Московские слова, словечки и крылатые выражения. Пословицы, поговорки, крылатые слова (В. Б. Муравьев, 2007)

О пословицах, поговорках и крылатых словах

Пословиц и поговорок, в которых упоминается Москва, много. В фундаментальном труде Владимира Ивановича Даля «Пословицы русского народа» – самом обширном собрании этого жанра русского фольклора – пословицы и поговорки сгруппированы в разделы-главки по темам: «Бог – вера», «Богатство – убожество», «Хорошо – худо», «Грамота», «Казна», «Правда – кривда», «Народ – мир» и так далее. Пословицы, в которых упоминается Москва, рассыпаны по разным разделам. «Харитон с вестьми прибежал из Москвы» – это из раздела «Молва – слава»; «Он на показ до Москвы без спотычки пробежит» – раздел «Сущность – наружность»; «От копеечной свечки Москва загорелась» – раздел «Осторожность»; «Наш Пахом с Москвой знаком» – раздел «Прямота – лукавство»; «Не только звону, что в Звенигороде, есть и в Москве» – раздел «Поиск – находка»; «Выше Ивана Великого» – раздел «Много – мало»; «Вались народ от Яузских ворот» – раздел «Народ – мир». По разным поводам и случаям вспоминает русский народ Москву.

Пословицы создавались и самими москвичами, и жителями других областей России. «Со стороны виднее», «Гость недолго гостит, да много видит», – утверждает пословица, оттого-то пословицы про Москву найдешь в любом областном сборнике, потому-то их услышишь повсюду – от западных украинских и белорусских областей до Дальнего Востока. Эти пословицы выражают отношение всей страны к древней российской столице, рассказывают о том, какой представляется московская жизнь «со стороны». Впрочем, выражение «со стороны» не совсем точно, потому что складывались пословицы людьми, пожившими в Москве, наблюдавшими московскую жизнь, одним словом, по существу, тоже москвичами.

Ряд московских пословиц рожден историческими событиями и обстоятельствами старинного московского быта и сохраняет в себе память о них. Правда, далеко не всегда эта связь видна и понятна современному человеку. Так, например, ни у кого сейчас не вызывает разнотолков смысл выражения «У семи нянек дитя без глазу», но о происхождении его и связи с одним из эпизодов русской истории начала XVII века – семибоярщиной – вряд ли кто подумает, произнося эту пословицу, употребляемую, кстати сказать, весьма часто.

Невозможно назвать точное число пословиц и поговорок о Москве – их сотни, и сколько бы ни собрал их, все нет уверенности, что завтра не вычитаешь где-нибудь или не услышишь новую.

Иные пословицы, в которых упоминается Москва, и меткие словечки-прозвища получили общее, нарицательное значение и применимы не только к московской жизни. Таковы, например, такие меткие слова-понятия, как «лодырь», «архаровец», пословица «Москва не сразу строилась», понимаемая как утверждение, что во всяком большом деле могут быть и отдельные неудачи, и из-за этого не следует бросать его.

О происхождении и роли пословиц в нашей отечественной культуре по-своему, оригинально и очень тепло написал Николай Михайлович Карамзин, который использовал их как источник исторических сведений в работе над «Историей государства Российского».

«Россия имела особенную систему нравоучения в своих народных пословицах… Ныне умники пишут; в старину только говорили; опыты, наблюдения, достопамятные мысли в век малограмотный сообщались изустно. Ныне живут мертвые в книгах, тогда жили в пословицах. Все хорошо продуманное, сильно сказанное передавалось из рода в род. Мы легко забываем читаное, зная, что в случае нужды можем опять развернуть книгу; но предки наши помнили слышанное, ибо забвением могли навсегда утратить счастливую мысль или сведение любопытное. Добрый купец, боярин, редко грамотный, любил внучатам своим твердить умное слово деда его, которое обращалось в семейственную пословицу. Так разум человеческий в самом величайшем стеснении находит какой-нибудь способ действовать, подобно как река, запертая скалою, ищет тока хотя под землею, или сквозь камни сочится мелкими ручейками».

До нас дошли пословицы и меткие словечки, родившиеся в разные времена и в разных обстоятельствах, о некоторых из них и пойдет наш дальнейший рассказ.

И Мамай правды не съел

С именем татарского военачальника хана Мамая – в 1370-е годы фактического правителя Золотой Орды – связывают две группы русских пословиц и поговорок.

В первой группе говорится о его поражении в Куликовской битве, во второй – о том горе и разрушениях, которые приносили татаро-монголы на Русь.

Сначала пословицы о Куликовской битве.

20 августа 1380 года с раннего утра и до обеда выходило из Москвы русское войско – полк за полком, отряд за отрядом, дружина за дружиной – по трем дорогам, потому что одна дорога была тесна для него. В этот поход на Дон навстречу татарскому войску хана Мамая вышли воины почти всех русских земель и княжеств.

«Стук стучит и аки гром гремит в славном граде Москве, – описывает современник движение войска, – то идет сильная рать князя Дмитрия Ивановича, а гремят русские сынове своими злачеными доспехи…»

Шли воины с сознанием, что идут «с великим князем за всю землю Русскую на острые копия».

Поход хана Мамая на Русь 1380 года по своим задачам преследовал принципиально иную цель, чем обычные набеги татар на русские села и города. Прежде в своих набегах татары выступали грабителями, которые, избивая и убивая жителей, захватывали добычу и уходили восвояси. Мамай же ставил своей целью захват Руси и установление в ней своего правления. «Аз не хощу тако сотворити, яко же Батый, – формулировал он свою программу действий, – но егда дойду Руси и убию князя их, и которые грады красные довлеют нам, и ту сядем и Русью владеем, тихо и безмятежно поживем».

Для завоевания и последующего «владения» Русью Мамай значительно увеличил свою армию за счет отрядов из подвластных ему племен и народов, а также наемников, обещав им русские города и земли. По свидетельству «Задонщины», Мамай «пришел на Русскую землю со многими силами, з девятью ордами и 70 князьями».

Князь Дмитрий и все русские люди хорошо представляли, что несет с собой «сиденье» на Руси хана и его союзников: речь шла об уничтожении русской государственности и порабощении народа в буквальном смысле этого слова, ибо наемники, как, например, генуэзцы, промышляли работорговлей.

Разноплеменной коалиции охотников до русских земель и русских рабов противостояла единая русская армия: великороссы, белорусы и украинцы, поэтому война имела ярко выраженный национально-освободительный характер, что отразилось в фольклоре и литературе. «В истории русского народа, – пишет академик М.Н. Тихомиров, – «Донское побоище», как его называли современники, было великим событием. Сражение на Дону сделалось символом непобедимого стремления русского народа к независимости, и ни одна русская победа над иноземными врагами вплоть до Бородинского сражения 1812 года не послужила темой для такого количества прозаических и поэтических произведений, как Куликовская битва».

В эти трудные и роковые времена общность народа проявилась также в таком единении всех сословий народа и власти, которого не было на Руси ни до того, ни после.

Битва на Куликовом поле 8 сентября 1380 года, в которой участвовали примерно по 120–150 тысяч воинов с той и другой стороны, была упорной и ожесточенной.

«Сошлись на долгие часы обе силы великие, и покрыли полки поле верст на десять – такое было множество воинов, – рассказывает летописец (текст приводится в переводе на современный язык). – И была сеча лютая и великая, и битва жестокая, и грохот страшный; от сотворения мира не было такой битвы у русских великих князей, как при этом великом князе всея Руси. Бились они от шестого часа до девятого. Словно дождь из тучи, лилась кровь и русских сынов, и поганых, и бесчисленное множество пало мертвыми с обеих сторон. И много руси было побито татарами, и татар русью. И падал труп на труп, падало тело татарское на тело христианское…»

После трех часов битвы татары дрогнули и побежали, побежал, спасая свою жизнь, и сам предводитель их хан Мамай. Русские преследовали, побивая татарское войско, пятьдесят верст.

Ужасное зрелище представляло Куликово поле после битвы: «не бе видети порожнего места, но все покрыто человеческими телесы: христианы, но седморицею больши того побито поганых».

Куликовская битва стала переломным событием борьбы русского народа против татаро-монгольского ига, она показала путь к освобождению и победе. И хотя формально татары еще считали Русь подвластной им и обязанной платить дань, хотя время от времени они совершали грабительские набеги на русские земли, но русские люди уже преодолели свой страх перед татарами и все чаще и чаще оказывали им сопротивление, что в конце концов привело к полному непризнанию Россией какой-либо своей зависимости от Орды. Это случилось в 1480 году в царствование Ивана III, и считается датой окончательного освобождения от татаро-монгольского ига.

Сквозь семь веков дошли до нас пословицы, сформулировавшие народное понимание и народную оценку Куликовской битвы. Очень верный и проницательный взгляд.

Вот эти пословицы эпохи Куликовской битвы:

«Что Батый был приобрел, тое все Мамай потерял».

«Отошла пора татарам на Русь ходить».

«И Мамай правды не съел».

В последней пословице С.В. Максимов находит общий смысл со знаменитыми словами Александра Невского, сказанными им своей дружине перед битвой на Неве. Александр Невский сказал: «Не в силе Бог, а в правде», а русский народ говорит: «И Мамай правды не съел».

Поговорки «словно Мамай воевал», «словно Мамай прошел», «словно после Мамаева побоища» также пришли в современную речь из времен татаро-монгольского ига. Их современное значение – крайняя степень разорения, разрушения, опустошения, оно общепонятно и не вызывает никакого другого толкования, поговорки употребляются в живой повседневной речи и известны по классической литературе.

П.П. Ершов в «Коньке-горбунке» пишет:

У А.Н. Островского в комедии «Правда – хорошо, а счастье лучше» Мавра Тарасовна жалуется: «Оглядись хорошенько, что у нас в саду-то! Где же яблоки-то? Точно Мамай с своей силой прошел – много ль их осталось?»

Во фразеологических словарях, начиная с XIX века (что подтверждают и выше приведенные тексты, где слово «Мамай» написано с прописной буквы) и до самых современных, утверждается, что здесь речь идет об известном историческом лице – хане Мамае. Имя «Мамай» знают все, причем знают как имя полководца, которого разбил Дмитрий Донской. Но инерция мышления заставляет в поговорки «Пусто, словно Мамай воевал», «Где Мамай пройдет, там трава не растет», которые говорят о грозном победителе и разрушителе, а не о побитом неудачнике, подставлять известное имя, не думая, так сказать, о контексте.

Дело в том, что слово «мамай» в этих выражениях – имя не собственное, а нарицательное: мамаями на Руси в XIII–XV веках называли татар. Произошло оно от названия татарского фольклорного персонажа «мамая» – чудовища, которым пугают детей, и поговорки, в которых оно употреблено, возникли на несколько веков раньше, чем родился исторический хан Мамай.

Москва не раз становилась жертвой татарского разорения. В 1237 году орды Батыя, разбив русское войско под Коломной, «взяша, – как сообщает летопись, – Москву… люди избиша от старьца и до сущего младенца, а град и церкви святые огневи предаши, и монастыри все и села пожгоша, и, много именья вземше, отъидоша».

С тех пор татары неоднократно совершали набеги на Москву, и каждый раз летопись отмечает: «избиша», «пожгоша», «разориша».

Два года спустя после Куликовской битвы пришел к Москве, как сказано в летописи, «со всею силою» хан Золотой Орды Тохтамыш. Не взявши города штурмом, он прибег к обману, обещав не разорять Москву, не убивать жителей, а только, получив следуемую ему дань, уйти восвояси, даруя москвичам «мир и любовь свою». Москвичи поверили его обещаниям, открыли ворота и вышли навстречу с дарами. Среди встречавших хана были и воевода (князя Дмитрия в то время не было в Москве), и священники, и «большие люди», и простой народ. Все они были наказаны за свое легковерие: татары, изрубив встречавших, ворвались в город, и «бысть внутрь града сеча велика».

