ТРИНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ БЕСОВ И ОДИН ЧЕРТ
БЕС СЛУХА
На мой взгляд, самым лучшим слухом был, несомненно, тот слух начала или даже середины восьмидесятых, в котором утверждалось, что Валентина Леонтьева, добрая, мягкая женщина с хорошей улыбкой, ведущая в то время программу для детей «В гостях у сказки», и «От всей души», оказалась японской шпионкой. Утверждалось, что когда ее пришли брать люди из КГБ, то она, не желая сдаваться, выбросилась из окна. То, что ее достаточно долгое время не было видно на телеэкране, придавало слуху абсолютную достоверность.
Чуть похуже слух был у моего дяди Ильи, поэтому приходилось кричать.
БЕС СТУКА
Я полностью согласен, что скорость стука выше скорости звука, но скорость света все равно больше и благороднее, чище как-то.
БЕС ПРАВИЛ
Вероятно, все же он, если учесть, куда умчалась гоголевская птица-тройка.
БЕС ГОЛОВЫ
Это была то ли весна, то ли осень – я сразу забывал название сезона, выглядывая в окно. Так как за окном, по всем признакам, было лето. И так продолжалось три недели. Но в этот день резко похолодало и я, выходя на осеннюю улицу, накинул куртку. Я собирался поехать в Москву без определенной цели. Собственно, я так всегда ездил в Москву, справедливо полагая, что цель найдет меня сама. Правда, в этот раз путь был близким – из Красногорска Московской области.
На завтра я был приглашен в гости к писателю Юрию Малееву. Поэтому накануне прочитал его рассказ «Укради мою голову» и еще раз быстро просмотрел его роман «Следуны», который я, два раза ошибке, в разговоре с ним назвал «Сандуны».
Малеев очень ценил свой роман, в отличие от меня, считавшего, что наиболее больших высот (или низин, как сказали бы недоброжелатели писателя) он достиг в своих рассказах.
Откровенно говоря, я считал Малеева не просто выдающимся, а уникальным в своем роде писателем. Очень многие писали о «том», «ином», «другом», но никто не писал как Малеев. Потому что Малеев не писал о «том» или «ином». Он писал об «этом», обыденном, что окружает каждого человека каждый день. Но писал «оттуда».
Я позвонил ему пару недель назад, и в результате нашего короткого разговора, он неожиданно пригласил меня в гости.
Но сегодня у меня было время, и я поехал прогуляться. Доехал на электричке до Тушино, сел в метро, вышел на Чистых прудах. Литровая фляга с водкой была при мне с Красногорска. Точнее, там был херес, разбавленный спиртом – оригинальный коктейль собственного изобретения. В другом кармане куртки лежала книга с моими стихами.
Я пошел на Мясницкую. Встретился там с Пушкиным. Мы поговорили с ним немного, после чего раскланялись. Иван Пушкин – знакомый журналист, пошел в одну сторону, а я было на все четыре, так как коктейль начал действовать весьма энергично, но вспомнил, что особо гулять не стоит – завтра к Малееву.
Сторон, все же, в этот день оказалось, если не четыре, то две – пусть не света, но медали. На одной было четко изображен мой целеустремленный профиль, направленный в сторону Красногорска, на второй – совсем другого человека, нетрезвого, привыкшего подкидывать монету, надеясь, что вместо орла или решки выпадет джек-пот. Но он не выпал и к станции «Тушино» я подъехал пьяным и опустошенным – не душевно, а карманно.
Решив напоследок зайти в летнее кафе, которое дорабатывало последние дни, я познакомился с очаровательной блондинкой-барвуменшей. Она налила мне водки в пластиковый стакан и дала тарелку с чебуреком.
Я сел за один из столиков. Кафе в этот уже поздний вечер было заполнено почти полностью. Моим соседом оказался мужчина только что вышедший из мест заключения. Звали его Сергей. Был он без денег. Вскоре мы стали пить и разговаривать. В кафе стоял гвалт, звучала музыка. Все это сдабривалось звуком проезжающих мимо автомобилей. Станция метро была через дорогу. Если пересечь ее и пойти налево, перейти железнодорожные пути, свернуть на тропинку, которая извилисто шла на запад через небольшую низину, то минут через двадцать можно было дойти до знакомого художника. Звали его Миша. Я смутно помнил, что познакомил меня с ним художник Бурдачев, участник знаменитой бульдозерной выставки времен Брежнева и покоренья Ангары. Кажется, Миша тоже принимал в ней участие.
Я начинал задумываться, а не стоит ли мне пойти к нему?
Однако голос моего случайного визави вывел меня из задумчивости.
– Вот забрал сыну подарок, – сказал он, вытаскивая из кармана небольшую черную коробку.
Он открыл ее и достал из глубины красного бархата несколько фигурок. Это были игрушечные солдатики кавалеристы.
– Гусары вот, драгуны, кирасиры. Легкая, средняя и тяжелая кавалерия, – сказал он. – Целый отряд смешанный. И кавалерия США есть времен гражданской войны. И конфедераты. И буденовцы.
– Сам делал? – спросил я.
– Нет, не сам. По заказу там, на «зоне» изготовил один умелец. Я ему чай там, сигареты, прочие «понты». Тут бы дороже обошлось, – сказал он.
– А сколько ты, говоришь, отбывал?
Он посмотрел на меня взглядом, в котором чувствовалось напряжение. И я не мог понять его причину.
– Сколько раз, что ли? – переспросил он меня.
– Да нет, по времени.
– По времени… – почему то усмехнулся Сергей и продолжил – Пять лет последний раз. У меня две «ходки» было.
Я повертел в руках одного из кавалеристов. Это был казак. Работа была четкой – «газыри» на груди, папаха, бурка, шашка в руке.
– Это дерево? – спросил я.
