Москва винтажная. Путеводитель по московским барахолкам. Часть I (А. А. Евтушенко, 2017)

Колыбель Измайловского рынка. Сожженная дверь ФСБ и найденный портрет Гитлера. Гостеприимный марабут из Тушина. Нерастаможенная живопись и другие приключения иностранцев в России. Три профессии в одном флаконе. Развратные монашки в коллекциях французов. Заветы Ильича, или Не надо зрелищ, дайте хлеба! Колдун Димир и его адописные иконы. Свадьба за 300 миллионов. «Буратинные» принципы для любителей халявы. Арбат для туриста, или Самое мифическое место Москвы

Московский поэт Хайдар Бедретдинов зарифмовал и посвятил Измайловскому вернисажу такие строки:

Прянично-лубочный «привет из любимого детства» на деле появился совсем недавно – его строительство полностью окончилось при власти забвенного Лужкова в 2007 году. Бревенчатая архитектурная фантазия на тему допетровской России видна уже на выходе из метро.

Блошиный придаток фешенебельных центров Измайловского кремля начинает свою жизнь на полпути к фигурным башенкам. На травянистых клочках обочины, на разглаженных ветром клеёнках и газетах покоится неровным культурным слоем пыльное старьё с проплешинами ценников, написанных кое-как на клочках бумаги от руки. Ближе к полудню полицейские проводят рейд, и небрежные пришельцы исчезают тихо и покорно. В полуденном воздухе, вымоченном мелким дождём, дрожит деревянная пирамида храма Святителя Николая. Деревянная церковь считается самой высокой не то в Москве, не то в России. При ней функционируют воскресная школа, библиотека и студия церковной флористики. В окружающих двор усадьбах, воссозданных по чертежам и гравюрам царской резиденции, ремесленные мастерские, кафе и лавки. Рядом соседствует розовый с голубыми кантами Дворец бракосочетания, а среди архитектурных памятников деревянного зодчества отыщется даже хостел в четыре этажа для приезжих гостей столицы.

Ярмарка сувениров и предметов искусства «Измайловский вернисаж» находится рядом с Кремлём, а по сути является его органичным продолжением. Измайловский рынок на станции метро Партизанская (бывший «Измайловский парк») – главная толкучка российской столицы. Открыт 364 дня в году (кроме 1 января) с 9 до 18. Впрочем, часы работы весьма условны. Рынок имеет разные периоды по пиковости продаж, под которые подстраивает расписание работы. Основное достоинство измайловской ярмарки заключено в её разнообразии и многоликости. Ассортимент товаров столь огромен, что рынок напоминает больше портовый или приграничный городок, кипящий бурной жизнью. Как в любом другом городе, здесь есть элитные районы с кварталами центра и захолустные окраины с грязными и мрачными трущобами.

Для человека, впервые оказавшегося на Вернисаже, может показаться, что рынок подчинён стихийности и не имеет чётких градаций по типу товара. Рядом с продавцом иконами несложно встретить дымковскую игрушку или брелочные открывашки, а около торговца пасхальными яйцами можно обнаружить антирелигиозные карикатуры из подшивки «Крокодила» 60-х годов. Букинист соседствует с матрёшечником, жестянщик – с мануфактурщиком. Кажется, всё смешалось в этом доме: кони, люди… Бесцельное брожение по территории рынка может не только оставить сильное впечатление, но и окончательно ввести в ступор: как отыскать что-нибудь конкретное в этой невообразимой клоаке товарного разгулья? Между тем, разделённый по принципу унинодальности, рынок спаивает все торговые кластеры в единый живой организм. Назначение у каждого своё.

Например, есть улицы ремёсел, образующие целый квартал и продолжающие традиции первых здешних торговцев. Когда-то, совсем давно, на этом месте стояли ремесленные мастерские царя Алексея Михайловича и его сына Петра I, а также известные на всю Россию кузнечные дворы. Конечно, подворье с тех времен сильно изменилось. Теперь ремесленный квартал больше чем кузница, горн и наковальня. Кроме предметов ручной ковки и чеканки – тульских самоваров, нижегородских клинков и жостовских подносов – на улицах ремёсел можно встретить ювелирные изделия, выполненные в технике скани, лаковые шкатулки с миниатюрами, посуду, расписанную под Хохлому, Палех и Гжель, народные тряпичные куклы, берестяные лапти, хлебницы и туеса. Это место – скорее мекка для иностранца, неравнодушного к русским ремёслам и старинным народным промыслам России. Справедливости ради, не все товары ремесленников могут носить гордое право быть народными. По официальным данным, каждое пятое изделие на рынке – китайский импорт.

Одна из самых ярких примет жизни рынка – деловитая, а порой бестолковая суета. Наибольшее оживление традиционно царит в сувенирных рядах, тянущихся от входа в рынок, и в стоящем неподалёку от сувенирки караване многочисленных закусочных. Популярное развлечение и, собственно, национальная особенность Измайловской ярмарки – это кухня. Она сложилась под растущим влиянием владельцев московского ресторанного синдиката – выходцев из Средней Азии и Северного Кавказа. Вместе с ароматом пережаренного растительного масла кухни жарешен и чебуречек впитали в себя лучшие кулинарные традиции многих народов, населявших в разное время бывшие советские республики, такие как Грузия, Таджикистан, Узбекистан. Основными ингредиентами предлагаемых здесь блюд являются сыр, рис, бездрожжевое тес то, мясо, овощи и зелень. Сочетая компоненты, на выходе в меню можно получить лагман, байран-плов, шурпу, манты, чахохбили, хинкали, самсу, ачму. Всевозможные чебуреки и пирожки с мясными и сырными начинками навалены на лоснящихся от масла подносах тут же по соседству.

Правило «одного блюда» в местных забегаловках не действует, иными словами, порции подают такие маленькие, что посетитель рискует только раззадорить аппетит. Главным напитком является зерновой и растворимый кофе. Его здесь много: американо, лунго, раф, эспрессо – простой, двойной, тройной (!), а также чай в пакетиках и морс из трёхлитровых банок. Рог гастрономического изобилия скудеет по мере приближения к периферии рынка, где лесопилка и платная парковка. «Ресторанные» дворики походят всё больше на монастырские трапезные – тёмные и аскетичные, – посещают которые отнюдь не миряне. На рынке такие точки общепита называют шалманами. Подают в них обычно разогретые в микроволновке бутерброды и сэндвичи с копчёной ветчиной, отварной курятиной или подсохшим солёным сыром. Из напитков предлагают бутылочное пиво, портвейн и водку в пластиковых стаканчиках. Горячий чай, орехи, сухофрукты и охлаждённую на льду рыбу развозят в рикшах – двухколёсных колясках с широкой платформой, в которую, словно ишак, впрягается продавец.

Для того чтобы вступить в клуб привилегий и получать каждый день бесплатный коктейль в местном шалмане, нужно просто быть в хороших отношениях с «наливайкой» – так в узких кругах называют продавца (чаще – продавщицу) питейной палатки. Комплимент от заведения – не более чем грамотный промоушен. Расчёт прост до безобразия: захмелевшие посетители требуют немедленно закуски и «по второй», а это уж, извините, по прейскуранту.

Рисуемые в красках картины окраин – колыбель Измайловского рынка – известны как аллеи живописи. Вернисаж вырос из этих аллей, они – часть истории, с них, собственно, всё и началось. «Блошня» – так местные торговцы сами именуют толкучку у Измайловского парка – возникла на изломе эпох, уже в нашу современную историю, но гораздо раньше её появился московский вернисаж художников.

Поначалу география его места была не совсем определена. Возникнув в перестроечные годы, прежде вернисаж располагался в Битцевском парке. Торговцы картинами и картинками стояли прямо на дорожке лесопарка. Но место, оккупированное замурзанной толпой хмельных творцов, быстро стало походить на вудстокский слёт хиппотусовщиков. Битцевские жители забили тревогу, и власти срочно превратили спонтанных вернисажевцев в передвижников, выделив живописцам сперва остров, окружённый Серебряно-Виноградными прудами, а затем отправив снова туда, откуда они вы шли, то бишь в лесные кущи на этот раз Измайловского лесопарка. С появлением Черкизовского рынка художников в очередной раз подвинули, оттеснив на несколько сот метров, где они и встали на вечный прикол, закрепив свои права массивными прилавками из сруба.