«Тако вскоре злии взяша град Москву… – сообщает летописная «Повесть о московском взятии от царя Тохтамыша», – и град огнем запалиша, а товар и богатство все разграбиша, а людие мечу предаша… Бяше бо дотоле видети град Москва велик чюден, и много людий в нем и всякого узорочия, и в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен; не видети иного ничего же, разве дым и земля, и трупия мертвых многых лежаща, церкви святые запалени быша и падошася, а каменныя стояща выгоревшая внутри и огоревшая вне, и несть видети в них пения, ни звонения в ко-локолы, никого же людей ходяща к церкви, и не бе слышати в церкви поющего гласа, ни славословия; но все бяше видети пусто, ни единого же бы видети ходяща по пожару людей…»

Об этом и других разорениях Москвы и других городов и сел и говорят сохранившиеся с тех пор в русском языке выражения «словно мамай прошел», «словно мамай воевал», хотя в каждом случае у каждого «мамая» было свое имя: то Батый, то Тохтамыш, то еще какое-нибудь. Слово «мамай» в том значении, в котором оно употреблялось во времена татаро-монгольского ига, в русском литературном языке не сохранилось, память о нем осталась лишь в некоторых областных говорах.

Областные говоры русского языка дают материал для выяснения значения этого слова. Перед революцией в Московской области было записано и опубликовано в «Словаре русских народных говоров» слово «мамай» в значении «татарин». На Волге еще в 1920-е годы татарские могильники времен Золотой Орды называли «мамайскими могилами», такого же происхождения название «Мамаев курган» в Царицыне. А на Дону до сих пор исторические песни о татаро-монгольском нашествии называют мамайскими:

или:

В связи с тем что слово «мамай» в значении «татарин», хорошо известное в XIII–XV веках, позже ушло из языка, и выражение «как мамай прошел» хотя и было понятно, но перестало употребляться и существовало лишь в пассивной памяти народа, ему, по всей вероятности, грозило со временем полное забвение. Но в XVIII веке оно, обретя второе дыхание, вновь вошло в активный словарь языка.

С Петра Великого началась новая блестящая эпоха победных войн России. На этом фоне поднялся интерес к военной истории страны, к воинским подвигам предков, в первом ряду которых стоял Дмитрий Донской – победитель в Куликовской битве. К его образу обратились художники и писатели. М.В. Ломоносов написал трагедию «Тамира и Селим», в которой, как он пишет в предисловии, «изображается стихотворческим вымыслом позорная погибель гордого Мамая, царя татарского, о котором из российской истории известно, что он, будучи побежден храбростию московского государя, великого князя Дмитрия Иоанновича на Дону, убежал с четырьмя князьями своими в Крым, в город Кафу, и там убит от своих». Во второй половине XVIII века несколько раз издается лубочный лист «Ополчение и поход великого князя Дмитрия Иоанновича противу злочестивого и безбожного царя татарского Мамая, его же Божиею помощью до конца победи»; выходит предназначенное для народа сочинение поручика Ивана Михайлова «Низверженный Мамай, или Подробное описание достопамятной битвы… на Куликовом поле» и другие сочинения.

В 1807 году, когда Россия жила в ожидании неминуемой войны с Наполеоном, имела всеобщий успех трагедия В.А. Озерова «Дмитрий Донской». Современный критик писал о ней: «Озеров возвратил трагедии истинное ее достоинство: питать гордость народную священными воспоминаниями и вызывать из древности подвиги великих героев, служащих образцом для потомства».

О воздействии этой трагедии на зрителя рассказал в своем дневнике С.П. Жихарев: «Вчера, по возвращении из спектакля, я так был взволнован, что не в силах был приняться за перо, да, признаться, и теперь еще опомниться не могу от тех ощущений, которые вынес с собою из театра… Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу – словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблоко… Сцена слилась с зрительной залой; чувства, которые выражались актерами, переживались всеми зрителями; молитва, которою трагик Яковлев заключал пьесу, неслась из всех грудей, принималась как выражение общих стремлений».

В трагедии Озерова Мамай как действующее лицо не выходит на сцену, но его имя постоянно звучит в репликах героев пьесы.

Таким образом, в XVIII – начале XIX века воскрешенное имя хана Мамая, ставшее первым и главным символом ордынского ига, широко и во всех слоях общества распространяется по России. И тогда-то вновь оживает старая поговорка, но слово «мамай» теперь воспринимается как личное имя татарского военачальника и поэтому приобретает в написании прописную букву.

Шемякин суд

Выражение «Шемякин суд» в смысле «несправедливый, пристрастный, лживый суд с откровенно преднамеренным приговором в пользу не правой, а той стороны, которая дала большую взятку», существует в русском языке уже более шести веков, потому что, к сожалению, в течение всего этого времени не переводились ситуации, провоцирующие его применение.

Слово «шемяка» – старинное, к тому же, по указанию В.И. Даля, областное – нижегородское, и означает «бродяга, шатун». В средневековой Руси оно употреблялось как прозвище, но давно вышло из употребления, и его первоначальное значение забылось, хотя корень сохранился в фамилии Шемякин…

Своим нынешним значением поговорка обязана внуку Дмитрия Донского Дмитрию Юрьевичу (1420–1453), который имел прозвище Шемяка и принимал самое активное участие в междоусобной борьбе за московский великокняжеский престол.

Великим князем московским тогда был Василий II, тоже внук Дмитрия Донского, сын его старшего сына. Дмитрий Шемяка был сыном младшего. Так что противники были двоюродными братьями.

В этой борьбе Шемяка не гнушался никакими средствами. Когда в 1445 году Василий во время сражения с татарами, предпринявшими очередной набег на Русь, попал в плен, Дмитрий, воспользовавшись этим, со своей дружиной изгнал из Москвы бояр Василия и объявил себя великим князем московским. Полгода спустя Василий вернулся из плена в Москву. Шемяка схватил его, ослепил и отправил с семьей в Углич в заточение.

Только в 1447 году сторонники Василия сумели объединиться, собрать войско и при поддержке москвичей, которые признавали законным своим князем Василия, Дмитрий Шемяка был свергнут и изгнан в свой удельный город Галич Костромской.

Вся более чем двадцатилетняя борьба Дмитрия Шемяки за великокняжеский престол представляет собою бесконечную череду то примирений с Василием, то военных нападений на его земли. Во всех действиях Шемяки проявлялись главные черты его характера: жадность, жестокость и вероломство. Он грабил горожан и крестьян, у бояр, как у своих, так и у чужих, отбирал села, дома, нарушал законы и свои собственные обещания. Обиженных им было много, а княжеский суд – в те времена высший гарант справедливости – превратился в поношение правосудия. «От сего убо времени, – говорится в летописи, – в велицей Руссии на всякого восхитника во укоризнах прозвался Шемякин суд».

Митрополит Московский и всея Руси Иона в своем послании Шемяке, призывая его одуматься, дает такую характеристику его жизни и деяниям:

«Когда великий князь пришел из плена на свое государство, то дьявол вооружил тебя на него желанием самоначальства: разбойнически, как ночной вор, напал ты на него, будучи в мире, и поступил с ним не лучше того, как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный. Но рассуди, какое добро сделал ты православному христианству или какую пользу получил самому себе, много ли нагосподарствовал, пожил ли в тишине? Не постоянно ли жил в заботах, в переездах с места на место, днем томился тяжелыми думами, ночью дурными снами? Ища и желая большего, ты погубил и свое меньшее».

Дмитрий Шемяка кончил свою жизнь в Новгороде, куда он убежал, спасаясь от гнева великого князя. Говорили, что его отравил собственный повар, подкупленный кем-то из его врагов, которых у Шемяки было очень много.

Со временем память об историческом князе Шемяке и его деяниях изгладилась из народной памяти, но поговорка осталась.

Два века спустя, во второй половине XVII столетия, в России среди многих других литературных произведений, распространявшихся в рукописях, появилась сатирическая «Повесть о Шемякином суде», главному герою которой – судье – автор дал имя Шемяка. В России XVII века еще не было обычая на литературном произведении обозначать имя сочинителя, поэтому мы не знаем имени автора и этой повести. Но с полной уверенностью можно сказать, что он писал ее, не имея в виду исторического Шемяку. Источником для повести стала известная старинная поговорка, он написал как бы иллюстрацию к ней на современном материале, и получилась сказка-сатира в том жанре, в котором двести лет спустя, во второй половине XIX века, писал свои сказки М.Е. Салтыков-Щедрин.

В некоих местах, рассказывает «Повесть о Шемякином суде», жили два брата-земледельца – богатый и бедный. Бедный попросил у богатого лошадь привезти дров. Богатый лошадь дал, хомут дать пожалел. Бедный привязал воз за хвост лошади, и хвост оторвался. Богатый испорченную лошадь не взял, пошел бить челом на брата в город к судье. Бедняк отправился вместе с братом, рассудив, что судебные приставы все равно поведут его на суд против воли.

По пути братья заночевали у попа. Перед сном богатый брат с попом сели ужинать, бедного за стол не позвали. Бедный с полатей загляделся на еду, свалился вниз, угодил на зыбку с поповым сыном и задавил младенца насмерть. Теперь и поп присоединился к богатому брату, тоже пошел жаловаться на бедняка судье.

Шли они по высокому мосту. Бедный брат подумал, что ему все равно погибать, и бросился с моста вниз. А там мужик вез в телеге отца, бедняк упал прямо на старика, убив его. Мужик присоединился к богатому брату и попу.

Бедняк идет и думает: что бы дать судье и тем напасти избыть. Ничего у него нет… Поднял он камень, завернул в платок, положил в шапку.

Богатый брат изложил судье свое дело. Судья говорит бедняку: «Ответствуй!» Тот молча вынул из шапки камень в платке и поклонился.

Судья, подумав, что обвиняемый сулит ему взятку и, видимо, золотом, решает дело так: «Коли он лошади твоей оторвал хвост, – говорит он богатому брату, – не бери у него лошади своей до тех пор, пока у лошади не вырастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми».

На челобитье попа бедный брат опять достал из шапки узел с камнем и показал судье. Тот понял, что за второе дело мужик сулит ему вторую взятку, и объявил такой приговор: «Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену-попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; а тогда забери у него попадью вместе с ребенком».

На третье обвинение мужик ответствовал так же, как и на предыдущие, и судья сообщил третьему истцу такой приговор: «Взойди на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего».

После суда бедняк потребовал от своих обвинителей исполнения решения судьи, но те предпочли кончить дело миром. Богатый брат, чтобы вернуть свою хотя бы и бесхвостую лошадь, дал бедному пять рублей, поп за попадью – десять рублей, дал свою мзду и мужик, рассудив: «броситься мне с моста, так его, поди, не зашибешь, а сам расшибешься».

Между тем судья прислал к ответчику слугу за обещанной взяткой. «Дай то, что ты из шапки казал судье в узлах, – сказал слуга бедному брату, – он велел у тебя то взять». Бедный брат вынул из шапки узел, развернул и показал, что в нем находится. Слуга говорит: «Это же камень!» Бедный брат отвечает: «Это я судье и посулил. Когда бы он не по мне стал судить, убил бы его этим камнем».

Вернулся слуга к судье и все рассказал ему. Судья же Шемяка, выслушав слугу, сказал: «Благодарю и хвалю Бога, что по нему судил. Когда б не по нем я судил, то он бы меня зашиб».

«Повесть о Шемякином суде» у читателей и XVII, и следующего XVIII века имела большой успех и широкое распространение, ее читали и переписывали по всей России. Такая всеобщая известность и дала некоторым историкам и литературоведам повод считать, что выражение «Шемякин суд» обязано своим возникновением именно этой повести.

Однако повесть лишь способствовала сохранению и известности старинного крылатого выражения.

Филькина грамота

Филькиной грамотой сейчас называют документ, не имеющий никакой силы, фальшивку, подделку, которой не надо придавать значения.

Московское предание связывает это выражение с именем Филиппа Колычева (1507–1569) – митрополита Московского и всея Руси. Он был митрополитом всего три года – с 1566-го по 1569-й, но в страшное для России время разгула опричнины Ивана Грозного.

Филипп (до принятия монашества Федор Степанович) происходил из знатного боярского рода Колычевых, в тридцать лет ушел в Соловецкий монастырь, прошел суровое послушничество, впоследствии стал игуменом этого монастыря. По всей Руси Филипп пользовался славой праведника. В 1566 году Иван Грозный решил поставить его Московским митрополитом: царю нужно было, чтобы это место занимал известный, почитаемый в народе человек, который своим авторитетом освящал бы его политику. Но Филипп сказал царю: «Повинуюсь твоей воле, но умири мою совесть: да не будет опричнины! Всякое царство разделенное запустеет, по слову Господа, не могу благословлять тебя, видя скорбь Отечества». Иван Грозный был разгневан, но затем «гнев свой отложил» и поставил новые условия: он будет выслушивать советы митрополита по государственным делам, но чтобы тот «в опричнину и в царский домовой обиход не вступался». Филипп принял митрополитство.

