Москва Первопрестольная. История столицы от ее основания до крушения Российской империи. Последние Рюриковичи на троне (М. И. Вострышев, 2011)

Два временщика

В просторной, разубранной с причудливой восточно-азиатской роскошью боковой Крылечной пристройке недавно возведенного царского дворца в Московском Кремле под вечер весеннего дня, в начале апреля 1538 года, не громко, но с большим оживлением беседовали между собою двое бояр: один – пожилой, другой – молодой и очень красивый.

Молодой красавец был сильно набелен и нарумянен, как того требовала своеобразная мода, господствовавшая на Москве в те времена, но борода и усы его были сняты, что уже являлось и новшеством, и редкостью. Он говорил горячо, порывисто, даже страстно, словно стремясь как можно скорее высказать свои мысли, соображения и услышать одобрение или порицание. Пожилой боярин, с тонкими, указывавшими на родовитость, чертами лица, слушал его ни то чтобы без внимания, но несколько небрежно, то снисходительно улыбаясь, то вставляя в пылкую речь своего собеседника односложные, ровно ничего не выражавшие замечания.

Молодой боярин был знаменитый временщик князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, любимец вдовой царицы Елены; его собеседник – сподвижник покойного царя Василия Ивановича в делах и войны, и правления князь Василий Васильевич Шуйский, муж большого государственного ума и многолетнего опыта.

Московский Кремль.

Художник В.П. Овсяников

– Уж больно спешите-то вы, князь Иван Федорович, – с легкой усмешкой произнес он, воспользовавшись тем, что Телепнев-Оболенский на мгновение прервал свою речь.

– Как спешим? – так и вспыхнул тот, услышав замечание Шуйского.

– Да так. Не ко времени новшества заводите. Нестроение на Руси великое, царь-то наш Иван Васильевич только-только из пеленок выбрался, а вы его именем такие дела вершите, какие народу нашему ой как не по сердцу.

– Не по сердцу! – с гневом воскликнул, ударяя кулаком по столу, Телепнев-Оболенский. – Не по сердцу, сказал ты, князь Василий Васильевич? Спасибо на слове прямом, неувертливом… Редки такие слова у вас, бояр-то!

– Метки зато слова-то эти у нас, – вставил замечание Шуйский, – по поднебесью не летают, а вниз, на грешную землю, к самой сути тянутся.

Телепнев-Оболенский нахмурился.

– Пусть так пока будет, князь Василий Васильевич, – произнес он, – куда опытнее ты меня в делах царских и советом мудр…

– Куда уж нам, воронам, с ясными соколами тягаться, – с явной иронией, но в то же время и с наружной скромностью произнес Шуйский.

– Оставь препирательства! – остановил его князь Иван. – Ты мудр опытом, годами зрел, научи же меня, малого, неразумного: что мы такого худого для народа и Руси с царицею делаем? В чем вина наша пред православными? А, в чем?

– Да на себя взгляни, – усмехнулся Шуйский. – Ишь ведь, оскоблился как… Поглядеть – ни мужик, ни баба…

– Пустое говоришь, князь, – перебил его Телепнев, – и обидно, что сам знаешь, какие пустяки мелешь… Князь-просветитель Владимир Красное Солнышко без бороды и усов был, а к лику святых причтен, равноапостольным величается… Давно, скажешь ты, было это, быльем поросло. Так я тебе еще напомню: покойный царь Василий Иванович разве не снял бороды да усов? А?

– Так ведь ты, князь Иван Федорович, – и зло, и добродушно в одно и то же время усмехнулся Шуйский, – не святой и не царь, поди…

Телепнев смешался.

– Их примеру следую! – пробормотал он.

– А ты не следуй… Орлы, вон, в поднебесье парят, на солнце, не мигая, смотрят. Так то орлы, а не… – Шуйский оборвал фразу на полуслове и продолжил: – Прости, Ваня, ежели не ласково молвил, люблю я тебя, затем и говорю… Залетел-то ты высоко, чую я, дух у тебя на твоей высоте захватывает, голова кружится, а под ногами-то у тебя пропасть бездонная, и ты ее не видишь… О, сверзишься! Ой как сверзишься!.. И жалко мне тебя, Ваня, будет. Ты вот спросил меня, что вы такого с царицею худого творите… Так хочешь, я скажу тебе, а?