После эпохи деревянных будочек вернисаж стал отстраиваться капитально. Каждое отдельное здание – предмет эстетической экзальтации, но вместе эта архитектурная композиция производит впечатление сумасшедшей фактории. На первых порах вернисаж, что называется, держал марку, соответствуя своему названию и назначению. Коллекционер со стажем Егор Альтман вспоминает:

«Там был настоящий культурный центр. Можно было увидеть художника, который сам продавал свои работы. Это даже и рынком назвать было нельзя, скорее живым вернисажем, ежедневной выставкой».

Но оседлых художников быстро потеснили хваткие торговцы сувенирами – очень в моде были тогда матрёшки, командирские часы и пуховые платки из козьего пуха. Впрочем, интуристы не гнушались картинками с московской пейзажистикой. Пользовались популярностью и портреты на заказ. Одним словом, на вернисаже хорошо жилось всем – как правило, иностранный покупатель расплачивался долларами, невзирая на сюрреалистические ценники новой России. Матрёшечник за пару дней бойкой торговли мог отоварить 80–120 иностранцев, получив на руки месячную зарплату инженера.

А потом «хорошо жилось всем» кончилось, потому что не бывает так, чтобы всем и хорошо. Засилье матрёшек и ушанок стало невозможным. Место продажи картин уменьшилось по площади настолько, что вернисаж пренебрежительно обозвали Аллеей живописи и перенесли на крошечную поляну в отдалённой части ярмарки.

Попасть на неё с главного входа сразу не получится. Придётся поискать.

Сегодня суббота, а значит, самый сильный заговор на удачную торговлю. В субботу на Измайловском вернисаже посетителей традиционно много с самого утра. Публику не пугает даже дождь, зарядивший накануне противной моросью.

– Два моих приятеля проработали, один – семь, другой – двенадцать лет, и ушли отсюда, оставив места, – делится человек лет пятидесяти, сухощавый, грустный, но с огненным, подвижным лицом. Предмет его продажи – тиражные шкатулки, по большей части расписные, с лубочными картинками екатерининской Москвы. – Бойко идёт торговля только иконами и самоварами, но скоро народ насытится и этим.

– Да Вернисаж давно умер! – восклицает его сосед, смешной человечек в соломенном канотье. Узнав, что я задумал книгу, он скептически качает головой: – Если совсем делать нечего, пишите! Но вам, писателям, как и нам, художникам, ловить здесь нечего. Кризис, что ли, догнал, но интурист теперь желает «всё по десять». Легенды о миллионах, заработанных на картинах, только в головах администрации.

– Это кто художник? Ты художник? – В разговор встревает усатый продавец фаянсом. – Когда я только начинал, в 2004-м, художников здесь было много. И картин. И покупателей. За последний год или два я живого художника в глаза не видел. Кругом только перекупы с конъюнктурным псевдоискусством. И где они его берут? Казалось бы, ну зарабатываешь на картинах, так хоть всякое дерьмо не тащи. Покажи ты человеку достойную вещь, а не это!

– Сидеть с одним товаром, да ещё и недешёвым, вообще бесполезное дело! – не соглашается торговец в канотье, ничуть не обидевшись на презрительный жест соседа в сторону его мозаичных картинок. – То, что попроще-подешевле, ещё так-сяк идёт, а поднимешь качество и цену – сразу не густо, а пусто! Ты приходи на денек, – обращается он ко мне, – посидеть просто так. Даже необязательно весь день торчать, можно пару часов. Масштаб трагедии успеешь оценить. А потом двигай в администрацию. Они там разрабатывают план развития въездного туризма, а нам накручивают аренду по сто – двести процентов. Торговать не дают, штрафуют. Спроси, как им живётся, а потом расскажи, как нам. И диктофон свой не забудь включить или хотя бы сделай вид. Они от этого журналистского интереса очень психуют…

Дождь накрапывает сильнее. Иду в глубь Вернисажа, поднимаюсь по ступенькам на верхний уровень, где, по словам торговца в канотье, за антикварными рядами стоит особняком аллея живописи. Дорожку с разбитым асфальтовым покрытием, тянущуюся на добрых метров триста, венчает лужайка с фудкортом на открытом воздухе. Здесь убеждаюсь в несправедливости нападок усатого торговца: на аллее не то чтобы не протолкнуться, но, вопреки его словам, художники, картины, покупатели – в наличии. Нервная возня, шуршание смятыми банкнотами. Ожидаемо многолюдно у шалмана, где бойкая девица в засаленном переднике отпускает крепкий алкоголь на разлив. Тёплая атмосфера заразительного смеха. Прислуши ваюсь. В новостной повестке – обсуждение Куклачёва, решившего построить своим кошкам дворец в Израиле, и художника Павленского, оштрафованного и отпущенного из зала суда за сожжённую дверь ФСБ. Известие о найденном портрете Гитлера в квартире Творческого союза художников вызывает лишь вялое раздражение: мол, наконец-то про нас вспомнили, да только повод не тот.

Тесный, как фанерный посылочный ящик, замусоренный тюбиками с краской, кистями, мольбертами прилавок. Где-то глубоко внутри сипит радиоволна. Будто трюм корабля, где капитан – в тельняшке поверх кофты, смачно изгрызая фильтр истлевающей сигареты, бородатый акварелист Семён. Мы заводим разговор с невинного Ван-Гога, с его бестелесных теней и отрезанного уха. «Среди художников сложно отыскать лоялистов, – приговаривает бородач, усмотрев во мне внимательного слушателя. – Всё чаще готовых бунтовать несогласных. Таких приспособленцами никак не назовёшь».

Семён делает движение навстречу мне, выдирая себя из тесного пространства «трюма». Тянет ладонь, перепачканную акварелью. Остатки краски привычным жестом отирает об этнические штаны из цветастого батиста. Мы знакомимся.

Художник Семён носит штаны-«аладдины», знает наизусть 108 стихов «Бхагавад-гиты», по выходным «бомбит на Вернике», а в свободное от торговли время пишет акварели в своей мастерской – в кемпере на охраняемой стоянке в Тушине. Там же, кстати, и живёт. Он – типичный фрик в моём понимании, человек, далеко ушедший за рамки стандартных стереотипов.

Сегодня его работы упрятаны от дождя под мутный пластик. Семён не без удовольствия отворачивает плёнку, демонстрируя этюды с речными пейзажами. Все рисунки, кроме нескольких, перекликаются между собой: вода, берёзы, птицы, речной трамвайчик вдалеке. Интересуюсь:

– Ваши работы?

– Кроме этих трёх, что слева, и вот ещё одной, отложенной, – отвечает он, – все мои.

– Что просите за них?

– А кто интересуется?

Цену так не узнаю. По заверению Семёна, он давно сменил жажду наживы на жажду духовного опыта.

«Я здесь для общения. Если кто-то купит мои акварели – ништяк, меньше тащить домой. Я художник, мне насрать на пиндосские бумажки. Видишь, погода дурацкая, рисунки намокли, но всё фигня! Вчера познакомился с классными ребятами из Бреста. Тряслись пятнадцать часов в душном плацкарте, чтобы привезти фигову тучу акварелей с видами Браславских озёр. Хотят здесь, в Москве, кой чего подзаработать. У них там цены дикие, а зарплаты не увеличиваются, вот белорусы и поджали пояса. Предложил поставить себе на реализацию. Говорю, зачем за место платить, всё равно ничего не продастся. Выбрал вот эти три. Так, на всякий случай: может, кто и купит. Дали комиссионные: портвейн, козу и соболя[4]. Портвейн распили сразу, потрындели».

Личное пространство художника – чуть более шести квадратов американского трейлера – открыто для гостей круглогодично. Многие думают, что в кемпере мало места, но Семён мужественно разбивает миф, хвастаясь, как однажды приютил в прицепе пятерых бомжей.

«На парковке меня прозвали марабутом за внешний вид и нелюдимость. И пусть! Я не ворую электричество, не торгую наркотой и не прописываю нелегалов. Всё по закону. Плачу посуточно стоянку, выходит в десять раз дешевле, чем снимать квартиру. Зато можно работать на свежем воздухе, ставить мангал, шезлонг. Это свобода от условностей, свобода от подъездов и консьержей. Это кайф на колёсах, но без „колёс“!»