На несколько месяцев казни и бесчинства опричников в Москве прекратились, затем все снова пошло по-прежнему.

Филипп в беседах наедине с царем пытался остановить беззакония, ходатайствовал за опальных, царь стал избегать встреч с митрополитом.

Филипп посылал Ивану Грозному письма-грамоты, в которых увещевал его опомниться. Увещевательные письма митрополита не сохранились, царь в гневе говорил о них, что это пустые, ничего не значащие бумажки, чтобы унизить их и автора, называл «Филькиными грамотами» и уничтожал. Но то, что Филипп писал в своих грамотах царю, то же говорил ему и в лицо, поэтому о содержании «Филькиных грамот» мы знаем по воспоминаниям современника, в которых он пересказывает одну из увещевательных речей митрополита, обращенную к Ивану Грозному.

Однажды, в воскресный день, во время обедни, в Успенский собор явился царь в сопровождении множества опричников и бояр. Все они были одеты в шутовскую, якобы монашескую одежду: в черные ризы, на головах высокие шлыки. Иван Грозный подошел к Филиппу и остановился возле него, ожидая благословения. Но митрополит стоял, смотря на образ Спасителя, будто не заметил царя. Тогда кто-то из бояр сказал: «Владыко, это же государь! Благослови его».

Филипп посмотрел на царя и проговорил:

– В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах царства… О, государь! мы здесь приносим жертвы бескровные Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. С тех пор, как солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства. И совершаются именем царским! Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки, ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести?!. Государь, вещаю яко пастырь душ.

Царь в гневе закричал на него:

– Филипп, ужели думаешь переменить волю нашу? Не лучше ли быть тебе одних с нами мыслей?

– Боюся Господа единого, – отвечал митрополит. – Где же моя вера, если буду молчать?

Иван Грозный ударил жезлом о каменный пол и сказал, как рассказывает современник, «голосом страшным»:

– Чернец! доселе я излишне щадил вас, мятежников, отныне буду таким, каковым вы меня нарицаете! – И с этими словами вышел из собора.

Народ московский, который наполнял храм, все это видел и слышал.

Царь велел произвести следствие о злых умыслах митрополита на царя. Под пытками монахи Соловецкого монастыря дали клеветнические показания на своего бывшего игумена. После этого Филипп во время службы в Успенском соборе был окружен пришедшими в храм опричниками, их предводитель, боярин Алексей Басманов, развернул свиток, и удивленный народ услышал, что митрополит лишен сана. Опричники сорвали с Филиппа митрополичье облачение, погнали из храма метлами, на улице бросили в дровни и отвезли в Богоявленский монастырь, в темницу. Царь казнил нескольких родственников митрополита, голову одного из казненных принесли ему в тюрьму. Затем он был водворен в тюрьму дальнего Тверского Отроч монастыря, а год спустя Иван Грозный послал туда Малюту Скуратова, и царский опричник собственноручно задушил Филиппа.

Еще при жизни Филипп был окружен любовью и почитанием народным. Его слова передавали тайно из уст в уста. Рассказывали о таком чуде: Иван Грозный повелел затравить митрополита медведем, и однажды вечером к нему в темницу запустили лютого зверя, которого до того нарочно морили голодом, а когда на следующий день тюремщики открыли дверь, то увидели Филиппа, стоящего на молитве, и лежащего тихо в углу медведя.

Царь Федор Иоаннович – сын и наследник Ивана Грозного – в отличие от отца славился благочестием, заняв отцовский престол, он приказал перенести останки святителя в Соловецкий монастырь и похоронить его там. В 1648 году Филипп был причислен к лику святых, так как обнаружилась чудотворность его мощей: они давали исцеление больным.

В 1652 году по представлению митрополита Новгородского (будущего патриарха Никона) царь Алексей Михайлович распорядился перевезти мощи святого Филиппа в Москву, полагая, что поскольку Филипп не был отрешен от Московской митрополичьей кафедры, то и должен быть там, где его паства.

Подобно тому, как византийский император Феодосий, посылая за мощами Иоанна Златоуста, чтобы перевезти их в Константинополь, написал молитвенную грамоту к святому, царь Алексей Михайлович также вручил Никону, назначенному сопровождать мощи, свое послание, обращенное к Филиппу:

«Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда… – говорилось в послании, – ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы… Оправдался Евангельский глагол, за который ты пострадал: «Всяко царство, раздельшееся на ся, не станет» и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам…»

Встречу мощей 3 июля 1652 года за Москвой на Троицкой дороге возле села Напрудного царь Алексей Михайлович описал в письме к боярину Оболенскому: «Бог даровал нам, великому Государю, великое солнце. Как древле царю Феодосию возвратил Он мощи пресветлого Иоанна Златоуста, так и нам благоволил возвратить мощи целителя… Филиппа митрополита Московского. Мы, великий Государь, с богомольцем нашим Никоном митрополитом Новгородским, со всем священным Собором, с боярами и со всеми православными даже до грудного младенца встретили его у Напрудного и приняли на свои главы с великой честью. Лишь только приняли его, подал он исцеление бесноватой немой: она стала говорить и выздоровела…»

Мощи святителя Филиппа были поставлены в Успенском соборе Кремля, а на месте встречи их царем и москвичами за Москвой установили дубовый крест с надписью, сообщающей о событии, послужившем причиной его установки.

Местность вокруг него впоследствии получила название «У креста» и «Крестовская застава». Сам крест стоял при дороге до 1929 года, а в этот год был перенесен в ближайшую церковь – Знамения в Переяславской слободе, где находится и поныне. Старое название местности сохранилось в названиях Крестовский переулок и Крестовский рынок.

Со временем позабылась связь между именем непокорного митрополита и выражением «Филькина грамота» – злобным словцом Ивана Грозного. Выражение «Филькина грамота» пошло гулять по Руси с тем значением, которое вложил в него царь Иван Грозный, а образ Филиппа остался в памяти народной как символ честного и неподкупного народного заступника.

Москва бьет с носка

Рукопашные и кулачные бои на Руси не московское изобретение, а очень давний обычай, еще языческий. Православные проповедники боролись против них, называя «богомерзкой забавой». Однако совсем искоренить кулачные соревнования не удавалось, в народном сельском и фабричном быту они сохранялись до начала XX века. Бои бывали жестокие, с увечьями и даже смертельным исходом, как бой удалого купца Калашникова с опричником царским Кирибеевичем, когда купец

Однако Калашников вышел против опричника не с желанием потешиться, испытать силу молодецкую, а шел на смертный бой с обидчиком. Борьба для забавы была менее жестока.

Московские бойцы славились своим искусством, своими приемами борьбы. Один из приемов был так известен, что вошел в поговорку: «Москва бьет с носка».

Прием этот изображен на лубочной картинке начала XVIII века «Удалые молодцы, славные борцы». На ней изображены сошедшиеся в схватке крестьянин и солдат. Прием заключался в том, чтобы схватить противника рукой за ворот и, дернув назад, в то же время подбить носком ногу противника так, чтобы тот потерял равновесием и упал навзничь. Именно этот прием борьбы стал кульминацией и развязкой событий, изображенных в исторической песне-былине «Мастрюк Темрюкович», известной по рукописному сборнику середины XVIII века, составленному Киршею Даниловым, – первому русскому фольклорному сборнику.

В песне «Мастрюк Темрюкович» рассказывается о том, как в годы прежние, времена первоначальные, когда царь Иван Васильевич был холост, женился он на дочери хана Золотой Орды Темрюка Марье Темрюковне – «купаве крымской, царице благоверной» – и привез ее в Москву белокаменную. С молодой царицей в Москву приехал ее брат, молодой Мастрюк Темрюкович. Был он силен, удачлив, поборол семьдесят борцов, а равного себе борца не повстречал. И вот захотел он царя потешить, с московскими борцами сразиться, Москву загонять. А силен он был так, что, когда прыгнул и задел левой ногой за столы белодубовые, повалил тридцать столов, прибил триста гостей. Хотя гости живы остались, да стали ни на что не годны, на карачках ползают по палате белокаменной. А Мастрюк смеется-похваляется:

(В других вариантах былины говорится, что Мастрюк грозит захватить Москву и сесть на ней царем. «На тебя лихо думаю», – заявляет он царю.)

Вышли против Мастрюка два брата – московские мужики Мишка и Потанька Борисовичи. Началась схватка. Ждет царь-государь, чем она кончится, кому будет Божья помощь.

В этой песне-былине, как и во всех былинах, есть и реальная историческая основа, и легенда. В 1561 году Иван Грозный женился вторым браком на дочери кабардинского князя Темрю-ка Марии (умерла в 1569 г.), у нее был брат Мастрюк, который действительно гостил в Москве. А вот братья Борисовичи – персонажи другой песни о событиях, происходивших за двести с лишним лет до царствования Грозного, песни «Щелкан Дудентьевич» о восстании тверичей против ханского баскака Чолхана в 1327 году, во время которого ненавистный сатрап был убит. Руководили восстанием «два брата родимые, два удалых Борисовича».

В других вариантах песни-былины «Мастрюк Темрюкович» Марию называют то дочерью литовского царя, то польского, то Большой Орды, то вообще некоторой неопределенной «неверной земли», ее брат называется Кострюком, Кострюком-Мострюком, но все варианты былины едины в главной своей идее: как московский борцовский прием защитил честь московских борцов, а может быть, даже спас от разорения и, гибели Московское царство.

Божий суд

Все, читавшие замечательный роман Алексея Константиновича Толстого «Князь Серебряный», конечно, помнят одну из самых захватывающих его глав «Божий суд», в которой описывается поединок благородного боярина Дружины Андреевича Морозова и опричника князя Афанасия Ивановича Вяземского. И сама драматическая причина поединка, и подробное описание деталей происходящего, каждая из которых, как понимает читатель, может оказать решающее влияние на судьбу героев, и неожиданное развитие событий дают читателю яркое представление об одном из обычаев средневековой Руси – о поле – судебном поединке. На Руси его также называли Божьим судом, веря, что Бог поможет победить правому.

Поединок, который описывает А.К. Толстой, происходит на Красной площади ввиду высокого общественного положения тяжущихся и того, что в деле был заинтересован сам царь Иван Васильевич Грозный, прибывший посмотреть на бой.

Обычно же судебные поединки в Москве издавна происходили на луговине между Владимирской дорогой в конце нынешней Никольской улицы, являющейся частью этой древней дороги, и рекой Неглинкой, сейчас заключенной в трубу, но тогда протекавшей по Неглинной улице и против нынешнего «Метрополя» поворачивавшей на запад, к Театральной площади.

Сейчас там, где было поле, стоит памятник Первопечатнику Ивану Федорову, рядом с которым находится своеобразный музей – раскрытый археологический раскоп, в котором видны фундамент и часть белокаменной кладки одной из самых древних церквей Москвы. Раскопанные каменные фрагменты археологи датируют XIV веком. Но так как обычно каменной церкви предшествовала деревянная, то, значит, заложена на этом месте церковь была еще раньше.

Эта церковь, снесенная в 1934 году, называлась церковью Троицы в Полях, или Троицы, что в Старых Полях. Древность ее основания подтверждается тем, что в летописи под 1493 годом она уже называется «Старая Троица».

Около этой церкви в XV–XVI веках, а может быть, и ранее (историк А.Ф. Малиновский полагает, что в XIII веке) находились специально оборудованные места для поля – для конных и пеших судебных поединков.

Поле назначалось, когда один из тяжущихся, не удовлетворенный судебным разбирательством, объявлял: «Я отдаюсь на суд Божий и прошу поля», и тогда суд назначал поединок.

За исполнением установленных правил поединка наблюдали государственные чиновники – окольничий и дьяк.

Спорящие условливались о том, каким будет бой – конным или пешим – и об оружии, оно должно было быть одинаковым. Разрешалось любое оружие, кроме пищали (ружья) и лука.

В поле не принимались в расчет социальные различия, все на нем были равны, «в поле воля: в поле съезжаются – родом не считаются», – говорит пословица.

Старики и малолетние, увечные, женщины, то есть заведомо непригодные для боя люди, имели право выставить за себя наемного бойца.

До начала боя противники могли помириться, но, когда они вступали в бой, мировая не допускалась: «До поля – воля, а в поле – поневоле».

