3
Сегодня – Петропавловская крепость. По сравнению с Домом культуры здесь кажется куда как удобнее. Просторные комнаты, окна и толстые стены, которые наверняка отдавались гулким эхом, когда политические заключенные выстукивали друг другу свои биографии. Восковые фигуры заключенных и охранников – не хуже, чем у мадам Тюссо, так что не надо напрягать воображение, чтобы представить себе, как все тут было на самом деле.
В маленькой церкви во дворе[11] находятся гробницы царей – все одинаковые, похожие на огромные пресс-папье. Вопросы и ответы гида на этот раз были еще более обстоятельными.
Вопрос: Что такое надгробие?
Мы, как положено, озадаченно переглядываемся. Что же это было такое?
Гид нам объяснила.
(Конечно, я сужу предвзято: как-никак уже конец сезона, и экскурсоводы, поди, совершенно выбились из сил, все лето растолковывая туристам одно и то же.)
Подробно изложив нам обстоятельства смерти царя Николая, последнего из своего рода, девушка строго добавляет: «Если фам скажут, что они фсе еще шифы, мы гофорить фам: их сошгли». Finis.
Я поняла, почему Р. предлагал мне взять с собой пробки для ванной: несколько штук покрупнее. Его совет показался мне тогда странным, но я все же припасла парочку. И рада, что послушалась: без них не смогла бы принимать ванну. В России явные трудности с производством этих пробок. Может быть, они закупали ванны за рубежом, а западные поставщики отнеслись к заказу невнимательно и забыли про пробки. Или же русские сами не очень любят воду, вот и решили, что и на Западе люди просто сидят под краном, позволяя горячей или холодной воде литься тонкой струйкой и тут же стекать в слив.
Чтобы как следует познакомиться с моей ванной, вам придется сначала пройти через спальню. Видимо, так устроено специально, чтобы угодить капризам любого постояльца. Кровать стоит в нише, отгороженная занавеской, а остальная часть комнаты – что-то вроде кабинета. Большой письменный стол якобы под орех, наподобие тех, что бывают у финансовых воротил в американских фильмах, вращающееся кресло, в котором я от нечего делать могла бы крутиться, наводя страх на робких просителей, два обычных стула (наверняка для этих самых просителей) и маленькое деревянное бюро для счетов и писем. В противоположном углу, который явно призван служить приемной в моей конторе, стоит одно-единственное невероятно прочное кресло. Очевидно, предполагается, что, раз кресло всего одно, мои посетители не должны садиться, или, возможно, стоять предназначено мне.
Но вот ванная – это piece de resistance[12]. Ее роскошная красно-коричневая унылость, как веснушками, покрыта пятнами сырости, и вообще атмосфера там какая-то дождливая – не могу объяснить почему: ведь вода в кранах появляется лишь изредка, короткими урывками. Горничная, больше похожая на санитарку в клинике для душевнобольных (на что, впрочем, есть свои резоны: мы все тут немного не в себе), пришла в ужас, когда я высказала желание принять горячую ванну. Она сообщила мне, что из-за нехватки топлива для печей горячую воду подают лишь два раза в неделю. Смущенная собственной дерзостью, я поспешила извиниться и осторожно осведомилась, нельзя ли пустить из крана холодную воду, хотя бы тонкой струйкой? Позвякивая ключами, горничная, прежде чем удалиться, всем своим видом дала мне понять, что об этом не стоит даже заикаться. Однако портье, предпринявший доблестную попытку починить электричество (ванная комната с момента моего заселения пребывала в кромешной темноте и ночью, и днем), обнадежил меня: холодная вода, возможно, появится к вечеру. Так что я на всякий случай держу наготове мою пробку.
Скорей бы уже уехать из Ленинграда! Несмотря на красоту, здесь какая-то мертвящая атмосфера. Великолепие восемнадцатого века представляется странным, неуместным наростом, возведенным на болоте. Город построен из костей. Помните, как М. описывал нам Невский проспект? Ныне это проспект 25 Октября, и здесь ничего не осталось от прежнего величия. Темные убогие лавчонки, со скудным выбором меховых шапок в витринах, или просто украшенные статуями Ленина и плакатами, – вот что заполняет теперь эти роскошные особняки. Торгсин – единственный магазин, в который нам разрешено заглядывать, наполнен обычной туристической безвкусицей: русскими шалями, сотканными, скорее всего, в Бирмингеме, корявыми безногими деревянными фигурками, какие можно увидеть в любой кустарной лавке в Лондоне, а рядом, конечно, «новое советское искусство» – шкатулки, фарфор, медальоны с изображениями тракторов, лебедок и кранов. В магазинах Торгсина принимают («берут», пожалуй, ближе к истине) английские фунты. Если вы признаете русские правила обмена валюты единственно верными и священными (именно так поступают наши Профессора) и не станете протестовать, вам обменяют здесь фунты на доллары или гульдены, пфеннинги или ракушки каури.