– Да. Покрашено, видишь? И лачком покрыта. Ручная работа. На воле такого не купишь.
– Это точно, – согласился я, вспомнив фразу: «Тяжелое детство – деревянные игрушки».
– Пойду куплю водки еще, – сказал я. В глазах Сергея мелькнуло удовлетворение.
За стойкой оказалась та же девушка.
– Здравствуйте еще раз, – сказал я. Мне однозначно нравилась эта стройная блондинка. – Мне в графин налейте полкило водки вот этой. И еще два чебурека. У меня для вас подарочек, кстати.
– Да? – с интересом посмотрела она на меня.
– Да, – я вытащил из кармана куртки сборник стихов. – Это вам. А ручка есть у вас, я подпишу?
– Так это ваши стихи? – с еще большим интересом спросила она, протягивая ручку….
Я подписал ей книгу, узнав, что ее зовут Маша и, вспомнив, что у Малеева есть хороший рассказ о русской девочке Маше. Маша действительно оказалась очень хорошей, сказав, что платить за водку и чебуреки не надо. Это ее ответный подарок. Из чего я заключил, что она или много зарабатывает в этом кафе, что было вполне вероятно, или она вообще одна из его владельцев, что тоже вполне могло быть. Кроме того, я записал телефон Маши, чтобы узнать ее мнение о моем творчестве.
Я вернулся к столу, обратив внимание на то, что за соседним сидели две разбитные подружки лет двадцати пяти. Одна —коротко стриженная брюнетка с неподвижным взглядом и тонкими перламутровыми губами была просто симпатична, другая, – с огенными волнистыми волосами и чувственным ртом, была не просто симпатична, но и весьма сексуальна.
– Черт! – выругался Сергей, выронив «казака». Он нагнулся его искать, а ко мне неожиданно подбежала та самая с огненными волосами.
– Можно вас пригласить? – весело спросила она.
Это кафе было не самое подходящее место для медленных танцев, но она пара уже кружилась недалеко от нас.
– Конечно, – сказал я.
Мы стали танцевать.
– Как тебя зовут? – спросил я, держа руки на ее восхитительной талии.
– Леда, – ответила она.
Я почувствовал себя Зевсом на расстоянии расстегнутой молнии от грешницы.
– Необычное имя.
– Да? Чего же вдруг? Мне всегда казалось – обычное, – удивилась она. И тут я понял, что она Лида, а не Леда.
– Лидия, – сказал я, – я твой Крез.
– Кто? – переспросила она.
– Была такая страна Лидия. А в ней был царь – Крез. Он был очень богат. Я сейчас пишу статью об этом для журнала, – соврал я.
Она посмотрела на меня обещающим взглядом.
Я пригласил Лидию и ее подругу к нашему столу.
– Хтонь, подъем! – Лида позвала заскучавшую брюнетку и, не успев удивиться, я понял, что ее зовут Тоня, но шутить по этому поводу не стал.
– Так и не нашел, – сказал огорченно Сергей.
Девушки пересаживались к нам. Я помог отодвинуть стул. И увидел фигурку. Поднял ее и обнаружил, что у всадника нет головы. Протянул Сергею.
– Постой-ка, – сказал я Тоне.
И подобрал голову всадника, лежавшую рядом с ее каблуком.
– Да положи все обратно в коробку, – сказал я Сергею. – А голову можно приклеить потом. Домой придешь и приклеишь.
Лицо Сергея выражало досаду.
– Подожди, – сказал я.
И пошел к стойке.
– Маша, у вас есть суперклей? – спросил я.
– Зачем вам? – удивилась она. На ее лице уже не было прежней доброжелательности. Видимо, Лида и Тоня ей не понравились.
– Да нам водки не хватило, мы клей решили понюхать, – ответил я серьезно, но, увидев ее выражение лица, рассмеялся. – Да просто срочно игрушку починить надо, это мужчине, моему соседу, надо, чтобы ребенку подарить, – сказал я, борясь с желанием произнести: «Да и девчонок склеить хотим».
Суперклей у Маши оказался. Сергей запротестовал было, сказав, что надо обезжирить вначале, но я переубедил его. Смочил салфетку в водке, провел по шее «казака», капнул чуть позже суперклеем и прижал так сильно, как мог.
– Ну вот, – я поставил фигурку на стол. – Как новенький. Любо?
– Пойдет, – одобрительно кивнул Сергей.
Я познакомил девушек с Сергеем. Мы стали выпивать и разговаривать. Никаких сомнений не было, что сегодняшнюю ночь я проведу очень хорошо
– Раскопали могилу Гоголя, а там головы нет, – сказал я минут через пять, так как мы говорили про «казака», которого я только что починил, и разговор этот вывел нас на тему писателя-мистика.
– Да ну? – удивился Сергей.
– Да. Непонятно, куда девалась.
Сергей не был прирожденным уголовником. Первый срок, по его словам, он вообще получил из-за того, что его половинка оказалась, условно говоря, чьей-то четвертинкой.
– Связалась с «козлом» одним, – сказал хмуро Сергей.
Вот ему-то он и обломал рога. Да так, что у того череп треснул.
Сергей рассказал до этого, что только-только устроился работать на какой-то конюшне. Кажется, землекопом. Вероятно, землекопом работал и его знакомый, который подошел к нам. В отличие от Сергея, во взгляде которого читалось мужественность, несмотря на явно испытываемую им легкую неловкость из-за отсутствия денег, его знакомый выглядел помято и неуверенно. Однако было видно, что они были рады видеть друг друга. К тому же, знакомый, чьи руки были нечисты, в прямом смысле, словно он только что копал могилу, купил еще один графин и закуску.