Итальянский купец Рафаэль Барберини, приезжавший в Москву по торговым делам в 1565 году, описал тяжелое вооружение конного участника судебного поединка: «Прежде всего надевают они большую кольчугу с рукавами, а на нее латы; на ноги чулки и шаровары также кольчужные; на голову шишак, повязанный кругом шеи кольчужною сеткою, которую посредством ремней подвязывают под мышки; на руки также кольчужные перчатки. Это оборонительное оружие. Наступательное же есть следующее: для левой руки железо, которое имеет два острых конца, наподобие двух кинжалов, один внизу, другой наверху, в середине же отверстие, в которое всовывают руку, так что рука не держит оружия, а между тем оно на ней. Далее, имеют они род копья, но вилообразного, а за поясом – железный топор. В сем-то вооружении сражаются они до тех пор, пока один из них не признает себя потерявшим поле».

Падение одного из сражавшихся на землю считалось его поражением: «У поля не стоять, все равно что побиту быть».

Недостойным поведением считалось бахвалиться перед боем; пословица предостерегала: «Не хвались в поле едучи, хвались – из поля».

О самом бое также говорят пословицы: «В поле ни отца, ни матери – заступиться некому», «Коли у поля стал, так бей наповал», «Лучше умирай в поле, чем в бабьем подоле», и главная: «В поле две воли: кому Бог поможет» (или «кому Божья милость»).

Само собой подразумевалось, что бой будет честный, без подвохов, об этом даже не договаривались, и это условие всегда соблюдалось. Из свидетельств Барберини и Герберштейна известно, что прибегали к нечестным приемам только иностранцы. Барберини рассказывает, как какой-то литвин украдкой вместе с оружием взял мешочек песку и, улучив момент, тайком бросил горсть в глаза противнику, ослепив его. «Москвитянин, – пишет Барберини, – не могши ничего видеть, признал себя побежденным». Герберштейн пишет о другом иноземце, вышедшем до этого в более чем двадцати поединках победителем. Этот иноземец, припрятав камни, метал их в соперника. Победил он и в этом поединке, но на сей раз был разоблачен. «Государь (Василий III), – рассказывает Герберштейн, – пришел от этого в негодование и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и приказал, чтобы впредь ни одного иноземцу не определяли поединка с его подданными».

Духовенство не одобряло судебных поединков; начиная с XV века на их участников накладывались духовные наказания. Поединки были запрещены и государевым указом 1556 года. Осуждение поединков отразилось и в пословицах: «В поле чья сильней, та и правит», «Ослоп не Господь, а дубина не судьбина». Однако древний обычай был сильнее и увещеваний, и наказаний, поединки окончательно прекратились лишь к концу XVI века, оставив о себе память в романтических преданиях и став одним из любимых сюжетов исторических романов.

В том же месте, возле церкви Троицы, что в Старых Полях, имелась еще одна разновидность поля, служившая решению судебных споров. Эта разновидность поля представляла менее опасности для тяжущихся и исключала тяжелые раны и смертельный исход. Об этих схватках, ссылаясь на предание, сообщает «Церковный словарь» П. Алексеева 1818 года издания.

На поле была вырыта специальная канава, тяжущиеся вставали над ней по разным сторонам, наклонивши головы, хватали друг друга за волосы и тянули. Кто кого перетягивал, тот считался правым.

(В некоторых работах вместо канавы называется река Неглинная, но она была достаточно широка, чтобы можно было дотянуться руками до волос стоящего на другом берегу человека.)

Существование такого «поля» подтверждают старинные пословицы. Одна советует помириться – «ударить по рукам» – до поединка: «Подавайся по рукам, легче будет волосам». Другая говорит о том, что от «тяги» волосы могут пострадать: «За неволю волосы вянут, когда за них тянут». А над неудачником посмеиваются: «Не тяга – сын боярский!»

Видимо, после того, как бои на поле с оружием были запрещены, к тому же по части территории поля в 1533–1538 годах прошла Китайгородская стена, «тяга» над канавой еще долго практиковалась, а затем перешла в распространеннейший прием самой вульгарной драки, о чем В.И. Даль и пословицу приводит: «Наши дерутся, так волоса в руках остаются» и добавляет, что драку называют «постричь без ножниц».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день

В Древней Руси написание календарных дат с указанием названия месяца и соответствующего порядкового номера дня употребляли в официальных, юридических актах, в летописании. В быту же пользовались обычно православно-праздничным календарем, то есть обозначали день названием религиозного праздника или именем святого, память которого приходилась на этот день. Описательность, предметность праздничного христианского календаря очень хорошо сочеталась с конкретностью народного сельскохозяйственного календаря, основанного на многовековом трудовом опыте и фенологических наблюдениях: когда и какие сельскохозяйственные работы проводить и в какие сроки какой погоды ждать. В результате такого сочетания возникали яркие и легко запоминающиеся календарные вехи.

Замечательный писатель, знаток народного языка и поверий, москвич А.М. Ремизов в сборнике рассказов «Николины притчи» пишет, как Николу (святого Николая Чудотворца) в его праздник – на Никольщину – собралися поздравить святые, и писатель, перечисляя их, называет теми именами, под которыми они известны в народном православно-сельскохозяйственном календаре.

«Перед вратами рая, под райским деревом за золотым столом сидели угодники Божьи.

Все святые собрались на Никольщину: Петр – полукорм, Афанасий – ломонос, Тимофей – полузимник, Аксинья – полухлебница, Власий – сшиби-рог-с-зимы, Василий – капельник, Евдокия – плющиха и Герасим – грачевник, Алексей – с-гор-вода, Дарья – загрязни-проруби, Федул – губы-надул, Родион – ледолом, Руфа – земля-рухнет, Антип – водопол, Василий – выверни-оглобли и Егор – скотопас, Степан – ранопашец, Ярема – запрягальник, Борис и Глеб – барыш-хлеб, Ирина – рассадница, Иов – горошник, Мокий – мокрый, Лукерья – комарница, Сидор – сиверян и Алена – льносейка, Леонтий – огуречник, Федосья – колосяница, Еремей – распрягальник, Петр – поворот, Акулина – гречушница – задери-хвосты, Иван – купал, Аграфена – купальница, Пуд и Трифон – бессонники, Пантейлемон – паликоп, Евдокия – малинуха, Наталья – овсяница, Анна – скирдница и Семен – летопроводец, Никита – репорез, Фекла – заревница, Пятница – Параскева, Кузьма-Демьян – с-гвоздем, Матрена – зимняя, Федор – студит, Спиридон – поворот, три отрока, сорок мучеников, Иван – Поститель, Илья Пророк, Михайло Архангел да милостливая жена Аллилуева, милосердая».

В православно-крестьянском календаре два дня связаны с именем святого великомученика Георгия – 23 апреля (память мученической кончины святого) и 26 ноября (освящение церкви Георгия в Киеве в 1037 году Ярославам Мудрым, который тогда же заповедал по всей Руси «творити праздник св. Георгия» в этот день).

В России наряду с формой имени Георгий широко употреблялись также формы – Егор и Юрий. Апрельский Юрий (или Егорий) назывался «вешним», ноябрьский – «холодным», «зимним», а также «Егорием – с-мостом», так как к этому времени реки замерзали, и по ним можно было ходить и ездить, как по мосту.

В крестьянском земледельческом обиходе оба эти дня занимали важное место.

Вешний Юрьев день – начало сельскохозяйственных работ, в этот день, по поверьям, святой Юрий ходит по полям и велит расти житу, в этот день поют:

А главное, на Руси с давних времен на вешнего Егория крестьяне, которые не могли прокормиться со своего надела, рядились к богатым хозяевам на работу в страду. К весне у большинства бедняков кончались все запасы (недаром у вешнего Егория было и другое название – «голодный»), поэтому, рядясь, бедняки были особенно сговорчивы: лишь бы сейчас в счет будущей работы получить задаток, пережить бескормицу. При этом часто бывало, что сначала работник радуется – пропитание добыл, а потом сообразит – попал в кабалу: работать-то в страдную пору, когда плата высока, придется за сущие гроши. Но ничего не поделаешь, договор есть договор, и задаток уже проеден. А хозяин, конечно, радуется.

Подобный обман батраков был столь массовым и обычным явлением, что на Руси появился для его обозначения специальный глагол – объегорить.

Впоследствии глагол получил более широкое значение, и В.И. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» указывает только общий, безотносительно к весеннему найму работников, смысл: «плутовски обмануть, обобрать».

С ноябрьским Егорием, «Егорием холодным», также связан целый ряд обычаев и поверий. «Юрий начинает полевые работы, Юрий и оканчивает», – говорили прежде. Неделя до Юрьева дня и неделя после него – время расчетов и расплаты. «Юрий холодный оброк собирает», – напоминает пословица.

По установленному неизвестно когда и существовавшему до конца XVI века обычаю в эти дни крестьяне-батраки имели право переходить от одного хозяина к другому. Обычай этот держался столетия и заставлял хозяев, не желавших лишиться рабочей силы, умерять эксплуатацию, а мужик сохранял хоть какое-то право на свободный выбор; опять же если хозяин окажется скупцом или будет заставлять работать через силу, то терпеть это не всю жизнь, а только год. «Мужик не тумак, знает, когда живет Юрьев день», – говорилось в пословице.

Генрих Штаден, опричник Ивана Грозного, в своем описании Московского государства того времени сообщает: «На св. Юрия осеннего крестьяне имеют свободный выход. Они живут или за великим князем, или за митрополитом, или еще за кем-нибудь. Если бы не это, то ни у одного крестьянина не осталось бы ни пфеннига в кармане, ни лошади с коровой в стойле».

Но землевладельцы, за которыми и на земле которых жили крестьяне, были заинтересованы в постоянных и полностью подвластных им работниках. Тем более что к концу XVI века Россия, разоренная войнами Ивана Грозного, еще и разрушившим хозяйственную систему страны разделением ее на земщину и опричнину, находилась в состоянии общего упадка. Села пустели, крестьяне уходили из них в поисках лучшей доли, вотчины и поместья бояр и дворян, то есть «воинства» и «служилых людей», оставались без работников, и, как написано в одном документе того времени, «от того великая тощета воинским людям прииде».

Чтобы поправить «тощету» землевладельцев, Иван Грозный разрешил, при необходимости, в отдельных хозяйствах некоторые годы объявлять «заповедными», когда крестьянам запрещалось уходить в Юрьев день.

В царствование сына Ивана Грозного Феодора помещики стали все чащи и чаще прибегать к «заповеданию» перехода крестьян и холопов от одного хозяина к другому. Крестьяне бежали от помещиков «с женами и детьми», их ловили, возвращали, наказывали. Помещики в оправдание своих действий и расправ, по мнению крестьян, несправедливых, ссылались на разные царские указы, поступавшие из Москвы. Наконец, в 1593 году было объявлено, что выход крестьян вообще запрещен.

Современник пишет об этом: «При царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иоаннович по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил».

Полный запрет выхода крестьян от землевладельца даже в освященный давностью и обычаем срок – на осеннего Юрия – и породил общеупотребительную и сейчас пословицу: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Но в отличие от обычного утвердительного тона пословиц в этой прежде всего ощущается эмоциональность и чувство удивления. Это подчеркивают и толкования пословицы в различных словарях: «Не осуществились чьи-либо надежды, ожидания; выражение удивления, огорчения, разочарования по поводу чего-либо неосуществившегося, несостоявшегося» («Словарь русских пословиц и поговорок». М., «Советская энциклопедия», 1967); «Выражение разочарования из-за неудачи в каких-либо непредвиденных обстоятельствах» («Опыт этимологического словаря русского языка». М., «Русский язык», 1987).

Вот уже четыреста лет живо и памятно удивление и огорчение русского человека, высказанное пословицей, по поводу отмены Юрьева дня. Огорчение – понятно, но почему – удивление? Разве мало разные властители издавали антинародных законов? Народ отвечал на них проклятьями, стоном, отчаянием, и лишь один этот вызвал удивление. Почему? Видимо, этот антинародный указ в чем-то имел отличие от остальных аналогичных законов.

И это действительно так.

О Юрьеве дне, его экономическом и социальном значении и отмене существует большая литература. Но современный петербургский историк Р.Г. Скрынников, исследуя роль Бориса Годунова в создании Указа об отмене Юрьева дня, обнаружил, что никто из историков не приводит текст самого указа, а все пользуются только косвенными указаниями на него.

Подлинный царский Указ 1592 (или 1593) года никогда не был опубликован, и никто его не видел. Можно допустить, что в годы Смуты он мог погибнуть, хотя ввиду его важного значения с него должны были бы снять не одну копию. Но возможно, судьба была к нему особенно сурова: многие архивы конца XVI века бесследно исчезли.