Пока общаемся с Семёном, группа интуристов заполняет собой пространство аллеи. Кагал туристов расползается размазанным пятном жёлтых нейлоновых непромокаек вдоль рядов с картинами. Обряды и мистерии уличной торговли приотворяются. Достаточно лишь прислушаться к словопрениям сторон.

– This is the true picture?

– Оф кос! Риал!

– This is the 19th century, is not it?

– Оф кос, зе найтин сеншери.

– Нow much is?

– Ван хандред долларс.

– Will there be a discount?

– Хау мач вилл ю гив?

– Ninety.

– О’кей!

– Sell for eighty?

– О’кей!

– Cool! I take. (После паузы.) Oh, I’m sorry! I only have seventy-five dollars.

– Можно и за семьдесят пять. – Продавец – вылитый актёр Георгий Жжёнов – кивает с усмешкой. – Seventy-five dollars and a cigarette. On a smoke break!

Иностранец с борцовской шеей и стриженым затылком радостно протягивает деньги, угощает сигаретой и, трепетно прижав холст под мышкой, насвистывая, удаляется.

«Жжёнов» подходит к нам и просит огонька.

– Крутовато скинули, – не выдерживаю я.

– Конечно, крутовато, – отвечает он, прикуривая из рук Семёна. – Даже такая мазня будет стоить не меньше полутора сотен.

– Значит, фальшивка? – спрашиваю в упор, совсем наглея.

– Марабут, кто это? – настораживается «Жжёнов».

– Друг, – коротко отвечает Семён, не выдавая меня, за что я благодарен безмерно, потому как вместе с сигаретным дымом сырой апрельский воздух наполняется информацией, не подлежащей разглашению.

– Вовсе нет, зачем фальшивка? Как раз наоборот. Очень даже настоящая. И заключение эксперта имеется. Я копию иностранцу вручил. Вот только товарища на выходе из Вернисажа менты завернут. Они у нас прикормленные.

– А полиция зачем? – удивляюсь. – Он же честно сторговался и купил на рынке.

– Вопросов нет, – соглашается Жжёнов, смачно посасывая сигарету. – Наш иностранец так и скажет: мол, пацаны, всё честно, купил на рынке. И экспертизу обязательно предъявит. Менты бумагу изучат, репу почешат и с умным видом заявят, что с картиной XIX века ему таможенный контроль не пройти. Для вывоза антикварной картины, понимаете ли, надо заключение Минкульта.

– Зачем? – удивляюсь я.

– Да-да, вот и иностранец так же спросит, а ему популярно, на пальчиках объяснят: Минкульт должен дать «зелёный свет», что данная картина ни разу не культурно-историческая ценность.

– Небось сам Мединский придумал, не к ночи будет помянут! – поддакнул Семён, должно быть уже слышавший ранее эту замутнённую схему.

– Не слабый геморрой, да? Но есть вариантик попроще: достаточно предоставить фискальные документы, подтверждающие покупку картины в художественном салоне. На таможне это автоматически снимет все вопросы. А кстати, как удачно, смотрите, и салон. И вот наш доверчивый иностранец устремляется к дверям магазина, где его уже поджидает Глебушка…

– Рустам, – поправляет Семён, – сегодня смена Бедросяна.

– Ничего себе схема! – говорю я, догадываясь, что иностранцу неслабо впарят услугу оформления.

– Ага, – ухмыляется «Жжёнов». – Так что и скидка возвращается, и друзья зарабатывают.

– А если он не согласится? Ну, попробует получить документы официально.

– Официально? Шутишь? Да у него сегодня или завтра самолёт. Какой на фиг Минкульт? Там документы оформляют 30 дней. Наша бюрократия самая бессмысленная и беспощадная в мире. Чур меня, чур!

Забавно, что неделей позже я натолкнулся на того самого Рустама, который по вторникам, четвергам и субботам принимал иностранных клиентов с «нерастаможенной» живописью. Он не был похож на жулика. Пожилой мужчина с голодным небритым лицом, в костюме пассажира метро. В одной руке Бедросян держал надкусанный тульский пряник, в другой – чиркал шариковой ручкой по бланку. Вышел на него случайно, а было это так. Накануне я прошёлся по самой оживлённой части вернисажа и увидел несколько написанных от руки объявлений, что-то вроде «Сдаётся место» и номер телефона. Вкрадчивый мужской голос на том конце провода осторожно осведомился о моей капиталоёмкости и честно предупредил: «Торговля искусством – это не та ниша, которая будет процветать по нынешним временам». Пришлось признаться, что отношение к торговле имею весьма посредственное. «В таком случае ничем помочь не могу, – ответил голос в трубке, но, неожиданно смягчившись, добавил: – Хотя, возможно, твоя тема будет интересна моему приятелю. Запиши-ка телефон…»

Хозяин места рекомендовал своего знакомого как человека с редкой, но набирающей популярность профессией – байер. Есть оказывается такое ремесло, молодое не только у нас, но и в Европе, где оно зародилась всего несколько лет назад. Рустам Бедросян оказался тем самым байером. Позже я узнал, что в среду по утрам на вернисаже появляются такие вот люди, которые отбирают и закупают вещи для частных коллекций, антикварных магазинов и арт-салонов, московских и иногородних. Обычно в это время на рынке час пик, как в метро. Людей так много, что не протолкнуться. К обеду толпа идёт на убыль, ажиотаж спадает. На следующую неделю всё повторяется снова.

Вскоре выяснилось, что мой собеседник не только обладатель редкой профессии, но и автор нескольких десятков работ, выставленных в художественных галереях Москвы, Софии, Стокгольма, Нью-Йорка и Вены, действительный член Российской Академии художеств и член Президиума Совета при Президенте РФ по культуре и искусству. Ко всему прочему он оказался замечательным и остроумным рассказчиком.

«Когда я вошёл в этот бизнес четыре года назад, мой наставник и учитель, декоратор из Болгарии Стефан Штерянов, сказал: „Если у тебя нет художественного вкуса, а в идеале – художественного образования, то байер – не твоё призвание. Не надо пытаться, ничего путного, поверь, не выйдет“. В моей башке тогда гулял предрассудок, что байер – это дилер, и если ты в ладах с организацией торговых отношений «покупатель – продавец», то ничего сложного случиться не должно. Это заблуждение Стефан выбил из меня жёстким ультиматумом в первый же вечер, в баре за кружкой лагера: „Или ты приходишь ко мне без всей этой срани о купипродайменах и делаешь то, что скажу я, или навязываешь свою бизнес-философию, а я стою в сторонке и слушаю, а потом плюю тебе в лицо… или снимаю шляпу. Всё зависит от силы твоего убеждения и моего субъективного восприятия. Только помни: я ханжа и мизантроп, а ещё не ношу шляп!“».

Байер – это три профессии в «одном флаконе», совмещающем функционал предпринимателя, товароведа и эксперта в области искусства. Байер не просто посредник между продавцом и покупателем. Он прекрасно ориентируется в новинках и тенденциях своего сегмента рынка, умеет отбирать вещи, спрос на который будет только завтра, то есть прогнозировать тенденции и моду. Например, десять – пятнадцать лет назад была мода на матрёшки. Дизайнеры того времени активно использовали матрёшку для создания интерьера в русском стиле. Это был тренд! Сегодня страсти по матрёшке улеглись, но на смену им идёт новый тренд русского сезона – православная икона. Рустам полагает, что это лукративный промысел для лучших спекуляций с инвестированием. Он приводит пример: какое-то время назад в коллекции Доменико Дольче и Стефано Габбана появились религиозные мотивы – одежда с изображением икон, фресок и мозаик. Живанши тут же подхватил тему, так появились, наверно, самые запоминающиеся коллекции французского модного дома с изображением развратных монашек. Это не имело (пока) никакого отношения к русской иконе, но наши модники восприняли тенденцию с теплом. Интернет внёс кардинальные перемены в медиапространство. Каждый смог высказывать своё мнение, а остальные могли выслушать его и присоединиться к обсуждению. Что в этом случае остаётся байеру? Мониторить фокус подобных тенденций, аппроксимируя их влияние на арт-объекты в ближайшей перспективе, и постоянно быть настороже.

