Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука». Глава 2 «А утром стоят кредиторы – Вера, Надежда, Любовь…» (Н. П. Ямской, 2012)

Острова на двоих

Не знаю, как других, а меня эти вещие строки из весьма популярной в 1960-х годах песенки Булата Окуджавы посещают довольно часто. Причем, по обычаю, не в самых простых жизненных обстоятельствах. И если речь о нашем родном городе, то в определенных московских точках. Соймоновский проезд – как раз одно из таких мест.

Почему – надеюсь, скоро станет понятно.

А пока лишь замечу, что сам по себе этот проезд хоть и невелик (вся-то протяженность – шагов полтораста, не более), но по части достопримечательностей даст сто очков вперед иному проспекту. Итак, стартуем!

Вообще-то своим нынешним названием проезд обязан господам Соймоновым – дворянам, владевшим здешними землями в XVIII веке.

Однако ж все-таки был период, когда он назывался Лесным. Скорее всего, из-за того, что тогда в его пределах располагался рынок, на котором торговали лесом. Сегодня о запахе пиломатериалов здесь ничего не напоминает. А правит бал напряженный трафик. И неизбежная его спутница – сизая дымка из выхлопных газов. Вот этот запах чаще всего и доминирует.

Но не будем отчаиваться! Кое-что в связи с прежней экологической благодатью в Соймоновском все-таки имеется.

Например, пусть не очень плотная, но все еще как-то сохранившаяся шеренга деревьев по нечетной, застроенной домами стороне проезда. Или небольшой островок зелени, который в свое время возник на месте бывшего пустыря перед церковью Ильи Пророка Обыденного между выездами с Курсового и 3-го Обыденского переулков.

Зеленый островок

Роль же самого главного местного оазиса конечно же играет ныне обширный сквер на противоположной стороне Соймоновского – там, где начиная от Пречистенской набережной и вплоть до Волхонки раскинулась территория всего лишь одного историко-архитектурного объекта. Но зато какого – храма Христа Спасителя, главного кафедрального собора Русской православной церкви!

Впрочем, окружающий его сквер достоин еще одного, особого упоминания. Причем по причине больше знакомой москвичам старшего поколения. Потому что кто-кто, а они-то помнят, что во времена их молодости большинство мест на скамейках занимали влюбленные парочки. Конечно, с общепризнанными по данной части лидерами Бульварного кольца, например Пречистенским (ныне Гоголевским) или Никитским, сквер у храма тягаться не мог. Но влюбленных это место почему-то тоже как-то особенно привораживало. Причем у некоторых взаимное понимание (или как раз полное непонимание) при этом достигало апогея, после чего следовало решение вступить в брак.

Именно так, как уже было замечено, произошло у моих родителей. Правда, случилось это, напомню, все же не на Соймоновском, а на соседнем Гоголевском бульваре. Но так ли уж важна точная привязка по местности, когда существеннее реальный результат?

Иначе вряд ли я вам сейчас что-либо комментировал бы…

От оригинала к реконструкции

Сегодня самое древнее строение в районе проезда – вышеупомянутая каменная церковь Ильи Пророка. Построили ее в 1702 году. А до этого на том же самом месте находилась одноименная, но небольшая и деревянная. Дружно навалившись, местные плотники собрали ее из готовых срубов всего за сутки. Отчего к названию сразу же прилепилась приставка «Обыденная», то есть поставленная за один день. Новую, белокаменную, на собранные прихожанами деньги возводили куда дольше. И вплоть до 1867 года все что-то подстраивали да расширяли: то колокольню, то трапезную. Ход событий никогда церквушку покоем не баловал. В 1748 году она сильно пострадала от пожара. А в первый же год Великой Отечественной войны вообще уцелела лишь чудом. Сброшенная во время очередного налета фашистской авиации тяжелая бомба вполне могла стереть Илью Обыденного с лица земли. Однако просвистела мимо. И разнесла находившееся совсем неподалеку строение номер 3 по Соймоновскому проезду. Причем, как оказалось, сделало это столь «капитально», что дом под таким номером в проезде до сих пор не числится вовсе.

А вот Илья Обыденный, давший, кстати сказать, название сразу трем близлежащим переулкам, как стоял полтораста лет назад, так и стоит.

И еще, Бог даст, стоять будет!

Куда драматичнее оказалась судьба его величавого младшего брата – главного собора страны храма Христа Спасителя. Ибо то, что сегодня все мы лицезреем, увы, не оригинал, а – как это с некоторых пор стало принято называть – регенерация.

Время решать и время скидываться

Впрочем, даже это сооружение умеренной архитектурной новизны заслуживает внимания. Ну, для начала хотя бы потому, что дает повод вспомнить о непростой судьбе оригинала.

Церковь Ильи Пророка в Обыденском переулке

Главный кафедральный собор России, который изначально должен был стать зримым свидетельством помощи Провидения в борьбе с нашествием Наполеона, а также символом русской победы в Отечественной войне 1812 года, заложили еще в первой половине XIX века. А если точнее – в 1839 году.

Любопытно, что по первоначальному, утвержденному еще в 1817 году проекту А. Витберга это грандиозное сооружение должно было глядеть на Москву с Воробьевых гор. Однако следующие десять лет ушли на высочайшие размышления. Пока император Николай I не указал на нынешнее место.

Ну а дальше пошло по вековому, исстари заведенному не только на Руси порядку разделения функций: верхи царят и правят, а низы воплощают и жертвуют.

Народ на новый храм начал скидываться дружно и сразу же! Причем согласно общему уговору. В соответствии с ним добровольный вклад каждого изначально ограничивался определенными социальными рамками, дабы самые бедные могли внести посильную для себя лепту, а у состоятельных не появилось искушения покичиться своей щедростью.

Дворец искусств как символ веры

Собор возводили более четырех с половиной десятилетий. И при этом все действительно сделали так, чтобы он стал не только храмом – символом веры, но и своего рода мемориалом – хранителем памяти о героях войны 1812 года. Для чего, например, имена всех сложивших тогда свою голову за Отечество, всех раненых золотыми буквами выбили на мраморных досках. А сами доски установили в круговой галерее вокруг храмового пространства.

Архитектура храма, воплощавшая в себе так называемый русско-византийский стиль, отличалась особой красотой – одновременно и строгой, и величавой. За что особо низкий поклон следовало отдать его создателю – зодчему Константину Тону. Тот, видно, не только постиг разумом, но более всего сердцем угадал, что главный храм страны должен быть таким, каким многим тогда в идеале виделась Россия. То есть великим, но не помпезным. Мощным, но не тяжеловесным.

Из личных впечатлений

Недаром те, кто видел результат собственными глазами, в один голос отмечали удивительную соразмерность собора: он не подминал под себя своей державностью, а вызывал ощущение высоты, гордости, приобщения к вечному и прекрасному.

Эти ощущения возникали у идущих в храм еще на подходе, когда он представал во всей красе своих строгих внешних форм. И еще более усиливались внутри, когда вошедшие обнаруживали себя перед рядами мерцающих золотыми окладами икон, среди изумительной красоты мраморных скульптур и настенных фресок.

Храм Христа Спасителя в 1903 г.

Но с другой стороны, чему дивиться? Ведь над теми же скульптурами и великолепным живописным убранством храма двадцать лет работали лучшие зодчие и художники России: П. Клодт, А. Логановский, В. Суриков, Г. Семирадский, В. Верещагин, К. Маковский и многие другие.

В зоне особого притяжения

Храм освятили в 1883 году. И с той поры его вознесшийся на сто четыре метра главный купол, на отделку которого пошло двадцать шесть пудов отборного червонного золота, без малого добрых полвека не просто царил над старинным городом, но обнаруживал себя еще на дальних к нему подступах. Прибывающие в город свидетельствовали, что гигантский, ярко сияющий на солнце древнерусский шлем храма пылающей звездой поднимался над лесом еще тогда, когда до Первопрестольной оставалось верст шестьдесят.

Незабываемая панорама на малоэтажную тогда Москву открывалась и со смотровой площадки собора. Поэтому сразу же облюбовавшие данную точку фотографы сделали отсюда немало ставших историческими снимков. На них, кстати, хорошо видно, что кое-что из окружающей в те времена храм архитектурной среды неплохо сохранилось до наших дней. Кроме уже упомянутой церкви Ильи Обыденного это изначально принадлежавший храму Христа Спасителя дом номер 7 по Соймоновскому проезду. А также расположенное через Волхонку на углу Гоголевского бульвара строение номер 2.

Под сенью величественной тени

Правда, в ту пору, когда фронтально глядящий на это невысокое здание собор еще только проектировался, на данном участке располагался лишь небольшой особнячок генеральши Ермоловой. В 1831 году владелица уступила его учреждениям Московского учебного округа, которые расстроились вплоть до Знаменского переулка, где основные площади сначала занимала легендарная 1-я мужская гимназия, а в 1872 году открылись курсы В.И. Герье – первое в Москве высшее учебное заведение для женщин. С 1996 года в здании разместился Институт русского языка.

Все остальное – если иметь в виду застройку по нечетной стороне Соймоновского – возникло уже «под сенью величественной тени» храма Христа Спасителя. Про маловразумительное строение номер 9, которое до сих пор замыкает квартал на углу Остоженки, сказать что-либо интересное затрудняюсь. А вот об упомянутом доме номер 7 и особенно следующем за ним, сильно ныне переделанном строении номер 5 обязательно упомяну.

Терем с причудами в стиле модерн

Отдельного рассказа заслуживает экзотический дом Перцова на углу с Пречистенской набережной. Причем не просто потому, что в плане он значится под номером 1, а в силу особой общекультурной значимости самого строения, его создателей, жильцов. И конечно, неразделимой связи с историей храма Христа Спасителя. Этот затейливый – с характерной остроконечной кровлей, теремками-балконами и обилием изразцов – дом появился на углу Пречистенской набережной и Соймоновского проезда на излете первого десятилетия прошлого века. И сразу же попал в разряд чуть ли не самых главных достопримечательностей Первопрестольной. Авторитетнейший в ту пору путеводитель «По Москве» издания М. и С. Сабашниковых поместил по этому поводу отдельную, посвященную архитектуре дома статью, которая завершалась словами: «Полная блестящая импровизация в духе сказочно-былинного стиля».

Оригинальное творение оригинальных создателей

Владельцем и в большой степени создателем этого чуда был известный русский инженер-путеец П.Н. Перцов (1857–1937).

Из-за сложных торгов с землевладельцем купчую Петр Николаевич оформил на свою жену Зинаиду Алексеевну, урожденную Повалишину. А к реализации проекта привлек архитектора Н. Жукова – одного из лучших тогдашних специалистов по созданию общего домового плана с привязкой к данному участку земли и художника Сергея Васильевича Малютина.