Однако Скрынников обращает внимание на необъяснимый, с его точки зрения, факт, который позволяет сделать совершенно определенный вывод.

«При вступлении на трон, – пишет историк, – Лжедмитрий I велел собрать законы своих предшественников и объединить их в Сводный судебник. Его приказ выполняли дьяки, возглавлявшие суды при царях Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове. В их руках были нетронутые архивы. Тем не менее они не смогли найти и включить в свод законов указ, аннулировавший Юрьев день. Эта странная неудача может иметь лишь одно объяснение: разыскиваемый указ, по-видимому, никогда не был издан».

А раз указ не был издан, значит, и народу о нем не объявляли. А раз не объявляли, значит, крестьяне узнали о том, что должны теперь навсегда оставаться у хозяина, только тогда, когда уже собрались на волю; их первой реакцией, естественно, было удивление, а потом и огорчение. Как сказано в другой тогдашней пословице: «Сряжалась баба на Юрьев день погулять с боярского двора, да дороги не нашла».

Видимо, получилось так: землевладельцы, ссылаясь на царский указ, толковали в своих интересах разрешение в критических обстоятельствах объявлять «заповедным» определенный год как свое право вообще запретить крестьянские переходы.

Так объегорили мужика знатные бояре и благородные дворяне и на Юрия-зимнего.

Так или иначе, отмена Юрьева дня – мера, по мнению историков, направленная на укрепление государственной экономики, объективно принесла больше вреда, чем пользы, как и все вообще «экономические реформы», проводимые за счет ухудшения положения одной части населения страны в пользу улучшения положения другой.

Государственный деятель времени Петра I историк В.Н. Татищев, разбирая законодательство XVI века, писал о «законе» Бориса Годунова об отмене Юрьева дня: «Сей закон он учинил… надеяся тем ласканием более духовным и вельможам угодить и себя на престоле утвердить, а роптание и многие тяжбы пресечь; но вскоре услыша… о сем негодование и ропот… не токмо крестьян, но и холопей невольными сделал, из чего великая беда приключилась, и большею частию чрез то престол с жизнию всея своея фамилии потерял, а государство великое разорение претерпело».

Митькой звали

Во фразеологическом словаре Э.А. Вартаньяна «В честь и по поводу» (М., 1987) об этом выражении сказано: «Фразеологизм, передающий понятие: «исчез безвозвратно». Но в отличие от родственных ему народных выражений – поминай как звали; и след простыл; только его и видели; и был таков – употребляется только по отношению к человеку». Далее автор задается вопросом: «Кто есть Митька? Каков источник этой поговорки?» – и сам себе отвечает: «Вряд ли исследователи готовы сегодня ответить на эти вопросы». Отмечая, что фразеологизм встречается в дореволюционной и советской литературе, он приводит пример из повести Б.Горбатова 1930-х годов «Мое поколение»: «И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали…»

Ход рассуждений Э.А. Вартаньяна правилен, но он упустил очень важный дополнительный смысл, заложенный в этом фразеологизме: персонаж-то исчез, но в памяти осталось его имя – Митька. Кроме того, в подтексте ясно просматривается еще одна мысль: «Кто его знает, кто он такой, но все звали его Митькой».

Приняв во внимание все оттенки смысла фразеологизма, можно предположить с большой долей вероятности, к какому историческому лицу он относится.

После смерти Ивана Грозного и восшествия на престол его сына Федора Иоанновича последняя – седьмая – жена Грозного Мария Нагая с двухлетним сыном царевичем Дмитрием была выслана в Углич. Все знали, что царь Федор выслал их по настоянию Бориса Годунова – своего шурина и фактического правителя государства.

15 мая 1591 года царевич Дмитрий погиб в Угличе при странных и до настоящего времени до конца не проясненных обстоятельствах. По одной версии, мальчик, играя ножичком «в тычку», упал в припадке эпилепсии горлом на нож и тем нанес себе смертельную рану. По другой версии, его убили сын его воспитательницы-мамки Осип Волохов, дьяк Михайло Битяговский и племянник Битяговского Никита Качалов, приставленные Борисом Годуновым для наблюдения за вдовствующей царицей.

Пять дней спустя после гибели царевича из Москвы прибыла комиссия, состоявшая из митрополита Сарского и Подонского Геласия и высших государственных чиновников – боярина Василия Шуйского, окольничего Андрея Клешнина и дьяка Елизария Вылузгина. При произведенном комиссией следствии обнаружились свидетели как первой, так и второй версий. Однако следователи пришли к однозначному выводу, утвержденному затем патриархом: «Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом», то есть что произошло не убийство, а несчастный случай. Об этом было объявлено народу. Но толки о том, что царевича убили по приказу Бориса Годунова, в народе не прекращались.

Вскоре царицу Марию Нагую насильно постригли в монахини и отправили в дальний северный монастырь. Она получила монашеское имя Марфа. Ее родственники также понесли различные наказания.

С годами это происшествие стало забываться, затерялась и могила царевича Дмитрия, так как Нагие не успели поставить на ней памятник.

В 1598 году умер царь Федор Иоаннович, с ним пресеклась династия московских царей-рюриковичей, то есть потомков первого легендарного русского князя Рюрика. Царем был избран Борис Годунов, и тогда вновь начались разговоры о царевиче Дмитрии.

Но теперь говорили не о коварном убийстве царевича нынешним царем, а о том, что в Угличе был убит не царевич, но какой-то другой мальчик, а настоящий царевич Дмитрий спасся и что он ныне жив.

В 1601 году в Польше объявился молодой человек примерно такого же, как погибший царевич, возраста, который утверждал, что он – сын царя Ивана Грозного – Дмитрий. Королю и польским вельможам он рассказал, что, когда был еще младенцем, некий приближенный царя Ивана Грозного (некоторые источники называют имя боярина Бельского, которого Иван Грозный на смертном одре назначил опекуном малолетнего сына), предвидя, что в борьбе за престол обязательно найдутся претенденты, которые постараются убить царевича, подменил его другим ребенком, а Дмитрия воспитывал втайне, в одной верной дворянской семье. Когда же воспитатель состарился и дни его близились к концу, он открыл юноше тайну его происхождения и посоветовал для собственной безопасности стать монахом, что Дмитрий и сделал. В монашеском обличье царевич обошел всю Россию. Но один монах кремлевского Чудова монастыря опознал его, и тогда Дмитрий был вынужден бежать за границу. Дмитрий попросил у польского короля помощи деньгами и войском для того, чтобы вернуть законно принадлежащий ему российский престол.

При первом же известии о царевиче Дмитрии, полученном в Москве, правительство Бориса Годунова объявило его самозванцем, даже было названо его настоящее имя – Григорий Отрепьев, монах Чудова монастыря.

Осенью 1604 года царевич Дмитрий перешел русскую границу. Сопровождавшее его войско было невелико, но народ – крестьяне, холопы, дворяне, казаки, разоренные царствованием Ивана Грозного с его бесчеловечной опричниной, недовольные Борисом Годуновым, в царствование которого один мор следовал за другим, что многие считали карой за то, что на престоле сидит незаконный царь, – присоединялся к войску законного, как он полагал, наследника.

Сам Борис Годунов, хотя объявил его самозванцем, видимо, в глубине души вполне допускал, что на Москву идет настоящий царевич. Голландский купец Исаак Масса, живший в эти годы в Москве и хорошо осведомленный о дворцовой жизни, в своих записках рассказывает любопытный эпизод: Борис повелел привезти из северного монастыря бывшую царицу Марию Нагую – инокиню Марфу для допроса. Ее тайно провели в спальню Годунова, и он, рассказывает купец, «вместе со своею женою (дочерью Малюты Скуратова – главного палача в царствование Ивана Грозного. – В.М.) сурово допрашивал ее, как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: «Говори, блядь, то, что ты хорошо знаешь!» – и ткнула ей горящею свечою в глаза, и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, о чем впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых… Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже».

В то же время и в народе говорили: «Пусть на Москве проклинают какого-то Гришку Отрепьева, батюшке-царевичу от этого не станется: он не Отрепьев».

Чем ближе подходил Дмитрий к Москве, тем сильнее волновалась столица. Его тайные гонцы привозили послания, которые читались повсюду: «Божием произволением и Его крепкою десницею, покровенною нас от нашего изменника Бориса Годунова, хотящего нас злой смерти предати, и Бог милосердный злокозненного… помысла не восхоте исполнити, и меня, государя вашего прирожденного, Бог невидимою силою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил. И аз, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество, с Божиею помощию иду на престол прародителей наших…»

Борис Годунов умер 13 мая 1605 года, завещав престол сыну Федору. Федор процарствовал лишь две недели. 1 июня в Москве начались волнения горожан, подогреваемые боярами – противниками Бориса Годунова. Его вдова, сын и дочь были арестованы и водворены в темницу. 20 июня в Москву вступил Дмитрий.

Очевидец вступления Дмитрия в Москву Исаак Масса подробно описывает его: «Дмитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только, когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Дмитрия своим законным государем и ничего не зная другого (о нем), плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку, и подъехав к Иерусалиму – так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля (собор Василия Блаженного. – В.М.) – он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что Тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей (говорил Дмитрий), проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним…»

Из монастыря привезли мать Дмитрия инокиню Марфу, по пути ей оказывали почести как вдовствующей царице. В подмосковном царском дворце – Тайнинском – произошла встреча матери и сына, и Марфа признала его. Признал в нем Дмитрия и боярин Василий Шуйский. И многие тогда поверили, что перед ними действительно сын царя Ивана Грозного.

Дмитрий царствовал менее года. Облегчения жизни народу «законный» государь не принес, стало даже тяжелее, так как ему требовались дополнительные деньги для уплаты полякам за помощь. Кроме того, у народа вызывало раздражение, что царь душой больше привержен к иностранцам и к католической вере, чем к своим людям и православию. Поляки вели себя в Москве вызывающе, будто здесь хозяева не москвичи, а они. За спиной у Дмитрия вел свою интригу боярин Василий Шуйский. Вслух он чествовал его как государя, а шепотком говорил, что он – самозванец. В конце концов, уже вся Москва разглядела: странно, не похоже на русского государя ведет себя этот царевич и в больших делах и в малых, обиходных: не так молится, не чтит святых икон, не отдыхает после обеда, как заведено от века. Особо сильное недовольство вызвала женитьба Дмитрия на католичке Марине Мнишек и свадебные торжества, когда ради иноземных гостей выгнали москвичей из их домов в Китае и Белом городе.

Между тем заговорщики во главе с Шуйским, который намеревался сам занять царский трон, уже были готовы к выступлению и вместе с народом «положили избыть расстригу и ляхов».

Волнения начались 12 мая. В этот день, как повествует Карамзин, «говорили торжественно, на площадях, что мнимый Дмитрий есть царь поганый: не чтит святых икон, не любит набожности, питается гнусными яствами, ходит в церковь нечистый, прямо с ложа скверного, и еще ни однажды не мылся в бане с своею поганою царицею; что он, без сомнения, еретик и не крови царской».

Пять дней спустя волнения превратились в общий бунт, заговорщики ворвались в Кремль и убили царя-самозванца. Его труп вытащили на площадь и бросили возле Лобного места… Затем его сожгли, смешали с порохом и выстрелили из пушки в ту сторону, откуда пришел самозванец.

Царем, как и ожидалось, «выкрикнули» Шуйского, и он занял престол.

Но мало было физически уничтожить самозванца, его нужно было развенчать морально. Шуйский со священством предпринимают самый убедительный в тех условиях шаг: извлекаются останки царевича Дмитрия, Шуйский вопреки своему прежнему заявлению, говорит, что царевич был убит по приказу Годунова, мать – инокиня Марфа – принародно, обливаясь слезами, молит царя (Василия Шуйского), духовенство, народ «простить ей грех согласия с ложным Дмитрием» и ее обман. Грех ей был прощен. Царевич Дмитрий был причислен к лику святых как невинно убиенный. Таким образом, самозванство правившего почти год Россией царя было как будто полностью удостоверено, и в истории за ним закрепилось имя Лжедмитрия.