По мнению Рустама Бедросяна, лучший индикатор избыточного интереса – это B2С-инструменты электронной коммерции, вроде китайских площадок AliExpress и Taobao. Можно было наблюдать, как совсем недавно они стали пестреть дешёвыми фейками вещей с изображением монашек и фресок. Предложение радикально нового товара рождает спрос на него. Когда спрос превышает предложение, возникает дефицит, впрочем, ненадолго: обилие различных клиентоориентированных фирм (в том числе подпольных) позволяют каждому быстро найти желаемое. В наш век товарного профицита ситуация выравнивается в пользу потребителя. Однако очевидно, что подобная настроенность покупателя на конкретную вещь уже говорит о пике моды на эту самую вещь. Дальше, считает Рустам, дело за анализом. Владея этой информацией, несложно подвести к черте: если шмотки с изображением монашек набирают популярность, то истинное искусство в долгу не останется, оно потянется следом. Это помогло Рустаму предвосхитить коммерческий спрос на церковную атрибутику. Не будучи оценщиком, он обратился к независимому эксперту, который помог ему приобрести по рыночной стоимости две дюжины уникальных икон в серебряных окладах, с эмалью, пару аналоев и около полусотни литых распятий и церковных кадил из латуни и мельхиора. Через год Рустам смог продать всё это по той же рыночной стоимости, но уже дороже в полтора – два с половиной раза. В целом практическое применение анализа ситуации на рынке помогли ему заработать около тридцати тысяч долларов. Никаких усилий, кроме умственных, Рустам для этого не использовал. Он просто выжидал.

Но почему коммерческий спрос возник именно на древнерусскую икону, а не, скажем, на иконы итальянского стиля? Вопрос хороший, признаёт Рустам. Искать ответ нужно, пожалуй, в особенности восприятия иконы как феномена русской культуры.

«Мы подарили миру не только тетрис, гальванопластику и терменвокс, но и чудо русской иконы. Собственно, никакой это был не подарок, а скорее акт героизма, подвиг».

Известный историк и философ Александр Торопцев в своей книге «Двенадцать подвигов России» выделяет русскую иконопись в отдельный подвиг русского государства. Однако стоит признать, что сегодня мало кто понимает значимость иконы в том смысле, в каком её понимали наши предки. Икона в антикварной лавке несёт прежде всего не художественную или духовную ценность, а финансовую. Вообще, о моде на всякие религиозные фичи, вроде иконок на «торпеде», Рустам может говорить много. По большей части, ничего, кроме раздражения, они не вызывают. Хотя не меньшее раздражение вызывают продавцы, спекулирующие термином «намоленная икона».

«Это, по своей сути, тоже мода, но мода, противная мне. Набожные люди чтят намоленные образы. Люди молятся на икону, вырабатывают некую духовную энергетику, аккумулируют её в самом веществе иконы. Понятие „намоленность“ новое, оно вошло в обиход только после распада Советского Союза. Намоленность определяется на уровне ощущений и чувств, её нельзя измерить в процентном отношении или других измерительных величинах, она не контролируется епископом, митрополитом или патриархом. Она вообще никем не контролируется. Свойство, которое невозможно определить и измерить, но которое заведомо удорожает вещь, делает её более ценной, настоящее золотое дно для торгашей и спекулянтов».

Но в действительности старинных икон осталось не так много, а новоделы не могут быть намолены по самому определению, их время ещё просто не пришло. Национализация церковного имущества и «буржуйской» собственности на рубеже 1920–1930-х годов привели к поточному экспорту на Запад старинных религиозных предметов – икон, иконостасов, киотов, фресок, фрагментов одежды и мощей святых. Одними из первых дилеров, работавших на советское правительство, были Максим Горький и его супруга Мария Андреева. Во всех документах, которые касались распродаж, Горький подписывался как Алексей Пешков. Андреева представляла интересы СССР в Германии, работала там продолжительное время. Получая запросы от государственных компаний и частных лиц, она переправляла их мужу, а тот уже, действуя как полномочное лицо от имени Совнаркома, согласовывал сделку на самом высшем уровне и получал согласие на сбыт того или иного произведения искусства. Согласно рассекреченным архивам того времени, семь из десяти продаваемых за границу предметов представляли собой «церковные реликвии и предметы культа». Кстати, не только Горький, но и Троцкий привлекал свою супругу к торговле произведениями искусств из музеев и храмов. В 18-м году при Отделе по делам музеев и охраны памятников, руководимом Натальей Седовой, второй женой Льва Троцкого, была создана Комиссия по сохранению и раскрытию памятников древней живописи, более известная, как «комиссия Игоря Грабаря». Для широкой общественности комиссия занималась более чем благородной миссией – она находила и спасала от уничтожения церковные памятники. На деле всё обстояло иначе: найденные дореволюционные журналы и книги по описи церковного имущества использовались исключительно с целью изъять ценности из храма и перепродать их за границу. Трудно представить, во что обошлась России деятельность лишь одного друга Ильича – Арманда Хаммера, владельца американской Allied Drug and Chemical Corporation, между которой и Наркоматом внешней торговли 27 октября 1921 года был ратифицирован договор о поставке в Россию американской пшеницы в обмен на национализированные большевиками ценности Гохрана.

Безрассудные действия власть имущих Советской России привели к тому, что ныне современный западный рынок икон на две трети состоит из проданного в 1920–1930-е годы. Только представьте: три из пяти продаваемых сегодня за границей икон могли остаться на внутреннем рынке. Торговля шла на вес, железнодорожными составами и грузовыми пароходами. Количество проданных в то время икон не поддаётся никакой оценке. По одним данным, она измеряется десятками тысяч, по другим – уже сотнями. Сколько в действительности икон и вообще произведений прикладного искусства безвозвратно утекло за границу, наверняка не сможет ответить никто. Считается, что потери только одного самого крупного музея страны «Эрмитаж» – около ста шедевров живописи и до полутора тысяч менее ценных, но не менее значимых экспонатов. Советское правительство умело ловко запутывать следы, понимая, что будущие поколения не оценят их инициативности и того повального оттока художественных сокровищ, что происходило в первое десятилетие новой страны социализма. Составлялись намеренно неполные и неточные списки продаваемых за рубеж произведений, многие из них «терялись». Немногие уцелевшие архивы и документы по этому делу по-прежнему хранят гриф секретности. Молчат и те, с кем сотрудничала советская госкомпания «Антиквариат», учреждённая специально для организации торговли национализированным имуществом.

Если икона и пережила ужасы советщины, то дотянуть до наших дней священной реликвии запросто могла помешать халатность владельца. Иконы лишь кажутся стойкими и долговечными предметами. На практике доска в условиях высокой влажности подвержена плесневению и гниению. Со временем сырую древесину облюбуют древоточцы и шашели. Если дерево оградить от чрезмерной влажности, то красочный слой в сухом воздухе быстро рассыхается и шелушится. Во влажном воздухе кислород более губителен для пигмента – он темнеет и чернеет в разы интенсивнее. Не предприняв мер, икону можно погубить простой небрежностью.

Выходит, что старинных «намоленных» икон не так много. На самом деле их ещё меньше, шутит Рустам, хотя, похоже, его шутка имеет большую долю правды.

«Иконой, как таковой, я не занимаюсь, больше тяготею к классической живописи, тем не менее деверь[5] попросил помочь с приобретением домашнего иконостаса и киота на южном фасаде дома. Человек он небедный, поэтому иконостас задумал классическим, пятиярусным и чтобы непременно стена была со старинными намоленными образами».

Предпочтение родственник отдал фряжскому письму, между прочим, не самой популярной манере иконописания. Иконы фряжского письма отличаются точностью и достоверностью в передаче изображения вплоть до нарушения самого канона иконописного сюжета. Вспомни, говорит мне Рустам, Спас Нерукотворный. Симон Ушаков писал его для Свято-Троицкой Сергиевой лавры, образ находится там и по сей день на входе в Трапезный храм Успенского собора. Икона эта выписана в стиле фряжской школы, представителем которой являлся мастер.

