень старым, выражение лица «было у него хитрое». Был еще заключенный Саблин, бывший советский командир, игравший руководящую роль в задуманном левыми социалистами-революционерами соuр d’etat²⁵ в июле месяце. Красивый, с привлекательной улыбкой и голубыми глазами, он выглядел почти мальчиком.

Высокое положение заключенных, по-видимому, забавляло наших сторожей. Однажды мой конвоир подвел меня к месту, где раньше стояла статуя Александра II, и с гордостью указал на изречение, грубо выцарапанное с одной стороны огромного пьедестала. Слова, вырезанные одним из наших часовых, гласили следующее: «Здесь красноармейцы 9-го стрелкового латышского батальона имели честь гулять с Брусиловым, Локкартцм, Спиридоновой и Саблиным». Слово «честь» была в кавычках. Я мрачно подумал, что это, вероятно, единственный памятник, кроме могильного, на котором будет фигурировать мое имя.

21 сентября Карахан опять зашел ко мне. Он был возбужден успехами большевиков на Волге. Красная Армия заняла Симбирск и была полна надежд. Он принес мне оттиски «Призыва», большевистской листовки, напечатанной по-английски, которую должны были сбрасывать с аэропланов над английскими войсками на архангельском и мурманском фронтах. Она содержала грозный рассказ о так называемом союзническом заговоре. Мое имя широко там фигурировало, и к моим другим преступлениям было еще добавлено обвинение в замысле состряпать ложный договор между Германией и Россией как средство заставить союзников сражаться против большевиков. Рассказ, как следовало из газеты, читался как «Тысяча и одна ночь». Я указал Kapaxaну на эти слова и поздравил его с талантливой аллегорией. Это был прекрасный пример выдумки, не лишенной воображения. Карахан, знавший все детали моего ареста, мягко улыбнулся. «Ваше правительство, – сказал он, – поддерживает войну против революции. Союзные войска совершили целый ряд беззаконий в нашей стране. Вы стали символом этих беззаконий. При столкновении между двумя мировыми силами отдельные личности всегда страдают».

На следующий день Петерс нанес мне неожиданный визит. Он привез с собой Муру. Был день его рождения (ему было тридцать два года), а так как он предпочитал не получать подарки, а дарить сам, в виде праздничного подарка он привез Муру. Но не только поэтому его визит был одним из самых волнующих моментов моего заключения. Петерс был в настроении, склонном к воспоминаниям. Он сел напротив меня за маленький столик около стены и начал рассказывать о своем революционном прошлом. Он сделался социалистом в пятнадцать лет, перенес изгнания и всякие преследования. Я слушал урывками. Мура, стоявшая позади Петерса напротив меня, бесцельно перебирала книги на небольшом столе перед зеркалом. Она поймала мой взгляд, вынула записку и сунула ее в книгу.

Меня охватил ужас. Легкий поворот головы – и Петерс все мог увидеть в зеркале. Я как можно незаметнее кивнул головой. Но Мура, казалось, думала, что я не видел, и вновь повторила все сначала. Сердце мое замерло, и на этот раз я закивал, как эпилептик. К счастью, Петерс ничего не заметил, в противном случае судьба Муры была бы решена. О моей судьбе он не сказал ничего нового, кроме сообщения о приготовлениях, сделанных для суда надо мной, но обращался со мной чрезвычайно любезно, несколько раз осведомился, как обращаются со мной часовые, регулярно ли я получаю письма Муры и нет ли у меня каких-либо жалоб. Затем, извинившись за свой короткий визит ввиду срочной работы и пообещав еще раз привезти Муру, он уехал. Мы с Мурой едва перекинулись несколькими словами, но у меня теперь была надежда. Как только они ушли, я бросился к книге – это был Карлейль, «Французская революция» – и вынул записку. В ней было всего шесть слов: «Ничего не говори – все будет хорошо». Всю ночь я не мог заснуть. На следующий день снова приехал Петерс. Его второе посещение объяснило первое. На этот раз его сопровождала не Мура, а Аскер, шведский генеральный консул, обаятельный, большого ума человек, работавший день и ночь для нашего освобождения. Петерс прямо приступил к делу. Нейтральные дипломаты выражали тревогу относительно моей судьбы. Их сильно обеспокоили слухи, что я расстрелян, что меня подвергали китайским пыткам. Поэтому он привез шведского генерального консула, чтобы тот убедился лично: 1) что я жив, 2) что со мной хорошо обращаются. Мой разговор с Аскером был ограничен. Мы должны были говорить по-русски, а он плохо знал язык. Более того, ему не было разрешено говорить о моей судьбе. Удостоверившись, что я не голодаю и не подвергаюсь пыткам, он ухитрился сказать, что для меня делается все, что только возможно, и затем ушел.

На следующее утро большевистская пресса передала сообщение, что в то время, как буржуазная пресса распространяет по всему свету слухи об ужасных пытках, которым я подвергаюсь, я сам, отрицая это, сообщил шведскому консулу, что со мной обращаются крайне любезно.

Мое интервью с Аскером было все же не вполне удовлетворительно. Тот факт, что ему не разрешили говорить о моем деле, меня приводил в уныние. Я не боялся больше за свою жизнь, но вероятность публичного суда и продолжительного заключения влияли все еще сильнее, чем прежде, на мой рассудок. Мои опасения еще усилились опубликованными на другой день в «Известиях» разоблачениями Маршана, французского агента. Они были в форме открытого письма к Пуанкаре и в резких выражениях разоблачали контрреволюционную деятельность союзных агентов в России. Хотя мое имя не было упомянуто в этом письме и хотя я никогда не принимал участия в деятельности, которая оттолкнула Маршана от родины, большевистская пресса ухватилась за возможность вылить всю грязь на мою голову. Еще раз меня называли зачинщиком всего того, что было и чего не было, и архипреступным дипломатом. Думаю, я мог бы считать себя польщенным. Я был самый молодой из союзных представителей. И все же был выделен для одиночного заключения в Кремле, а мое имя фигурировало в каждой газете как вожака всех союзных представителей. Сомнительно, чтобы обращение большевиков со мной, столь сильно различное наедине и публично, определялось только политическими причинами. Я знал их более близко, чем любой из союзных представителей. Я почти до самого конца противился интервенции. Необходимо было использовать все средства и дискредитировать заранее все данные, которые я мог привести против них. Американские чиновники, гораздо больше меня замешанные в разоблачениях Маршана, избегли не только ареста, но даже оскорблений. Большевики знали, что президент Вильсон как историк помнил Наполеона и весьма равнодушно относился к русской политике союзников. Большевики решили не делать ничего, что могло бы повлиять на его отношение к этой политике.

Погода в это время была раздражающая. Были дни, когда светило солнце и жара стояла, как в июле месяце. Это были дни надежд. В другие дни дул ветер, дождь безжалостно стучал по кремлевским стенам. В воздухе чувствовалась зима. Холод и сырость еще более усиливали мое угнетенное состояние. В дневнике записано, что мои нервы, которые до сих пор прекрасно выдерживали все напряжение этих месяцев, начали сдавать.

Двадцать шестого сентября ко мне снова явился Карахан. Как и всегда, он был любезен и приветлив. Мы продолжали разговор о положении союзников в России и возможности начала переговоров о мире, он сообщил мне, что вопрос о моем суде в настоящее время решен. Его не будет. Он полагал, что, возможно, я буду освобожден.

Когда он ушел, я сел за стол и перевел белыми стихами монолог Телля из Шиллера: «Он должен пройти эту пустынную долину».