Но гибелью Лжедмитрия Смута в России не закончилась. Царствование Шуйского, «лукавого царедворца», как назвал его А.С. Пушкин, кончилось его низложением в 1610 году и смертью два года спустя в польском плену. После него во главе России находились семь бояр (о них есть своя пословица, и рассказ об этом будет впереди); польский король стремился сам занять русский престол или посадить на него своего сына Владислава; объявились еще несколько Лжедмитриев, один из них, прозванный Тушинским вором, так как он стоял лагерем в Тушине под Москвой, больше года держал в осаде столицу. Появление новых самозванцев стало возможно из-за того, что, несмотря на все разоблачения, многие люди в России были склонны более верить пришлому человеку, чем собственному правительству.

Конец Смуте положило народное ополчение под командованием Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, освободившее Москву от польско-литовских интервентов, и восшествие на русский престол Михаила Федоровича Романова.

Но в череде ярких исторических персонажей русской Смуты XVII века одна фигура вызывает особый интерес и особое любопытство – это фигура Лжедмитрия I.

До сих пор, несмотря на окончательно принятый и многократно подтвержденный научными авторитетами официальный вывод, что Лжедмитрий I был самозванцем, то один, то другой историк возвращается к старым документам, и его начинают обуревать сомнения.

Даже такой строгий фактограф, как С.М. Соловьев, вовсе не склонный ни к романтике, ни к фантазиям, подойдя к итоговой оценке Лжедмитрия I, никак не может сделать однозначный вывод и начинает сомневаться не в царском его происхождении, а в самозванстве. «Сознательно ли он принял на себя роль самозванца, – пишет Соловьев, – или был убежден, что он истинный царевич?.. В нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося… В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих: ибо чем объяснить ту уверенность, доходящую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? На вопрос разъяренной толпы, – точно ли он самозванец? Дмитрий отвечал: «Спросите у матери!»

Таков герой фразеологизма «Митькой звали». Сколько народу ни твердили, что Лжедмитрий – это Гришка Отрепьев, а он в раздумье повторяет: «Митькой звали…»

В Москве вплоть до начала XX века ходили рассказы о том, что время от времени люди видели на Кремлевской стене бродящую между зубцами тень царевича Дмитрия, и находились этому очевидцы.

У семи нянек дитя без глазу

«Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской». Так начинается самый известный и, надобно сказать, лучший русский роман XIX века о Смутном времени – «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» Михаила Николаевича Загоскина.

Действие этого романа происходит в последний период Смуты – после свержения царя Василия Шуйского и до освобождения Москвы народным ополчением Минина и Пожарского.

Когда был отрешен от царства Василий Шуйский, силою пострижен в монахи и заключен в Чудовский монастырь, бояре – организаторы заговора против него, начали обсуждать нового кандидата на престол.

В то время в Москве оказались семь членов Боярской думы – князья Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Лыков, два Голицына (но в правительство был введен один из рода), боярин Иван Никитич Романов и родственник Романовых боярин Шереметев, которому, по преданию, принадлежит фраза, решившая избрание на царство Михаила Федоровича: «Выберем-де Мишу Романова, он молод и еще глуп»; они образовали правительство России, которое в официальных грамотах называлось «седьмочисленные бояре».

Начались заседания нового правительства со споров, из какого боярского рода должен быть новый царь, но, не найдя согласия, «седьмочисленные бояре» приняли решение не избирать царя из русских родов. Полякам это было на руку, так как польский король уже решил, что русский трон должен занять или он сам, или его сын. В эти же дни к Москве подошли польские войска под командованием известного полководца канцлера Станислава Жолкевского и остановились в пригородах.

Народ в Москве волновался. Бояре понимали, что достаточно малейшего повода, и поднимется бунт. В страхе они послали к Жолкевскому посла, объявив, что готовы признать русским царем сына Сигизмунда III Владислава.

Польский канцлер вступил с ними в переговоры. Составили договор. Бояре выдвинули ряд условий, которые гарантировали бы им, что они останутся у власти и сохранят свои имения. Договорились, что Владислав примет православную веру, женится на русской, что в своем ближайшем окружении он будет иметь лишь небольшое число поляков и так далее. Жолкевский принял все условия, понимая, что это соглашение немногого стоит и всегда может быть изменено. Бояре не без оснований полагали, что москвичи, узнав о решении возвести на русский престол королевича державы, находящейся с Россией в состоянии войны, перебьют их, и поэтому ночью отворили городские ворота, через которые под покровом темноты в Москву вошло польское войско. Проснувшиеся утром москвичи с удивлением увидели польских солдат в Кремле, на всех московских улицах и площадях и поняли, что бояре их предали.

Между тем к «седьмочисленным» присоединились и те бояре, которые в свое время переметнулись к Лжедмитрию II, а потом – к Сигизмунду: Салтыковы, Вельяминов, Хворостинин и другие.

Очень скоро оказалось, что «седьмочисленные бояре», называясь правительством, фактически им не являются и вынуждены своим именем подписывать указы и распоряжения оккупационных властей. Впоследствии бояре говорили, что находились они «все равно что в плену», им «приказывали руки прикладывать – и они прикладывали». Отстаивая каждый свою собственную личную выгоду, бояре попали в общую беду.

В это время Россия испытывала на себе в полной мере все те беды, которые несет с собою Смута и государственное неустройство: польские и шведские отряды захватывали и грабили русские города, повсюду объявлялись разбойничьи шайки, по России ездили эмиссары правительства, склоняя жителей к избранию Владислава царем, вновь пошли слухи о том, что царевич Дмитрий спасся, и вооруженные отряды молодцов, отставших от крестьянской работы и привыкших добывать средства к существованию силой, шатались по стране с намерением пристать к войску «законного» государя. Деревни стояли разоренные, поля пустые, города наполнились нищими. Особенно тяжело приходилось москвичам: знатные и богатые подвергались насилию со стороны поляков, а уж простому человеку и вовсе негде было искать правды и защиты… Припоминали старину, сравнивали прошлое горе с нынешним, и казалось, что теперешнее – горше. «Лучше грозный царь, чем семибоярщина», – говорили тогда в Москве, и эта пословица жива до сих пор.

«Седьмочисленные бояре» отсиживались в Кремле: их не выпускали поляки, да и сами они боялись показаться народу. Досиделись они взаперти до того самого часа, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского, разгромив польское войско, осадило Кремль, и поляки готовы были сдаться, прося лишь одного: чтобы им сохранили жизнь. Пожарский обещал, что ни один пленный не будет убит.

Тогда открылись Троицкие ворота, сначала – перед собой – поляки выпустили бояр. Князь Мстиславский как старший среди них шел первым, за ним остальные – бледные, испуганные, с опущенными головами. «Изменники! Предатели! – кричали казаки. – Их надо всех перебить, а имущество поделить среди войска!» К боярам тянулись руки, еще миг – и их разорвут в клочья. Но князь Пожарский со своим отрядом оттеснил людей и вывел бояр из толпы.

Так закончилось правление «седьмочисленных бояр». Хотя Пожарский и спас их жизни, они не решились остаться в Москве и, забрав семьи, разъехались по дальним своим деревням.

Правление семи бояр оставило по себе долгую и недобрую память. Это время народ назвал «семибоярщиной». С тех пор какую-либо порожденную властью неурядицу на Руси стали именовать «московской разнобоярщиной». Были и другие пословицы, в которых упоминались «седьмочисленные бояре». Интересна, например, такая: «Эк, куда хватил: семибоярщину припомнил!» Б. Шейдлин в брошюре «Москва в пословицах и поговорках» (М., 1929) комментирует ее так: «Затем уже семибоярщину стали вспоминать как нечто очень давнее, позабытое и невозвратное». А может быть, у нее и другой смысл: ответ на беззаконные требования какого-нибудь зарвавшегося начальника, не желающего признавать законы и обычаи.

Но одна пословица, родившаяся во времена семибоярщины, а потом оторвавшаяся от конкретного факта и обратившаяся в универсальную сентенцию, и в настоящее время является одной из самых распространенных, это пословица «У семи нянек дитя без глазу». Она имеет варианты: «У семи нянек дитя без рук», «У семи нянек дитя – урод». Также имеются варианты, в которых говорится не о няньках, а о пастухах, вот, пожалуй, лучший из них (и как он характерен для любой семибоярщины): «У семи пастухов стадо – волку корысть».

Борода-то Минина, а совесть-то глиняна

Александр Николаевич Островский в 1854-м завел тетрадь для записей. О том, что именно он собирался записывать, дает представление ее пространное название: «Замечательные русские простонародные рассказы, притчи, сказки, присказки, побасенки, песни, пословицы, поговорки, обычаи, поверья, областные слова и проч. Происшествия, биографии, прозвища, клички, брань, письма. Начал собирать в апреле 1854 г.». К сожалению, Островский вскоре оставил свой замысел, но даже и то, что было записано, представляет собой любопытные штрихи московской, преимущественно купеческой, простонародной речи. Среди пословиц и поговорок им была записана и пословица, о которой идет речь.

Позже, вплоть до 1920-х годов, эта пословица не раз встречалась фольклористам, и не только в Москве, но и в центральных, и в северных районах России.

Пословица возникла, скорее всего, в 1830—1840-е годы, спустя некоторое время после установки на Красной площади в 1818 году памятника Минину и Пожарскому – первого в Москве скульптурного памятника. Памятник был воздвигнут в ознаменование победы в Отечественной войне 1812 года. В ту войну имена героев XVII века были символом освободительной борьбы и ее знаменем: царский манифест о народном ополчении, приказы главнокомандующего призывали народ к тому, чтобы враг и ныне встретил в каждом дворянине Пожарского, в каждом гражданине – Минина. Таким образом, этот памятник, соединив в себе две эпохи единой идеей патриотизма, стал и московской достопримечательностью, и национальным символом.

Шестнадцатилетний студент Н.В. Станкевич в 1829 году пишет четверостишие «Надпись к памятнику Пожарского и Минина»:

А юный Виссарион Белинский, в 1829 году приехавший в Москву, чтобы поступить в университет, рассказывая в письме к друзьям в Чембар о своих впечатлениях от столицы, пишет о памятнике, на котором начертана «краткая, но выразительная надпись: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия»: «Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мной тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. Вот, – думаю я, – вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовью к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнью, кровью. Когда Отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой-Москвой, когда вероломный король их брал города русские, – они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти – и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!»

О большом и широком народном интересе к памятнику Минину и Пожарскому, а также к другим московским историческим и архитектурным достопримечательностям свидетельствует многократно переиздававшаяся в течение XIX века серия лубочных листов «Пантюшка и Сидорка осматривают Москву».

Сюжет серии незамысловат: в Москву приезжает из деревни парень Сидорка, и его земляк Пантелей, живущий в Москве и к тому же немного грамотный, водит друга по столице, рассказывая о наиболее любопытных местах.

Перед памятником Минину и Пожарскому между земляками происходит такой разговор, служащий подписью к лубочной картинке:

«Сидорка. Глянь-ка, Пантюха! Вон это, на большом камне-то стоит не Росланей ли богатырь? Не царь ли Огненный щит и пламенное копье?

Пантюшка. Э, брат Сидорка, уж ты к Еруслану заехал, Лазаревича запел! Это, вишь ты, памятник богатырям русским, которые спасли Русь от поляков. Это стоит Кузьма Минин, а это сидит князь Пожарский.

Сидорка. Уж впрямь, что богатыри, есть в чем силе быть! Рука-та ли, нога-та ли, али плечи-та – того гляди, один десятка два уберет!

Пантюшка. Дурашка, да ты мекаешь – они такие и были? Это нарочно так их представили, чтоб показать их великое мужество и великую любовь к родимому Отечеству.

Сидорка. Ну, Пантелей Естифеич! Недаром говорят, что за одного ученого двух неученых дают. Вот то ли дело, как ты маракуешь грамоте-то и понаторел у дьячка-то Агафона Патрикеича!»

Ксенофонт Полевой – известный московский журналист и издатель 1830—1840-х годов, по происхождению купеческий сын, не так восторжен и романтичен, как юный Белинский, но и он в очерке «Москва в середине 1840-х годов» отмечает нравственное влияние памятника Минину и Пожарскому на москвичей. «Можно ли, – пишет он, – чтобы такое прошедшее не имело влияния на значение Москвы и на нравственный характер ее жителей? Конечно, современное вытесняет все впечатления, и человек, бегущий по своим делам мимо памятника Минину и Пожарскому, мимо Лобного места к Москворецкому мосту, не вспоминает о величайшем подвиге в нашей истории, подвиге освобождения Москвы и России… Но не всегда же самый занятый человек бывает погружен в свои дневные заботы; иногда, хоть изредка, посреди тревог и тягостей жизни, грудь его подымается от облегчительного вздоха, ум светлеет и глаза падают внимательнее на окружающие его предметы».