Машу за стойкой бара я уже не видел. Лида за что-то ударила Тоню. Та заплакала, но быстро успокоилась. Я подумал, что надо взять телефон у Лиды и уехать. Или забрать ее с собой. Или пойти вначале за кафе с ней и вступить в связь. Почему бы и нет? Кафе закрывалось, знакомый Сергея, предложил перейти в другое, круглосуточное, через дорогу. Мы встали и пошли.
Оно оказалось пустым, если не считать девушки за стойкой – неудачной копией Маши, двух уставших охранников и здорового пьяного парня, который шатался от своего пустого столика до стойки и обратно. Складывалось впечатление, что он хотел выпить, но у него не было денег.
Мы сели. Но тут выяснилось, что у нас денег тоже почти нет. Я решил брать Лиду и ехать, но вначале немного «накатить». Завязался какой-то разговор ни о чем, но веселый.
Неожиданно шатавшийся парень подошел к нам. И размашисто ударил знакомого Сергея по лицу, так что тот упал на пол. В кафе воцарилась тяжелая тишина.
Я был уверен, что Сергей заступится за своего опешившего приятеля, но он молчал.
– У тебя руки грязные, – объяснил свой поступок парень. – Нельзя за столом с такими руками сидеть. Иди, вымой руки в туалете.
Приятель Сергея покорно кивнул, поднялся и пошел мыть руки.
Настроение у меня от таких событий не улучшилось. Все же, мы вновь вернулись к разговору и выпивке – «шатун» ушел на улицу – но сидели уже не так ладно.
И тут вернулся «шатун». Я старался не обращать внимания на него, но он сам сделал все возможное для этого – когда я забыл о нем, подошел ко мне откуда-то сзади и, внезапно выскочив, ударил в лицо.
Это был удар несильный, просто обозначающий.
Я, не вставая, быстро ударил его снизу вверх в подбородок. Его тело сделало несколько шагов назад и застыло в недоумении. Я схватил стул и, с бранными словами, занес его над ним.
– Стой! Стой! – закричали очнувшиеся охранники, с опаской бросаясь между мною и ним. – Стой, не бей! Все нормально! Федя, все нормально?!
Они стали успокаивать «шатуна», которому кто-то при рождении дал кличку «Федя», а затем вывели его на улицу.
Я сел и залпом допил водку, пользуясь своим правом сильного.
Девушки, особенно Лида, смотрели на меня восхищенно.
– Мы от тебя такого не ожидали, – сказала она, глядя на меня широко открытыми глазами, Тоня при этом загадочно улыбнулась и положила ладонь на мою руку.
Я вдруг почувствовал разочарование, скуку и желание оставить их всех. К тому же, водки было больше не купить, да и смысла в этом не было.
Я еще оставался вместе со всеми полчаса. Один раз перекрестился, вспомнив о Боге. Тут же ко мне подошел «шатун» и спросил – ты верующий? Да, ответил я. Он подумал и отошел.
Я вышел покурить. Рядом встали курить Сергей и «шатун», который говорил ему, что уважает его. Я докурил, щелчком выкинул окурок и, не прощаясь, пошел в сторону станции метро, которая оказалась закрытой. Тогда я спустился вниз, железнодорожным путям, собираясь пойти к Мише-художнику – всего-то пройти в низину, а потом минут двадцать по дороге. Но передумал.
И просто лег на землю, чувствуя, что устал. Земля была сырой, мягкой и гостеприимной. Ночь, если и была прохладной, то, благодаря алкоголю, казалась приемлемо-теплой.
Я сразу заснул, но вскоре проснулся от какого-то шума. Из туманной низины раздавался топот и цоканье. Я понял, что уже раннее утро и из конноспортивного комплекса, который, наверное, был недалеко, ведут коней – скорее всего, на водопой. Я встал и застыл от удивления…. Никогда еще не видел такого зрелища. Из тумана вышли белые кони, они были оседланы, ими управляли разноцветные молчаливые всадники. Вот они перешли железнодорожное полотно, приближаясь ко мне. Один из них в бурке и с шашкой в руке, но без головы, теперь я понял, что это писатель Малеев, подъехал ко мне совсем близко и, наклонившись, утробно прорычал:
– Верни мою голову!
Я инстинктивно замахал руками… и тут же проснулся по-настоящему.
Я лежал недалеко от путей. За ночь выпал снег, покрывший белым саваном все вокруг, кроме редких луж, черневших как входные отверстия в иной мир. Я встал, и отряхнулся, почувствовав, как сильно продрог, поежился и сунул руки в карманы. В одном из них было что-то маленькое. Я вытащил из кармана голову казака. Ту самую, что приклеивал. Повертев немного в руках, я без сожаления выбросил ее в лужу.
Мимо проходили редкие люди, торопясь на станцию «Тушино». Сзади промчался поезд, пролаяла собака, и раздался крик новорожденного ребенка.
Я пошел вперед, не оглядываясь.
БЕС ПОЭЗИИ
Архилох ходил угрюмо
Ксанфа понимая тупо,
Родину и Ксанфа проклиная,
Он не знал, что ходят где-то персы.
Стратилох, не чутко понимая,
Тризну вдруг решил отправить.
Иногда на время поднимая
Хай.
БЕС АРХИЛОХА
В конце девяностых – начале нулевых я любил посещать поэтические салоны Алены Ахуновская. Сама поэтесса, несмотря на свой молодой возраст, прелестный вид, внешнюю интеллигентность и мягкость, которые лишь иногда разбавлял огонь Саломеи в карих глазах, вырывавшийся в секунды раздражения, была стреляным воробьем. Никто бы никогда не подумал, что за ее плечами годы, проведенные в Бутырке, куда она попала из-за козней своих врагов, настолько же влиятельных, насколько коварных и жестоких. Официально же ее обвинили в торговле наркотиками. Ха-ха-ха!!!!!!! Кто же в это поверит!??