Дом Перцова

Оформительский проект этого крупного фольклориста, одного из главных создателей знаменитой русской матрешки, одновременно оказался и оригинальным, и функциональным. Постройка гармонично вписывалась в исторически сложившуюся в этом районе архитектурную среду, где доминировали древний Кремль и храм Христа Спасителя. Но при этом удивительно функционально вписывала в себя все, что по задумке инженера Перцова превращало строение в исключительно комфортабельный, удобный для проживания доходный дом.

Голос из прошлого

В своих никогда не опубликованных и бережно хранимых внуком Дмитрием пятисотстраничных воспоминаниях сам Петр Николаевич отзывался о проекте так: «С.В. взял в нем за основу существующую постройку (ранее на пустыре располагалось некое строение, напоминавшее трехэтажный ящик с небольшими окнами. – Авт.)… нанес на него четвертый этаж с большими окнами комнат-студий для художников… пристроил к нему по (Пречистенской. – Авт.) набережной четырехэтажный особняк (для проживания владельца и его семьи. – Авт.) и по (Курсовому. – Авт.) переулку – особый отлетный корпус со стильно разработанным главным подъездом, богато покрытым майоликовой живописью. Все здание завершалось высокими, отдельно разработанными крышами, а стены и фронтоны дома были богато украшены пестрой майоликой».

Глазурь вечной молодости

Ныне эти дивные фасадные панно со стилизованными изображениями змей, медведя, быка, рыбы и солнца – один из ярких примеров того, что темпы, эстетика и качество на этой сложнейшей в архитектурном отношении стройке (дом был возведен всего за одиннадцать месяцев) шли рука об руку. По совету Малютина домовладелец Перцов доверил изготовление майолики молодым художникам Строгановского училища. Эти талантливые, но совсем не деловые ребята сидели в ту пору без заказов. Их маленькая артель под уютным названием «Мурава» дышала на ладан. Но Перцов рискнул. И выиграл. Заказ был исполнен в срок. С точным воспроизведением рисунка и раскраски. Да еще так добротно, что, по свидетельству реставраторов, за весь более чем столетний период существования этих полотен ни одного случая повреждения глазури не наблюдалось.

Кто имеет и кто охраняет

Терем, между прочим, находится под охраной государства. Так, во всяком случае, гласит надпись на типовой фасадной доске. Фактически же если не все, то уж строгий режим на входе точно государство давным-давно передало арендаторам.

Майолика на фасаде дома Перцова

Так что любуйтесь историческими фасадами на ходу! И по тому, как их беззастенчиво завесили ящиками кондиционеров, делайте свои выводы о степени сохранности оригиналов внутри. Лично у меня, например, по этому поводу иллюзий нет. Особенно в связи с одной-единственной, уныло повторяемой во всех описаниях фразой, от которой мороз дерет по коже: «Хорошо сохранились в первоначальном виде вестибюль и широкая лестница».

И это все, что нам на сегодняшний день уберегла «охрана государева»?

Избранные места в «засекреченных» интерьерах

Для получения хотя бы некоторого представления об утраченном лучше всего еще раз процитировать первого хозяина – Петра Николаевича Перцова. Вот как, по его словам, обустраивалась семейная часть дома, то есть та самая, под острой крышей, что и поныне выходит на Пречистенскую набережную: «Салон с панелями и хорами из красного дерева, спальню с нишей и восточную курительную комнату отделывал мебельщик Коршанов, а столовую русского стиля, как и вестибюль и лестницу, – кустари, выписанные С. В. (Малютиным. – Авт.) из Нижегородской губернии. С. В. лично руководил резьбой стен, арок, наличников, столовой мебели и всеми работами по отделке комнат. Стены столовой резались из дуба, а арки, наличники и карнизы – из березы. Посудный лифт для спуска кушаний из кухни в буфет при столовой был обделан в виде изразцовой майоликовой печи. Столовая вышла строго стильной. Половина салона от входа с площадки лестницы отведена под кабинет. Красивы вышли хоры с библиотечными на них шкафами и широким под ними камином».

Домашняя «Третьяковка»: где же оригиналы?

Согласно этому же первоисточнику, до 1917 года квартира хозяина дома являла собой настоящую сокровищницу совершенно уникальных произведений искусства, представлявших собой неотъемлемую часть интерьера. В нише большого окна, например, находился цветной витраж «Въезд победителя», изготовленный мастерами Строгановского училища по рисунку самого М. Врубеля. Пространство над письменным столом занимала вмонтированная в стену работа художника Ф. Малявина «Мужик». Через березовую резную арку, отделяющую столовую от комнаты под красноречивым, объясняющим ее назначение названием «Думка», прекрасно смотрелась картина Н. Рериха «Заморские гости».

И это только лишь несколько взятых, что называется, навскидку примеров!

Когда «распил» еще называли «экспроприацией»

В каком состоянии эта красота теперь, при существующем пропускном в дом режиме, – похоже, большая государственная тайна. Из независимых источников удалось выудить лишь кое-какое косвенное свидетельство о состоянии сохранности вещей в особняковой части дома. Он, разумеется, после 1917 года был национализирован. Самого Перцова оттуда выселили. А в 1922 году еще и арестовали, поскольку, будучи членом церковного совета храма Христа Спасителя, Петр Николаевич открыто расценил факт большевистского изъятия из собора религиозных реликвий как акт откровенного вандализма и грабежа.

Победитель получает всё

Новым обитателем бывших хозяйских покоев стал не абы кто, а сам Лев Троцкий. В них этот тогда второй после Ленина «вождь революции» – так сказать, «по-домашнему» – принимал зарубежных дипломатов. А те, пораженные, в своих депешах на родину отмечали, с каким «вкусом» у этого «рабоче-крестьянского комиссара» была обставлена гостиная. И даже тонко подмечали, что костюмы на нем хоть и не очень ладно сидели, но зато отличались прекрасным пошивом. Еще бы! Позже по этим опубликованным описаниям успевшая вовремя оказаться за границей дочь Перцова опознала вещи из гардероба отца.

Как и весь остальной поразивший иностранных гостей «трофейный антураж».

Лестница на «Монпарнас»

Мне один-единственный раз посчастливилось побывать в бывшем доме Перцова в самом начале 1960-х. Да и то лишь в той бывшей доходной части дома, где в советское время располагались квартиры и мастерские художников.

Интерьер дома Перцова

Столовая в доме Перцова

В вестибюле, помню, сразу же бросилась в глаза резная, черного дерева вешалка и огромное, до потолка, зеркало. Помимо них свой явно дореволюционный вид сохраняла еще широкая, с удобными ступенями лестница, которая днем хорошо освещалась через огромные окна. Говорят, изначально их украшали витражи. Но во время войны многие пострадали и были заменены простыми стеклами. Лестница вела к расположенным на трех первых этажах квартирам. А заканчивалась под крышей, перед массивной деревянной дверью, на которой висела табличка с надписью «Студии». Именно в 1907–1917 годах здесь находилось то, что, собственно, и дало в ту пору этому уголку право считаться чуть ли не сердцем московского «Монпарнаса».

Дети райка

Между прочим, в те времена в этом небольшом, но гостеприимном «сердце» места хватало не только художникам, но и многочисленным визитерам. И в частности, группе богемной молодежи, в которой верховодил некий числящийся студентом юрфака Московского госуниверситета Борис Пронин. Вся эта компания регулярно сбивалась на прижившихся здесь чайных посиделках. Роль гостеприимных хозяек на этих чаепитиях разыгрывала стайка милых девушек, среди которых особым очарованием отличалась Верочка Левченко. Буквально через несколько лет так и не доучившийся на юрфаке Пронин перебрался в Петербург. И там, основав знаменитые литературно-артистические кабаре «Бродячая собака» и «Приют комедиантов», обрел звание неформального «короля русской богемы». А красавица Верочка в одночасье превратилась в Веру Холодную – популярнейшую звезду тогда еще немого отечественного кино.

Вера Холодная

Рождение «Летучей мыши»

Первый в России театр-кабаре тоже родился здесь, в бывшем доме Перцова. Но только не в мансардах, а в подвальном помещении, часть которого Петр Николаевич сдал артистам легендарного Московского Художественного театра (МХТ). В начале нового 1908 года они организовали здесь что-то вроде своего закрытого клуба. Собирались, естественно, после спектаклей, отдыхали, непринужденно общались. Изюминкой встреч сразу же стали их веселые, чаще всего импровизационные номера, представлявшие собой пародийные сценки из жизни театрального закулисья.

Элемент пародии содержался даже в названии клуба – «Летучая мышь». Оно явно перекликалось со знаменитой, связанной с одноименной чеховской пьесой чайкой, что «парила» на занавесе их основной сцены в Камергерском переулке.

Полночные шутки богов

Ревностно оберегая неприкосновенность внутрицеховой жизни, хозяева, кроме специальных гостей – друзей театра, никого из посторонних в свой специально оборудованный подвал не пускали. Так что Москва в основном питалась слухами. Или добывала сведения из немногих – как правило, повторяющих друг друга – публикаций, вследствие чего из одного в другое кочевали примерно одни и те же сюжеты. Например, о том, как великий театральный реформатор К. Станиславский показывал какие-то основанные на остроумном розыгрыше фокусы; весьма в жизни сдержанная в проявлении своих чувств О. Книппер-Чехова лихо изображала разудалую шансонетку; а великие оперные звезды Ф. Шаляпин и Л. Собинов, забыв на время о своем дивном вокале, увлеченно изображали французскую борьбу.

Словом, проделывали то, что один из удачно проникших на мхатовский «ночник» репортеров назвал «шутками богов».

«О кабаре, о кабаре»

К сожалению, просуществовав немногим более месяца, весь этот весело обживавший перцовское подполье балаган прервала не на шутку разыгравшаяся стихия. Весной 1908 года воды широко разлившейся Москвы-реки залили подвал. И перепуганной «Летучей мыши» пришлось искать другое пристанище. К тому времени, когда к 1915 году нужное нашлось в специально для того приспособленном подземелье дома Нернзее (Б. Гнездниковский переулок, д. 10), «Летучая мышь» заметно возмужала. Под руководством талантливейшего Никиты Балиева она превратилась в полноценный, самостоятельный театр доселе невиданного в России легкого, сатирически-пародийного жанра, из которого развился почти весь нынешний музыкально-разговорный жанр на эстраде.

«Бубновый валет» как предчувствие

Пока балиевская «Летучая мышь» еще скиталась по Москве в поисках постоянного пристанища, их прежний подвал обрел совершенно иной вид. По распоряжению хозяина помещение отремонтировали, превратив в прекрасный танцевальный зал. Однако дух творческого новаторства, который, похоже, вселился в «модерновый терем», когда он находился еще на стадии проекта, никуда не делся. А впрок снарядив «Летучую мышь» новыми театральными идеями, переместился из подземелья под крышу. Там, в студийных мастерских московского «Монпарнаса», только и спорили, что о наступлении Серебряного века в искусстве. И жарче всего – о рождающемся буквально на глазах новом течении в отечественной живописи, очень скоро нареченном «русский авангард». Самым упоминаемым при этом стали тогда работы целой группы художников, самодеятельно объединившихся в сообществе «Бубновый валет».