Через два дня приехал Петерс с Мурой. Это было в субботу, в шесть часов вечера. На нем была кожаная куртка и брюки цвета хаки, огромный маузер висел сбоку. На лице сияла улыбка. Он сообщил мне, что во вторник меня освободят. Он разрешит мне поехать домой дня на два уложиться. Я поблагодарил, он взглянул на меня, как бы стесняясь, сунул руку в карман и вынул оттуда пакет. «Я хочу обратиться к вам с просьбой, – сказал он. – Когда вы приедете в Лондон, не передадите ли это письмо моей жене?» Кроме того, он дал мне свою фотографическую карточку со своей подписью и показал несколько снимков жены. Прежде чем я успел сказать «Конечно, передам», он передумал: «Нет, я не буду вас затруднять. Как только вы отсюда уедете, вы начнете проклинать меня и называть злейшим врагом». Казалось, он был неспособен приписывать буржуазии человеческие чувства по отношению к пролетариату. Я сказал ему, чтобы он не глупил и дал мне свое письмо. Отбросив политику, я ничего против него не имею и всю жизнь буду вспоминать его внимательность к Муре. Я взял письмо и, конечно, впоследствии передал.

Затем он начал разговор сперва о политике, затем о заговоре. Он открыто признался в присутствии Муры, что американцы также были сильно скомпрометированы в нем, как и все другие. (Уже после моего ареста один американский агент был задержан с планами расположения Красной Армии, спрятанными внутри тросточки.) Он признался, что все показания, которые ему удалось собрать против меня, были ничтожны. Я был либо глуп, либо чересчур хитер. «Я вас не понимаю, – сказал он. – Почему вы едете в Англию? Вы поставили себя в ложное положение. Ваша карьера окончена. Ваше правительство вас никогда не простит. Почему вы не останетесь здесь? Вы можете прекрасно здесь устроиться. Мы можем дать вам работу. Капитализм обречен на гибель».

Я отрицательно покачал головой, и он ушел удивленный. Он не мог понять, как я решаюсь оставить Муру. Он оставил нас с ней вдвоем. Реакция была изумительной. Хотя, не считая первых дней, когда еще не было ясно, что Ленин поправится, я не боялся расстрела, все же напряжение было очень сильно, и я не был уверен, что при малейшей перемене все не обернется против меня. Мы смеялись и плакали. Потом принялись говорить. Так много надо было рассказать, восполнить пробел за целый месяц, когда я ничего не знал о внешнем мире, о товарищах и самой Муре.

Это был бессвязный разговор, прерываемый постоянными отступлениями, но мало-помалу я восстановил всю историю. Мура была в женской тюрьме. Мои коллеги и большая часть французов заключены в Бутырках. Уордвелл, американец, вел себя геройски. Он добился от большевиков уступок. Ежедневно он кормил всех союзных заключенных и Муру из своих запасов. Она же узнала от него, что меня могут расстрелять. В течение десяти дней за мою судьбу сильно боялись. Мое одиночное заключение весьма расстроило нейтральных дипломатов. Ужасная сцена произошла между голландским посланником и Чичериным, когда оба потеряли самообладание. Голландский посланник был убежден, что меня расстреляют, и телеграфировал о своем убеждении в Лондон. Британское правительство ответило угрожающей нотой большевикам. Положение казалось безнадежным, пока Ленин не был в состоянии заняться делом. Когда он пришел в себя, говорят, первая его фраза была: «Прекратите террор». Постепенно горячие головы по ту и другую сторону остыли, и из хаоса возник план: обменять нас на Литвинова и других большевиков в Англии.

Было много всяких препятствий, прежде чем было достигнуто соглашение. Английское правительство, арестовавшее Литвинова, не доверяло большевикам. Оно не хотело выпустить из Англии Литвинова прежде, чем я перееду русскую границу. Несколько дней казалось, что переговоры не выйдут из тупика.

Я предвидел это затруднение, когда в первый раз прочел это предложение в «Известиях». Я знал, что большевики мало заботятся о Литвинове, но очень много о своем престиже. Единственный способ удовлетворительно разрешить такое дело – это поймать их на слове. И они его выполнят в точности. Если относиться к ним, как к бандитам, они будут вести себя, как бандиты. Я полагал, что английское правительство предпочитает бандитское обращение. Так оно и было. К счастью, Рекс Липер, бывший советником м-ра Бальфура при переговорах, понимал психологию большевиков. Он убедил м-ра Бальфура разрешить Литвинову уехать из Лондона в то же время, когда я выеду из Москвы, и м-р Бальфур, несмотря на оппозицию большинства кабинета, принял его совет. Шведы и норвежцы взяли на себя ведение переговоров. Нам разрешили переехать через русскую границу, как только Литвинов с товарищами приедут в Берген. В течение этого месяца, полного волнений, произошел в связи с нашим заключением один эпизод, заставивший смеяться всю Россию. Когда начались массовые аресты союзных представителей, около шести чиновников, включая Хикса и Гренара, французского генерального консула, укрылись в американском генеральном консульстве, которое после разрыва сношений было занято норвежским посланником. Официально это было теперь норвежское посольство.

Большевики скоро выследили пропавших союзных чиновников. Они хотели их арестовать. В то же время, встревоженные последствиями своего налета на английское посольство в С.-Петербурге, они не хотели вызывать новые нарушения международного права. Они хотели быть корректными. Они не хотели нарушить дипломатическую экстерриториальность. Но они принудят голодом сдаться укрывшихся. Норвежское посольство помещалось в большом доме с маленьким флигелем, окруженным большим садом, где спали осажденные союзники. Он занимал целый квартал между двумя переулками и был вполне виден с обеих сторон. Большевики окружили квартал войсками, не позволяя никому входить в ворота или выходить из них, и закрыли водопровод и электричество. Ежедневно половина Москвы собиралась на улицах полюбоваться зрелищем. Но союзники не сдавались. Они ежедневно прогуливались по саду. Как только начинался дождь, они выбегали набрать воды в свои тэбы. Они не только не выглядели голодными, а, казалось, даже потолстели. Они выдержали до конца.

Тэбы были на самом деле только предлогом. В подвалах флигеля находились склады американского Красного Креста: мясо в консервах, молоко, бисквиты, масло, свежие яйца, табак. Прекратив подачу воды, ЧК позабыла один кран, который был, по-видимому, соединен с другой магистралью. Неограниченные запасы пищи, чистое, хорошо меблированное помещение и игра в покер вечером за окнами с тяжелыми шторами, чтобы не нарушить иллюзии большевиков, более уютно обставили жизнь осажденных, чем их других товарищей по несчастью.

Вечером после ухода Муры я долго сидел, курил и обозревал положение. Когда испарилась первая радость освобождения, ее сменила глубокая депрессия. Мое будущее казалось безнадежным. Нервы сдали. Теперь, когда меня должны были освободить или, вернее, выслать из России, я не хотел уезжать. Я все время возвращался к предложению Петерса остаться в России с Мурой. Я обратил на него больше внимания, чем это может себе представить английский читатель. Оно было не так безумно невозможным, как казалось. Садуль Паскаль, юный французский офицер, чертами лица похожий на святого, принял подобные предложения. Думал я и о Маршане! Эти люди не были намеренными предателями. Как и на большинство из нас, на них оказал влияние социальный переворот, который, они понимали, потрясет до основания весь мир. Были минуты, когда я спрашивал себя, что я сделаю, если мне придется выбирать между цивилизацией Уолл-стрита и варварством Москвы. Но теперь я не мог поступать свободно. Я стал центром маленькой международной бури – яблоком раздора для двух систем мира. Мне нельзя стать большевиком. Теперь, когда телеграфные провода половины Европы работали, чтобы обеспечить мне освобождение, я не мог отказаться от своих официальных обязательств. Решение принесло с собой равнодушие и беспомощность. Несколько времени тому назад одна американская газета, критикуя американскую дипломатию в России, сделала сравнение не в пользу американского посланника «с холодным, искушенным Локкартом, беспощадно и расчетливо преследующим английские интересы». Какой сатирой на мое поведение казалось это теперь. Как ничтожны личные желания в этом водовороте международного конфликта.

Сама Мура была удивительна. Она была больна. Температура у нее доходила до 39, но она не жаловалась, она отнеслась к разлуке с русским фатализмом. Она знала, что другого выхода не было.

Еще два дня меня продержали в Кремле. Мура оставалась со мной с утра до вечера. Вместе мы упаковали вещи: книги, колоду пасьянсных карт, заметки и письма – некоторые были написаны на бланках ЧК – это она присылала их. Мы говорили главным образом о прошлом, избегая, насколько возможно, всяких разговоров о будущем.