Алена владела четырехкомнатной квартирой на северо-востоке Москвы. Ходили смутные слухи о том, каким образом Алена стала ее обладательницей. Говорили о странных и быстрых кончинах ее родственников, проживавших в ней ранее. Считалось, что сама Алена не выносила этих слухов, но один из ее опальных, близких друзей, которых она меняла чаще, чем сантехник перчатки, сказал мне как-то, что именно она их и выносит тем или иным способом на суд широкой публики. Так или иначе, в литературных кругах Москвы быть принятым в салон Алены Ахуновской считалось очень престижным. Я оказался в нем случайно. Меня привел туда поэт и корректор издательства «Э-ма» Олег Петров-Петров, который, в свою очередь, был знаком с Аленой через своего знакомого, некоего К.К., не просто поэта, а однажды даже выдвиженца на Нобелевскую премию. Короче, не хухры-мухры.
Квартира Алены Ахуновской, и это признавали все, была обставлена скорее как у цыганского наркобарона, нежели как у российской поэзобаронессы, но, разумеется, с несравненно большим вкусом.
В тот день, когда я взял с собой своих старых знакомых Максима Белокопытова и Семена Быстрякова, в салоне Ахуновской проходил семинар «Искусство и тоталитаризм», на который были приглашены, среди прочих, представители пары влиятельных организаций.
Нас стразу встретили плакаты в советском стиле. На одном из них было написано:
«Дьявол такт мне отбивает,
он смычок мой направляет.
Карл Маркс».
На другом:
«Рядом с фиалкой – сестрой алая роза раскрылась,
Лилия тоже проснулась и ветерку поклонилась.
Иосиф Сталин».
На третьем:
«Дай мне шанс, о, Спаситель,
На этой заре бросить бомбу свою
Вон в того одинокого человека.
Радован Караджич».
Кроме этих плакатов были и другие. Я заметил стихи Мао, Яндарбиева, Маринетти, еще кое-кого. Висела репродукция картины Гитлера «Раздражение, вызванное в шесть часов утра работающим под окном двигателем мотоцикла». Кажется, она так называется.
Честно говоря, у меня вызвало вопрос нахождение стихов Караджича рядом со стихами Сталина и картиной Гитлера, но я не задал его. Хватит и того, что я привел в салон для избранных двух людей, в которых не был полностью уверен. Но уж очень они просили, и я согласился. Провел Быстрякова и Белокопытова в большую комнату, где уже расположилось порядка тридцати человек. Масштаб комнаты позволял вполне спокойно пережить такое количество людей. Масштаб личностей, на мой взгляд, в комнате был разным, от звезд, залетевших на огонек, до пришедших со мной хухры-мухрышек.
Среди хороших знакомых на семинаре оказались Роман Румянцев с девушкой, Олег Петров-Петров, барабанщица групп «Накал факела» и «Злые доты» Мария «Моревна» Лучникова, модный писатель П. Левин, чуть менее модный, но многообещающий Сергей Сурганов, непонятный деятель то ли контркультуры, то ли незаконного оборота наркотиков А.Г., известный среди друзей, как Г.А., молодой артист Епифанов, и некоторые другие невысокопоставленные лица.
Быстряков и Белокопытов вначале явно чувствовали себя немного не в своей тарелке, но потом, видя, что никто не собирается пережевывать их непрезентабельный видок, перестали переживать. Но начал я. И не зря.
Во-первых, Быстрякова чуть было не побил один из радикальных поэтов, вначале решивший, что Быстряков «голубой», а затем, что тот к нему пристает. Поэт этот всегда не дружил со своей бритой башкой, поэтому было странно видеть его вообще в этом месте и среди этих людей. Но и сам Быстряков постарался, чтобы о нем так подумали, прочитав стихотворение собственного сочинения:
Лежишь передо мною, юн и чист,
Трепещешь перед входом, мой малыш,
В фантазий мир, и ты пока молчишь.
Лежа передо мною, белый лист.
А во-вторых, Белокопытов все-таки отыскал где-то водки и нажрался вусмерть. Ахуновская была в гневе. Мне было неприятно. Даже неудобно. Если бы я имел возможности Сталина, то расстрелял бы и того, и другого. А Ахуновскую наградил бы премией имени Ленинского комсомола.
Но возможностей Сталина у меня тогда не было, поэтому я просто и легко испортил с ними отношения, а с Аленой еще сильнее подружился.
Кстати, возможностей Сталина у меня нет до сих пор, зато чувство, которое испытывал Гитлер к евреям и мотоциклистам, а не велосипедистам, как принято считать недалекими гитлероведами, я испытываю постоянно.
БЕС ВЛИЯНИЯ
Многие мои знакомые бросили пить, увидев меня однажды пьяным. Денег с них я за это не брал, мне вполне хватало человеческой благодарности их родных. Один – артист Я. – даже бросил курить и по-своему отблагодарил – передал мне восемь пачек уже ненужного ему «Беломора», которые я отдал Быстрякову.
БЕС ДОЛЛАРОВ
Если бы за каждое предложение жениться, которое мне делали, я брал с девушек по доллару, то к 2001 году определенно точно накопил бы пятнадцать американских рублей. И не стал бы задумываться – покупать картридж для принтера, на котором я собирался распечатать свой стихотворный сборник, чтобы показать его екатеринбургскому издателю Игорю Поильцеву, которому, по словам его друга Анатолия Гришина, известного и уважаемого многими человека, понравились мои стихи, или нет. А так как пришлось задуматься, то в тот день я был трезв, потому что купил картридж.
Правда, поздним вечером нежданно-негаданно позвонил артист, журналист, писатель и художник Я., приехавший со съемок в Питере. Я. сказал, что едет ко мне, и я все равно выпил с Я.