На картинах и литографиях середины XIX века, изображающих Красную площадь, почти всегда возле памятника Минину и Пожарскому мы видим колоритную фигуру купца – с семейством, с приятелем или в одиночку. Как, например, на литографии Ф. Бенуа (1840-е годы) представлены и прогуливающаяся группа – купец с супругой и двумя дочерями, и тут же другой купец, рассматривающий памятник в зрительную трубу.

Козьма Минин – герой, почитавшийся всей Россией, кроме того был особо, так сказать, корпоративно, почитаем купечеством. Свой герой, из купцов, в те времена был просто необходим поднимающемуся классу купечества, начинавшему играть в государстве все более и более значительную роль. Поэтому-то, стоя перед памятником, установленным на главной площади Москвы, глядя на величественное бронзовое изображение и поглаживая собственную бороду, такую же, как у знаменитого российского гражданина, купец с гордостью думал: «Вот ведь на что мы, купцы, способны! Коли доведется, и мы спасем Отечество».

Но часто бывало и так: перед памятником душа возносится ввысь, а в лабазе и в лавке забота о выгоде, о прибыли вытеснит все остальные чувства и помышления, и самой большой радостью станет удавшийся обман покупателя. (У Островского записана купеческая шутка: «Что весел, аль украл что?») Вот по такому поводу и сложена укоризненная пословица: «Борода-то Минина, а совесть-то глиняна».

В мае 1924 года памятник Минину и Пожарскому стал поводом для острой политической эпиграммы. Ситуация в стране невольно вызывала историческую параллель между современностью и Смутой XVII века.

Шел первый после смерти В.ИЛенина съезд партии – XIII съезд РКП(б). На нем обсуждался острый вопрос о персональных назначениях. В Москве было известно о письме Ленина съезду, в котором он давал характеристики главнейшим деятелям партии. Все с волнением ожидали, кто займет в партии место Ленина.

С главным докладом на съезде – «Политическим отчетом ЦК РКП(б)» – выступил Григорий Зиновьев. По негласному правилу, с таким докладом должен был выступать первый человек партии, ее вождь. Пошли толки о том, что Зиновьеву каким-то образом удалось захватить власть, и ему уже дали прозвище «новый Гришка Отрепьев».

А на памятнике Минину и Пожарскому, который тогда стоял посреди Красной площади напротив Сенатской башни, и рука Минина указывала на Кремль, в эти дни (как утверждает предание) появилась надпись:

В 1930 году памятник Минину и Пожарскому с середины Красной площади был перенесен к собору Василия Блаженного и повернут. Теперь Минин указывает на Исторический музей.

В связи с идеей возвращения Красной площади ее исторического облика стоит вопрос о возвращении памятника Минину и Пожарскому на его первоначальное место.

Тем более что первый шаг уже сделал: в 1993 году на Красной площади был восстановлен снесенный в 1936 году Казанский собор, построенный в XVII веке в память освобождения Москвы в 1612 году.

Делу время, а потехе час

У этой пословицы два автора – царь Алексей Михайлович и народ, «поправивший» царя, в результате чего царская сентенция и стала народной пословицей.

Смысл этой пословицы как при употреблении в живой речи, так и в литературе вполне определенный. Н.С. Ашукин в своем справочнике «Крылатые слова» (М., 1966) приводит два литературных примера: из воспоминаний В.В. Вересаева, чья родная языковая среда – интеллигентский круг, и из статьи М. Горького – носителя народной, а точнее простонародной, языковой стихии. Эти примеры говорят о едином, общенародном понимании смысла пословицы.

Цитата из «Воспоминаний» В.В. Вересаева: «Началось учение – теперь в гости нельзя ходить… Это проводилось у нас очень строго: делу время, а потехе час. В учебное время – никаких развлечений, никаких гостей».

Цитата из М. Горького (статья «Об анекдотах»): «Само собой разумеется, что я не против развлечений, но по условиям нашей действительности развлечения нуждаются в ограничении: “делу – время, а потехе – час”».

Смысл этой пословицы, которая утверждает, что делу следует посвящать основную часть жизни, а развлечениям – ограниченное время, полностью в традициях народной трудовой морали. Она стоит в том же ряду, что и другие пословицы о труде, приводимые В.И. Далем: «Гулять – гуляй, а про дело не забывай», «Не пиры пировать, коли хлеб засевать», «Маленькое дело лучше большого безделья»…

Но изречение царя Алексея Михайловича – прямой источник и почти полная копия народной пословицы (они отличаются только одной буквой) – имеет иное, чуть ли не прямо противоположное значение, и, если обратиться к обстоятельствам появления царского «крылатого слова», это становится особенно понятным.

Царь Алексей Михайлович был страстным любителем соколиной охоты. С ранней весны до поздней осени он почти ежедневно выезжал в поле, то есть на охоту. На Руси издавна охоту, если она не являлась промыслом, называли «потехой».

Царская соколиная охота была хорошо организована. В «кречетнях» в селе Коломенском и селе Семеновском, в «сокольничьих дворах» в слободе Сокольники содержалось более трех тысяч ловчих птиц. Их обслуживали сотни служителей-сокольников. Огромные средства тратились на соколиную охоту. Птиц доставляли издалека – с Двины, из Сибири, с Волги, каждую птицу везли «с бережением» в особом возке, обитом войлоком.

Одежды сокольников и снаряжение птиц поражали богатством – золотым шитьем, драгоценными камнями. Иностранцы, которых царь в знак особой милости приглашал на охоту, описывали ее восторженно.

Ведало царской охотой самое влиятельное учреждение в государстве – Тайный приказ.

Какое важное, можно сказать, государственное значение придавалось при дворе Алексея Михайловича соколиной охоте, рассказывает австрийский посланник Мейерберг. Однажды он попросил показать ему охотничьих кречетов. Прошло полгода, посланник потерял надежду, что его просьба будет исполнена, тем более что ему объяснили: птиц показывают только лицам приближенным и удостоенным особой милости.

Но полгода спустя, рассказывает Мейерберг, «в воскресенье на масленице… вдруг вошел к нам в комнату первый наш пристав и с великою важностью, как будто было какое-нибудь особенное дело, пригласил нас перейти в секретный кабинет наш. Вслед за нами явился туда царский сокольничий с 6 сокольниками в драгоценном убранстве из царских одежд (имеется в виду: пожалованных царем. – В.М.). У каждого из них на правой руке была богатая перчатка с золотыми обшивками, и на перчатке сидело по кречету. Птицам надеты были на голову новенькие шелковые шапочки (клобучки), а к левой ноге привязаны золотые шнурки (должики). Всех красивее из кречетов был светло-бурый, у которого на правой ноге блистало золотое кольцо с рубином необыкновенной величины. Пристав обнажил голову, вынул из-за пазухи свиток и объяснил нам причину своего прихода: что-де «великий государь, царь Алексей Михайлович (следовал полный его титул), узнав о нашем желании видеть его птиц, из любви к верному своему брату – римскому императору Леопольду – прислал к нам на показ 6 кречетов».

В 1656 году по повелению царя было составлено подробнейшее руководство по соколиной охоте «Книга глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути».

В «Уряднике» описываются различные виды и правила «красныя и славныя птичьи охоты» с кречетами, соколами, копчиками и другими охотничьими птицами. Начинается же «Урядник» с обращения к читателю-охотнику:

«Молю и прошу вас, премудрых, доброродных и доброхвальных охотников, насмотритеся всякого добра; вначале – благочиния, славочестия, устроения, уряжения, сокольничья чина начальным людям и птицам их, и рядовым по чину же; потом на поле утешайтеся и наслаждайтеся сердечным утешением во время. И да утешатся сердца ваши, и да пременятся и не опечалятся мысли ваши от скорбей и печалей ваших.

И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига (челига – самец охотничьей птицы. – В.М.) кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая (дермлига – мелкая птица из рода ястребов, отличается особым азартом при охоте. – В.М.) перелазка и добыча. Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лёт. Премудра же челигова соколья добыча и лёт. Добровидна же и копцова добыча и лёт. По сих доброутешна и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля; к водам рыщение, ко птицам же доступание. Начало же добычи и всякой ловле – рассуждения охотников временам и порам; разделение же птицам – в добычах. Достоверному же охотнику несть в добыче и в ловле рассуждения временам и порам: всегда время и погодье в поле.

Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякие. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу».

Алексей Михайлович был согласен с тем, что было написано в «Уряднике», потому что его увлечение охотой и преданность ей не знали границ. Вполне вероятно, что подьячий, «чин сокольничья пути», писавший «Урядник», просто повторял слова царя и его высказывания разного времени. Письма государя полны вопросов, приказов, забот и распоряжений, касающихся соколиной охоты.

В душе Алексей Михайлович и сам полагал, что для охоты «всегда время и погодье» и что на охоту нужно «ездить часто», как он обычно и поступал. Но возможно, в «Уряднике» – а что написано пером, как говорится, не вырубишь топором – уж очень очевидно проявилось предпочтение охоты-забавы всем другим, в том числе и государственным делам. Видимо, поэтому царь приписал (в подлинной рукописи «Урядника» писец указал: «написано царского величества рукою») свои замечания, которые озаглавил: «Прилог книжный или свой» (то есть собственное, авторское поучение).

«Правды же и суда, и милостивыя любве, и ратного строя, – написал царь, напоминая и о служебном долге, – николиже (не) позабывайте: делу время и потехе час».

Смысл заключительного высказывания Алексея Михайловича состоит в том, что необходимо заниматься и охотой, и делами. Сейчас слово «время» обозначает длительную протяженность времени, а «час» – ограниченный, небольшой его отрезок. В XVII веке эти слова выступали синонимами (остатки их синонимичности сохранились до сих пор, например в выражении: «наступило время чего-то» – «пришел час»). Кроме того, в царском афоризме на равноценность обеих его частей указывает соединительный союз «и».

Считая царскую охотничью потеху таким же важным занятием, как государственные дела, Алексей Михайлович имел для того некоторое основание, так как во время охоты, представлявшей собою многочасовую, а то и многодневную церемонию, происходили неофициальные встречи, велись приватные разговоры, решались незаносимые в протокол вопросы.

Хотя книга «Урядник» была рукописной и использовалась при дворе, списки ее были довольно широко распространены среди бояр и дворян, державших собственную охоту, поэтому и царская сентенция в этих кругах также была хорошо известна.

Петр I, в отличие от отца, к охоте относился прохладно, при нем царская соколиная охота пришла в упадок, и затем уже никогда больше не занимала в придворном обиходе такого места, как при Алексее Михайловиче.

Однако его афоризм из «Урядника сокольничья пути» продолжал свое существование в фольклоре. В отрыве от контекста он потерял свое обоснование и началось его новое осмысление.

«Словарь живого великорусского языка» В.И. Даля отметил первый этап на пути его нового понимания. Началось с того, что выпал союз «и», у Даля пословица записана без него: «Делу время, потехе час».

Затем – видимо, в середине XIX века – союз появляется вновь, но это был уже не тот союз, а другой – не соединительный «и», а противительный «а», – закрепивший и утвердивший новое значение пословицы, ставшее общеупотребительным, то есть что делу следует уделять больше времени, чем потехе.

Коломенская верста

Лет пятьдесят назад выражение «коломенская верста» употреблялось в живой речи без тени сомнения в том, что кто-то не поймет его. В «Толковом словаре русского языка» 1935 года Д.Н. Ушакова оно снабжено пометой «разг.», что значит разговорное. Высокий человек, оказавшийся в первых рядах толпы, глазеющей на что-то и загораживающий обзор стоящим сзади, почти наверняка мог услышать в свой адрес: «Эй ты, верста коломенская!» Сейчас из живой речи «коломенская верста» ушла в газетно-журнальные подборки «Знаете ли вы» и «Это интересно», в специальные фразеологические словари. Но возможно, она вернется в живую речь, поскольку сейчас уже заметно возрождение интереса к классической русской и советской литературе, а там она встречается в произведениях многих авторов.

«Чрезвычайно высокий верзила», – объясняет значение выражения «с коломенскую версту» Д.Н. Ушаков, а С.В. Максимов в своей книге «Крылатые слова» (1890 г.) объясняет, что человека высокого роста на севере называют «жердяем» и «долгаем», в других губерниях – «верзилой» и «долговязым», а московские люди – «коломенской верстой».