Спас Нерукотворный – это единственная икона, изображающая Иисуса как личность, как человека, имеющего лицо. Имея талант иконописательства, Симон Ушаков в поздние годы своего творческого пути выбрал стиль живоподобия, максимально приближенного к реалистической манере. Доводя свою манеру до совершенства, он создавал образы воплотившегося Богочеловека в анатомической точности, тем самым выделяя в изображении лика Христа не только Божественную, но и человеческую сущность.

«Найти продавцов оказалось делом десятым, но до совершения сделки иконы требовали адекватной атрибуции на месте, после которой можно было приблизительно назвать стоимость наших интересов. Я нашёл специалиста в области древнерусской культуры, поскольку, как уже говорил, не очень-то разбираюсь в иконописи, и мы втроём взяли машину и поехали объезжать топ-15 продавцов, которых мне рекомендовали как проверенных и надёжных. Все они были частными лицами».

Атрибуция – это установление характеристик иконы, включающее правильное её название, определение автора, состояния сохранности, особенностей иконографии и стиля и вытекающих из них датировки памятника. Датировка иконы – это очень важно, поскольку косвенно – лишь только косвенно! – из этой цифры вытекает «намоленность» образа. Очевидно, что чем старше икона, тем дольше на неё молились. Для себя Рустам решил, что иконы младше последней трети XVIII века он будет «отбраковывать», как не проходящие по данному критерию. Примечательно, что иконы фряжского письма появились в России сравнительно недавно, примерно во второй половине XVII века. Результаты поиска же оказались удручающими. Из пятидесяти шести осмотренных досок четверть не имела никакого отношения к фряжскому письму, ещё столько же оказались вовсе не иконами, а парсунами[6], но что хуже: из двадцати семи оставшихся икон двадцать три не попадали по датировке и были либо относительными новоделами, написаными на рубеже XIX–XX веков, либо фальшаками, то есть безыскусными подделками под старину.

«Неутешительный итог – четыре собственноручно подписанных мастерами иконы из Антониева и Спасо-Нередицкого монастырей, что под Новгородом, мы увезли с собой, причислив их к почётным и редким трофеям. Вскоре деверь вовсе отказался от идеи красного угла, очертив круг своих интересов лишь этими четырьмя приобретёнными предметами».

Этому решению предшествовал немаловажный эпизод. Та поездка, вспоминает Рустам, отметилась ещё одним событием, упомянуть о котором стоило отдельно. Уже на обратном пути – возвращались они по Новорижскому шоссе из Бузланово – Макс Ганецкий, нанятый Рустамом эксперт по древнерусским памятникам, хлопнул себя по лбу, припоминая, что в районе Крылатской обитает один его знакомый, которому он помогал месяц или два назад с атрибуцией нескольких кинешминских икон, вернувшихся на родину, кажется, из Лиссабона. По мнению Максима, на доски стоило взглянуть, они вполне могли подойти, поскольку были действительно старыми и выписанными бессанкирным способом «личного» письма, что по технике, в общем, напоминало фряжскую манеру. Во всяком случае, сказал он, их можно купить сильно задёшево. При этом Максим вопросительно посмотрел на Рустама, рассчитывая, что, уж по крайней мере, его это предложение наверняка заинтересует. Рустам засомневался, что новый владелец захочет расставаться со свои приобретениями, да ещё и по заниженной цене, но эксперт заверил, что его знакомый был вовсе не коллекционером и почитателем икон, а веретником, то есть попросту колдуном и чернокнижником. «Его интересуют только адописные иконы», – сказал Макс, но, заметив в глазах собеседников непонимание, разъяснил значение незнакомого слова.

Адописные иконы иначе называют сатанинскими или чёрными. По поверью, подобные антонимии являются неотъемлемым фетишем «православных» ведьм и колдунов. От услышанного деверь нервно заёрзал на сиденье и обменялся изумлённым взглядом с Рустамом. Тот пожал плечами. Про подобные иконы он тоже слышал впервые. «На загрунтованной доске, – продолжал объяснять Максим, – записывалось два красочных слоя, один поверх другого. Верхнее изображение было привычным мирянину, с ликом какого-нибудь святого, а вот на нижнем, скрытом от глаз слое богомаз помещал изображение дьявола. В результате молящийся перед такой иконой обращался уже не к Богу, а к Сатане, и молитва приобретала противоположный эффект».

Сама возможность существования таких икон повергла родственника Рустама в благоговейный ужас. Он наотрез отказался ехать к колдуну, даже несмотря на заверения Макса, что тот лично, по просьбе владельца, нарушил красочный слой на каждой иконе, процарапал покрытие до левкаса и не обнаружил ничего особенного. Собственно, из-за этих крохотных надрезов стоимость икон должна была упасть, а интерес владельца поутихнуть. Во всяком случае, это могло бы стать зачином к торгу. Рустам, конечно, захотел увидеть доски. Пришлось ехать к колдуну в другой день, на этот раз вдвоём.

«Признаюсь, это был интересный опыт для меня. Мы позвонили в квартиру. За коричневой дверью, обитой дешёвым кожзамом, возле которой стояло больше десятка пар обуви, нас принял воодушевлённый улыбчивый мужчина, вроде тех, что ходят по домам и говорят тебе: „Здравствуйте! Вы хотите поговорить о Боге?“ Действительно, внешность этого человека никак не вязалась с его деятельностью. Колдун Димир принял нас по-домашнему, то есть в халате нараспашку и состоянии лёгкого похмелья. Проводил на кухню, предложил чаю. Макс объяснил суть нашего визита, хозяин квартиры виновато улыбнулся, мол, не дождались вас кинешминские иконы, ушли неделей раньше. Когда я дал ему свою визитку и уже собрался уходить, Димир вдруг запротестовал, усадил нас обратно за стол и начал рьяно вещать о своей любви к кладбищам и „Танатонавтам“ Бернарда Вербера. Потом переключил внимание на обсуждение восприятия могил у разных наций – одним словом, тема оказалась щекотливой и не совсем застольной. Я покойников не люблю с детства, к могилам отношение такое же. Кусок печеньки, поданной к столу, так и застрял в горле. К счастью, Димир заговорил об иконах, и русло нашей беседы приняло наконец немортальный вид».

Иконописные образы веретнического толка изображаются строго на доске из дуба. Написанные «с нуля» они именуются отеческими или родительскими, это так называемые исходные иконы. Все родительские иконы, за редким исключением, новоделы, написаны за последние 30–40 лет. Хранятся исключительно в чёрных льняных или хлопковых тряпицах на дубовых морёных полках с западной стороны дома. Делается в целях безопасности владельца. Дуб для них всё равно что радиационный щит на АЭС: ослабляет потоки чёрной энергии не хуже свинцовых стен! Димир в этом смысле немного ипохондрик, поэтому держит при себе платяной шкаф из массива дуба. Изображения, по заверению колдуна, строятся по принципу хулы божественного, а вот наличие скрытого сюжета совсем необязательно. Чёрные иконы чаще пишутся в один слой, на котором художник сразу прописывает бесовские образы. То, что так настойчиво искал московский ведьмак, явление редкое, труднонаходимое. Сообщения об адописи на иконах со скрытым ликом появлялись в газетных публикациях и литературе второй половины XIX века. Сам Димир ни разу не встречал подобных инфернальных артефактов, но слышал от одного паломника, что в святынях Кинешмы регулярно наталкиваются на такие вот иконы.

Откупорив початую накануне бутылку шнапса и выплеснув в стакан остатки, Димир дал волю языку, простодушно разболтав гостям о содержимом платяного шкафа. Доподлинно известно существование по крайней мере пяти отеческих сатанинских икон. «Адова Троица», написанная на манер сюжета иконы Святой Троицы, где изображены сидящие полукругом Сатана, демонического вида, с крыльями за спиной, как на 15-м аркане Таро, и два беса чернокнижия – князья тьмы Верзаул и Велигор, «Княжна Смерть», она же «Бесовица Смерть», «Царица черная Иродиана с младенцем Иродом», «Аржун Непобедимый» и «Око Дьявола». Все иконы, кроме «Царицы Иродианы», отыскались в шкафу Димира, а «Око дьявола» – главная икона веретничества, также именуемая Вседержавной, присутствовала в дублетах[7]. Кроме родительских икон шкаф был уставлен «переделками» – обычными поповскими иконами, перерисованными на бесовский лад. Кстати, кинешминские иконы ушли как раз к такому порчельнику-рисовальщику. Старые и намоленные православные иконы, «обращённые» в сатанинские, у служителей чёрного культа всегда на особом счету. Такая переделанная икона сама по себе уже обладает некоторой силой, так как изготовлена через хулу святого.