БЕС МУЛЬТУРКУЛЬТУРНОСТИ И ШМОЛЕРАНТНОСТИ
Дело было средней осенью ноль второго года. Дела шли ни шатко, ни валко. Я поехал к Быстрякову. Хотелось напиться.
То, что я решил напиться у него, было настолько совершенно случайно, что более совершенной – а именно, божественной – случайностью можно назвать только мое рождение. Я не был у него до этого черт знает сколько времени. Последний раз я проезжал мимо его дома год назад с одной относительно привлекательной девушкой, с которой познакомился на выставке у Я., проходившей в Третьяковской галерее на Крымском Валу, и решил заехать. Быстряков жутко завидовал, когда я приезжал к нему не один, но еда и выпивка (особенно, первое) успокаивали его. Так было и в тот раз. Впрочем, ему не очень часто приходилось мне завидовать.
Очень скоро подошел Максим Белокопытов. Он обладал поразительной способностью приходить тогда, когда у Быстрякова были еда и алкоголь. То есть, были гости. Впрочем, справедливости ради, надо заметить, что в этот раз, он принес с собой и то, и другое. Две бутылки довольно дорогой водки, две пачки пельменей и маринованные помидоры. Дела у Белокопытова вновь пошли в гору, как когда-то, когда он продал свою квартиру, а сам переехал в комнату в Подмосковье.
Но, конечно, не так, как у Я., который, как выяснилось, тоже должен был приехать. Я. заканчивал сниматься в одном телесериале и уже имел приглашение в другой. По национальности Я. был бурятом, поэтому в кино играл, как правило, или китайцев, или японцев. Когда-то уже давно, когда дела у него были так себе, а деревья были ничего себе так, то он изображал на телевидении чукчей, а в музыкальных клипах непонятно кого. Но те времена прошли как страшный и непонятный сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения в летнюю ночь в красном тереме, теремочке. Теперь ему не приходилось мчаться из своего дальнего Подмосковья на съемки за двести долларов. Он переехал в Москву и имел постоянный источник доходов.
Я. приехал как раз тогда, когда мы сварили пельмени. К водке, а это было три бутылки – одна моя и две белокопытовские – еще не притрагивались. Они стояли, беленькие, стройненькие, как березки, в холодильнике и дожидались нас как честные.
Оказалось, что у Быстрякова почему-то побита вся посуда, из которой пьют, кроме четырех кружек. Кружки были не совсем обычными – с длинными носиками-поильниками. Такие используют на Кавказе для минеральной воды. Некоторые люди, я видел, пьют из таких кружек куриный бульон, что, пожалуй, тоже оправдано. Кроме того, у них были ножки. По три на каждую. У одной кружки одна из ножек был отломана, но так как сами по себе ножки были очень широкими, это не отражалось на устойчивости кружки. А вот как водка могла отразиться на Быстрякове и его сознании, я не знал. Я не исключал вероятность, что через пару часов хозяин дома будет видеть свои кружки танцующими лезгинку на куриных ножках.
Были причины так думать.
Все из-за того последнего раза, когда я посещал Быстрякова.
Девушка тогда очень рано утром уехала, а я остался. Обычно Семен спал до обеда. И в тот раз я планировал на такой же сон для себя – легли мы все поздно. Но вышло все совсем не так.
С отъезда девушки прошло не больше получаса. Я крепко спал на кровати за шкафом, который стоял таким образом, что я не видел комнату. И вдруг меня что-то разбудило. В первую секунду я даже не понял – что. Что-то ужасное.
Ужасным был крик Быстрякова.
Он орал «ааааааааааааааааааааа» так, как не орал бы резанный потерпевший, выпавший из самолета.
Я решил, что у хозяина дома окончательно поехала крыша. Быстряков, время от времени, начинал чудить, когда становился пьяным. Я решил, что у него алкогольный психоз. Дело в том, что мы с девушкой легли раньше, а Быстряков, сообразив нам чистое постельное белье, пошел пить на кухню. Пил он, то ли из вежливости, то ли из жадности, долго. А может, просто верил в меня. В общем, это явно сказалось утром.
Я также решил для себя, что, если у него что-то очень буйное, то буду бить наглухо – чтобы сразу замолчал.
Рядом с кроватью стояла тумбочка, а ней – будильник. Большой, большей частью – металлический. Хороший.
Я взял его в руку и осторожно выглянул из-за шкафа. Быстряков, выпучив глаза, прыгал на одной ноге. Указательный палец его левой руки был прижат к голове, где-то в области виска, видимо, указывая на что-то. Увидев меня, он закричал:
– Он у меня здесь!!! Он у меня здесь!!! Он у меня в голове!!!
Кто? Дьявол? Пришелец? Тротил? Близнец-паразит? План по захвату вселенной?
Это уже было не важно, мои подозрения переросли в уверенность – Быстряков представляет серьезную опасность. Я уже стал примериваться, как удобнее ударить, но тут Быстряков проорал еще одну фразу, которая спасла его череп:
– У меня таракан в голове!
Конечно, у каждого свои тараканы. Я знал, что у Быстрякова они есть. Но не знал, что один и что он причиняет такую боль. И вот, теперь Быстряков решил поделиться ею со мной.
– Ааааааааа! – опять закричал он, прыгая на ноге. – Он только что во сне залез! Звони в «скорую»!
Это было здравое предложение. Я позвонил, но «скорая» не поехала на вызов. Когда узнали, в чем дело, посоветовали поехать в Боткинскую больницу. Там, дескать, врачи вытащат таракана из ушной раковины. Услышав это, ошалевший от боли Быстряков, потребовал, чтобы я звонил в мэрию. Увидев мое замешательство, он, продолжая держать палец в ухе, сам начал звонить. И именно в мэрию. Дозвонившись, стал требовать, чтобы к нему на дом приехала скорая помощь, так как он москвич и знает свои права. К моему удивлению, с ним еще и разговаривали. Как и в прокуратуре, куда он тоже дозвонился, а также в организации «Мемориал». Но помочь ничем не могли.