Во вторник первого октября Карахан заехал попрощаться со мной. Он сообщил, что мы должны уехать на следующий день. В три часа дня меня освободили и под конвоем отвезли на квартиру. У дверей поставили часового и сообщили, что я нахожусь под «домашним арестом».

Квартира была в печальном виде. После моего вторичного ареста ее занимал отряд ЧК. Я обнаружил пропажу жемчужных запонок, нового непромокаемого пальто и значительной суммы денег. Солдаты выпили все наше вино и присвоили запасы провизии. При поисках компрометирующих документов они ободрали обивку со стульев и дивана. Они даже протыкали обои. И все же в закрытой пишущей машинке в моем кабинете я нашел листок бумаги, который ускользнул как от их внимания, так и от моего. На нем стояли следующие слова: «Я подтверждаю, что фирма….. кредитоспособна на сумму в…». К счастью, секретарь, писавший это, не продолжил дальше.

Мне не было разрешено выходить, запрещения принимать посетителей не было. Вечером ко мне зашел Аскер. Он был самый деятельный и самый благоразумный из всех нейтральных представителей. Он сообщил, что в один момент мне серьезно угрожала опасность быть расстрелянным. Я благодарил его от всей души. Он был лучшим из шведов, и ему мы больше всего обязаны нашим освобождением. Вторым человеком, кому мы остались неоплатными должниками за его хлопоты, был Уордвелл. Позднее, когда мы вернулись в Англию, английское правительство пожаловало орден св. Михаила и св. Георгия нейтральным посланникам, ведшим переговоры о нашем освобождении. Мне удалось получить для Уордвелла, который как американец не мог получить ордена, серебряное блюдо с надписью, выражающей благодарность английского правительства за его услуги.

Другим посетителем была Люба Малинина, племянница Челнокова. Она сообщила, что выходит замуж за «Хикки», который все еще отсиживался в норвежском посольстве. Не могу ли я обеспечить ему свободу на один час завтра, чтобы они могли обвенчаться?

Я обещал сделать все, что могу, и когда поздно вечером Петерс заехал попрощаться, я попросил его полушутя, полусентиментально, зная, что он это поймет. Он засмеялся: «Никто, кроме сумасшедшего англичанина, не обратился бы с такой просьбой в такое время. Для них нет ничего невозможного. Посмотрю, что можно сделать. Он сделал, и «Хикки» с Любой обвенчались на следующий день.

Среда – день нашего отъезда – прошла в хлопотах. Петерс прислал письмо с извинениями за пропажу вещей, а в качестве компенсации в него были вложены деньги; я их вернул с благодарностью. Были длинные переговоры с Аскером о наблюдении за английскими интересами и о защите английских подданных в Москве.

В шесть часов вечера часового из моей прихожей убрали, а в 9 часов 30 минут приехал на своем автомобиле Аскер, чтобы отвезти меня на вокзал. Там я встретил своих французских и английских коллег; большинство из них были привезены на вокзал из тюрьмы прямо к поезду. Поезд стоял на боковой платформе за станцией.

Когда я шел вдоль линии, я думал, не будут ли ругать меня товарищи за все то, что они перенесли. Все были как-то молчаливы и покорны. Поезд охраняла рота латышских солдат, они должны были сопровождать нас до границы. Их присутствие создало подавленное настроение. Я думаю, все мы чувствовали, что не сможем вздохнуть спокойно, пока не выедем из России. Было несколько друзей, пришедших нас проводить: Мура, Уордвелл и несколько русских родственников новой миссис Хикс. В нашем прощании не было ничего драматического или натянутого. Наш отъезд затянулся на несколько часов из-за обычных русских препятствий. Холодной звездной ночью мы с Мурой болтали о пустяках. Мы говорили о чем угодно, только не о себе. А затем я отправил ее домой с Уордвеллом. Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в темноте. Тогда я вернулся в тускло освещенный вагон, чтобы остаться одному со своими мыслями. Было почти два часа утра, когда наш поезд после бесконечного пыхтения и ложных попыток сдвинуться медленно отошел от станции. Однако до конца было еще не близко.

Обогнув С.-Петербург («Известия» сообщили, что наш поезд передали на другую ветку, чтобы возбужденное население не разорвало нас в клочки), мы достигли Белоострова, пограничной русско-финской станции, в четверг вечером. Наша радость была преждевременна. Не было финского поезда. Командир латышского конвоя получил строжайший приказ не разрешать нам дальнейший путь, пока он не получит определенного подтверждения о прибытии Литвинова в Берген. От Литвинова известий не было. Оставалось только ждать. Эти три дня в Белоострове показались более тяжелыми, чем мое заключение. Теперь, когда все уже было позади, я поддался нервной депрессии. Мы сбились в кучу в грязном, нетопленном поезде. Провизии у нас было только на несколько дней. Хотя я не боялся, что большевики передумают и вернут нас в Москву. Возможность препятствий не была исключена. Дело затягивалось, нервы все напрягались, и настроение духа портилось. Были даже горячие головы, советовавшие прорваться ночью через узкую пограничную полосу. Лично для меня ночи были невероятным мучением. Теперь я почти совсем не спал. Я разговаривал с Лавернем и Хиксом. Мы все старались оправдаться, повторяя старые аргументы, и утешались мыслью, что, если бы союзники послушались нашего совета, они не попали бы в такую кашу. Я думаю, все мы поняли, что при всяких обстоятельствах интервенция была бы ошибкой. Мы предвидели, что нас будут ругать и что как генералы, так и политики будут прикрываться тем, что они плохо были осведомлены.

Больше всего я гулял по платформе. Я хотел быть один. Я страшился приезда домой и тех расспросов, которые придется перенести. Погода, на счастье, была прекрасная, и под звездным северным небом я мог бы пройти много миль. Надежда угасла в моем сердце. Иллюзий о приеме на родине у меня не было. В течение нескольких дней имя мое будет фигурировать на первых страницах газет. Меня окружат репортеры, фотографы, я буду принят кронпринцессой шведской, королем, м-ром Бальфуром. Все вздохнут спокойно. Если бы со мной что-нибудь случилось, возникли бы неприятные осложнения и, может быть, некоторое угрызение совести в Уайт-холле? Затем меня забросят на полку. Мое знакомство с запутанным положением, единственное для настоящего времени, покроется ржавчиной. Никого так скоро не забывают, как человека, политические способности которого дискредитированы. А мои политические способности были дискредитированы в глазах как защитников большевиков, так и интервентов. Будущее мое было не из приятных, и я подверг свою совесть суровому допросу.

Несколько месяцев тому назад, когда мы слегка повздорили по принципиальному вопросу, Мура назвала меня «довольно умным, но недостаточно; довольно сильным, но недостаточно; немного слабым, но недостаточно». Сам Петерс охарактеризовал меня как человека «золотой середины» и презирал меня. Как казалось тогда, так кажется и теперь, это хорошее определение моего характера. А теперь я покинул Муру. Чаша моего несчастья переполнилась.

Каковы бы ни были мои сокровенные мысли, я должен был на людях быть бодрым. Роль надо разыграть до конца. В поезде было около сорока или пятидесяти французов и англичан. Мы должны были поддерживать хорошие отношения с латышом-командиром и стараться убедить его ускорить наш отъезд. Для поддержания духа я организовал ряд матчей в pitch а cross между нами и французами.

Мы играли на платформе, которая служила нам площадкой, окруженные латышскими солдатами и русскими станционными чиновниками. Они были увлечены так же, как и мы. Без сомнения, было забавно видеть французского генерала с серебряной головой, становившегося на одно колено, чтобы измерить носовым платком расстояние между кучками рублей на платформе. Может быть, они считали нас сумасшедшими, но это им нравилось, и недолго пришлось бы убеждать латыша-командира принять участие в игре, правда, он отказался, но в его отказе чувствовалось колебание. Может быть, он боялся, что в Москве сочтут его участие в игре непролетарским. Англия или, скорее, Шотландия выиграла. В дни моей пресвитерианской юности я прилежно играл в эту игру каждое воскресенье, и мы были более опытными игроками. К концу матчей настал конец и нашим волнениям. В то время как мы собирали свои монеты, командир подошел с телеграммой в руках. Все было в порядке. Финский поезд готов, и мы должны ехать немедленно. Он принес нам русские газеты из С.-Петербурга. В них была масса новостей. Болгария была побеждена и подписала перемирие. Австрия просила мира. Линия Гинденбурга на Западе была прорвана. На моих товарищей новости подействовали как укрепляющее лекарство. Большинство из них смотрели на отъезд как на счастливое освобождение от кошмара, рассеявшегося под утренним солнцем. Они могли с надеждой смотреть на будущее. У меня в душе не было ликования. Мое тело двигалось вперед, но мысли шли назад в Москву, в ту страну, которую я покидал, вероятно, навсегда.