Рустам признался, что, разглядывая тёмные изображения адописных икон поверх намотанных тряпок, он испытал странное чувство обострённой фобии, граничащей с психозом. Смятение и замешательство не ушли, даже когда они покинули квартиру и отъехали на приличное расстояние. Рустам так и не решился поделиться впечатлением с Максимом, хотя, как ему казалось, в глазах эксперта по иконам он читал похожие эмоции.

«Я рад, что предмет моего интереса всё-таки живопись, а не религиозная атрибутика. Вся это чертовщинка мне не по нутру, хотя ни в бога, ни в дьявола я не верую. Я скорее идолопоклонник. Идолы – не всегда поклонение чему-то ложному или неистинному. Да, идол – это рукотворный бог, который физически делается человеческими руками, но этими же руками художники пишут свои картины. Боттичелли, Микеланджело, да Винчи, Рафаэль – художники эпохи Возрождения – творили человеческих идолов на своих холстах, и теперь им поклоняется весь мир. Разве кто-то говорит, что любоваться и боготворить искусство это плохо? Вовсе нет!»

Рустам окончил Строгановку, но дальнейшая его карьера сложилась так, что последние 12 лет искусство в жизни уступало место торговле. Элитные лофт-пространства Москвы стали элитными на пике популярности, то есть последние три-четыре года. До этого городское жильё на верхних этажах зданий бывших фабрик и промышленных объектов считалось чудачеством самых респектабельных клиентов, готовых ввалить уйму денег за шестиметровые потолки, кирпичные стены и большие окна. За такими богатыми чудаками Рустам гонялся по всей Москве и области. В США лофты строятся с 40-х годов прошлого века и сейчас не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Американский опыт показал, что главными покупателями подобных жилых кластеров являются преимущественно одинокие люди, холостяки и неординарные личности. Бедросян решил не изобретать велосипед и сразу обратиться к целевой аудитории. Он запустил несколько таргетинг-реклам на ТВ, глянце и билбордах, продумал качественный контент на лендинге, и продажи стремительно пошли в гору.

Дела складывались действительно прекрасно, но однажды Рустам понял, что планктонный график убивает в нём всякий потенциал. Чем больше он смотрел на продаваемый товар – чердачные пространства, задуманные архитектором как место для свободы духа, тем больше ему хотелось быть не продавцом, а покупателем такой недвижимости. Так родилась идея вернуться к рисованию. Вот здесь и пригодились навыки торговли. Рустаму удалось прекрасно совместить в себе функции свободного художника и эффективного продажника. Несмотря на то что художники – люди творческие, к монетизации своего творчества они подходят прагматично, а во многом и цинично.

«Продать картину здесь, скажем, за пять тысяч легко. У каждого третьего посетителя Вернисажа эта купюра имеется в кармане. Всё-таки это не затрапезное местечко близ Козюльска с достатком ниже среднего. Это Москва, люди сюда затем и едут, чтобы лихо крутануть наличность. Когда говоришь об искусстве, что первое приходит на ум? Верно, живопись. Потому картины были и остаются самым ходовым арт-товаром».

«Если я буду продавать по одной картине в день, то заработанных пятидесяти тысяч мне хватит только на питание и бензин. Но есть ещё расходы в мастерской, аренда места и маленькие хотелки, вроде пятничного кабака с друзьями. Поэтому стоимость моих картин начинается с десятки. И выше. Есть прекрасная формула калькуляции цены товара как суммы трёх слагаемых – материальных ресурсов, временных и то, что мы называем брендом, то есть это имя, помноженное на репутацию. Если первая величина чётко установлена, вторая – имеет некоторые размытые, но дозволенные рамки, определяемые самим производителем, то третья совершенно не лимитирована. Она итог многоходовых рекламных акций. Она, и именно она в конечном итоге определяет уникальность товара и его конечную стоимость. Загляните в каталоги Кристи и Сотбис. Вы увидите фантастические ценники за предлагаемые лоты. Конечно, ценность товара определяется не только полезностью, но и редкостью: старые работы всегда будут стоить дороже новых. Но возьмите малоизвестного живописца XIX века – Даниила Файзова. Самая дорогая его работа – портрет купца, напоминающий парсуну XVII века, – оценена аукционистами в две тысячи баксов. И для сравнения поставим рядом с Файзовым его современника – Поля Гогена. На сегодняшний день самая дорогая картина в мире, проданная с аукциона, именно его. Она называется «Когда свадьба?». Согласно результатам прошлогодних закрытых продаж, картину выкупили за триста миллионов. Обе работы написаны примерно в одно время, обе – одинаково редки в том смысле, что созданы художниками в штучных экземплярах. Кто-то, конечно, скажет, где Файзов, а где Гоген. А я скажу: они равноценны, но у одного есть имя, а у другого его нет. Дельту в $299 998 000 порождает спекуляция на имени. Кто порождает спекуляцию? Конечно, дилеры».

По словам Рустама главные инструменты торговца искусством – грамотный маркетинг и PR. Ценность картины почти всегда начинает создаваться усилиями дилера. Маркетинг тоже творчество, но творчество иного свойства. Иногда оно не по зубам художнику. Продавать картину не то же самое, что её писать. Многие талантливые живописцы прошлого жили впроголодь, получая от продажи своих полотен мизер. Их талант был по-настоящему оценен обществом только после смерти, и не в последнюю очередь благодаря предприимчивым арт-дилерам, искусственно раздувающим стоимость работ. Хрестоматийный пример – Винсент Ван-Гог. При жизни ему удалось продать всего одну свою картину «Красные виноградники в Арле» на выставке «Группы двадцати» в Брюсселе. Её можно посмотреть в Музее изобразительных искусств в Москве, чтобы понять мотивы покупателя – художницы Анны Бош, вынужденной вскоре от полотна избавиться. По некоторым сведениям, Анна её продала, потому что не могла писать в своем стиле – пуантилизме и неоимпрессионизме, – пока на стене пылали красками арлеанские виноградники. Ван Гог полагал, что дело всей его жизни обречено на провал. Его работы были почти никому не известны, но благодаря расчётливости немецких дилеров живопись Ван-Гога уже после смерти художника стала пользоваться безумным спросом, что, конечно, повлияло и на стоимость самих произведений. Она взлетела в разы.

Эта схема вечна, но работает не всегда, что, впрочем, не мешает современным дилерам пробовать и пытаться. Обычно происходит это так: галеристы группами или поодиночке скупают однофамильные полотна низкобрендовых авторов, упорно торгуясь и завышая аукционную цену за каждую следующую картину художника. Параллельно с этим включается работа PR-агентов и арт-дилеров. Сарафанное радио разносит этот откровенный пузырь по округе, подкармливая сплетнями шумиху вокруг сверхновой арт-звезды. Многие в курсе большой игры: кто-то просто наблюдает, а кто-то включается в участие, рассчитывая отхватить кусок пирога пожирнее. Но не всегда есть, что делить на финише. Умение блефовать и атаковать с полным мусором на руках – это мастерство покера наоборот. Сильных карт на руках ни у кого нет по определению.

Может показаться странным, но есть такие горе-воротилы, которые умудряются сливать антиквариат за копейки. Делают это они чаще всего осознанно, из простого и внятного соображения удержаться на плаву в эпоху тотального закручивания гаек и экономического мандража. Такие полагают, что работа, не приносящая прибыли, но и не убыточная – это дань современной модели бизнеса. Когда система делягу всё же перемалывает вместе с его «буратинными» принципами, покупатель тут же забывает продавца, но, увы, не цены! Покупатель уже на уровне рефлексов чётко уясняет рекорд минимальных ценников, он подсаживается на них почище любого наркомана, и имя этому наркотику – халява. Демпинг цен сильно бьёт по имиджу антикварного рынка России, который при беглом осмотре оказывается и без того не с самой лучшей репутацией. Сравнение отечественных и зарубежных блошиных рынков показывает, что, как серьёзный источник поступления антиквариата в отраслевой торговый оборот, блошиные рынки Москвы, да и Санкт-Петер бурга рассматривать никак нельзя. В общем обороте культурных ценностей доля товаров, которые приобретают на блошинках собиратели антикварных ценностей не превышает 2–3 %, это примерно по 1 проценту на питерскую «Уделку» и московский «Вернисаж», остальное распылено по необъятной нашей родине, и в лучшем случае это всего ещё один процент.