Подмосковное село Коломенское самим своим названием, однокоренным со словом «околица», показывает, что находится на окраине, но уже полвека, как оно вошло в черту города, к счастью сохранив некоторые свои исторические памятники. Сейчас Коломенское – историко-архитектурный заповедник.

Коломенское издавна принадлежало московским князьям, и самое давнее упоминание о нем в документах относится к 1328 году и содержится в завещании Ивана Калиты, который завещал Коломенское своему младшему сыну Андрею. А заселены эти места были намного раньше: археологи обнаружили здесь поселения людей конца тысячелетия до нашей эры – первых веков нашей эры.

Московские князья наезжали в Коломенское, живали там. Дмитрий Донской останавливался в нем, возвращаясь с Куликовской битвы. Иван Грозный построил здесь себе потешный, то есть увеселительный, дворец. Но наибольший расцвет Коломенского приходится на середину XVII века, на царствование Алексея Михайловича, который сделал это село своей постоянной летней резиденцией.

В Коломенском провел детство Петр I; существует мнение, что он там и родился. Знаменитый поэт и драматург XVIII века А.П. Сумароков посвятил Коломенскому стихотворение, в котором писал:

В историко-архитектурном заповеднике Коломенском сохранились памятники разных эпох. В Волосовом овраге лежит камень-валун причудливой формы, который, как утверждает предание, почитали местные жители-язычники в дохристианские времена. Сохранилась церковь Вознесения, поставленная на высоком берегу в 1532 году великим князем Василием III, о ней летописец пишет: «Бе же церковь та велми чудна высотою и красотою, такова не бывала прежде сего на Руси». В XVI веке построена и церковь Иоанна Предтечи. Некоторые историки архитектуры считают, что ее строил замечательный древнерусский зодчий Барма, создатель храма Василия Блаженного на Красной площади.

От XVII века – времени царя Алексея Михайловича – остались белокаменные парадные въездные Передние ворота с часовой башней, церковь Казанской иконы Божией Матери, водовзводная башня.

К сожалению, до нас не дошел дворец Алексея Михайловича – главная его постройка в Коломенском, предмет его забот и гордости. Но сохранились рисунки дворца и описания, по которым мы можем его себе представить.

Замысловатой архитектурой и красотой коломенского дворца, построенного целиком из дерева, восхищались современники – россияне и иностранцы.

Он представлял собой прихотливое, на поверхностный взгляд случайное, но в действительности глубоко обдуманное скопище теремов, башенок, переходов, сеней, гульбищ, завершающихся самыми разнообразными по форме крышами – шатрами, кубами, луковицами, шлемами, бочками; окна были обрамлены резными наличниками, кровли украшены железными позолоченными подзорами, флюгерами и прапорами (флажками).

Коломенский дворец поражал также и своей обширностью: в нем было 270 помещений. Внутри он был расписан хитрой росписью: цветами, травами, фигурами, изображавшими страны света, времена года, знаки зодиака, картинами на сюжеты древней истории и Библии. Многие живописные работы исполнил лучший тогдашний живописец Симон Ушаков. Под стать была и мебель: резные, мраморные и полированные – «на китайское дело» – столы, стулья, скамьи. Печи облицованы цветными изразцами. Во дворце было собрано много диковин. Одна из них – механические звери – львы, которые под действием скрытого механизма разевали пасти и рыкали.

Придворный поэт Алексея Михайловича ученый монах Симеон Полоцкий написал приветственные стихи на благополучное вселение царя в новый дворец, «предивною хитростию, пречудною красотою в селе Коломенском новосозданный», и назвал его «восьмым чудом света».

Надобно отметить, что это стихотворение Симеона Полоцкого открывает собою поэтическую летопись древней столицы, в нем впервые в русской поэзии дано стихотворное описание замечательного московского архитектурного сооружения.

Коломенская царская усадьба занимала большую территорию. Вокруг дворца были разведены сады, устроен парк, выкопаны пруды, в которых разводили карасей для царского стола. В усадьбе было все нужное для хозяйственных надобностей и «для прохлады», то есть для отдыха и развлечения.

Уделяя большое внимание самому Коломенскому, Алексей Михайлович озаботился и о дороге, ведущей к нему из Кремля: ее поправили, где надо, подсыпали, положили гати, построили мосты. На Руси обычно в зимнее время, когда снег заметал дорогу, вдоль нее ставили вехи – шесты, жерди с пучком соломы, чтобы путник не сбился с дороги. Но вдоль Коломенской дороги были установлены – в новинку и диковинку – постоянные верстовые столбы. По преданиям, были они чрезвычайно высоки: в две сажени. Сажень в те времена имела немного больше двух метров, значит, коломенский столб имел в высоту 4 метра.

В связи с установкой столбов вдоль дороги возник шутливый рассказ. Ехал запорожский казак по полю (а дорога в Коломенское шла в основном по равнине), задел за столб, осердился: «Ажно проехать стало неможно: наставили москали верстов на дороге!»

А москвичи стали сравнивать с коломенской верстой человека очень высокого роста.

А.Н. Толстой, полагая, что эта пословица употреблялась и в царском обиходе, вкладывает в уста царевны Софьи в романе «Петр Первый» такие слова о Петре: «Ему уж пятнадцатый годок пошел. Вытянулся с коломенскую версту».

Так что мы можем считать иллюстрацией к «коломенской версте» изображение Петра I в рост: «восковую персону» из Эрмитажа или на замечательной картине В.А. Серова «Петр I», где царь идет против ветра по взморью на фоне строящегося Петербурга.

Долгий ящик

Из истории государства Российского мы знаем, что в народе всегда теплилась надежда на доброго царя и уверенность, что он не знает о том, какие беззакония творят его чиновники и «слуги» разных рангов. О чем говорят и пословицы «Не ведает царь, что делает псарь», «Царю застят, народ напастят».

Время от времени тот или иной властитель, поддерживая эти настроения, объявлял, как бы теперь сказали, в популистских целях, о своем желании вести разговор с народом напрямую, минуя посредников. К таким актам относится и повеление царя Алексея Михайловича поставить в Коломенском возле царского дворца на столбе особый ящик, в который всякий, кому есть нужда, мог положить жалобу или прошение на царское имя. Было объявлено, что попадут эти челобитные, минуя подьячих, прямо в собственные царские руки.

Идею ящика, видимо, подсказал царю старинный обычай оставлять челобитные на имя царя в Архангельском соборе Кремля на гробницах царских предков.

Обид на Руси всегда было много, челобитных писалось без числа, потому поставили ящик большой и глубокий – «долгий», как называли тогда.

Слово «долгий» в русском языке имело (да и сейчас имеет) несколько значений. «Долгий» – это протяженный в пространстве, здесь оно близко к слову «длинный»: долгобородый, долгоногий. «Долгий» – это просто большой; сейчас мы не чувствуем в слове такого значения, но его сохранили древнерусские письменные памятники: «Стоит град долог, а в нем сидит царь с царицей». И наконец, «долгий» – значит протяженный во времени: долговременный, долголетие. Все эти значения одного слова и способствовали тому, что выражение «долгий ящик» обрело столь долгую жизнь.

В «долгий ящик» царя Алексея Михайлович посыпались челобитные от тех, кто не имел доступа к царю, а это, конечно, были простые люди, бедняки, обиженные «сильными людьми»: у кого отобрали имущество, кого в холопы забрали, кого боярин до полусмерти избил, кого приказные до нитки обобрали.

О содержании жалоб простого люда яркое представление дает общая челобитная москвичей, поданная царю перед Соляным бунтом в 1648 году:

«Тебе, великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Руси, представляем мы все от всяких чинов людей и всего простого народа… С плачем и кровавыми слезами /…/ челом бьем, что твои властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы, и наши губители, всей страны властвующие, нас всеми способами мучат, насилья и неправды чинят».

Наряду с жалобами на большие притеснения писали и о мелких, но для бедного человека чувствительных обидах.

Маринка, Лукьянова дочь, жена владельца какой-то маленькой лавчонки на Тверской улице, жаловалась на бесчинство объезжего головы: «…объезжий Василей Нагаев /…/ учал меня бранить и поталкивать, беременного человека /…/ и ныне лежу беременна на сносях при смерти».

На побои, учиненные патриаршим слугой Митькой Матвеевым, подала жалобу вдова Феколка. Жалобу писал наемный писец, поскольку вдова была неграмотна, поэтому он излагает происшествие в третьем лице; рассказывал писец о том, что явился ко вдове на двор патриарший слуга «и стал ее, Феколку, бранить матерно всякою непотребною бранью, и учал ее бить палкою незнаемо за что, и зашиб ей руку до руды (то есть до крови. – В.М.)». Квасник Алешка Симонов повествовал, что послал он работника своего Зиновейку на Красную площадь квасом торговать, и некий «торговый человек, что торгует на Красной же площади белугою кашею, а как его зовут, того он не знает, бил его, Зиновейку, и разбил у него кувшин с квасом, а квасу в том кувшине было на пять копеек да копеешный кувшин», и просил, чтобы велел государь «того человека сыскать на съезжий двор».

Великая докука была царю разбирать все эти челобитные, да и не всегда руки до них доходили. Прочитанные же челобитные царь со своей надписью «разобрать и решить» отсылал в приказы. А там решали не спеша: порой решения приходилось дожидаться годами, многие же челобитчики вообще не получали ответа.

Поносили-поносили москвичи свои челобитные в «долгий ящик», а когда убедились, что толку от этого нет, стали дьяки вынимать из ящика всякие ругательные письма, писанные такими непотребными словами, что царю и показать нельзя.

После того ящик совсем убрали. Но память о нем осталась в поговорке: положить дело в долгий ящик – значит оттянуть его решение на неопределенно долгий срок, а скорее всего, и вообще не решить.

В советские времена, не знаю, как до войны, но после войны был установлен подле Кремля, в пристройке к Кутафьей башне под смотрением офицера ящик «Для жалоб и заявлений товарищу И.В. Сталину». И он оказался очередным долгим ящиком.

Одним миром мазаны

«Одним миром мазаны» – сейчас так обычно говорят о людях, которых в глазах общества объединяет какая-то внутренняя отрицательная черта, скрываемая за высказываниями и внешними приличиями, но в конце концов обязательно проявляющаяся в их поступках. В новейшем толковом словаре это выражение имеет категорическую помету о его стилистическом употреблении: неодобрительное.

Прежде поговорка «Одним миром мазаны» не имела такого оттенка, но была стилистически нейтральна, обозначая просто общность какой-либо группы людей. Например, известная писательница 1950—1960-х годов Галина Николаева, сказав о рабочих завода, что они честные, хорошие, трудолюбивые люди, подытожила свое высказывание: «все одним миром мазаны».

Эту двойственность поговорки обусловило ее происхождение и то, что речь в ней идет о вещах и обстоятельствах, известных сейчас лишь незначительному кругу людей.

Сыграла свою роль и современная орфография, упразднившая некоторые буквы, имевшиеся в традиционной «русской азбуке»: «ять», «фиту», «ижицу», «и – с точкой или десятиричное». Тем самым создалось затруднение в понимании значения некоторых слов, в которых эти буквы имели смыслоразличительное значение. Таковы слова «мир» – состояние, противоположное войне и «мир» – Вселенная, общество. Первое писалось с «и» обычным, второе – через «и с точкой». Название романа Л.Н. Толстого «Война и мир» в современном написании дает право толковать его в обоих значениях: годы войны – и годы мира, а также война – и общество. У Толстого «мир» написан через «и», замысел автора был отображен не только в содержании романа, но и в его названии.

А вот в заглавии поэмы В.В. Маяковского «Война и мир», написанной в 1916 году, слово «мир» напечатано через «и с точкой», речь идет о войне, охватившей все страны, весь мир.

Сейчас в выражении «одним миром мазаны» слово «миром» воспринимается каким-то непостижимым образом однокоренным с теми словами, о которых шла речь выше. На самом деле здесь слово «миром» не имеет с теми двумя ничего общего, кроме звучания. Путаницу опять же внесла реформа прежней орфографии: в слове «миром» звук «и» обозначался буквой «ипсилон», или, как она называлась в русской азбуке, «ижицей», кроме того, это слово в именительном падеже состоит из двух слогов – миро.

Миро – это специально приготовленное благовоние, которое употребляется в обрядах христианских церквей, им в определенных случаях производится помазание, то есть нанесение мира специальной кисточкой на лоб, глаза, уста, ноздри, уши, грудь, руки и ноги. Миропомазанием сообщается благодать Божия, и оно является одним из христианских таинств.

Конец ознакомительного фрагмента.