Источник: Локкарт Р.Б. История изнутри// Мемуары британского агента. – М., 1991. – С. 298–313.

Регулярные обмены советских разведчиков, которые были, говоря современным языком, «пойманы с поличным» в других странах, начались еще до окончания Гражданской войны на территории Советской России. Так, резидент «Особого отдела РВС Республики» (Региструпр Полевого штаба – военная разведка) Павел Дубнер с октября 1918 по июль 1919 года находился на нелегальной работе на Украине. А с июля 1919 по декабрь 1920 года – в Турции. Был арестован в Константинополе за «пропаганду в союзных войсках» и «весь 1920 год просидел в тюрьмах Константинополя и Чанак-Кале, Дарданеллы», вернулся в РСФСР в результате обмена на английских офицеров²⁶. Правда, из военной разведки ушел.

Другой пример обмена. Стефан Жбиковский с декабря 1918 года по март 1919 года находился на военно-политической работе в Варшаве. Был одним из руководителей военной организации Коммунистической рабочей партии Польши и редактором нелегальной газеты «Солдат – рабочий». Также он организовал Военный отдел партии. Поясним, что основная задача таких структур в то время – организация вооруженного захвата власти или как, их тогда называли, революций. Также нужно помнить и том, что Москва и Варшава находились в тоит момент в состояние войны. В январе 1920 года был арестован и в марте того же года осужден на 8 лет тюремного заключения. В апреле 1921 года благодаря обмену вернулся в Москву. До ареста в 1937 году успел поработать резидентом советской военной разведки в нескольких европейских странах.

Сотрудник советской военной разведки Фриц Калеман работал в Латвии в 1921–1922 годах. В апреле 1922 года был арестован и приговорен к 8 годам лишения свободы. В 1923 году вернулся в СССР по обмену заключенными (1923).

Карл Поднек в 1919–1920 годах находился на территории Латвии в составе разведгруппы Роберта Штейна, которая передавала в Москву в основном экономическую и политическую информацию. Арестован в сентябре 1920 года, как и многие другие члены группы (всего 11 человек). В мае 1920 года был приговорен к 15 годам каторжных работ. Сидел в Рижской тюрьме. В 1923 году вернулся в СССР в результате обмена заключенными.

Резидента на двух студентов

Руководитель группы (резидентуры) советской военной разведки Вольдемар Розе в апреле 1924 года был арестован германской полицией. Через год состоялся суд, где его приговорили к высшей мере наказания за участие в организации вооруженного восстания или, как тогда говорили, революции. Был помилован в августе 1926-го и в сентябре того же года вернулся СССР в результате обмена.

Существует распространенное мнение, что Вольдемара Розе обменяли на трех студентов Берлинского университета: Карла Киндермана, Теодора Вольшта и Макса фон Дитмара. Первые двое были поданными Германии, а третий – Эстонии. В Москву они приехали в середине октября 1924 года. На самом деле обменяли четырех человек, которые выполняли задания советской военной разведки на 14 граждан Германии, которые по разным причинам приехали в СССР и были арестованы по обвинению в шпионаже. Да и из СССР выехало не трое, а только двое студентов, но об этом ниже.

До сих пор остается загадкой – были ли эти трое студентов случайными жертвами в большой игре ОГПУ или же чекисты намеренно заманили их в ловушку, обратив на группу внимание еще в Германии, на стадии получения виз для въезда в СССР. Дело в том, что сотрудник посольства Якубович посоветовал им для быстрого получения виз вступить в КПГ (компартия Германии). Двое из них последовали этому совету и обзавелись партбилетами. Вот только эти документы сыграли с ними злую шутку.

Сотрудники ОГПУ арестовали их ночью 24 октября 1924 года в Москве. Среди изъятых у них вещей внимание следователей привлекли эти партбилеты. В частности, было установлено, что партийный билет Киндермана выдан в 1924 году, хотя год вступления обозначен как 1920, осенью же 1924 года в билет вклеены марки, якобы подтверждавшие уплату членских взносов за предыдущие годы. Подлинность членства в КПГ фон Дитмара также вызвала у следователей ОГПУ большие сомнения. Тем более, выяснилось, что он, вероятно, чтобы скрыть свою принадлежность к аристократии, выбросил приставку «фон» и добавил привычное для русских фамилий окончание – по партийному билету он числился Дитмариным.

Вначале студентов обвинили в шпионаже, целью которого было якобы выяснение связей между КПГ и Коминтерном. А позднее – в подготовке террористических актов против Иосифа Сталина и Льва Троцкого. Серьезные обвинения.

По инициативе ОГПУ 21 февраля 1925 года в газете «Известия» появляется сообщение о том, что в Москве арестована группа немецких шпионов, прибывших в страну под видом научной экспедиции. ОГПУ утверждало, что студенты, являясь на самом деле членами фашистской организации «Оргеш», подделали документы КПГ, чтобы под прикрытием партбилетов проникнуть в СССР. Как доказанный факт описывались зловещие планы группы по совершению террористических актов, хотя не было даже окончено следствие, не говоря уже о решении суда.

Однако в ходе судебных заседаний, проходивших с 22 июня по 3 июля 1925 года, убедительных доказательств какой-либо преступной деятельности немецких студентов на территории СССР получить не удалось. Не было установлено, несмотря на якобы уличающие показания Баумана и других подставных свидетелей, абсолютно никаких реальных действий по подготовке террористических актов, которые бы предприняли подсудимые.

В своем последнем слове Киндерман и Вольшт заявили, что не признают себя виновными и назвали все происходящее полным фарсом. Киндерман сказал, что высшей меры наказания достойны не они, а следователи ОГПУ, полностью нарушившие все требования законности. А вот Макс фон Дитмар выступил с последней длинной речью, скорее всего, судя по ее содержанию и лексикону, написанной для него сотрудниками ОГПУ. Он со следствием активно сотрудничал.

В 19 часов 2 июля 1925 года суд удалился на совещание, оглашение приговора состоялось уже после полуночи – в половине первого ночи. Все трое, в том числе «раскаявшийся» и выступивший с «разоблачениями» своих товарищей фон Дитмар, были приговорены к смертной казни. Приговор был окончательным и не мог быть обжалован. У осужденных оставалась лишь возможность в течение 72 часов просить о помиловании.

В полдень 6 июля 1925 года в Верховный суд поступила телефонограмма из Президиума ЦИК СССР, в которой предписывалось немедленно приостановить исполнение смертного приговора до особого распоряжения.

В октябре Вольдемар Розе и его два немецких товарища были помилованы, смертная казнь им была заменена длительными тюремными сроками. В ответ на их прошение 31 октября 1925 года на заседании Президиума ЦИК СССР было принято решение о помиловании немецких студентов. Расстрел им был заменен десятью годами лишения свободы со строгой изоляцией и последующим поражением в правах на пять лет.

После подписания советско-германского договора от 24 апреля 1926 года, в котором вновь подчеркивались дружественные отношения между СССР и Германией, начались долгие и тяжелые переговоры о взаимном обмене гражданами, находившимися в заключении на территории другой страны.

В сентябре 1926 года, наконец, состоялся обмен, в результате которого 14 граждан Германии были обменены на Вольдемра Розе Скоблевского и трех других осужденных германских подданных. Таким образом, Киндерман и Вольшт получили наконец свободу, отсидев в тюрьмах негостеприимной для них Советской России без малого два года. В отличие от них фон Дитмару, попытавшемуся спастись за счет своих товарищей и покорностью следователям ОГПУ обеспечить себе «красивую жизнь», не повезло. По официальному заявлению НКИД, он, находясь в тюрьме, «умер от инфаркта» 26 марта 1926 года²⁷.