За авангард отчисленные

«Валеты» оказались довольно бойкими, дерзкими в поисках новых форм ребятами. Их выставленные в 1910 году на всеобщее обозрение модернистские, порой полные откровенной эскапады картины шокировали публику. И прямо-таки взбеленили приверженцев академической живописи. Правда, матерые, то есть уже с именем «валетовцы», вроде Петра Кончаловского или Ильи Машкова от этой скандальной славы только выиграли. А вот еще совсем молодым Роберту Фальку, Александру Куприну и Василию Рождественскому досталось по полной. Буквально накануне окончания их – в ту пору еще студентов Московского училища живописи, ваяния и зодчества – отчислили за «изобразительное хулиганство»…

По странной прихоти судьбы

А может, по ее еще не познанным законам, но спустя четверть века все трое, став соседями по мастерским, воссоединились не где-нибудь, а именно под крышей бывшего дома Перцова. Однако сначала тому предшествовали радикально перевернувшие страну события. Причины их уходили корнями в социально-экономические глубины общества. А кое-какие отчетливые следы зарождения бури можно было отследить даже по соседству за Волхонкой. Речь идет об уже ранее упомянутой 1 – й московской гимназии. Первоначально она вполне умещалась в строении номер 16. Но затем, постепенно разрастаясь, заняла почти квартал. Этот сугубо пространственный рост гимназии шел бок о бок с неизменно высоким уровнем подготовки ее питомцев.

О тех, кто хотел как лучше

В середине XIX века из стен этой кузницы отечественной интеллектуальной элиты вышли основатель отечественной драматургии А. Островский, историк С. Соловьев, академик И. Артабалевский. Начало нового XX века подарило будущих классиков советской литературы Илью Эренбурга и поэта Владимира Луговского (отец последнего в 1910-х годах служил в этой гимназии преподавателем литературы и инспектором старших классов).

Видных политиков среди выпускников 1-й московской гимназии тоже хватало. В свое время ее успешно закончили теоретик русского анархизма князь П. Кропоткин, ставший широко известным в дни Февральской революции 1917 года лидер партии конституционных демократов П. Милюков, а также будущий «любимец партии большевиков» и самый молодой член ее ЦК Н. Бухарин.

«…До основанья!» А зачем?

Характерной чертой и даже знамением времени оказалось то, что почти все вышеперечисленные политики – пусть весьма разными путями и методами – жаждали для России только одного – повести ее к лучшему будущему.

Дальнейшее, однако, развернулось своей поистине драматичной стороной. Потому что самая массовая, низовая народная масса почему-то живее всего откликнулась на крылатую фразу из бухаринской «Азбуки коммунизма»: «Грабь награбленное». В результате мало не показалось никому – даже лично автору: в 1938 году Бухарина по законам большевистской внутривидовой партийной борьбы расстреляли. Зато за два десятилетия до этого идеи «Азбуки» материализовались в общенациональном масштабе: в октябре 1917 года произошел Октябрьский переворот, который и в самом деле перевернул весь многовековой уклад жизни в стране.

На гребне волны

На Соймоновском – во всяком случае, чисто внешне – этот процесс какое-то время не сильно бросался в глаза. Возможно, потому, что следующие полтора десятка лет жизнь в этом московском уголке проходила в старых декорациях. В том смысле, что архитектурной части ландшафта не затрагивала. В отличие от процесса внутреннего перетряхивания – вот уж где он шел с той же сокрушительной силой, что и по всей России! Самая радикальная перемена после Октябрьского переворота 1917 года случилась в доме инженера Перцова. К началу зимы строение было национализировано, бывший владелец – как уже отмечалось – сначала уплотнен, а затем и вовсе арестован. Опустевшие площади – тоже в уплотненном порядке – заняли совершенно иного происхождения постояльцы. Появились новоселы и в мастерских-студиях под крышей. В них почти сразу же стали доминировать наконец-то получившие официальное признание представители русского авангарда, в том числе бывшие «молодые валеты».

Взгляд на рассвет со стороны заката

Их стремительное вхождение в новую, отнюдь не гарантирующую благополучия жизнь было хоть и не всегда до конца осознанным, но совершенно искренним. На первых порах после октября 1917 года очень многие люди в стране оказались во власти иллюзии стремительного построения нового, невиданной ранее справедливости мира. Вот эта-то вера и выдвинула революционеров от искусства в первые ряды. Более того, на какое-то время даже сделала их государственными деятелями. Так, казалось бы, совершенно не сочетающийся с госслужбой и по-настоящему увлеченный лишь творчеством да преподавательской деятельностью Роберт Фальк стал в одночасье членом Московской коллегии Народного комиссариата просвещения. А вызванный из Петрограда Натан Альтман даже возглавил в этом учреждении отдел изобразительного искусства (ИЗО).

Н. Альтман. Автопортрет

От имени и по ордеру

Именно Альтман стал одним из первых художников – представителей русского авангарда, который освоил былую студийную территорию московского «Монпарнаса». Другие – Павел Соколов-Скаля, Василий Рождественский и Александр Куприн – вселились несколько позже. Третий компаньон – Фальк – получил от революции мастерскую вообще в другом месте. Она находилась в жилом корпусе бывшего Московского художественного училища на Мясницкой – того, между прочим, самого, откуда в свое время всех троих поперли с последнего курса за «вызывающий стилевой радикализм». Теперь тот же Фальк в том же, но, правда, переименованном во Вхутемас (Высшие художественно-технические мастерские) училище преподавал. И даже скоро занял пост ни много ни мало декана факультета изобразительного искусства.

«Медовый месяц» с портретом вождя

Словом, в конце 1910-х – начале 1920-х годов бывшие «молодые валеты» брали убедительный реванш. И свободно шли в искусстве тем путем, который считали своим. А наиболее «идейно-заряженный» Альтман вообще «замахнулся» запечатлеть «живого Ленина». Что было не так-то просто, поскольку «нечеловечески скромный» председатель Совета народных комиссаров от написания своих портретов с натуры решительно уклонялся. Альтману, однако же, Ильич не отказал. Видимо, сработал тот фактор, что тот еще во время проживания в городе на Неве увлеченно оформлял первые революционные праздники, а также представил в правительство эскиз флага РСФСР, который сам же вождь мирового пролетариата одобрил как лучший.

Сначала явление. Затем «арест»

Словом, летом 1920 года без отрыва от государственных дел Ленин несколько недель не только терпел художника в своем кремлевском кабинете, но и даже нашел время прочитать тому пару лекций о «революционном искусстве».

После чего уже в студии на Соймоновском Альтман из вороха рисунков и эскизных набросков создал отнюдь не модернистский, а самый что ни на есть реалистический, почти, можно сказать, документальный портрет.

Вот он-то и стал первым художественным изображением «вождя мирового пролетариата», показанным за границей.

Запечатленный на той картине персонаж уже год как лежал в Мавзолее, когда на Парижской выставке 1925 года Альтману за эту его работу вручили Большую золотую медаль. Однако по возвращении на родину картину упрятали в запасник.

Черная метка

Еще раз! Никаких оснований придираться, что изображенный на картине Ильич «изуродован формалистическими выкрутасами», не было. Средней упитанности фигура, знаменитая лобастая голова с лысиной, цепкий взгляд немного азиатских глаз-буравчиков – все это присутствовало. И весьма достоверно воссоздавало облик реального, совершенно не склонного к сантиментам политика, что, увы, было страшно далеко от образа того «доброго дедушки Ленина», который уже вовсю официально утверждался в советской иконографии. Вот этим несоответствием как раз все и объяснялось. Ибо во главе со Сталиным на смену «буревестникам революции» к командным высотам прорывались ее «обозники». А фокус с портретом стал одной из первых ими посланных творческой интеллигенции «черных меток». Этим художникам давали понять, что дальше они будут не служить, а прислуживать. И не революции, а власти, прославляя ее наиболее понятным советским вождям и начальникам языком – языком так называемого социалистического реализма.

«Бывшие» становятся тихими

Среди обитателей перцовских мансард – «последних могикан» первого русского авангарда ближе всего к такому искусству подошел Соколов-Скаля. Остальным пришлось устраиваться как придется. Удачнее других решили эту проблему Альтман с Фальком. Оба в 1927 году убыли в служебные загранкомандировки. И, самовольно растянув их примерно на десятилетие, соответственно осели – первый в Берлине, а второй в Париже. Куприну с Рождественским повезло меньше.

Им пришлось приноравливаться. А после 1929-го, победительно названного Сталиным «годом Великого перелома», и вовсе стать, по меткому определению супруги Фалька, «тихими валетами».

П.П. Соколов-Скаля. Автопортрет

То есть перейти на некую двойную творческую жизнь, где нечто «соцреалистическое», «индустриальное», предназначенное для официального предъявления на выставках уживалось с возможностью реализовать собственное представление о прекрасном. Тем более что наиболее близкий «тихим валетам» камерный жанр пейзажа, портрета или натюрморта такую возможность предоставлял.

Не тот «пятый»

Между тем уже в конце 1920-х годов всю местную среду обитания на Соймоновском поджидали самые сокрушительные перемены. С момента возведения дома Перцова, то есть с 1907 года, в здешний архитектурный ландшафт, где доминировал величавый белокаменный собор храма Христа Спасителя, ничего не вмешивалось. Первую советскую постройку в проезде принялись возводить лишь в конце 1920-х годов. Это был ныне сильно переделанный – особенно внутри – дом номер 5, выходящий торцом в 3-й Обыденский переулок. Здание, построенное в ставшем модном тогда конструктивистском стиле по заказу Белорусско-Балтийского общества для работников железнодорожного ведомства, а также сотрудников газеты «Гудок», несомненно, принадлежало к памятникам архитектуры. Тем не менее в преддверии нынешнего века его не только до неузнаваемости перепрофилировали, но даже не удосужились хотя бы отметить памятной доской проживавших здесь известных людей.

А ведь по крайней мере об одном из них никак нельзя умолчать. Да и еще одного можно было бы упомянуть по контрасту. Я здесь имею в виду писателя Илью Ильфа. И для сравнения – Федора Гладкова.

Почти забытый дважды лауреат

Последнего «подняли на щит» после опубликования в 1925 году романа «Цемент». Творение Гладкова объявили первым и чуть ли не образцовым произведением молодой советской литературы на производственную тему. И хотя некоторые злопыхатели-критики поговаривали, что главный герой «Цемента» был списан с быстро впадающего в официальную опалу Льва Троцкого, тон в определении, что в искусстве хорошо, а что плохо, задавали не они, а на самом верху. Поэтому поселившийся неподалеку от Кремля писатель и далее уверенно шагал по пути, сделавшему его четверть века спустя лауреатом двух Сталинских премий, депутатом Верховного Совета страны и членом правления Союза писателей СССР.