«Поставщики антиквариата – это в своей массе владельцы родовых ценностей и, безусловно, коллекционеры. Владельцы фамильных реликвий нередко расстаются со своими раритетами исключительно по финансовым причинам. Антикварные дилеры иногда годами пасут своих „жертв“, чтобы при удобном случае заполучить нужную им вещицу. С коллекционерами всё по-другому. Эта братия умеет быть терпеливой. Искусственно придерживая какой-нибудь редкий предмет, коллекционер способен вызвать всплеск ажиотажа».

Таким образом, установление цены на антиквариат, признаёт Рустам, чем-то напоминает прогноз погоды со среднесрочными предположениями. Учитывая многолетние показатели по региону, текущую информацию и множество других факторов, которые экстраполируются в окончательный результат, всегда присутствует вероятность получения проливного ливня вместо солнца или штормового ветра вместо штиля. В одной из новелл О’Генри из так называемого нью-йорского цикла писателя есть замечательный пример торга закладчика антикварной лавки с одним из главных персонажей: «Я предложил ему за неё два доллара, но, должно быть, по моим глазам было видно, что она мне страшно нужна, потому что продавец сказал, что самая малая цифра, о которой он может вести разговор, это 335 долларов и что говорить о более мелких цифрах – значило бы вырвать кусок хлеба изо рта у его детей. В конце концов я приобрёл её за двадцать пять». Эта ситуация могла служить прекрасной иллюстрацией к модели ценообразования на мировом антикварном рынке. К слову рассказ называется «Совесть в искусстве». Кто не читал, не пожалейте времени: вещь жутко занимательная.

Невольно продолжая тему совести, Рустам Бедросян вспоминает, что после того, как на Арбате нескольких собратьев по кисти задержала полиция, он неожиданно для самого себя стал борцом за справедливость. Живописцы Арбата давно стали визитной карточкой Москвы, но в 2015 году московские власти разогнали художников. Рустам попытался задействовать свои связи, обратился за помощью в Совет по культуре и искусству при президенте Российской Федерации для обеспечения его взаимодействия с творческим объединением арбатских художников. Безуспешно. Там только отмахнулись от проблемы, как от назойливой мухи.

«Обложили данью музыкантов, дальнобойщиков, теперь настал черёд художников. Хотя, если вдуматься, много ли получится сбить бабла с двух десятков арбатских передвижников? Крохи! Кому они нужны? Ясно же, что дело не в налогах, которые эти бедолаги не доплатили в казну. Это обычное довинчивание отдельных разболтанных гаек огромного механизма. Власть в очередной раз показывает зубы, мол, смотри, сявка, кто в доме хозяин. Народ это, знаете ли, очень тонизирует. Но чинодралы как-то забывают, что музыканты и художники создают атмосферу города, а Арбат для туриста вообще место мифическое. Туда идут за неким срезом реальной жизни города, а отнюдь не за магнитиком на холодильник. Хотя чему тут удивляться, так было всегда: сперва живого художника прижимают ногтем, как суетливую вошь, а после его смерти двери на выставках выносят и давятся в очередях».

Нобелевский лауреат прошлого года по литературе, наш соотечественник Светлана Алексиевич в одном из интервью как-то сказала:

«Найти у нас [в России] человека, который страдал, очень легко. По-моему, страдания больше, чем нефти».

Если простой люд страдает, то большой художник должен страдать и подавно. Над этим абсурдом, между прочим, работают умные люди. Они претворяют «национальную» идею в жизнь. Картину, нарисованную Владимиром Путиным во время Рождественской ярмарки в Петербурге, продали на благотворительном аукционе за 37 миллионов рублей. Работу Валентины Матвиенко – за 11 с половиной. Портреты кисти фаворитки Сердюкова стоят 50 тысяч долларов за штуку, а она их сотворила больше полусотни за четыре месяца! Очевидно, что постулат «хороший художник – голодный художник» нашим випам и политикам, взявшимся за кисть, чужд, далёк и непонятен. Очевидно, что искусство ищет хлеба, а натыкается на сетевой маркетинг по хлебовыпеканию. Та же Алексиевич писала: «Вчера я шла по Бродвею – и видно, что каждый – личность. А идешь по Минску, Москве – ты видишь, что идет народное тело. Общее». Народному телу не нужно искусство, ему только подавай национальную идею и великую Россию. Может, поэтому российского художника даже не нужно морить голодом, он нищ, бос и голоден давным-давно и похоже свыкся со своим положением.

Из вернисажа я уходил в грусти. Само слово «вернисаж», если верить словарю терминов изобразительного искусства и Большой советской энциклопедии, означает торжественное открытие художественной выставки в присутствии специально приглашенных лиц – художников, деятелей культуры и искусства. Изначально миссия вернисажа уличных художников была не столько торговой, сколько освободительной – искусство требовало демонстрации, оно требовало высвобождения, публичности, огласки. Сегодня это не более чем высокодоходная франшиза, и парадокс торговых отношений состоит в том, что франчайзер-художник подчас получает меньше, чем его франчайзи-дилер. С другой стороны, дилерский контракт с художником и технические манипуляции с арт-коммерцией означают, что искусство продаж – это тоже искусство. И пожалуй, уместным будет тут добавить, немного переиначив, мысль художника Ивана Крутоярова: «Чем современнее изобразительное искусство, тем больше оно требует усилий от дилеров и тем меньше – профессиональной подготовки от художников».

Трофейная ломовая лошадь из Берлина. Чем пахнет патефон? Сорокапятка: пушка, женщина или туфля? Хакер Нео замечает программный сбой Системы. Немыслимая редкость в антресолях. Прекрасная Катрин по бросовой цене. Чистая механика херофона. История с пластинкой новоорлеанцев. О коллекциях Сталина, Черчилля, Наполеона, или Почему люди коллекционируют?

В 1939 году семья ученых Семен и Валентина Кирлиан создали прибор, с помощью которого смогли доказать, что энергетическое поле присуще не только живым существам, но и материальным предметам. Эффект был назван в честь ученых, разработавших не только метод выявления биополя, но и способ его фотографирования. Любопытно, что ламы из Тибета, никогда не слышавшие про изобретения четы Кирлиан, считают минералы и кристаллы живоподобными существами. В них, по мнению монахов, сокрыт большой энергетический потенциал, способный влиять на человека. Индийские целители аюрведы для оздоровления и омолаживания организма применяют камни при зарядке чакр – энергетических центров в теле человека. Вообще, исходя из теории ученых, выходит, что любой предмет имеет свою энергетическую оболочку, то есть ауру, которая способна оказывать влияние на человека. Личные предметы насыщаются энергией владельца и сами становятся источником такой энергии. Эзотерики обожают прозрачные камни с фацетной огранкой, но не гнушаются более дешевыми кабошонами из полудрагоценных минералов, вроде раухтопаза, лабрадора, яшмы или нефрита.

Через пахнущие лаком двери наша экскурсионная группа с почти сельским этикетом продирается к витринам, тихо жужжащим электромоторами. Вот они – сказочные самоцветы, о которых последнюю четверть часа много и со смаком рассказывал литотерапевт Богдан Кабилов. Каждую субботу и воскресенье он проводит для всех желающих геммологические консультации в деревянных антикварных рядах Измайловского кремля. Прозрачные боксы со скоростью секундной стрелки совершают оборот, демонстрируя группе промерзшую насквозь диаспору поделочных камней. Сегодня московская погода вновь удивляет синоптиков. С утра едва прогретый было воздух поглотил большой сквозняк ледяного ветра, и весна как-то незаметно соскользнула в зиму.

Богдан, пряча покрасневшие на морозе пальцы в рукава куцего пальтеца, усердно покивал на подвеску из камня – рассеченную светом крошечную друзу фиолетовых аметистов, оправленную в полосу серебра с тонкой цепочкой из того же металла.