Греческая история

Еще об одном обмене рассказал историк и ветеран внешней разведки Владимир Антонов:

«В 1923–1924 годах Исидор Мильграм находился на нелегальной работе в Германии. Его деятельность получила высокую оценку Центра. С конца 1924 года разведчик являлся помощником «легального» резидента ОГПУ в Греции. В стране находился под именем Оскара Миллера и под прикрытием должности сотрудника полпредства СССР. Добился конкретных вербовочных результатов.

Однако 29 декабря 1925 года Мильграм был схвачен сотрудниками Асфалии – греческой службы безопасности – во время встречи с источником, выданным контрразведке провокатором – изменившим членом ЦК Компартии Греции. На квартире «Оскара Миллера» в присутствии жены и малолетнего сына был произведен тщательный обыск.

Вот что писала в то время по этому поводу одна из местных газет («Эстия») 30 декабря 1925 года: «Начальник специальной группы полиции безопасности майор жандармерии г-н Гину начал следствие по делу арестованного коммунистического агента Оскара Миллера…

Арестованный имеет официальный русский паспорт. Однако он не будет освобожден. Поскольку Оскар Миллер не признал себя виновным, его будут судить…

Оскар Миллер по поручению своего Центра руководил деятельностью агентуры в Греции и, в частности, проник в Министерство иностранных дел, откуда получал копии важных международных документов…

Один из руководящих сотрудников Министерства иностранных дел также арестован и подвергается допросу».

Три месяца Мильграм провел в тюрьме, где подвергался интенсивным допросам. Затем состоялся его обмен на 2-го секретаря греческого посольства, арестованного в Москве»²⁸.

«Провал» карьере не помеха

Сотрудник советской военной разведки Борис Буков с 1921 года находился на нелегальной работе в Польше. В 1923 году его арестовали и после 2,5 лет тюремного заключения обменяли. После возвращения в СССР онснова был отправлен в загранкомандировку – с 1925 по 1926 год был помощником резидента в Берлине. Затем с 1926 по 1928 год – резидентом в Ковно (Литва). В июне 1928 года был представлен начальником Разведупра штаба РККА Яном Берзиным к награждению подарком в связи с 10-й годовщиной РККА в числе других «зарубежников-агентурщиков», которые «имеют многолетний агентурный стаж по работе на Польшу, Балканы и другие страны». В 1933–1938 годах – на нелегальной работе в США. Затем на преподавательской работе. Последнее место службы в органах военной разведки – старший преподаватель кафедры разведки 3-го факультета Высшей специальной школы Генштаба Красной Армии (сентябрь 1940 – июнь 1941 года). С июня 1941 года – начальник кафедры страноведения 2-го Московского государственного педагогического института иностранных языков. Высока вероятность того, что из армии его уволили по состоянию здоровья. Все же началась война, и такой профессионал мог бы принести немало пользы Разведупру.

В 1922 году сотрудник советской военной разведки Освальд Дзенис («Рукитис») выехал в Германию. С июня по сентябрь 1923 года – был членом бюро подпольного ЦК КП(б) Латвии в Риге. Был арестован и приговорен к 5 годам каторги. В январе 1926 года вернулся в СССР по обмену политзаключенными. Правда, после этого, в феврале 1926 года, был зачислен в резерв РККА. Зато это не помешало карьере в другой сфере. С апреля 1934 по ноябрь 1936 года – профессор УАМЛИН (Украинской ассоциации марксистско-ленинских институтов) и Института красной профессуры (апрель 1934 – ноябрь 1936 года). Правда, в ноябре 1936 года был репрессирован. Высока вероятность того, что он стал жертвой внутрипартийной борьбы, а не работы в сфере военной разведки.

В сентябре 1925 года на территории Китая был арестован сотрудник советской военной разведки Леонид Бурлаков («Аркадий»). Во время следствия к нему применялись пытки. В 1926 году он был приговорен к 9 годам и 2 месяцам каторжной тюрьмы. С сентября 1925 года по апрель 1930 года отбывал срок в китайской тюрьме. Освобожден в обмен на пять китайских офицеров, взятых в плен во время вооруженного конфликта на КВЖД²⁹. В январе 1931 года он был представлен к награде в составе группы «работников Штаба РККА», которые «своей выдающейся инициативой и безграничной преданностью интересам пролетариата в исключительно трудных и опасных условиях только благодаря личным своим качествам сумевших дать необходимые и высокоценные сведения».

С 1931 по 1938 год Бурлаков создавал разведпункты в Китае, Корее и Японии, базы на территории Дальнего Востока на случай войны. Из служебного документа: «Специальную работу любит и является фанатом этого дела. В подборе кадров исключительно грамотен, умеет их не только подбирать, но и воспитывать. Особо ценен своими знаниями в условиях работы на Дальнем Востоке. Предусмотрителен. Умело использует связи для нашей работы».

Участник Великой Отечественной войны. С июля 1941 по август 1944 года по линии НКВД и Генштаба занимался подготовкой зафронтовых разведчиков и партизан, несколько раз сам выполнял задания за линией фронта. С августа 1944 года служил в запасном офицерском полку. С 1945 года – в запасе.

В 1934 году сотрудник внешней разведки Дмитрий Федичкин был назначен помощником резидента в Варшаве. В результате работы с подставой польской контрразведки в 1936 году он был арестован и заключен в тюрьму. В том же году Федичкин был обменян на польского разведчика, задержанного с поличным в СССР. Этот эпизод никак не отразился на его карьере. Через два месяца, в 1936 году, был направлен сначала помощником, а затем резидентом в Италию, где находился до 1940 года. От руководимой им резидентуры поступала интересующая внешнюю разведку информация, в том числе документальная. В 1940–1941 годах работал в контрразведывательном управлении НКВД.

Йозеф Дицка (в СССР: Иосиф Людвигович Дицка; «Курт Денис», «Винклер», «Йозеф Новак» и др.) по линии советской военной разведки был направлен в Австрию с задачей воссоздать (но уже в рядах компартии) разгромленную после февральского восстания 1934 года военизированную социал-демократическую организацию Шуцбунд. Создал «Автономный Шуцбунд» и стал одним из его руководителей (1934–1935 годы). В марте 1935 года был арестован с фальшивым бельгийским паспортом на имя Анри Белленже, земельным судом в Вене приговорен к 5 годам тюремного заключения. В июле 1936 года был амнистирован австрийскими властями и 26 августа 1936 года в результате обмена заключенными прибыл в Чехословакию, откуда направился в СССР.

В сентябре 1936 года Йозеф Дицка отбыл в Испанию. С 1936 по 1938 год воевал в составе республиканской армии (начальник штаба 35-й дивизии, майор). Отличился в битве при Брунете (в 15 милях к западу от Мадрида). Работал сотрудником австрийского сектора Управления кадров Интербригад в Альбасете. С 1939 года – в СССР, куда попал через Францию. С 1939 по 1941 год был в распоряжении Специального отдела «А» РУ Генштаба Красной Армии. 10 августа 1941 года был десантирован в Польшу на парашюте в район Влощова вместе с Андреем Кабошом («Келлер») с заданием вести разведку в Чехословакии, документы у него были на имя Йозефа Новака. Кабош должен был обосноваться в Словакии, а Дицка в Праге. Йозеф сломал ногу при посадке и покончил жизнь самоубийством, чтобы не попасть в плен.

Арнольд Икал в июле 1925 года был направлен Латвийской секцией Коминтерна на нелегальную партийную работу в Латвию, в сентябре того же года был арестован и при попытке побега тяжело ранен. Приговорен к 4 годам каторжной тюрьмы в 1926 году по обвинению в сборе разведывательной информации для Советского Союза. Вернулся в Москву в январе 1927 года по обмену политзаключенными. Затем в течение десяти лет находился на нелегальной работе по линии советской военной разведки в Германии и США. В ноябре 1937 года был отозван в Москву и репрессирован.