Иной вопрос: читают ли сегодня этого классика или лишь по необходимости лезут в Википедию уточнять, кто таков и чем славен? Подозреваю, что последних, мягко говоря, больше. Хотя, если судить по литературному уровню написанного, Гладков отнюдь не был ремесленником. Просто его творения остались добросовестным свидетельством того времени, в которое он жил и которое со всеми своими характерными чертами и приметами безвозвратно кануло в Лету…

Приключения талантов в Стране Советов

Про созданное Ильфом – как самим, так и вместе со своим соавтором и другом Евгением Петровым – такого не скажешь. Потому что в отличие от Гладкова оба в описании того же быта поднимались до уровня бытия. Из-за этого многое в созданном ими много лет назад до сих пор современно, узнаваемо, задевает за живое. И как результат, их книги не залеживаются на полках, а переиздаются, читаются, экранизируются. Такова была судьба первого, изданного в 1928 году романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» о трагикомичных приключениях веселого афериста Остапа Бендера. Не меньший успех поджидал и второй том их дилогии – «Золотой теленок», который авторы как раз «ваяли», на какое-то время превратив небольшую комнатку четы Ильфов на Соймоновском еще и в свой рабочий кабинет.

«Что слава? Яркая заплата на жалком рубище певца…»

На тот момент оба соавтора были уже невероятно популярными писателями – создателями произведения, текст которого расхватывали на цитаты. Однако, как известно, в нашей стране это высшее в искусстве, но не заверенное инстанцией народное признание – совсем не заслуга. Во всяком случае, для главных в Стране Советов распределителей всего и вся, в том числе жилищных благ. Поэтому «народные СССР» получали квартиры за казенный счет. А воистину всенародный Ильф вместе со своей красавицей женой Марусей жил на свои.

И. Ильф и Е. Петров

Вследствие чего осенью 1929 года в «белорусско-балтийском кооперативе» по адресу: Соймоновский проезд, дом 5 им досталась лишь небольшая комната в общей квартире. И хорошо хоть, что в новостройке с элементарными удобствами. Потому что, несмотря на все совдеповские ухищрения по части уплотнения, в стране свирепствовал страшный жилищный кризис. И до этого та же чета Ильфов несколько лет мыкалась по съемным углам.

Действительность, схваченная врасплох

Их небольшое, но наконец-то собственное семейное гнездо располагалось на шестом этаже. Да еще с балконом. Да еще с красивейшим видом на храм Христа Спасителя, совсем не заслоняющий распахивающуюся за ним панораму излучины Москвы-реки с башнями Кремля вдоль набережной.

Разрушение храма Христа Спасителя

К тому же Ильф страстно увлекся фотографией. И с присущим ему многогранным талантом вовсю использовал свою исключительно выгодную для съемки высотную домашнюю точку для получения во всех отношениях замечательных по качеству и выразительности снимков. Сходных достоинств наблюдательный пункт из окна своей мастерской – но уже в бывшем доме Перцова и десять лет спустя – получил и Роберт Фальк. О том, как там оказался вроде бы надолго прижившийся в Париже художник, речь впереди. А пока лишь отмечу, что оба – сначала по-репортерски оперативно вскинувший свой фотоаппарат Ильф, а десять лет спустя вдумчиво переносящий свои наблюдения на полотно Фальк – смогли оставить нам, потомкам, впечатляющей силы свидетельский материал о том, как уничтожали старый храм Христа Спасителя и во что это все вылилось…

«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!»

Чем был славен этот германоязычный писатель начала прошлого века? А тем, что оказался мало кем превзойденным мастером изображения мира абсурда, варварства, страха. Точно в таких же красках можно охарактеризовать то действо, что с помощью фотокамеры фиксировал Ильф 5 декабря 1931 года из своего окна. Потому что именно в этот день храм – предшественник нынешнего главного кафедрального собора страны – был превращен в руины. Причем не просто так, а планово. В том смысле, что в полном соответствии со сталинским Генеральным планом реконструкции Москвы. По замыслу его главного заказчика новой градостроительной доминантой в данном районе Москвы должен был стать Дворец Советов. Из всех выставленных на конкурс работ Сталин выбрал воистину самый циклопический проект архитекторов Бориса Иофана и Владимира ГЦуко.

Полтонны пафоса на квадрат

Согласно этому проекту общая высота новостройки на Соймоновском проезде должна была составить четыреста двадцать метров. Размеры только одной, венчающей всю конструкцию стометровой статуи Ленина прямо-таки обескураживали. Например, указательный перст вождя вытягивался вперед аж на шесть метров. Длина ступни составляла четырнадцать метров, плечи разворачивались на тридцать два метра. Голова этого монстра по объему немногим уступала Колонному залу Дома союзов: недаром в ней планировалось устроить нечто вроде библиотеки – кладовой марксистско-ленинской мысли.

Общий вес статуи, вознесенной на более чем трехсотметровую высоту, предполагался в пределах 6000 тонн. А суммарная площадь поверхности – 14 000 квадратных метров.

Штаны вождя из облаков

Трудно утверждать, что была я слава храма Христа Спасителя, когда-то встречавшего блеском своего золоченого купола путешественников еще на дальнем подъезде к Москве, не давала покоя кремлевскому хозяину. Однако мысль, что при своих гигантских высоте и габаритах новый «ориентир» непременно заткнет за пояс старый, скорее всего, имелась. И хотя специалисты уже прикинули, что при пасмурной погоде «кладовая марксистско-ленинской мысли» вместе с указующим перстом вождя и его могучим торсом закроются тучами, а из нижней кромки облаков будут высовываться лишь штаны и ботинки, Сталину об этом не говорили.

Видно, понимали, что предпочтительнее докладывать о другом. Например, о том, что статуя вождя мирового пролетариата будет превышать статую Свободы в США в три раза по высоте и в два с половиной – по весу.

Эскиз Дворца Советов

Против лома нет приема?

Ан нет, есть, оказывается! Потому что многочисленные попытки большевистским наскоком «расчистить старое для возведения нового» окончились полным конфузом. Оказалось, что ни ломом, ни специальными зубилами стены храма не взять. Они были сложены из крупных плит песчаника, которые при кладке вместо цемента заливали расплавленным свинцом. Тогда – пореволюционному – решили взрывать. Предстоящая акция был санкционирована лично Сталиным и проведена специальным решением Политбюро ЦК ВКП(б), под которым кроме визы самого вождя красовались автографы его ближайших соратников. Один из них принадлежал Лазарю Кагановичу – второму в ту пору человеку в руководстве партии большевиков и первому, кто персонально следил за исполнением воли вождя в Москве.

Как «задирали подол матушке-России»

По весьма распространенной легенде, именно с этими словами «железный Лазарь» ровно в 12 часов 5 декабря 1931 года торжественно крутанул рукоятку взрывного устройства, запустившего механизм «приведения приговора в исполнение».

Отнюдь не легендой, а самой что ни на есть реальностью стало то, что при подготовке этого и нескольких следующих подрывов участвовать в таком грандиозном варварстве отказалась целая группа людей. Всех их сразу же арестовали. Следы двух инженеров при этом не разысканы до сих пор.

В целом вся процедура подрыва на обитателей близлежащих домов и других вольных или невольных свидетелей происшедшего произвела ошеломляюще гнетущее впечатление. Среди них оказались живший тогда неподалеку – в доме номер 14 на Волхонке поэт Б.Л. Пастернак и зашедший его навестить друг, известный литературовед Л.В. Гартунг.

Над нашей Родиною дым…

По горячим следам происшедшего Гартунг описал увиденное в своем дневнике следующим образом: «Мы с Б. Л. смотрели из окна, как готовится взрыв Храма, и после того, как здание рухнуло, печальные, отошли от окна, подавленные и молча…» Примерно такие же чувства вызывает опубликованная через много лет фотосъемка Ильи Ильфа. Осуществлял ее он, заметим, рискуя огрести большие неприятности. Поскольку делать это было разрешено лишь нескольким строго отобранным операторам «Союз-кинохроники». Сразу же по завершении операции официальная пленка была на много лет засекречена – настолько жуткое и одновременно гнусное впечатление производило все на ней запечатленное. Точно такой же апокалипсис – на снимках, сделанных Ильфом. Да и что иное можно испытать тогда, когда сначала видишь, как во вздыбленных взрывом к небу клубах известковой пыли медленно тонет, но не сдается погибающий храм. А в финале оказываешься перед огромной горой строительного мусора, от одного вида которой у каждого нормального человека сжимается сердце…

Демонтаж «мечта мародера»

Между прочим, предшествующая подрыву процедура «обдирания» храма оказалась не менее впечатляющей. Даже много лет спустя Владислав Микоша – один из допущенных к съемке операторов «Союзкинохроники» – потрясенно вспоминал, как на чудесные мраморные скульптуры накидывали буксировочные тросы и за шею выволакивали наружу. Ангелов – так, что у них отлетали головы и ломались крылья – сбрасывали с высоты на землю, в грязь. Мраморные горельефы раскалывали. Порфировые колонны дробили отбойными молотками.

Санкционировавшая всю эту вакханалию власть, приговорив храм к уничтожению, по-своему, по-мародерски, повелела все более или менее ценное приспособить для нужд «народного хозяйства».

«А в России купола кроют золотом…»

Начали, понятное дело, с них. Ведь только на один, главный – тот самый, что при своей более чем стометровой высоте просматривался еще на дальних подступах к Москве, в свое время пошло более четырехсот килограммов драгоценного сплава. Кровлю из покрытой золотом меди с этого и других куполов курочили сотрудники хоз-службы тогдашней госбезопасности. После чего для смывки золота химическим путем отправили на завод имени своего тогдашнего начальника В. Менжинского. С четырнадцатью колоколами тоже не церемонились. Отнеслись как к обычному металлическому лому, присоединили к тому, что посрывали с других церквей. И переплавили в общем котле. Полученное сырье использовали для различных нужд, не обделив и пролетарское искусство. Например, использовали для отливки легендарного пограничника с собакой и других бронзовых скульптур числом шестьдесят четыре, что по сей день остаются главной приметой подземного вестибюля станции метро «Площадь Революции». В целости сохранился лишь один четырехпудовый колокол с башенных часов. И то лишь потому, что, временно складированный вместе со всем механизмом, через семь лет был пристроен на верхней площадке Северного речного вокзала.

«Изъять!» – читай «Уничтожить!»?