– Ничего нельзя добиться в этой гребаной стране, все еще живем при «совке»! – со злостью произнес Быстряков, продолжая удерживать таракана пальцем, и держа голову набок, так боль была терпимой. – Поехали в больницу.
Я потом год хохотал, вспоминая эту историю. И со мной хохотали, надо признать, все знакомые Быстрякова, хоть я ему и поклялся, что не буду ее рассказывать. Но я в этот момент, когда клялся, держал скрещенными пальцы, а так – не считается.
Самое смешное, что в больницу мы приехали, как оказалось, только для того, чтобы получить добрый совет. Доктор сказал, что не будет доставать таракана, так как избавиться от него может сам больной. Надо просто залить в ухо подсолнечное масло. Так Быстряков и поступил, вернувшись домой. Он долго пытался вытряхнуть насекомое, но ничего не получилось. Потом один из его знакомых, когда был сердит на Быстрякова, называл его «тараканьим погостом».
На этот раз мы сели за стол вчетвером. Быстряков, Белокопытов, Я. и я.
Оказалось, что будущая сериальная работа Я. связана с английским языком, которым он владел на уровне советской школьной программы. То есть, мог сказать «ай эм ит из борис стогофф». Этого словарного запаса вполне хватило бы, чтобы сдаться в плен, но для сериала казалось недостаточным.
Во время задушевного, точнее – закадычного, распития водки, Я. спросил, не могу ли я как-нибудь немного позаниматься с ним английским. Я сказал, что могу.
К пятой где-то кружке водки задушевность ушла, не мягко покачивая бедрами, исходя из своего женского рода, а жестко – пустыми ведрами, и указав путь к неудаче дальнейшего застолья. Разговор неожиданно стал приобретать откровенно ксенофобский, ужасающий характер. И виноваты в этом, конечно, были евреи.
Дело в том, что Я., по словам Белокопытова и Быстрякова, был учеником московского поэта Юрия Блудова. Сам Блудов, опять же по их словам, считал своим учеником Осипа Влодского, нобелевского лауреата, который, по его – Влодского – словам, считал своим учителем Евгения Шпрее, ленинградского поэта.
Быстрякова и, в особенности, Белокопытова, восхищал прагматизм Блудова, который уже в солидном возрасте сознательно женился на валютной проститутке. Сам же продолжал писать антисоветские и сионистские стихи, из-за которых когда-то не смог пробиться к совписовской кормушке. После женитьбы же он делал это, лежа на диване, в ожидании, когда супруга придет с хорошо оплачиваемой работы. Быстряков рассказал также, что Блудов приходился родственником Япончику. Но не Вячеслава Кирилловичу, а некоему Мишке. Они рассказали мне несколько невероятных, на их взгляд, историй о Блудове, но меня заинтересовала только одна – про жену-проститутку. Я как-то спросил об этом Я., который провел с Блудовым времени больше, чем остальные двое, вместе взятые. Я. пожал плечами и сказал, что это ложь. Но сказал как-то неубедительно. Или просто мне, романтику, хотелось верить в эту красивую сказку. Конечно: такая женщина – это мечта поэта, который может полностью отдаться чудному миру написания стихов, не обращая внимания на грязь повседневного быта.
Блудов, понятное дело, был еврей. Но не строго говоря. Строго говоря, он был русский. Это – смотря с какой стороны посмотреть. С этим все понятно. Непонятно было, каким образом разговор о Блудове перешел не на антисемитские рельсы, а, так сказать, на запоздалые шпалы и костыли антипольских настроений. Поляки – это ведь самые наипоследнейшие люди на земле, из списка самых наипоследнейших людей, к которым русские могут иметь какие-то неприязненные отношения. Поезд давно ушел, события двенадцатого года семнадцатого века, когда поляки занимали палаты московского Кремля и настолько не хотели оттуда уходить, что стали там ненцами, если говорить современно и политкорректно, а если говорить так, как говорили в семнадцатом веке – самоедами. Ведь им пришлось есть своих мертвых товарищей – так не хотели уходить они из окруженного Кремля. Словно им медом этих товарищей намазали.
Собственно говоря, резкий разговор за столом носил не антипольский характер, несмотря на тот момент польскую фамилию обсуждаемого, а античеловеческий. Человек этот был знакомым всех троих. Когда-то даже другом для Быстрякова и Белокопытова. Я. его тоже хорошо знал, в отличие от меня. Звали человека Александр. С конца восьмидесятых он пытался пробиться как исполнитель « русского шансона» собственного сочинения, который представлял собой интересную смесь одесского дореволюционного «блатнячка» и призыва покаяться русскому народу за царя. Песню со словами: «Без покаяния нам, люди, не прожить, пока по капле мы не выдавим раба, нам будет трудно чем-то дорожить, пылится времени далекого арба», сменяла другая: «Шнеерзон мой лучший друг, Рабинович – тоже, «марафет» возьмем с собой, в постель подруг положим». Первая пелась мужественным голосом с хрипотцой и сдержанным достоинством, вторая – как-то глумливо и с сильным акцентом, казалось, что вот-вот и арго перейдет в жаргон. Фамилия у него была совсем неподходящая для «шансона» – Заглотов. Он взял сценический псевдоним Плотник. На вопрос «почему Плотник», отвечал, что отец Иисуса был плотником. Когда Белокопытов, улыбаясь, сказал ему, что он слегка ошибается, пояснив свою мысль, Александр сильно обиделся. С течением времени они стали общаться все реже и реже. Белокопытов говорил мне, что термин «русский шансон» придумал именно Заглотов. Но Белокопытов много чего говорил. Заглотов ушел вначале в рекламу, не брезговал проведением корпоративных вечеринок, потом стал сотрудничать с какими-то СМИ, потом вообще сменил фамилию. И стал Александром Глотником.