Викентий Илинич с февраля 1924 по июль 1925 года находился на нелегальной зарубежной работе в Варшавской резидентуре советской военной разведки, которую возглавляла Мария Скоковская. Был арестован польской полицией 4 июля 1925 года. Как писала одна из польских газет: «В субботу эта автомашина [такси, принадлежащее одному из членов группы] приехала на ул. Новогродзкую и остановилась перед домом № 12, чтобы забрать оттуда самого Илинича с важными документами. В тот момент, когда Илинич поспешно садился в авто, его арестовали». Был приговорен по обвинению «в умышленной передаче сведений, составляющих государственную тайну» к 6 годам каторги. В документах польской разведки и в польской прессе именно он называется главой разведгруппы, а Скоковская лишь его связной. В ночь 3 на 4 января 1928 года вернулся в СССР в результате обмена политзаключенными вместе с Марией Скоковской, разведчиком-нелегалом Воледаром Следзьем и другими.

С 1923 по 1925 год в Польше работал сотрудник советской военной разведки Юрий Мазель. В 1925 году был арестован и осужден на 4,5 года лишения свободы. В том же году вернулся в СССР в результате обмена заключенными.

Георг Мольтке (настоящее имя Георг Лаурсен) в январе 1926 года по линии внешней разведки был отправлен на нелегальную работу в Германию, но уже в феврале был арестован в Лейпциге с чемоданом, набитым секретными немецкими документами. Его приговорили к 2,5 годам заключения в крепости и штрафу в 500 золотых марок, но в конце 1927 года он вернулся в Москву по обмену.

С октября 1934 года прикомандированный к разведотделу штаба Белорусского военного округа Семен Чернухо находился на нелегальной работе в Польше с чехословацким паспортом на имя Давида Вольдемана. В сентябре 1936 года был арестован латвийскими властями, когда возвращался в СССР. 3 ноября 1936 года Нарком обороны Клим Ворошилов доложил Иосифу Сталину: «Тов. Чернухо успешно работал в Польше и хорошо держит себя на следствии. Прошу утвердить обмен тов. Чернухо на латвийского гражданина В. Перштейна». Обмен состоялся, и разведчик-нелегал вернулся на Родину.

Спасти «Доктора Боша»

Продолжались обмены даже во время кровавых репрессий в 37-м году. Так, в октябре 1937-го произошел обмен Якова Бронина (настоящая фамилия – Лихтенштейн, он же «Доктор Бош») на Цзян Цзинго. Последний был старшим сыном Чан Кайши³⁰.

Сотрудник советской военной разведки Яков Бронин в 1933 году сменил Рихарда Зорге на посту руководителя нелегальной резидентуры. Когда в 1935 году его арестовали, то при нем не было подлинных документов, удостоверяющих личность, зато была пара фальшивых паспортов. Его приговорили к 15 годам заключения и отправили отбывать срок в тюрьму в Ханькоу, которая славилась особо тяжелыми условиями.

О дальнейших событиях в своей книге «Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке» рассказал историк Евгений Горбунов:

«Москва делала все возможное, чтобы вытащить из тюремного застенка своего резидента. Было решено попробовать подкупить начальника тюрьмы в Ханькоу, где содержался Бронин…

Организацией освобождения Вальдена (Бронина) руководил резидент ИНО (внешняя разведка – прим. ред.) Вартэ. Под этим именем выступал один из сотрудников политической разведки Эммануил Куцин, работавший под крышей вице-консула в Шанхае. На совещании в полпредстве, где разрабатывался план операции, присутствовали Муромцев, Косов, Иткин и корреспондент «Правды» Гартман. Под фамилией Косова выступал сотрудник ИНО Владимир Нейман… После неудачной операции по освобождению Бронина и расконспирации его отозвали в Москву, а через некоторое время отправили в заграничную командировку. В начале 1938 года снова отозвали в Москву, в феврале арестовали и по приговору выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР расстреляли в Хабаровске.

Абрам Гартман (Гутнер) работал в Разведупре…

На совещании было решено выкупить резидента, предложив крупную сумму в валюте (несколько десятков тысяч долларов) начальнику тюрьмы. Для переговоров с ним Вартэ использовал своего агента «Наидиса», который находился в Китае на нелегальном положении. Муромцев и Косов как работники Центросоюза перевезли деньги на самолете из Шанхая в Ханькоу и вручили их «Наидису». Но он был выдан китайской полиции начальником тюрьмы и при передаче денег арестован. Это был один из немногих случаев, когда на продажного китайского чиновника крупная сумма в валюте не произвела впечатления. Попытка освобождения резидента сорвалась, и китайские газеты начали очередной скандал. Вартэ, Косов и Гартман были расконспирированы перед сотрудниками посольства и китайским обслуживающим персоналом, и их пришлось отозвать в Москву. Крупная сумма денег пропала, а китайская контрразведка, сопоставив прилет в Ханькоу двух советских работников с передачей денег, сделала соответствующие выводы. Таковы были итоги неудачной операции…

А какова судьба главного героя этой истории? После неудачной попытки освобождения он продолжал сидеть в тюрьме. В июле 1937 года началась японо-китайская война, скромно именуемая в Японии «инцидентом», продолжавшаяся до августа 1945 года. Отношения между двумя странами сразу же улучшились, появилась возможность вытащить из тюрьмы резидента, обменяв его на сына Чан Кайши, арестованного в Советском Союзе. 11 октября 1937 года был произведен обмен, и Бронин отправился в Алма-Ату по трассе «Зет», по которой перегонялась военная техника из Советского Союза в Китай. Тюремная эпопея закончилась для бригадного комиссара благополучно. Несмотря на разгул репрессий, он не только не был арестован, но его даже не выгнали из армии. Он работал в центральном аппарате Разведупра, а в 1940–1941 годах был старшим преподавателем по агентурной разведке Высшей спецшколы Генштаба. Во время войны был преподавателем Военной академии в Ташкенте и Москве. Беда пришла к нему в 1949-м, когда он был арестован и 14 октября 1950 года осужден Особым совещанием при МГБ на 10 лет лагерей. Просидел он в Омской области до 1955 года и в апреле был освобожден и реабилитирован. Потом работал в ИМЭМО Академии Наук научным сотрудником»³¹.

Из «подвала» Лубянки в кабинет министра внутренних дел Тайваня

С Цзян Цзинго тоже не все так просто. Фактически благодаря этому обмену он смог сделать головокружительную политическую карьеру и в 1978 году стать президентом Тайваня. Кто знает, как бы сложилась его жизнь, если бы руководство СССР не приняло решение обменять его на советского разведчика.

Цзян Цзинго родился в Фэнхуа 27 апреля 1910 года в семье военного и политического деятеля Чан Кайши и Мао Фумэй, с которой его отец развёлся вскоре после рождения сына. В 1922 году был отправлен в Шанхай на учёбу, но уже в октябре 1925 года на фоне всё укреплявшихся отношений между Китаем и Советским Союзом его отправили учиться в Москву, где он некоторое время жил у старшей сестры Ленина, Анны Елизаровой-Ульяновой, фамилию которой «Елизаров» он и взял.

Окончил Коммунистический университет трудящихся Китая.

С 1931 по 1932 год принимал участие в коллективизации сельского хозяйства в бывших сёлах Зарайского района Московской области Большое Жоково и Большое Коровино.

В 1932 году прибыл в Свердловск, где работал на заводе «Уралмаш» в механическом цехе, в 1934 году стал редактором заводской газеты «За тяжёлое машиностроение».

В 1935 году женился на Фаине Ипатьевне Вахревой (на Тайване более известна под именем Цзян Фанлян).

В начале 1937 года был арестован.

В октябре 1938 года он вернулся с женой на родину. После бегства правительства Чан Кайши на Тайвань возглавил министерство внутренних дел, подавил попытки прокоммунистических мятежей.

Агента на экипаж парохода

Во время Гражданской войны в Испании возникла еще одна форма обмена. Иностранных подданных (в большинстве своем немцев, но были и представители других европейских стран), которых НКВД считало шпионами и диверсантами, Москва пыталась обменять на захваченные мятежниками советские пароходы и находящиеся на них экипажи.