– Скажи, – глухо проговорил Иван Федорович, – от тебя все выслушаю…

– Ладно, не сердись только. Что худого вы с царицей делаете? – спрашиваешь меня, так вот я и отвечу, по совести отвечу, как перед истинным…

Шуйский взглянул в застенок в передний угол, уставленный весь образами, прикрытыми убрусцами с дорогими пеленами.

– Ничего вы с царицею Еленою Васильевною худого не делаете, – проговорил он, – одно только хорошее, разумное, народу полезное…

– Ты насмехаешься, что ли, надо мною, князь Василий Васильевич! – так и загорелся гневом Телепнев. – Ой поостерегись… Могу позабыть я и дружбу нашу…

– Ой молодо-зелено! В чем дело – не знает, а уже во все стороны так и пылит! – совершенно покойно заметил ему Василий Васильевич. – Не смеюсь я, а дело говорю. Слушай! Вы вон Средний город поставили, каменную стену о четырех башнях вывели…

– По слову царя покойного, – перебил Шуйского Телепнев. – Он задумал от Неглинной вокруг Купеческого посада да Судного дворца на Троицкой площади стену построить и Васильевский луг в нее включить…

Помилование князя Василия Шуйского перед казнью.

Художник А.Е. Земцов

– Знаю я про это, – возразил Василий Васильевич, – и бояре знают; мы-то, кто к престолу близок, всё знаем и видим… Вот еще, – много ли времени со дня блаженной кончины государя-царя прошло, а вы уже из Литвы триста семей на государево слово выехавших поселили.

– Опять царево дело продолжается, и новшества нет никакого…

– Верно! – согласился Шуйский. – И от второй стены вокруг Кремля, и от литовских выселенцев только польза для царства великая, да больно спешите вы с этою пользою, не даете уразуметь ее народу… Гомонит он и на улицах, и на площадях, и в кружалах, что стену новую около храмов Божьих чужак Петрок Малый Фрязин ставил; так не будет на его дело Господнего благословения.

– Перекрестился Петрок-то, православным стал.

– А кто знает? Народ-то о новокрещенце и не ведает. Папист он, не православный – вот это помнят. Ишь мои доверенные по Москве шныряют, так все мне доносят, где какая муха жужжит. Про литовских выселенцев говорят, будто царица Елена Васильевна своих земляков себе в охрану и на подмогу против народа русского выводит… Не забыли ведь на Москве, князь Иван Федорович, – перегнулся к Телепневу-Оболенскому Шуйский и заговорил совсем тихим шепотом, – не забыли, что русскую жену, царицу Соломонию несчастную, царь в монастырь отослал на великое страдание. Никто, кроме нас, ближних людей, не видал, как царь Василий Иванович горючими слезами заливался, бесплодную жену отсылая, а все, людишки ничтожные, твердят, что непраздною царица Соломония в Суздаль отправлена, все говорят, что угрозами да побоями о дитяти будущем замолчать заставили…

Василий III вводит во дворец свою невесту Елену Глинскую.

Художник К.В. Лебедев

А когда покойный Василий Иванович на место Соломонии литвинянку, дочку литовского изменника, поставил, о как сильно заговорили! Да, любит народ русский царей своих… Государь для него – что солнце на небе! Не поговорили даже, друг другу пошушукались только, да на том и покончилось, а когда литовчанка царю сына первого, Ивана-наследника, принесла да и второй, Юрий, за ним явился, так и Соломонию забыли. А вот умер царь, так вы и напомнили народу обо всем, что он на вас насчитывал… И теперь всякое ваше добро для себя злом дьявольским почитает. Вы Средний-то город новый «Китаем» назвали, а народ на Москве кричит, что вы татар в нем посадите.

– Глуп твой народ! – воскликнул вне себя от гнева Телепнев. – Показать ему батожье – вот все и замолчат.

– Не глуп, а темен, как дитя малое, неразумен, – поправил его Шуйский. – А вы с Еленой Васильевной вразрез с ним идете, да его же дурные мысли подтверждаете.

– Это еще чем? – грубо спросил Иван Федорович.