Я. считал, что это прозвище, ставшее фамилией, дал ему эрудит Блудов из-за того, что слово «глотник» означало крикливого, шумного человека, а также, что важнее – советского провинциала, приехавшего в Москву за покупками. А Глотник был приезжим. Как Быстряков, Белокопытов и Я. и я, кстати, тоже. Но я – постсоветским, что давало мне моральное право себя «глотником» не называть. Причем, Глотник был тоже из Челябинска, как я, Быстряков и Белокопытов. Поэтому-то я и знал этих людей. Я. знал Блудова, Блудов знал Быстрякова и Белокопытова. Шесть ненужных рукопожатий.
– Я и не догадывался, какой он «гондон»! – горячился Быстряков по поводу Глотника, которого он, называл теперь не иначе, как Саша Скотник. – Он ведь понимал прекрасно, что я голодный сижу, говорил мне, что у него денег нет, жил у меня, а сам ходил есть в кафе напротив.
Случай этот произошел очень давно, когда Глотник был прописан еще в Подмосковье, но однажды, по каким-то причинам, поселился к Быстрякову на несколько месяцев. Вспомнил же Быстряков этот случай из-за того, что Глотник недавно появился у него и взял на продажу какому-то коллекционеру небывалой ценности самовар, который Быстряков нашел на московской помойке. Судя по тому, как Быстряков говорил о самоваре, тот был, если не золотой, то позолоченный. Быстряков любил ходить по помойкам. Он ездил на мусорные полигоны за городом и всегда возвращался с добычей. Но еду оттуда не привозил – это я знал точно, так как дважды заставал его возвращающимся с полигонов. Когда он приезжал, у него были с собой редкие книги, патефоны, даже деньги – старые и современные – те же самовары, зеркала, один раз даже человек (неживой), совершенно «мертвый» револьвер системы «Лефоше», несколько приличных ковров, донельзя рукопожатный кистевой эспандер фирмы «Зандер», столик и многое-многое другое. И никогда – «просрочку», несмотря на то, что постоянно голодал из-за того, что нигде не работал. Я все ожидал, что он съест мертвеца, которого притащил с помойки – заспиртованного младенца-урода – а спирт выпьет, но этого не произошло. Может быть, потому, что в банке был формалин, а не спирт. Банка эта стояла у него на старинном комоде у стены и радовала глаз каждого, кто заходил в комнату.
Глотник увез самовар и пропал. У Быстрякова стоимость самовара, в процессе его рассказа, росла неимоверно и уже достигла небывалой суммы.
– Сейчас такой самовар стоит триста долларов! – попыхивая «беломором», сказал он вальяжно.
– Так ты позвони ему, – посоветовал Я.
– Звонил, – Быстряков потушил папиросу, – сказали, уехал на корпоративный вечер. К евреям, бля, каким-то, поляк фальшивый!
И вот это его последнее замечание было произнесено как-то особенно жестко и неприязненно. И неуместно. Тем более, что Быстряков, Белокопытов и, уж конечно, Я. антисемитами не были. Это выглядело неприлично, так, будто на собрании людей, страдающих жестоким запором, кто-то пукнул.
– Давайте еще по одной, – предложил я, разливая по шестому разу, понимая, что нам не хватит водки. Я. уже перестал пить, несмотря на ненастойчивые уговоры, но это мало утешало. И без начального участия Я. в распитии было понятно, что двух бутылок не хватит. Но начали, как всегда, с минимума.
Когда Белокопытов услышал «поляк фальшивый», его торчащие в стороны рыжые усы, недоуменно задрожали – это Белокопытов задвигал ртом из стороны в сторону. Он выпил, а потом спросил Быстрякова:
– Почему «поляк фальшивый»?
Все, кто был знаком с Белокопытовым, знали, что он потомок польских аристократов Потоцких. Я предполагал, что эту легенду он придумал в конце семидесятых, когда в семнадцать лет приехал в Москву. Но, надо признать, легенде он держался стойко – никакой «полиграф» его бы не вывел на чистую воду. Он уже сам давно верил в то, во что говорил. И помогала ему в этом его тайна, о которой никто из его друзей не знал. Он был шизофреник. Из-за этого его не взяли в армию, хотя иногда он туманно рассказывал о каком-то диссидентском прошлом. До знакомства со мной он пробовал туманно рассказывать о своем тюремном прошлом, которое ясно-понятно вытекало из прошлого диссидентского, но перестал, когда «спалился» на первом же вопросе Я.:
– А во сколько в тюрьме подъем? – спросил Я., никогда до этого не говоривший Белокопытову, что он отбывал.
– Подьем? – переспросил Белокопытов, всегда так делавший, когда точный ответ ему был неизвестен.– В восемь.
Я. указал ему на ошибку. Белокопытов больше никогда не говорил никому о своем тюремном прошлом. И это было понятно. Разбирающихся в тюремном распорядке в России немного больше, чем в польской, допустим, геральдике.
В ней даже поэтесса, кумир шестидесятых, Гелла Губайдулина не очень разбиралась, в отличие от стихов, как-то упомянув в одном из своих редких телевизионных интервью девяностых годов на канале «НТВ», что к ней в начале восьмидесятых приходил юноша, потомок князей Потоцких, и читал ей свои замечательные стихи. Белокопытов действительно рассказывал, как он приходил к Губайдулиной, но было это в конце восьмидесятых, когда ему было уже тридцать. То, что в интервью она называла его юношей, ему понравилось. Но то, что потомком князей Потоцких – тем более.