Процитируем телеграмму заместителя наркома иностранных дел Владимира Потемкина полномочному представителю СССР в Великобритании Ивану Майскому, которая датирована 4 мая 1937 года:

«На Вашу телеграмму от 2 мая. За время с 30 октября по 10 апреля с. г. зарегистрировано 84 случая задержки советских судов мятежниками; 74 – в районе Гибралтара, 5 – у северо-западных берегов Испании и 5 – в Средиземном море. Теплоход «Комсомол» был потоплен, а команда интернирована. Пароход «Смидович» заведен в порт [Эль-] Ферроль, груз конфискован, команда интернирована. 21 судно было остановлено в пути, обыскано, но без завода в порты мятежников. 52 судна заведены в Сеуту и другие порты на срок до суток и после обыска отпущены. 9 судов были заведены в порты мятежников, задержаны на несколько суток и отпущены после обыска.

Из указанных судов только «Смидович» направлялся в Испанию с грузом продовольствия. Остальные суда следовали не в Испанию»³².

Так, 8 января 1937 года корабли мятежников в Бискайском заливе захватили и увели в свой порт пароход «Смидович». Пароход шел из Ленинграда с грузом продовольствия, проданного Всесоюзным экспортным объединением «Экспортхлеб» испанским республиканским торговым организациям. На пароходе находилось 1850 тонн ржи, 919 тонн чечевицы, 572 тонны пшеницы. Пароход был захвачен в 8 милях от входа в порт Бильбао эсминцем «Веласко» и уведен в порт Пасахес.

Команда во главе с капитаном Василием Глотовым и представителем Внешторга Федором Малаховым находилась более девяти месяцев в концлагере вблизи порта Сантандер. Вот что вспоминал по этому поводу второй помощник капитана парохода «Смидович» Павел Миронов:

«Тюрьма находилась на самом берегу Бискайского залива. Из окон доносился шум прибоя, но мы моря не видели, только постоянно ощущали его. Здание было многоэтажное, режим строгий, случаев побега из этой тюрьмы не было. Камеры были рассчитаны на двоих, но нас набили как сельдей в бочку – до девяти человек в одну камеру.

Спали на полу, не было даже нар. В ночное время там довольно холодно. Мы делали так: всю одежду, которая у нас была, разделили – часть шла на подстилку, другая служила вместо одеяла. Кормили плохо – суп из заваренной кипятком мамалыги и кофейные ополоски. Хлеб давали, но мало.

В тюрьме Сан-Себастьяна мы просидели четыре месяца, а затем нас отвезли в другую тюрьму. Здание ее было старое. Она находилась возле города Толоса, в горах. Там мы пробыли еще месяц. Охрана состояла из молодых ребят, но все они принадлежали к фалангистской партии, носили специальную форму – серый костюм и пилотку со стрелами.

Особенно злобой и ненавистью к нам отличался один из них. Он будил нас по ночам, пинал ногами, постоянно оскорблял. Из Толосы нас вернули в Сан-Себастьян, но на сей раз разместили в подземных камерах».

Из воспоминаний кочегара захваченного судна Петра Кокшарова:

«Допросы начались в тот же день, когда нас привезли в тюрьму. На допрос вызывали в любое время суток, в два и три часа, когда им вздумается. Допрашивали на русском языке. Первым делом подсовывали анкету испанского подданства, обещали свободу, предлагали квартиру в любом испанском городе и безвозвратную ссуду в размере 10 тыс. песет. Очень им хотелось скомпрометировать хотя бы кого-нибудь из нашего экипажа. Но ни один из нас не клюнул на фашистскую наживку. Тогда они пошли на другую подлость. Франкисты объявили, что так как все мы коммунисты и комсомольцы (а из СССР беспартийных не выпускают), то нас будут судить ревтрибуналом. Но и эта провокация сорвалась. Команда не поддалась на угрозы и предложения. Через неделю состоялся военный трибунал. Его заседание проходило на испанском языке, и мы, конечно, ничего не поняли. Официально с решением трибунала нас не ознакомили, но говорили, что мы присуждены к каторге (как выяснилось позже, капитану судна В. В. Глотову дали 30 лет, комсоставу – 17, членам команды – каждому по 14 лет)»³³.

Москва предпринимала различные шаги для освобождения советских граждан. Так, 21 апреля 1937 года нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов направил Иосифу Сталину записку следующего содержания, которая была посвящена находящимся под следствием порядка 20 германских подданных:

«Поскольку нами решено уже процесса не ставить и привлеченных к делу германских граждан выслать, я хотел бы попытаться получить от немцев некоторую компенсацию: во-первых, освобождения некоторых советских граждан, арестованных в Германии, во-вторых, использовать влияние германского правительства на генерала Франко в целях освобождения интернированных команд «Комсомола» и «Смидовича».

Я не думаю предлагать обмен, ибо освобождение команд не зависит целиком от Германии, а лишь получить от германского правительства обещание против освобождаемых нами немцев добиваться освобождения наших команд.

Полагаю, что возражений против этого не будет» ³⁴.

С аналогичным предложением 16 марта 1938 года к Иосифу Сталину обратился нарком внутренних дел СССР Николай Ежов. В направленном на имя руководителя страны письме он предложил обменять подданного Франции, который обвинялся в шпионаже и вредительстве, на задержанный в одном из французских портов пароход «Покровский».

В марте 1938 года «НКВД СССР закончило следствие по делу арестованного» подданного Франции Василия Божича. Родился он в 1885 году, с 1904 по 1908 год состоял в партии большевиков. Правда, в 1908 году эмигрировал во Францию и на родину вернулся только в 1930 году в качестве «иноспециалиста». Трудился он в СССР консультантом «Главникельзолота».

«Следствием установлено, что перед выездом в Советский Союз в 1930 году Божич был привлечен французской разведкой в лице ее агента Дюкастеля – директора французского акционерного общества «Ле-никель» – к подрывной шпионской работе в цветной промышленности СССР. С этой целью Божич прибыл в СССР.

Дюкастель нам известен как старый французский разведчик, бывавший в Советском Союзе и арестовывашийся ВЧК в 1919 году за разведывательную деятельность и высланный из Советской России.

За время своей работы в советском Союзе Божич систематически передавал французской разведке сведения о состояние строительства и пуске никелевых предприятий, о работе действующих никелевых заводов, о выявленных запасах никеля и возможности их использования.

С вредительской целью Божич затянул на год проектирование Уфалейского и Орского никелевых комбинатов и сорвал работу опытных никелевых заводов в Полевском и Орске».

Далее Николай Ежов указал на то, что «французское правительство через своего посла в Москве неоднократно поднимало вопрос перед НКИД (наркомат иностранных дел) о высылке Божич из СССР и что НКИД намерено использовать это обстоятельство при переговорах о снятие ареста с задержанного во французском порту парохода «Покровский»».

Высока вероятность того, что Божича так и не смог вернуться во Францию. На документе есть резолюцию Иосифа Сталина: «Освобождать Божич не следует (он не француз и натворил у нас много зла)»³⁵.

Все же Москве и Берлину удалось договориться при посредничестве Международного Комитета Красного Креста об обмене задержанными. 1 октября 1937 года на французскую территорию были доставлены советские моряки.

По воспоминаниям третьего механика парохода «Смидович» Федора Брилина, перед освобождением «начальник тюрьмы сообщил нам, что этой милостью мы обязаны генералу Франко. На прощание он пригрозил: «Смотрите, больше в Испании не появляйтесь!» На что один из нас ответил: «Куда пошлют, туда и пойдем». Город Ирун: на одном берегу реки Испания, на другом – французская территория, река является государственной границей. Нашу группу из 20 человек солдаты подвели к мосту, и старший сказал: «Идите». Большинство не выдержали, побежали. Были слышны голоса: «Ребята, стойте, идите спокойнее, не бегите», но эти слова слились с топотом ног».