Наша закалка продолжается. Мы постепенно привыкаем к ограничениям и учимся жить вполсилы. Но все-таки явно сдаем, хотя сами себе в этом не признаемся. От нашей прежней живости не осталось и следа. Если раньше мы ходили бодрым шагом, то теперь еле-еле плетемся. Легкая танцующая походка уступила место тяжелому шарканью. Я не говорю, что мы пали духом, но жизнь в постоянном напряжении все-таки сказывается и на нас. Светлое время суток коротко, но дни все равно тянутся долго и похожи один на другой. В восемь тридцать мы встречаемся за длинным столом, греем руки о чайники и беседуем с той наигранной бодростью, которая отличает как случайных попутчиков, так и тех, кто привык проводить утро в молчании.
В первый день, когда я спустилась на завтрак, все были уже в сборе. Я заметила, что мои спутники очень бледны.
– Что случилось? – не удержавшись, спросила я, хотя, возможно, это прозвучало бестактно.
С преувеличенной бодростью они заверили меня, что ничего особенного не произошло. Разве может что-нибудь стрястись в Советской России! Но стоило мне сесть за стол, я догадалась, в чем дело. Отодвинув предназначавшиеся мне четыре яйца (в нынешних обстоятельствах они могут себе позволить не скупиться на яйца[13]), я предпочла позавтракать бутербродом с сыром и неизменным чаем – хотя чаем это можно назвать лишь из вежливости.
Каждое утро повторяется одно и то же. Кто-нибудь – в надежде на лучшее – отваживается разбить свое яйцо, а мы все стараемся смотреть в другую сторону. Но сыр удивительно питательный – или достаточно питательный, по крайней мере его хватает, чтобы насытить ту малую часть нашего организма, которая еще нуждается в пище.
Но все же питаться необходимо, ведь нам нужны силы для осмотра достопримечательностей, который начинается сразу после завтрака и продолжается до четырех, а то и полпятого вечера. Потом мы уныло плетемся в отель на обед: суп, котлеты, картошка и водянистое мороженое – вот наше постоянное меню. Но и оно – королевское пиршество в сравнении с рационом обыкновенных русских, так что мы стараемся проявлять стойкость и не смеем произнести ни единой жалобы. Однажды, когда кто-то, забывшись, высокомерно потребовал масла, вся группа выказала ему столь гневное осуждение, что нашей страстности хватило бы на основание новой религии. Однако вы далеко, и вам я могу признаться, что частенько мечтаю: вот бы иметь луженый желудок, или пусть для меня, как для автомобилей Форда, выпускают запасные детали.
После обеда нам позволяют отдохнуть минут пятнадцать, а порой даже полчаса. Потом мы вновь отправляемся в путь и возвращаемся в отель только к полночному ужину: что-то вроде рыбы и, mirabile dictu[14], горячие булочки с крестом на корочке! Так что у нас каждый вечер – как бы утро Великой Пятницы[15].
Некоторые женщины, члены партии, наученные опытом предыдущих поездок в Россию, по утрам заваривают чай в термосах и берут их вместе с плитками шоколада, чтобы потчевать нас в течение дня, – без этого мы бы просто не смогли продолжать наше путешествие. Однако презрение, с которым смотрят на нас гиды, когда наши спасительницы робко достают свои запасы, заставляет стынуть буржуазное варево, превращает шоколад в горечь и враз умеряет аппетит. Как бы нам хотелось спрятаться в укромном местечке от этих взглядов и мирно вкусить подбадривающего напитка, но в России нет укромных местечек. Так что приходится выбирать: либо подкрепляйся прилюдно во время короткой остановки на маневре, либо падай в походе в голодный обморок. Наши железно-стойкие гиды, конечно, не позволяют себе подобных слабостей. Пожалуй, если придется выбирать, я предпочту обморок – это во сто крат достойнее. Конечно, даже в этом случае не стоит рассчитывать на сочувствие – в России заблудших овец втаптывают в грязь. Слабым утешением может служить лишь то, что презрение русских будет обращено на ваши физические недостатки, а не на ваши принципы.
Принципы – вот это слово! Оно звенит в ушах каждую минуту. Без принципов вы в России все равно что покойник. Зато, усвоив советские принципы, можете быть сколь угодно беспринципны. Я так устала от этого слова, хорошо, что не прихватила с собой револьвер…
Сегодня 3. водил меня смотреть Рембрандта в Эрмитаж, наполовину освещенный дневным светом, наполовину электрическим. Я увидела старшего брата мальчика из Дублинской Национальной галереи, а возможно, это был он сам, только постарше: изгиб губ тверже, взгляд серьезнее и значительнее. Вот чего не хватает в России – личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения – жестокого или фанатичного – они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины – эти многократно тиражированные советские маски!