С такой же «революционной целесообразностью» был нанесен удар и по интерьерам. Для чего была даже создана специальная Комиссия по изъятию художественных ценностей. Кто и как в этой комиссии будет все в конечном счете решать, говорилось даже в самом ее названии. Ибо ключевым словом там было «изъять», а «сохранить» отсутствовало вовсе. Имеющиеся в госархиве протоколы комиссии – яркое тому подтверждение. Вот как, к примеру, советские «искусствоведы в штатском» распорядились храмовой живописью (протокол от 17 августа 1931 года). Оказывается, из всего имеющего неоспоримую художественную ценность богатства они повелели сохранить только по одной работе художников В. Сурикова и Г. Семирадского. Выполненная маслом по штукатурке работа «Тайная вечеря» последнего представлена сегодня в храмовом музее. Но лишь, заметим, фрагментом, потому что остальное все равно «оказалось утраченным». Аналогичная драма с горельефами. Из тех, кого ждала неизбежная гибель при демонтаже, комиссия нашла достойным «сохранить жизнь» лишь шести выполненным скульпторами А. Логановским и Н. Рамадановым. Сегодня эти замечательные работы вмурованы в крепостную стену на задах Донского монастыря. Рекомендую всем желающим посетить. И заодно сравнить с тем, что ныне украшает фасад нового, так сказать, регенерированного храма. Полагаю – будете впечатлены!

Фрагменты храма Христа Спасителя в Донском монастыре

Цена «музейной слезы» в твердой валюте

Единственными, кто в те лихие времена пусть робко, пусть «со слезой в голосе», но пытался хоть что-то действительно спасти для будущих поколений, были музейные работники. Музей в Коломенском, например, упрашивал отдать им золоченый парапет с подсвечниками. Но получил категорический отказ на том-де основании, что эта изумительной красоты часть беломраморного инкрустированного алтаря-часовни «не имеет художественной ценности».

Впрочем, что там парапет, если весь алтарь целиком «припечатали» резолюцией: «Представляет лишь научно-технический интерес».

Однако концепция, похоже, поменялась, когда совсем не «научно-технический», а вполне коммерческий интерес проявили обратившиеся к советским властям зарубежные ценители прекрасного. Не скупясь на валюту, они приценивались и к иконостасу, и к алтарю в целом.

«При выносе тела покойник сопротивлялся»

Между прочим, и с тем и с другим история «секретная», а если называть своими словами – темная. С иконостасом, утверждают архивисты, у заокеанских покупателей не выгорело. А мне кажется – не факт. Потому как то же самое долгие годы талдычили про сам алтарь. Помню даже публикацию со ссылкой на сведения из Музея камня Академии архитектуры СССР, где утверждалось, что великолепный – в виде небольшого храма – алтарь из каррарского мрамора действительно пытались купить американцы. Но якобы оказалось, что его невозможно разобрать и, стало быть, протащить сквозь двери – так крепко были скреплены мраморные доски. В результате публикация завершалась весьма обтекаемой, но однозначно похоронной фразой: «Поэтому он погиб».

Надежда умирает последней

Однако есть версия, что не совсем. И если хорошенько покопаться, кое-что может даже «воскреснуть». Ниточка, по некоторым сведениям, вела к Элеоноре Рузвельт – супруге президента США. Непреклонная исключительно к собственным гражданам советская власть кое-что из алтаря не только «протащила», но не то продала, не то даже подарила именно ей. Надо отдать должное госпоже Рузвельт, прекрасно осознавая истинную ценность приобретения, она не сочла себя вправе оставлять такую святыню в личной собственности. А передала «презентованное» в дар Ватикану. Так это или нет – тема особого, оставляющего хоть какую-то надежду расследования. Да только дикие прецеденты с другими раритетами все же оптимизма не внушают. Пример тому – совсем уж варварская история, которая произошла с памятными досками из широкого коридора вокруг внутреннего храмового пространства. Напомню, теми самыми, на беломраморной поверхности которых золотыми буквами были выведены имена всех отличившихся – в том числе убиенных или даже только раненых – героев Отечественной войны 1812 года.

Чтобы Иваны не помнили родства

В нынешнем храме их, слава богу, восстановили. Чем отчасти прикрыли позор тех, по распоряжению которых оригиналы при демонтаже были пущены в дело. И как! Какую-то часть, стесав бестрепетной рукой имена сражавшихся за Отечество, пустили на отделку вестибюля Института органической химии АН СССР. А какую-то, развернув тыльной стороной наверх, использовали для облицовки ступеней входной лестницы Третьяковской галереи. Оставшееся просто раздробили, превратив в обыкновенный насыпной материал. В связи с этим никак не идет из памяти рассказ отца из довоенных времен. Тогда, гуляя с моим старшим братом по аллеям Сокольнического парка, они нет-нет да и подбирали с утрамбованных дорожек белоснежные мраморные осколки. На одном, довольно крупном даже обнаружился фрагмент с характерным контуром буквы «ъ». Видимо, это было все, что по замыслу начальствующих Иванов, не помнящих родства, должно было нам остаться от исторической памяти и русской воинской славы.

Утилизация по-советски: поминальные адреса

Увы, даже если точно знать, куда были пристроены «трофеи» с прежнего храма, подобраться к ним в ряде случаев совсем не просто. Ну кто же вас, к примеру, встретит с распростертыми объятиями в том же облицованном «трофейным мрамором» вестибюле Института органической химии? Или с чего это вдруг пригласят в зал заседаний ученого совета в высотке МГУ на Воробьевых горах, если вы «ни чего не член»? А ведь именно это помещение украшают четыре удивительной красоты яшмовые колонны из внутреннего убранства храма – единственные, между прочим, уцелевшие после учиненного в нем перед подрывом разгрома. И вообще, если бы сегодня на все содранные со старого собора «трофеи» догадались бы повесить таблички о происхождении, больше всего их, пожалуй, оказалось бы в метро. К примеру, из избежавшего участи быть раздробленным в крошку мрамора изготовлены сиденья и шесть вертикальных четырехметровых светильника в подземном вестибюле станции метро «Новокузнецкая». Этот же материал использовали в облицовке аналогичных наземных и подземных помещений станций метро «Охотный ряд» и «Кропоткинская».

«Куда, куда все удалили?»

Вот чем все-таки хороши метрополитеновские объекты – так это не столько тем, что там до сих пор, говорят, живет призрак Кагановича, а более всего наличием очевидных следов его и прочих «народных слуг» утилизаторской деятельности. Ну зацепились вы, скажем, ненароком за облицовку на той же «Кропоткинской». Удивились: а чтой-то она набрана из разновеликих плит? Дальше уж и до их происхождения можно докопаться. А оттуда уж и до фамилий «главных именинников» совсем недалеко.

С нынешними «утилизаторами» исторических руин куда сложнее. Относительно свежий пример – судьба останков возведенной в 1935 году пафосной гостиницы «Москва». В 2002-м, объявив ее «ветхой» и «устарелой», здание быстренько сровняли с землей.

Гарантированно летальный исход

По сравнению с прошлым столетием проворность сносов начала нового века оказалась ну просто на порядок выше. А уж про тайны «утилизации» и вовсе не с кого спрашивать. В лучшем случае добьетесь от застройщиков ремарки. И хорошо, если в пусть лаконичной, но корректной форме – ну типа комментария тогдашнего российского президента, который на вопрос корреспондента о судьбе ушедшей на дно подводной лодки «Курск» с подкупающим простодушием ответил: «Она утонула»! В процессе сноса старой, еще щусевской «Москвы» тоже многое что «утонуло». Причем, похоже, с концами. К примеру, тот же снесенный одним махом зал легендарного гостиничного ресторана, стены которого были облагорожены драгоценным отделочным камнем все с того же старинного храма Христа Спасителя. Или содранный с него же лабрадорит, пущенный затем на облицовку гостиничного цоколя.

Вот уж, кстати, материал такой прочности, про который ну никак не скажешь, что он может «устареть» или «обветшать»!

В буднях великих строек

Фальк, пребывавший, напомним, с 1927 года в творческой заграничной командировке, вернулся домой десять лет спустя. И сразу же попал в совершенно иную Москву.

Страной безраздельно правил Сталин. Под покровом ночи по городу шастали тюремные «воронки», замаскированные под фургоны с надписями «Хлеб» и «Мясо». По совершенно надуманным, зачастую откровенно издевательским по своему идиотизму обвинениям людей выхватывали прямо из постели и везли на допрос. В лубянских кабинетах и расстрельных боксах НКВД в Варсонофьевском переулке просто зашивались от работы. Днем же по какому-то чудовищному контрасту все сливалось в общем шуме парадных маршей и спортивных праздников. Временами казалось, что весь народ только и делает, что «радостно трудится да весело смеется» и дружным хором выводит: «Нам песня строить и жить помогает!»

Где много шума, там мало мысли

Однако под ту же песню и в той же Москве без всякого разбора – а порой и даже особого смысла – ломали, сносили, выкорчевывали. Причем это только с первого взгляда казалось, что вырубают всего-навсего яблоневые посадки на Садовом кольце или при расширении улицы Горького уничтожают какую-то историческую застройку. На самом деле обрубали вековую связь поколений, сравнивали с землей уникальные памятники старины, рушили людские судьбы и даже обрывали чью-то жизнь. Тот же Соймоновский проезд, утратив вместе с храмом Христа Спасителя окружающий его сквер, поначалу просто-напросто оголился. А затем и вовсе превратился в обочину огороженной дощатым забором строительной площадки с ее суетой, пылью и грохотом.

В месте разрыва

В этом шуме звоночки трамвайной «Аннушки» если и не тонули окончательно, то прорывались с огромным трудом. И звучали ностальгически, словно предчувствуя скорое окончание своей четвертьвековой беготни вокруг Белого города. В таком виде маршрут линии «А» просуществовал до 1936 года, когда были сняты рельсы на набережных у Кремля. Правда, и после этого «Аннушка» целый год все равно ходила кольцевым маршрутом: ее временно пустили по объездному пути через Болото и Балчуг. Но потом началась реконструкция мостов через Москву-реку. И кольцо разорвалось окончательно, потому что конечными пунктами стали Павелецкий вокзал и станция метро «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская»).

Сама эта станция на выходе Гоголевского бульвара к площади Пречистенских Ворот появилась в 1935 году – одновременно с пуском в эксплуатацию первой очереди столичного метрополитена. А до этого на этом месте несколько лет стояла огороженная дощатым забором площадка с метростроевской шахтой.

К вопросу о неоднозначной природе «исторического оптимизма»

Другой, куда более протяженный забор из теса начинался уже за площадью. Отхватив местами проезжую часть, он сплошняком тянулся по всему проезду. И, завернув по набережной Москвы-реки в сторону Большого Каменного моста, растягивался еще метров на триста. Работы по нулевому циклу на окруженной забором стройке, которая охранялась как режимный объект, с улицы, конечно, не просматривались. Но зато, когда начался монтаж огромного металлического каркаса будущего здания Дворца Советов, процесс уже можно было наблюдать воочию. Балки, которые составляли основу конструкции, изготовлялись из особой прочности стали, специально созданной для возведения данного объекта. Она даже маркировалась по начальным буквам его названия, то есть «ДС».