На французской земле моряков встретили представители советского полпредства. 2 октября они прибыли в Париж. Здесь, со слов советского полпреда во Франции Сурица, выяснилось, что советские моряки были обменены на франкистских офицеров. А затем состоялось торжественное возвращение на родину. 17 октября 1937 года в Ленинград прибыла первая группа освобожденных моряков парохода «Смидович». 1 ноября 1937 года на теплоходе «Андрей Жданов» из германского порта Бремергафен выехала в Ленинград вторая группа моряков теплохода «Комсомол» и «Смидович». 5 ноября 1937 года они прибыли в город на Неве. А 4 августа 1938 года в Ленинград на теплоходе «Феликс Дзержинский» прибыла третья группа из 8 человек. 6 октября 1938 года в Ленинград прибыли еще четверо моряков.

17 октября 1938 года во Францию прибыл вырванный из фашистских застенков капитан парохода «Смидович» Василий Глотов, последний из членов экипажа, 25 октября 1938 года он на теплоходе «Андрей Жданов» вернулся в Ленинград.

После своего возвращения в СССР в октябре 1938 года он рассказал о всем, что произошло в беседе с корреспондентом «Известий»:

«В декабре 1936 года мы вышли в море на пароходе «Смидович». Наш пароход славился как передовой, и молодая команда его не однажды получала благодарность от Наркомвода. Самыми «старыми» на корабле были механик парохода и я, капитан (мне в то время исполнилось 32 года). Представители советской молодежи, моряки парохода «Смидович», были горды порученным заданием и с радостью шли в рейс. Мы везли хлеб, крупу, зерно для матерей, жен и детей героических бойцов республиканской Испании. Сознавая всю ответственность нашего рейса, мы старались возможно скорее доставить драгоценный груз.

Наш корабль уже приближался к берегам Испании, когда на рассвете 8 января 1937 года в 7 милях от Бильбао он был неожиданно окружен военными кораблями фашистских мятежников.

На груженное хлебом торговое судно сразу ополчились эсминец «Веласко», крейсер «Эспанья», минные заградители и тральщики. Трусливые фашистские вояки выступили целым соединением против совершенно безоружного парохода. На фашистских кораблях поднялись сигналы:

– Ложитесь на норд!

Сразу же после этого обошедший нас эсминец дал выстрел. Окруженные современными морскими пиратами, мы вынуждены были взять курс на север. Нас отгоняли от берега в открытое море. Мы подготовили шлюпки, спасательные пояса, но жизнь на корабле продолжала идти четко, без малейшего смятения. Ни на одну минуту не прерывалась работа. Глядя в лицо опасности, мы твердо делали свое дело под наведенными на нас орудиями крейсера «Эспанья». В 5 часов утра, окруженные фашистской «армадой», мы повернули на порт Пасахес, и вскоре вооруженные гвардейцы Франко ворвались на борт «Смидовича». Они заняли радиорубку и все помещения корабля. Мы оказались захваченными в плен. Весь экипаж корабля был арестован.

В порту Пасахес фашисты принялись за разгрузку «Смидовича». Я протестовал против беззаконного задержания корабля и против его разгрузки, требовал вызова консулов европейских государств. Но протесты остались безрезультатными. Груз корабля расхищался мятежниками. Нам все время угрожали зверской расправой, и 25 дней стоянки в порту превратились бы для нас в тягчайшее страдание, если бы мы не встречали на каждом шагу братского сочувствия трудящихся Испании. По вечерам у советского теплохода появлялись шлюпки, из которых нас приветствовали салютами, ободряли сочувствием складские рабочие. Мы видели даже, как рабочие издалека фотографировали наш корабль с продолжавшим развеваться на нем красным флагом.

2 февраля начались мытарства ни в чем не повинных советских моряков торгового флота, в фашистских тюрьмах. Нас бросили сначала в застенки тюрьмы Сан-Себастьяна, затем в Толосу. В сентябре этого года меня снова возвратили в одну из мрачнейших фашистских тюрем – Сан-Себастьян. Это было тяжкое испытание, и все мы полны гордости, что ни один из нас не сдался в ожесточенной борьбе с озверелыми тюремщиками…

Сначала нас почти не выпускали на прогулки и все время держали в тесных, вшивых камерах, без матрацев, без света, в грязи. Зажжешь, бывало, спичку, она тухнет от недостатка кислорода. Советских моряков пытались сломить голодом…

В сентябре прошлого года вас повезли на фашистское судилище. Мы были брошены в подвал. Все продолжавшиеся с марта допросы ничего не дали фашистам. На судилище нам смогли предъявить только обвинение в «контрабанде» и… прорыве военной блокады. За то, что мы везли хлеб голодным семьям испанских республиканских борцов, фашистский прокурор требовал для каждого из моряков «Смидовича» многолетней каторги. Я как капитан бил осужден на 30 лет каторги. Однако никто из моих товарищей так никогда и не услышал «судебного» приговора. Мне официально объявили о нем только в июне этого года. После «суда» нас снова бросили в тюрьму…»³⁶.

Во время Второй мировой войны

После начала Второй мировой войны главной задачей, стоящей перед советской военной разведкой в Китае, стал сбор информации о дальнейших военных планах Японии в отношении возможного нападения на СССР.

В мае 1940 года в Шанхае объявились три посланца Москвы: члены КПГ, ветераны гражданской войны в Испании Ганс Шуберт и Фридрих Диккель, жена последнего Дорис, урожденная Сарккинен, финка из Канады. Перед своей китайской миссией Ганс и Фридрих прошли специальную подготовку в Москве. Вскоре к ним присоединились опытные уже советские военные разведчики латыш Эрих Краутман, американец Альберт Фейерабенд, а также и Альфред Розенбаум. К ним присоединился немец Вилли Херпольд.

В сентябре 1941 года на Дальний Восток «по делам нашей стратегической разведки» направлен Яков Певзнер.

К середине 1942 года в Шанхае существовало по крайней мере четыре резидентуры военной разведки.

1-я резидентура ГРУ: Федор Григорьевич Кочкин – директор представительства ВО «Интурист» в Шанхае – Н.Г.Владимиров.

2-я резидентура ГРУ: Олег Васильевич Серов – корреспондент ТАСС Василий Тихонович Власов («Линк»).

3-я резидентура ГРУ: Василий Никитич Константинов.

А также резидентура РУ Главного штаба ВМФ: Яков Певзнер, директор отделения «Экспортхлеба» при торгпредстве СССР. Состояла из двух работников и двух агентов.

Кроме того, в них входили Морис Израилевич Сулевич, Борис Носаев, Алексей (Алик) Хаиндрава, Ираклий Васильевич Колотозашвили, китаец Ван Хойна и др. Связи резидентур не ограничивались Шанхаем и вели также в другие города страны. Именно китайские коммунисты являлись главными поставщиками информации.

Радиста Бориса Носаева (русского эмигранта, радиста английской пароходной компании Моллера) запеленговали и арестовали 23 октября 1942 года. Не вынеся издевательств над своей матерью, он выдал Якова Певзнера и Ираклия Колотозашвили.

Аресты остальных последовали 23–25 октября 1942 года. Арестовали 17 человек: два грузина, два еврея, три немца, два латыша, иранец, китаец и шестеро русских. Советских из них было пятеро в том числе Колотозашвили. В японских тюрьмах они повергались пыткам, и не все их выдержали. Так, девушка-радистка, латышка по национальности, сошла с ума. Немец-радист стал калекой, но никого не назвал.

Спустя три месяца состоялся суд. Приговор японского военно-полевого суда в декабре 1942 года – смертная казнь – заменена сроками от 2-х до 10-ти лет. Расстрелян был только китаец.

7 марта 1945 года пятерых советских граждан (Ф.Г.Кочкина, И.Г.Колотозашвили, Я.А.Певзнера, В.Т.Ветрова, М.И.Сулевича) обменяли между пограничными станциями Маньчжурия и Отпор на пятерых японцев, арестованных в СССР.

Вскоре, после захвата Шанхая, были освобождены и остальные. Интересно, что один из них, немец-радист, стал министром внутренних дел ГДР. Часть освобожденных продолжила работу за рубежом. Но не всем так повезло, некоторые попали в советские лагеря.