– Вот, симпатичная вещица с провенансом, – говорит он, – попала к нам из времен Николая I. В Воронежском областном архиве сохранился уникальный документ – опись имущества майора Синельникова. Есть упоминание о подвеске. Она в числе других вещей искала законных наследников после кончины Синельникова в 1848-м. Согласно расписке за четыре года до этого майор взял подвеску и некую золотую табакерку с эмалью в заклад после карточного кутежа с обер-штеркригскомиссаром Красиным. Через некоторое время Красин отыгрался, но табакерка и подвеска так запали в душу майору, что он решил их выкупить обратно. Непонятно почему, но Синельникову пришлось расплачиваться не деньгами, а крепостными крестьянами и водкой. Согласно другой расписке условие бартера было таково: пятеро крепостных с их семьями и ведро полугарной водки сверху.

Группа дружно загудела, мол, нормальный магарыч поставил Красину Синельников, и принялась с энтузиазмом осматривать щетку кристаллов, окаймленную в серебро. Наш проводник в мир прекрасного пытается привлечь к себе внимание и поднимает высоко над головой заранее заготовленный цветной снимок:

– Как только подвеска попала к нам, мы провели кирлианографию – и вот что получили!

На фотографии отчетливо читается овальный силуэт подвески с цепочкой, продетой через ушко. По краям предмета идет скользящий коронный разряд с преобладанием темно-красных тонов. Красный цвет говорит об излишнем возмущении биополя. Это энергия нехорошая, агрессивная, поясняет эксперт-геммолог. Возможно, она была адресной и направленной на Синельникова через крепостных крестьян, которых майор использовал в качестве разменного товара. В то время крестьяне сильно страдали под бременем множества повинностей, и часть этих терзаний и мытарств могла перейти камням. В свете такой гипотезы факт скорой кончины майора Синельникова воспринимается уже не как простая случайность.

– Но! – Богдан спешно показывает собравшимся другую фотографию, где похожие очертания предмета имеют уже не красное, а желтоватое свечение. – Этот снимок сделан по методу Кирлиана после энергетической чистки камней оргонным генератором. Как видите, неспокойная аура перешла в более спокойную и целительную, имеющую характерный желтый окрас. Очень важно обращать внимание на камни, которые находятся в драгоценностях. Особенно это касается старых вещей. Любые украшения из камней, которые достались вам в наследство или куплены в антикварной лавке, следует чистить от энергетических потоков прежних хозяев. Наш магазин, – дальше следует имя магазина, – предварительно проводит биоэнергетическую чистку всех продаваемых лотов, а при заказе от трех тысяч мы, – дальше имя магазина повторяется, – делаем подарок, предоставляя кирлиановые фотоснимки всех покупок. А еще можно получить скидку в пятьсот рублей на заказ, оформленный через мобильное приложение на вашем телефоне, для чего промокод с названием, – снова звучит имя магазина (загнано уже в подкорку), – необходимо ввести в специальное поле в верхнем левом углу экрана. И самое приятное…

Конец фразы я не улавливаю. Оставив по поводу услышанного недоумение и скепсис, ретируюсь на выход. Но история еще сделает виток, и мы – позже – вернемся к Богдану Кабилову и его особому таланту умелого рассказчика. Пока же, замедлив течение жизни, выхожу на улицу, где фырчат маслом котлы, доходят на пару манты, где слоновая кость, перламутр, черепаха и эмаль делят тесное пространство рынка со специями, фруктами, травой и мясом. Граница между гастрономическим процедуралом и базарным торгом старинизма истончается. Холод сбивает в стайки уличных торговцев, крепко обхвативших горячие бока стаканов с кофей но-чайным пойлом. Много курят, по-солда фонски. Струйки дыма торопливо выдувает ветер, вмешивая горький сигаретный фимиам в мягкие, почти утробные всхлипы заведенного патефона, словно благословляя на тайный ритуал ветхозаветный механизм. Двигаюсь на звук, застываю в нерешительности. Хозяин музыкального аппарата, перехватив мой взгляд, вежливо интересуется:

– Поставить незаигранную неизвестность?

– Что-то редкое? – не понял я.

– Редких пластинок много, – отвечает торговец, – но больше неизвестных!

Он приникает к коробке с грампластинками в картонных сливерах, достает из стопки нужную. Заботливо протирает бархоткой и кладет на диск патефона. Вставляет ручку в отверстие заводного червяка и энергично крутит пружину. Когда иголка скользнула по спиральной дорожке пластинки, из скрытого в утробе аппарата рупора донеслось, как из старого кино, бархатистое низкое звучание женского контральто. Солистка, под аккомпанемент гитары, исполняла старинный цыганский романс. Но привычного треска помех я не услышал. Фонограмма оказалась на удивление эталонной.

– Берлинская Electrola – трофей от моего деда, – поделился уже позже, после нашего знакомства, Алексей Колобов, филофонист с двенадцатилетним стажем. – Это моя рабочая лошадка, вернее, ломовая лошадь. Знаешь, бывают такие кони, что и принцы не нужны. (Смеется.) Что, продать? Шутишь? Нет, дома, конечно, есть пара «хисмастервойсов». Но это, как в футболе: резервный состав. Они тоже не для продажи, хотя, думаю, моему форварду ближайшие лет шестьдесят замена не потребуется. Зачем все это? Вопрос хороший! Вообще, я на радио работаю. Мне нравится ставить публике неизвестные записи. В прошлом году, например, в ночном эфире смог поставить запись Людмилы Филатовой, советской оперной певицы. Горд этим очень! Правда, потом узнали, лишили квартальной премии. Филатова – не наш формат, да и не в ротации она уже лет как семьдесят. Одним словом, пришлось переместиться на улицу. Здесь ведь тоже всегда найдется свой слушатель. В крупных городах пластинок к патефону очень много, хватит не на одно поколение. Большинство запилены до безобразия. Это культовые шлягеры, вроде позднего Утесова или Шульженко. Есть редкие записи. Цфасмановская «Рапсодия на темы массовых песен» или «Темная ночь» в первоначальном исполнении Козловского. А есть просто незаслуженно забытые, которые никто из наших современников не помнит. Ранние советские, к примеру «Закувала та сива зозуля» Краснознаменного ансамбля Александрова, песня про Байду в сопровождении капеллы бандуристов, да и многое другое, всего не перечислишь.

Незаслуженно забытые голоса прошлого дошли до наших дней почти в фабричном состоянии. Некоторые – в невскрытой заводской упаковке, что означает: эту пластинку никто и никогда ещё не слушал. Такие фонограммы – предмет коллекции Колобова.

«Впервые я услышал патефон уже после войны, в 46-м году, когда мне было пять лет. Тогда я еще не знал, что новехонькие пластинки нацистского фокстрота, как говорят сейчас, „в сопле“, то есть в целлофане, слушать было рискованно. Не понимал, отчего дед их ставил только днем, когда бабушка и остальные жильцы нашей коммуналки на Остоженке уходили по делам или на работу. Немецкие звукозаписи в большом количестве – пластинок сто, а может, больше – приехали с трофейной „электролой“. Помню этот запах, особый, „патефонный“: запах часового масла, вощеной бумаги и злой махорки, немилосердно свербевшей в носу. В этом странном предмете, ставшем для меня воплощением мирной жизни – жизни без воя сирен, бомбоубежищ и бесконечной тревоги в глазах взрослых, – мне нравилось абсолютно все, начиная от блестящей никелированной трубы тонарма и заканчивая завораживающими звуками буржуазного уанстепа. Прекрасно помню и то, что качество звучания пластинок было обалденным. То есть не было мерного потрескивания, раздражающих шумов и прочих посторонних звуков. Только… музыка в чистом неразбавленном виде».

В современной аукционной классификации эти пластинки можно было смело отнести к категории SS. Аббревиатура SS, созвучная основной организации террора и уничтожения людей в фашистской Германии, у аукционистов означает «still sealed», а отнюдь не «Schutzstaffel»[8]. Грампластинки «cover still sealed» – самого высокого ранга, потому и самые ценные. Точно знаешь, что ее ни разу не вскрывали и не играли. Классификацию можно продолжить. Так:

Конец ознакомительного фрагмента.