Монтаж будущего архитектурного колосса начался довольно бурно. Однако со временем стал все более приобретать какой-то судорожно-импульсивный характер. Что, впрочем, на первых порах не вызывало у большинства никаких сомнений. Тем более что уже вошло в привычку: если партия говорила «Надо!», народу полагалось бодро отвечать «Есть!».

Даешь «мировую кричалку»!

Правда, обитателям нечетной жилой стороны Соймоновского проезда «исторический оптимизм» давался с трудом. Очень уж это ощущение подрывало предчувствие неотвратимо надвигающейся на них беды. Ведь по сталинскому Генеральному плану реконструкции Москвы из-за возведения Дворца Советов весь их ряд – от бывшего дома Перцова до углового с Остоженкой строения номер 9 и на всю глубину вплоть до 2-го Обыденского – попадал под снос. Уникальный исторический уголок Москвы собирались радикальным образом «преобразовывать и благоустраивать». А как же иначе? Ведь в планах «освоения» прилегающих к будущему дворцу территорий архитекторам уже была дана команда проектировать «трибуну трибун» для вождя и его соратников. И вообще, всячески расширять территориальную зону «всесоюзной вышки», откуда, по словам пролетарского стихотворца Демьяна Бедного, «мощным кличем на раз на весь мир прокричит наших слов динамит».

«Спасайся, кто может!»

Понятно, что позволить себе не попасть под каток грядущего массового отселения с «мутными» перспективами в виде «подселения» и, пока не поздно, самим подыскать себе новое жилье могли лишь единицы. Для подавляющего большинства граждан СССР квартирный вопрос как был, так долгие еще годы и оставался самым трудноразрешимым. Даже те, кто был достаточно состоятелен, чтобы вступить в только-только тогда появившиеся немногие кооперативы, оставались за бортом. Потому что требовалось еще признание у претендента особых заслуг перед советской властью. Или уж слава такого вселенского размаха, чтобы даже высшие «небожители» из партгосаппарата просто так отказать не могли.

Ильфу и Петрову в этом плане подфартило. После выхода второй книги о приключениях Великого комбинатора их популярность в среде читающей публики достигла грандиозного масштаба. Поэтому «за так» им жилищные условия хоть и не стали улучшать, но и палки в колеса при вступлении в один из первых литфондовских кооперативов в Нащокинском переулке ставить не стали. В начале 1934 года Ильфы и Петровы, приобретя по небольшой, но отдельной квартире, наконец-то там воссоединились.

Дорога к храму

Особый путь улучшения своих жилищных условий был уготован старожилу из дома номер 7, который, напомним, до 1917 года принадлежал храму Христа Спасителя. Обстоятельства его проживания по данному адресу, дальнейшая карьера и заслуги перед СССР и даже – как показало будущее – перед нынешней Россией оказались таковы, что грех об этом человеке хотя бы в нескольких абзацах не упомянуть.

В начале прошлого века редкой красоты «серебряный» голос и музыкальный талант привели этого простого рязанского паренька – выходца из небогатой крестьянской семьи сначала в Петербургскую, потом Московскую консерватории. В своей специализации – сочинение церковных песнопений – он определился очень рано. Что при его одаренности, увлеченности и огромном трудолюбии не могло не дать результата.

Уже к середине 1910-х годов в творческом багаже талантливого молодого человека насчитывалось почти четыре сотни (!) церковных произведений.

Что же удивляться, когда очень скоро ему предложили престижнейшую должность главного регента церковного хора храма Христа Спасителя. И соответствующую служебную площадь в ведомственном доме номер 7, откуда ему до места работы было только улицу перейти.

А.В. Александров

Казалось, все уже наперед определено. Но тут грянул октябрь 1917-го, который обозначил в карьере молодого регента крутой поворот из воцерковленной жизни в светскую. Какую конкретно роль сыграли в этом внешние обстоятельства, судить трудно. Известно только, что именно с 1922 года молодой регент в храмовых службах не участвовал. А целиком сосредоточился на преподавании дирижерского мастерства в консерватории. После чего работал хормейстером в ряде московских театров. И добился большого успеха, возглавив Московскую государственную хоровую капеллу, которая под его руководством скоро получила почетную приставку «академическая».

И все же шаг, определяющий всю его дальнейшую судьбу, был этим человеком сделан осенью 1928 года. Тогда, начав с небольшого самодеятельного кружка из восьми певцов, двух танцоров, чтеца и баяниста, бывший регент основал армейский музыкальный ансамбль. Именно из этого коллектива буквально через полгода вырос легендарный Ансамбль песни и пляски Советской (ныне Российской) армии, с которым в 1937 году на Всемирной выставке в Париже его основатель завоевал Гран-при, а затем объехал не только всю страну, но и полмира.

Так все узнали имя композитора, хорового дирижера и – что следует подчеркнуть особо – будущего сочинителя музыки Гимна Советского Союза Александра Васильевича Александрова.

Тестировано на лесоповале

Сегодня под эту же мелодию исполняется гимн России. А между тем Александров написал ее еще в начале 1930-х годов. Но только с иными словами и для произведения, которое называлось «Гимн большевиков». Многие потом – особенно в период с 1937 по 1939 год – «допевали» его на лесоповале. Ибо в ту пору превратиться в одночасье во врага народа мог каждый. Даже беспартийный автор партийного гимна. Благо доносы на него лично Сталину писал не кто-нибудь, а сам бывший помощник вождя, переведенный затем на должность начальника Политуправления Красной армии (тогда РККА) Лев Мехлис. В одной из самых убойных своих бумаг он, например, сообщил вождю, что прямо под носом у Александрова, в его Краснознаменном ансамбле, орудует шпионско-террористическая группа.

Под приглядом «главного кадровика»

Однако Мехлис зря старался. Сталин, надо отдать ему должное, верно оценил особую духоподъемную мощь композиторского дарования Александрова и всячески ему в связи с этим благоволил. Поэтому тучи над головой композитора, даже не успев хорошенько сгуститься, мгновенно рассеялись. В том же, не к ночи помянутом, 1937 году Александров получил звание народного артиста СССР. В 1939-м его приняли в большевистскую партию. После чего жить ему в довольно скромной квартирке дома номер 7 на Соймоновском стало даже как-то «не по чину». Поэтому в один прекрасный день за ним прислали не автозаковский «воронок», а грузовую перевозку. И доставили не на Лубянку под «зоркие очи» скорого в дознании следака, а совсем неподалеку – в отдельные «хоромы» Дома правительства, что возвышался на противоположном берегу Москвы-реки.

Просто – «народный»

Слава у этого привилегированного жилища для особ, удостоенных особого внимания вождя, тогда была довольно скверная. Ради одному ему понятной целесообразности хозяин Кремля к вечеру мог жаловать, а наутро уже казнить. Однако и в этом «нехорошем» доме Александру Васильевичу повезло. Здесь он благополучно прожил до 1946 года. И ушел из жизни дважды лауреатом Сталинской премии, да еще в чине генерал-лейтенанта.

Но вот что интересно: на памятной доске с его именем и барельефом – а подобными плитами в бывшем Доме правительства сегодня увешан весь фасад – всех этих званий нет. Есть только два – «народный артист СССР» и «композитор».

Когда музыка ведет, а не уводит

Впрочем, в отношении Александрова этого вполне достаточно. Ну кто же не знает, что он автор музыки к Государственному гимну, который, к какому времени ни приложи, по крайней мере трижды у нас становился песней о главном. Так что не сразу и разберешь, то ли мы сами все время бежим по одному и тому же замкнутому кругу, то ли собственно песня, что называется, «умри, но лучше для России не напишешь!». Ведь композитор и впрямь вложил в данную мелодию довольно мощный заряд неувядающей державной мощи. А кроме того, не будем забывать другую воистину великую вещь этого же композитора, под которую, когда пробил час, страна встала не по обязанности – по велению сердца.

Я имею в виду марш «Священная война».

«Вставай, страна огромная!»

Музыку к словам поэта В.И. Лебедева-Кумача Александров написал в конце июня 1941 года, то есть в самом начале Великой Отечественной войны. Он же затем дирижировал своим Краснознаменным ансамблем на площади перед Белорусским вокзалом, от которого тогда один за другим уходили эшелоны на фронт. Чудом вернувшийся с него в 1945 году один мой довольно дальний родственник потом вспоминал: «Глупые, навеянные предвоенной пропагандой представления, что война будет только на чужой территории, стремительно-победоносной и потому малокровной, развеялись довольно быстро. Мы уходили, уже осознавая, что, даже если повезет остаться живым, впереди долгие испытания, боль, каждодневная игра со смертью. Ноги, понятное дело, не очень-то шли. Но на вокзале оркестр играл «Вставай, страна огромная!». От этой музыки внутри разворачивалась какая-то пружина. И ребята буквально взлетали на подножки теплушек – так она звала в бой…»

Полагаю, что только за одно это Александрова можно было удостоить не одной, а еще нескольких памятных досок. В том числе на Белорусском вокзале. И конечно же на стене дома номер 7 по Соймоновскому проезду.

Искусство бригадного подряда

В том же 1939 году, когда Александр Васильевич Александров поменял свое прежнее жилье на квартиру в Доме правительства, из перцовского теремка проводили еще одного высоко оцененного властью счастливчика. Им стал художник Павел Соколов-Скаля. К концу 1930-х годов этот бывший авангардист и, безусловно, мастеровитый живописец окончательно сделал своим творческим приоритетом создание огромных пафосных полотен, которым официально было присвоено звание «окон истории». В 1938 году, например, таким «окном» стала его картина «И.В. Сталин на Царицынском фронте». А в начале 1939 года он уже вовсю трудился над следующим крупноформатным полотном под названием «Взятие Зимнего дворца».

Понятно, что при таком размахе и темпах Соколов-Скаля не мог обойтись без целой команды помощников, которые выполняли всю черновую работу. Да и площадь требовалась несравненно большей кубатуры, чем имелась в бывшем владении инженера Перцова.

«Большому кораблю» – и ордер в руки

Новую, достойную его «окон истории» мастерскую Павлу Петровичу предоставили на Масловке. И здесь наконец-то самый удобный момент прояснить, как на перцовской мансарде оказался Роберт Фальк. Напомню, что по возвращении в 1937 году из Франции художник фактически оказался и без крыши над головой и без работы. Прежняя мастерская на Мясницкой ему уже не принадлежала. Настоящая живопись – как он ее понимал – была официально осуждена и всячески вытеснялась из общественного оборота. Первая же, с большим трудом выбитая персональная выставка в 1939 году оказалась для Фалька последней. И оставалась таковой без малого два следующих десятилетия. Совершенно неведомо, чем бы такое призрачное бытие обернулось для художника, если бы Соколов-Скаля по-прежнему «изобразительно вписывался» в ранее отведенную ему студийную кубатуру на Соймоновском… Но творец «окон истории» убыл. А за освободившуюся на перцовских мансардах студию разгорелась нешуточная борьба.