В день нашего отъезда из Ленинграда пошел снег. Провожая меня, Т. сунул мне в руку маленький мокрый комок. Развернув его, я обнаружила двести рублей. Я сразу представила, что держу на ладони дрожки и свежие овощи, но все же, пусть и не вполне искренне, попыталась вернуть деньги. Однако Т. беспечно возразил, что для него это лишь два фунта, ведь он живет и зарабатывает в России. Когда же я за два рубля купила на одной из станций горячий кофе, мои попутчики уставились на меня в ужасе: шесть шиллингов – за чашку кофе! Мне так хотелось сказать им, что это всего четыре пенса (да-да, такая относительность возможна в этом обмене по-эйнштейновски), но я обещала Т. ничего никому не рассказывать. Приняв его дар, я оказалась участницей черного рынка: мы с ним обманули правительство. Какое замечательное, почти священное чувство! Это событие подняло меня в глазах остальных. Парадокс – по чести они должны были бы презирать меня: она позволяет себе выбрасывать по шесть шиллингов на кофе! На гильотину ее! Но нет, они даже помогли мне нести чемодан.
Мы провели ночь в поезде Ленинград – Москва вместе с горсткой товарищей и двумя десятками солдат. Нас растолкали по деревянным полкам, словно банки с вареньем. (Разумеется, каждому досталась своя отдельная полка.) Лишь один солдат, то распевая, то кашляя, вышагивал по вагону всю ночь. (Первый Профессор настоял на том, чтобы я позволила ему щедро посыпать себя ужасным порошком под названием «Смерть насекомым». «Меня предупреждали, – прошептал он зловеще, – что в России…» И направился к одному из Школьных Учителей, чтобы поперчить и его.)
И вот, наконец, наступило утро. Сквозь легкую дымку (двойные окна намертво закрыты) мы различили солдат, приближавшихся к нам в сопровождении переводчика. Оказалось, они хотят расспросить нас о Британии. Собираемся ли мы убить короля? Большая ли у нас армия? Правда ли, что наши солдаты (если у нас есть армия) каждый день едят мясо? Верно ли, что 95 % жителей Британских островов за коммунистов? Тогда почему бы и нам не убить короля? Переводчица сидела между нами и, словно флюгер, обдуваемый попеременно красным и бледно-розовым ветрами (поскольку наши Профессора, мне кажется, уже начинают выцветать), твердила свое неизменное «да-да», словно бубнила колыбельную.
Мимо, миля за милей, проплывал бескрайний плоский пейзаж – мокрые сосны и березы. Природа ad lib[16]. Никаких пределов, никаких различий. Страна кажется сделанной наполовину, и, как и люди, – явно продукт массового производства. Почудилось, будто кто-то прошептал мне на ухо: «Так много берез, сосен, травы, так много коричневого». Нет-нет, конечно, нет! Эти их Директора совсем сбили меня с толку.
Священная Москва! Как она кипит и пузырится – в солнечных лучах луковицы-купола переливаются всеми цветами радуги, а ночью кажутся бледными светящимися сферами на фоне звездного неба! Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности. В Ленинграде я этого почти не замечала, но здесь стремление России на Восток становится явным. Это движение в обратном направлении, против часовой стрелки, вопреки всем резонам – ведь весь остальной мир уверенно шагает на Запад.
Люди по-прежнему однообразно-серы, краски по-прежнему можно найти лишь в церквях и на башнях, но Москва все же выглядит поживее, чем Ленинград, и трудовой энтузиазм здесь заметнее. У нас сменился гид. Новенькая – крупная блондинка – не столь грозна, как ее предшественница. Но и она муштрует нас с решительностью сержант-майора. Ее «Пойдемте!» всего лишь другой вариант команды «Живо, марш, эй, ты там, не отставай!».
Нас не пускают в Кремль. Там сидят ОНИ – вот в чем причина. Но ведь Кремль такой огромный! Почему бы ИМ не занять одну часть и позволить нам осмотреть другую? Нет, ОНИ – повсюду. Обсуждают, поди, советскую пропаганду за рубежом, так что возгласы туристов не должны им мешать. Мы обречены бродить вдоль красных зубчатых стен – какой суровый приговор! Впрочем, Москва вообще суровая: ее форма и цвет, то, как она разлеглась у темной реки и взбирается на Кремлевский холм. Громкий бесцветный голос гида только усиливает это впечатление. «Вот здесь царь Иван убил своего сына. Это Лобное место – людей приковывали цепью к этому кольцу. Да. Пойдемте дальше». (Профессор, вы, кажется, сбились с шага! – Нет-нет, – отвечает он, – это вы идете не в ногу.)
В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать, – этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. «О, мы поглотили их!» – беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, «поглотили» такое же подходящее слово, как и любое другое.
Конец ознакомительного фрагмента.