Выглядел Белокопытов не очень презентабельно: маленький, плешивый, с черными остатками зубов. Некоторые стихи у Белокопытова были почти гениальными, лучше, чем у Блудова, но сам он был абсолютно бесталанным человеком, чему, во многом, поспособствовала водка.
– Почему «поляк фальшивый»? – спросил Белокопытов у Быстрякова.
– Потому, что какой он поляк? Глотник этот, – как бы пояснил Быстряков. – Вот, тот, что с Тайсоном – поляк. А этот нет.
Никто, кроме меня не понял, о чем говорит Быстряков. А говорил он о боксере, которого примерно два года назад победил Майк Тайсон.
– Тот, кто с Тайсоном дрался – того Голота зовут. Анджей, кажется, – сказал я.
– Тайсон – сын галстука, что ли? – задумчиво спросил Я., продолжавший, видимо, даже во время застолья повторять в уме английские слова, которые должны были ему пригодиться во время съемок предполагаемого сериала.
Быстряков и Белокопытов недоуменно посмотрели на него.
И тут разговор соскользнул с неправильной ксенофобской дорожки и принял направление этимологическое, почти народное.
– Нет, «тай» тут по-другому пишется, – сказал я. – Вообще, у них есть слово «крэвэт» – это галстук значит. А у поляков есть «кроватка» – это тоже галстук….
Я увлекся. Остальные слушали меня из вежливости, причем Быстряков с некоторым отвращением. Но не долго. Причем, первым перебил меня самый спокойный и молчаливый – Я.
– Это зависит от культуры, – сказал я, имея в виду различия между британским и американским английским, и собираясь продолжить мысль.
– Культур-мультур, понятно, – кивнул он.
– Культур, кстати, по-английски «калчэ», – заметил я не очень довольным голосом.
– А «мультур»? – спросил он.
– Малчэ, – ответил я.
Он и Белокопытов рассмеялись. Быстряков вообще не понял, о чем идет речь. Впрочем, трудно было ждать этого от человека, который однажды сказал, читая выдержки из статей разных изданий, напечатанных на задней обложке какой-то книги, следующее:
– Книга заставляет задуматься над теми вопросами повседневной жизни, которые мы обычно предпочитаем не замечать, – прочитал он. Потом прочитал, что было написано по-русски под этой фразой:
– Ньюс Уик, – и пояснил, – это писатель такой американский.
Это было давно. Он видел меня тогда второй раз в жизни, хотел произвести впечатление. Произвел.
Я вспомнил эту историю, улыбнулся и тут же припомнил кое-что, связанное с журналом. Не «News week», а другом.
– Я в «Новом времени» прочитал, что Арлыка убили в январе, – сказал я.
– Да, убили, Роберта, – печально произнес Белокопытов. – А ты его знал, разве?
– Знал, конечно.
– А что написали про него? Прямо статью целую? – поинтересовался Я.
– Нет, не про него. Про фашизм в России, скинхедов, националистов.
– А Арлык тут причем? – удивился Я. – Он фашистом точно не был.
Я в некотором затруднении посмотрел на него, не понимая, это он так шутит или нет?
Роберт Арлык, по паспорту – Роберт Моисеевич Флянцевский, был человеком непростым. Почти сверхчеловеком. Доктор физико-математических наук, знавший пять языков, мастер спорта по гиревому спорту, каждый день пробегавший по восемь-десять километров, поэт – все это так, начало. Он был занесен в книгу рекордов Гиннеса, как человек пробежавший марафон спиною вперед. Это было во Франции, где французы ему даже вручили денежный приз, который сразу же отобрали, в виде штрафа за то, что подбили его петь на банкетном столе. Как русский человек, а строго говоря, он был русским, типа Блудова, Роберт Моисеевич не стал мелочиться и спокойно возвратил деньги наследникам Гобсека. Однажды он прошел пешком без связи с внешним миром двадцать тысяч километров через Сибирь. Именно прошел, через тайгу, по рекам, пользуясь картами-рисунками, составленными в восемнадцатом веке. Прошел пустыню Негев. Имел американскую судимость за то, что в нью-йоркской ночлежке избил трех негров, которые хотели его ограбить….
– Он-то фашистом не был, но в журнале написано было, как его убили, – ответил я.
– Как? – заинтересовались все.
– Какие-то фашиствующие подростки, подонки, избили его арматурами на подмосковной станции, приняв за нерусского, потому, что он был смуглым брюнетом.
Они переглянулись.
– Не был он смуглым, – сказал Быстряков.
– Все не так было, – сказал Я., – Арлык занял деньги знакомым бандитам под честное их слово. Двадцать тысяч долларов. Пришло время отдавать, а они отказались. Он решил с ними разобраться. А они просто подкараулили его во дворе и убили. Палкой задушили.
– Палкой? – не понял я черного юмора. На мгновение вспомнилась фраза из одной статьи, которую плохо отредактировали, про сумасшедшего, убившего свою жену и тещу, сняв с них скальпы: «Он снял с женщин скальпель и обвязался им вокруг шеи, как будто бусами».
– Вначале ударили сзади палкой по голове, а когда он упал, трое держали за руки, за ноги, а четвертый положил палку на горло и прилег массой тела.
– Так их поймали?
– Нет. Это мое предположение. Может, их вообще двое было, кто знает? Арлык просто говорил мне, что собирается потребовать долг по-мужски. Он что, думал, что они на поединок, что ли с ним выйдут? – усмехнулся Я.
– А тебя в милиции допрашивали?
– Зачем мне это надо? Чтобы меня палкой придушили? Спасибо, благодарствую. Я хотел было в газету предложить эту тему, но его мало кто знал, Арлыка.
Я. работал в крупном таблоиде.
Разговор продолжился, уйдя куда-то в сторону Армении. Алкоголь заканчивался.
Конец ознакомительного фрагмента.