Тихий авангард

Рождественский, Куприн и другие проживающие по соседству художники решили внедрить в эту студию Фалька. В планы же работников домоуправления это никак не входило – они все время жаждали учредить там что-нибудь коммунальное. Например, в тот момент – служебное помещение для уборщиц из Военной академии имени М.В. Фрунзе. Ценой невероятных хлопот и бесконечной беготни по инстанциям влиятельных «распорядителей швабр» удалось тогда кое-как угомонить. «Тружениц половой тряпки» пристроили в другом, менее пафосном при их ремесле месте. А под фигурную крышу затейливого дома на Соймоновском вселили Фалька. Так произошло долгожданное воссоединение трех друзей, трех художников – выходцев из молодежного крыла давно, казалось бы, и надежно загнанного в небытие русского авангарда.

Цветы запоздалые

С той поры и до конца своих дней вся троица несуетно трудилась в этих исторических мастерских над своими картинами. И там же, в своем узком, разбавленном лишь самыми близкими людьми кругу, чаще всего проводила свободные вечера.

По воспоминаниям, душой этих посиделок да и всей компании был Куприн. Он самозабвенно музицировал на отреставрированном собственными руками комнатном органе. А еще составлял замечательные букеты из цветов и сухих трав. Наиболее удачные Александр Васильевич раздаривал кол-легам-живописцам, в том числе тем, кто когда-то верховодил в «Бубновом валете». Так что, по утверждению знатоков, приметы той купринской икебаны можно сегодня обнаружить в самой Третьяковке – в выставленных там натюрмортах П. Кончаловского, И. Машкова, А. Лентулова. И это помимо в том же ряду выставленных работ самого Куприна.

Не говоря уже о мирового значения коллекции картин Роберта Фалька, самого «громкого» – в смысле самого продвинутого в поисках формы – из «тихих валетов».

Другой талант, другие «окна»

Звание «тихих» трем бывшим «валетам» шутливо присвоила Ангелина Васильевна – жена Фалька. Чем, впрочем, затронула весьма важную в их судьбе и творчестве струну. Ибо – что в жизни, что в работе – те вели себя скромно, без всякого, как говорится, фанатизма. Они даже жанры себе – портрет, пейзаж, натюрморт – выбрали «негромкие», камерные. Другое дело, что даже такую отстраненность от классовой борьбы власти СССР считали предосудительной. А уж что говорить про самого самобытного, глубокого и непреклонного в своем праве идти собственным путем в живописи Фалька! К «окнам истории» он даже близко не подходил. А достойную искусства натуру находил в окружающей его повседневности – например, выглянув из окна собственной мастерской. А там, напомню, на месте варварски разрушенного храма Христа Спасителя день ото дня все более натужно подрастал металлический каркас будущего Дворца Советов. Вот этот пейзаж только-только заселившийся Фальк и начал набрасывать…

Знак беды

Очевидно, что, принявшись переносить этот тоскливо загибающийся сталинский долгострой на полотно, Фальк меньше всего думал об обличении. Он лишь воссоздавал то, что видел. А уж на картине, по-фальковски тихо зазвучав красками, и сам пейзаж и это ощущение слились, разом превратившись и в документ истории, и в произведение искусства. Ощущение, понятное дело, было далеко не радостным – все-таки не надо забывать, что в ожидании грядущего выселения в связи со сносом менее удачливые, чем Александров или Соколов-Скаля, обитатели Соймоновского уже восьмой год сидели на чемоданах. С другой стороны, была слабая надежда, что приговор если и не будет отменен, то, по крайней мере, отложен. Никто тогда и помыслить не мог, что в 1941 году война и последовавшие за ней события поставили жирный крест сначала на дворце, а еще через пятьдесят лет и самих Советах.

Фундаментальный порок нулевого цикла

От обнародования эту информацию старались уберечь как можно дольше. А между тем проблемы на образцово-показательном объекте «Дворец Советов» начались буквально с первых дней – еще на стадии нулевого цикла. В итоге все, что удалось сделать к 1941 году, так это с большим трудом уложить железобетонный фундамент глубиной более двадцати метров и нарастить металлический каркас примерно до высоты шестого этажа. Однако далее перманентно не хватало то материалов, то средств. Но главное – стало все труднее скрывать полную конструктивную несостоятельность проекта. Оказалось, что еще при возведении храма Христа Спасителя, впоследствии уничтоженного, грунт под ним был залит большими массами свинца. Полвека, пока существовала эта «подушка», она надежно уберегала храм от бесчинствующих в здешних земных глубинах плывунов.

Но взрывы защиту пробили. И тем фактически изначально запрограммировали крах всего проекта.

Колосс на глиняных ногах

Для специалистов по геодезии этот фундаментальный порок большой тайны не составлял. Да только кто их слушал. Все решали крайне амбициозные, но малограмотные прорабы социалистической стройки, которые от серьезной экспертизы отмахнулись. А в результате поставили строителей перед фактом, что не только все будущее гигантское здание, но даже уже возведенную конструкцию местная почва в конце концов не выдержит. Дальнейшее нетрудно предугадать. Скорее всего, в Кремле этот позор, по обыкновению, спихнули бы на происки очередных «врагов народа». И нашли бы их, разумеется, среди исполнителей. Но тут грянул 1941 год. Балки из стали марки «ДС» особой прочности пришлось пустить на изготовление противотанковых ежей. А когда их скромный запас закончился, разобрали ту часть каркаса, что уже была смонтирована. Этот металл пошел на восстановление и ремонт поврежденных во время военных действий железнодорожных мостов.

Вид на малахитовую лужу

В первые послевоенные годы от былой стройки века остался лишь заброшенный котлован. Углубления в нем стали заполняться водой. Отчего картина стала сильно смахивать на тот глубокий провал с малахитовой лужей на дне в окрестностях Пятигорска, вид на который предприимчивый Остап Бендер из «Двенадцати стульев» продавал простодушным курортникам.

Помню, как где-то в конце 1940-х – начале 1950-х годов от своего проживающего на Пречистенке дядьки узнал, что в котлованных озерках завелись караси. И уже на следующий день, сбежав с урока, вместе с двумя такими же балбесами отправился туда на разведку. Территория в ту пору почти не охранялась, забор местами заваливался. По заросшим кустарником и бурьяном берегам стайками носилась ребятня. У затянутой местами изумрудной ряской воды маячил какой-то потрепанный мужичок с удочкой. А на кустах, тускло отсвечивая на солнце, там и тут покачивались на ветру граненые стаканы. Верная примета того, что местность уже прочно освоили алкаши.

Очередной сталинский «винтаж»

Кого-кого, а Фалька, вернувшегося на Соймоновский из эвакуации еще в 1943 году, полный разор под окном вряд ли мог впечатлить. Куда больнее били по сердцу послевоенная разруха, гнетущая атмосфера в обществе. И конечно же очередное «завинчивание гаек» в искусстве, где после инспирированной Сталиным борьбы с космополитизмом ту же живопись все больше превращали в «сферу обслуживания» власти и создания культа вождя. Словом, как потом вспоминал один эстрадный персонаж Аркадия Райкина, «время было мерзопакостным, а эпоха – жутчайшей». Перцовская мансарда – единственный в этом московском уголке «огонек» относительно неподконтрольного творчества – еле мерцал. «Тишайшие валеты» держались еще тише. Работы Фалька вообще замалчивали. А если и вспоминали, то только для того, чтобы лишний раз «попинать» автора за «грехи молодости» времен «Бубнового валета» и «вызывающее упрямство в отходе от правды жизни в сторону формализма».

«Дышите глубже – вы хлорированы!»

Чуть посвободнее страна вздохнула только после смерти Сталина в 1953 году. Некоторое облегчение пришло с осуждением культа его личности и наступлением недолгой политической оттепели. Творцом ее в значительной степени стал новый лидер страны Никита Хрущев. Но с ним же у обитателей Соймоновского возникла новая головная боль. От сталинского проекта Дворца Советов он, правда, Москву в конце концов освободил. Зато со свойственным всем советским руководителям волюнтаризмом непродуманно утвердил сооружение на том же месте самого тогда крупного в Европе открытого бассейна (1957). Подогретая в нем до плюс двадцати градусов вода была соответствующим образом хлорирована.

Бассейн «Москва», ныне несуществующий

В результате каждую зиму и вплоть до закрытия бассейна в начале 1990-х сильные испарения с поверхности этой новой, более обширной «малахитовой лужи» несли в себе реальную угрозу не только располагающемуся по соседству терему, но даже мировым шедеврам из находящегося гораздо дальше Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.

Хрущевский «сельхоз» в живописи

В плане изобразительных искусств Никита Сергеевич тоже исторически отметился. Правда, не без подставы со стороны тогдашних генералов от живописи из Академии художеств СССР. На легендарной юбилейной выставке московского отделения Союза художников в 1962 году они «грамотно» подготовили и умело вывели уже впавшего в порок державного всезнайства Хрущева на небольшую экспозицию только-только начинавших поднимать голову художников-модернистов. А в качестве запала вывесили в ней старую, еще 1916 года, авангардистскую картину Фалька «Обнаженная». И не промазали. Поскольку всякую иную живопись, кроме соцреалистической, не шибко продвинутый в культуре, идеологически зашореный Хрущев воспринимал точно так же, как сталинский сельхозакадемик Лысенко генетику.

То есть как «буржуазную девку империализма».

Голая и бессмертная

«Ну, где тут голая Валька?» – с таким, по легенде, криком Хрущев ворвался на экспозицию. После чего реально устроил показательную, растиражированную прессой на всю страну трепку. В своих корявых речах-импровизациях он всем «модернистам-ревизионистам» и прочим расслабившимся в оттепель «пидарасам» посулил не только «резкое похолодание», но даже «лютый мороз». Однако случившееся сработало реверсом. Ранее слыхом не слышавшие о «голой Вальке» простые граждане очень заинтересовались. Интернет – тогда даже такого слова не было. Зато уже входили в быт самиздат, магнитофонная запись, квартирные выставки. Да и устное народное творчество никуда не делось. Так что все, кто хотел, дружно припали к этим источникам. После чего число людей, совершенно не путающих Фалька с «Валькой», сразу же выросло в разы…

Нахватанность пророчеств не сулит

С автором «Вальки» у Хрущева, вообще, вышел конфуз. По собственной малокультурности Никита Сергеевич даже не попал, а прямо-таки влип в историю. И влип анекдотично. Ведь дело даже не в том, что заочно взялся учить «революционному искусству» человека, который это искусство творил тогда, когда сам будущий лидер страны еще был неграмотным сельским пастушком. А прежде всего из-за того, что грозил «загнать за Можай» художника, который в тот момент уже четыре года как был неподвластен не только ему со всей его КПСС, но и вообще никакой земной инстанции.

Ибо уже четвертый год пребывал на Калитниковском кладбище.

Точности ради необходимо подчеркнуть, что совершенно чуждая хрущевскому восприятию живопись старого мастера Никиту Сергеевича всего лишь раздражала. А по-настоящему заводило совсем иное. Своим каким-то звериным идеологическим чутьем «охранителя строя» Хрущев безошибочно ощущал: главная опасность Фалька – в силе примера. Причем ладно бы только в области формальных поисков в искусстве. Но в поведении, в абсолютно недемонстративном, но решительном выходе из общего строя туда, где каждого художника ждет пусть полный лишений, но совершенно независимый от указаний сверху путь в творчестве.

«Уходя, оставить свет…»

Фальк за эту свою независимость заплатил сполна. Напомню еще раз, что с конца 1930-х годов и до его смерти в 1958-м художника удостоили всего лишь двумя персональными выставками: после возвращения на родину в 1939 году и буквально накануне кончины. Все остальное время свои готовые работы Фальк выставлял только в одном месте – вдоль стены своей мастерской на Соймоновском. Зато у Фалька было столько последователей и учеников, сколькими не могли похвастаться куда более распиаренные члены Академии художеств СССР. Творческие корни первых уходили еще в 1920-е годы, когда профессор Фальк преподавал во Вхутемасе. А по следам последних, как оказалось, я шел в самом начале 1960 года, во время своего уже ранее упомянутого визита на перцовские мансарды.

Победа подлинного

Илья Кабаков, Иван Чуйков, Михаил Одноралов, Эрик Булатов, Олег Васильев… В 1957 году эти пытливые ребята – в основном старшекурсники Суриковского училища – по хорошо сохранившейся парадной лестнице шустро взбегали в мастерскую Фалька брать уроки. Ныне, не сговариваясь, они дружно говорят, что не просто учились у старого художника настоящей живописи, но усваивали на его примере этику несуетливого, по-настоящему самостоятельного творчества. Тогда их имена мало кому что говорили. Сегодня они признаны классиками второй волны русского авангарда. Их полотна экспонируются на самых престижных мировых выставках и выставляются на самых крупных международных аукционах «Сотбис» и «Кристи», где лоты обозначаются цифрами с тремя-четырьмя нулями, да еще в твердой валюте.

И в этом успехе учеников Фалька – еще одна причина непреходящей значимости и истинного бессмертия этого художника.

«Вдовий пароход»

Увы, не только судьба их малой творческой родины на перцовской верхотуре, но и самого дома в целом оказалась совсем не такой мажорной. В 1963 году в мансардах проводили в последний путь Рождественского. После ухода последнего из «тихих валетов» там наступили беспокойные, тревожные времена. Потому что почти сразу же на плечи жильцов – и в первую очередь на хрупкие плечи вдов – вдруг свалился груз изнурительной борьбы не только за свои гнезда, но и сохранность уникального памятника русской архитектуры. Закоперщиком выступили воистину неиссякаемые в своих диких инициативах коммунальщики. С упорством, достойным лучшего применения, они то вдруг брались «выравнивать» живописнейшую крышу, то подступали с твердым намерением сбить с кирпичных стен, как «архаичные», красочные майолики.

На какое-то время эти атаки жильцам дома удавалось отбить. Но лишь до высочайшего вмешательства властей, которые повели себя довольно лукаво. Поначалу объявили, что внешний вид исторического объекта менять нельзя. Да никто и не собирается. А вот внутри все давным-давно обветшало. На этом основании дом «поставили на капиталку». После чего жильцов уже можно было на вполне законных основаниях отселять. А если называть вещи своими именами – отправлять тех же вдов доживать свой век вдали от родных гнезд. В конце концов так оно и вышло. Не переехала только Наталья Сергеевна – вдова Рождественского. Уже с ордером на руках она так и умерла в старых стенах – не выдержало сердце…

Ввиду отдаленности от будущего

Как и следовало ожидать, на самом деле внутренности уникального архитектурного памятника перетряхнули ради внедрения в него учрежденцев. Что в стране, принадлежащей столоначальникам, вполне объяснимо. В советские времена помещение передали Управлению по обслуживанию дипкорпуса МИД СССР. В новой России, судя по вывеске, аналогичного профиля «фирме». Но естественно, в духе времени «производственно-коммерческой». Поэтому в имеющих историческую и художественную ценность стенах, в которых целых полвека возникали, жили и генерировались новаторские идеи отечественного театра и живописи, сегодня «разруливают» вопросы «бытовики». Мысли о том, что подобного уровня архитектурный памятник достоин культурного, а не хозяйственного наполнения, у главного арендодателя – государства явно не возникает. Остается ждать, когда эта идея овладеет умами широких масс…

Восстановление утраченного

В конце прошлого века кардинальное изменение в очередной раз посетило уже не отдельный дом или группу строений, а весь многострадальный участок по четной стороне Соймоновского. Потому что речь шла о возвращении на прежнее место когда-то главной здешней архитектурной доминанты: в 1989 года правительство приняло решение о воссоздании в Москве храма Христа Спасителя. В результате бассейн демонтировали. А на его (и такого же призрачного Дворца Советов) месте возвели огромный стилобат, который ныне вмещает в себя зал Соборов Русской православной церкви на тысячу двести мест, музей памяти павших в Отечественной войне 1812 года, а также множество других, в основном административно-хозяйственных помещений. На полученной таким образом мощной платформе возвели монолитный железобетонный каркас с наружной обкладкой кирпичом и последующей облицовкой мрамором. А на нем по такой же технологии соорудили главы.

Большой проект – большие хлопоты

В результате получилось то, что одни с самого начала прямо называли новоделом, а другие формулировали поделикатнее – реконструкция. На самом деле почти полное отсутствие сохранившихся для реконструкции оригиналов изначально лишало подобные споры смысла. После того, что в 1931 году было в лучшем случае растащено по другим объектам, а в основном варварски уничтожено, в сегодняшнем храме из оригиналов можно увидеть весьма немногое: некоторые фрагменты главного иконостаса, да еще кое-что по мелочи, выставленное в храмовом музее. Все остальное, принявшее в 2000 году окончательный вид, пришлось воссоздавать. Что при по-настоящему добросовестном отношении оказалось крайне непростым, иногда связанным с массой хлопот делом.

Храм Христа Спасителя со стороны Соймоновского проезда

С чем повезло, так это с тем, что в определенной степени удалось вернуть храму его «голос». А все потому, что чудом сохранился один из оригинальных пятидесятиоднопудовых колоколов. По нему в результате кропотливого изучения удалось установить сплав. Однако на этом хлопоты не кончились, а только по-настоящему начались. Потому что полученные данные еще следовало сверить с множеством рассеянных по архивам документов. И по результатам сразу же решать, какие материалы можно привлечь взамен прежних, безнадежно утраченных. Наконец получили сплав, после чего приступили к трудоемкому процессу его изучения в лаборатории колокольной акустики. Когда нужные виброакустические характеристики полученного образца были достигнуты, сразу же встал вопрос: кто, собственно, сможет его отлить? Пришлось на базе производственных мощностей АМО – ЗИЛ создавать специальный участок. На нем-то и был изготовлен нынешний набор колоколов. И не каких-то там имитационных, а максимально приближенных по звучанию к оригиналам.

Кто охраняет, тот и имеет

Вообще-то с исторической памятью в нынешней России совсем непросто. У нас если что-то, как тот же храм Христа Спасителя, воссоздается, то обязательно в таком виде, в котором угадывается не только последнее слово высокопоставленных чиновников, но даже их далеко не безупречный вкус. И дело здесь даже не в персоналиях, не в исключительном привлечении к новому оформлению собора Зураба Церетели – любимого художника тогдашнего градоначальника Юрия Лужкова. В конце концов, именно Церетели вложил собственный – и весьма немалый – труд в отливку двенадцати нынешних бронзовых врат, а также большого и малого соборных крестов. А Лужков все же оказался одним из тех немногих руководящих лиц, кому по-настоящему надоело глядеть на прочно прижившуюся в самом центре города яму с лужей.

Ведь другие этот градостроительный провал не видели в упор десятилетиями.

Сегодня, конечно, любопытно наблюдать их сменщиков, когда те в свите первых лиц присутствуют на торжественных службах в главном кафедральном соборе страны. Некоторые, правда, упорно путают, в какой руке держать свечку: правой или левой. Но все же это куда позитивней, чем заседать в ногах стометрового Ильича или директивно благословлять коллективное барахтанье москвичей и гостей столицы в хлорированной воде. Поэтому отнесем подобные казусы к издержкам «номенклатурного воцерковления» и отметим очевидный позитив в облике Соймоновского проезда. Так или иначе, но возвращением храма Христа Спасителя на прежнее место и восстановлением окружающего его парка в известной степени вернули этому красивейшему старомосковскому уголку прежний, сложившийся еще в начале 1900-х годов исторический вид.

Привет «тельцу» – адье творцу

Иное дело, что и в данном случае наибольшее сходство присутствует лишь в силуэте, то есть без оценки строений с заходом внутрь. Да и как иначе, если почти все там уже давно принадлежит не жильцам, не культуре и не истории. Поэтому обозревайте фасады со стороны. Сверяйте с текстом этой главы. И не шарьте глазами в поисках памятных досок с именами тех, о ком в ней рассказывалось. Их здесь ни на одном доме нет. Ни на украшенном охранной доской бывшем доме Перцова. Ни даже на строении номер 5, где, напомним, как раз и родился в начале 1930-х годов «Золотой теленок» Ильфа и Петрова.

А уж, казалось бы, куда как к месту! Ведь в нем – сначала переделанном под офисы Мосстройэкономбанка, а потом уступленном более удачливому Сбербанку – сегодня, можно сказать, прямо-таки живут под этим знаком.

Плати, потребляй и весь день свободен

Соседний дом номер 7 тоже полон парадоксов. Жильцов в нем давно нет. Их с Соймоновского в свое время отселили тоже не просто так, исключительно по причине заботы об улучшении коммунальных условий ради размещения в нем контор не пойми какой принадлежности. Во времена Лужкова на крыше гордо красовалась вывеска «Главмосстрой». После вывеску уменьшили в размерах, переместили куда-то в торец и заменили надписью: «Главстрой. Недвижимость». Куда девался «мос» и к чему присоединилась «недвижимость» – вопрос, конечно, интересный. Но в нашем случае совершенно риторический. Ибо в этом квартале если посетителей вроде нас и ждут, то лишь на первых этажах. В доме номер 5 – это уже вышеупомянутый Сбербанк. В доме номер 7 – Институт красоты. А что? Очень удобно! Сняли деньги со счета и сразу в институт. А там, чай, не так, как в гетевском «Фаусте», где за вечную молодость требовалось живую душу отдать. В институте – если верить рекламе – омолаживают без этих ужасов. И даже без операции – только плати! Здесь же в представительстве «Отто» можно заказать товары по каталогу. Тоже за наличные. Или за них же скушать что-нибудь итальянское в кафе «Чиполлино».

Конец ознакомительного фрагмента.