– А вот хоть тем. Народ кричит, что вы в Китай-город татар насажаете. А вы Шиг-Алея Казанского, которого покойный царь за измену Москве на Белом озере со всей его семейкой заточил, на Москву привезли, милостями осыпали, на Кучумовское царство поставили. Вот народ темный и видит, что как ему смутьяны твердят, так и на деле выходит.

– Слушай, князь Василий Васильевич, – едва сдерживая гнев, заговорил Телепнев-Оболенский, – говори то, что я сейчас слышал, кто другой, а не ты, быть бы ему в узилище… А ты… ты… ты просто рехнулся. Ведь сам ты был, когда Шиг-Алей пред светлые царские очи был впущен. Бок о бок мы с тобою стояли, когда могущественный хан Казанский, земли Русской свирепый разоритель, пред нашим царем-мало-летком во прах пал, сапожки его целовал, щенком себя смердящим и холопом назвал. Это ли не возвеличило Русь! Это ли не торжество Москвы было!.. Враг древний сокрушен и уничижен, против Сафы-Гирея Крымского, что Казанью завладел, любимый казанцами хан поставлен. Так что ж ты, старый, брешешь? Что меня негодниками московскими пугаешь? Ну, говори, что они там, по-твоему, за мной да за Еленой Васильевной считают? Много я слушал, дай еще послушаю напоследях…

– Напоследях! – прищурился Шуйский.

– Да… Много слушал я и много выслушал. Больше не хочу! А длинные языки есть, кому на Москве укорачивать…

Шуйский, несмотря на угрозы, оставался спокойным.

– Когда Шиг-Алей Казанский от порога через покой весь к ногам царя нашего Ивана Васильевича полз, – проговорил он, – это куда как хорошо было. Да опять я скажу: ты князь, да я, князь, при том были, и еще царица Елена Васильевна, да еще княгиня Анастасия, да Елена Ивановна, жена Челеднина, да Аграфена Васильевна, да из бояр немногие. А народ ханского унижения не видал…

Шуйский остановился и стал к чему-то прислушиваться. Вошедший в это мгновение дворцовый слуга с низкими поклонами сперва Телепневу, а потом уж и Шуйскому подал последнему запечатанную восковой печатью грамоту.

Шуйский взглянул только на нее.

– Позвал бы ты, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, – сказал он, – стражу. Обмолвился ты, что напоследях мы говорим, так вот и я обмолвлюсь. Никогда не простит и не забудет народ православный тебе, щенку, да Еленке.

– Как! – заревел Телепнев, вскакивая и хватаясь за нож.

– А так, не простит, говорю, народ-то, что на чужеземный лад вы зажили. Что на Литве да у ляхов водится, то на Москве у русских грех смертный…

– Эй, гей! – неистово крикнул князь Иван. – Стражу сюда!

Но прежде чем явилась стража, в покой ворвалась средних лет боярыня с перекошенным от ужаса лицом.

Это была сестра всемогущего временщика, воспитательница царя Ивана, боярыня Аграфена Челеднина.

– Государь, мой братец милостивый! – неистово завопила она. – Закатилось солнце красное! Извели злые вороги… Померла в единую минуточку царица Елена Васильевна!

Она ударилась об пол, мотаясь в порыве отчаяния. Телепнев стоял остолбенелый. Вбежало несколько дворцовых стражников.

– Взять их за приставы, – указал на брата и сестру Шуйский.

Скоропостижно скончавшаяся царица-вдова Елена Васильевна Глинская в день своей смерти была похоронена в Вознесенском монастыре. Историк говорит, что бояре и народ не изъявили даже притворной горести. Нигде не сказано, чтобы усопшую отпевал митрополит. Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский спустя немного времени умер в темнице от недостатка пищи и тяжести оков. Сестра его Аграфена Челеднина была сослана в Каргополь. Князь Василий Шуйский за малолетством царя Ивана стал правителем государства и закончил все то, что пылко, но с излишней быстротой начали Елена и несчастный Телепнев.

Победа над Казанью

В конце октября 1552 года Иван IV Васильевич Грозный с великой победой возвращался в столицу – впервые в состав России вошло не удельное княжество, а целое государство – Казанское ханство. Торжественная встреча царя описана в Никоновской летописи:

«И отправился государь к Москве, и ночевал в селе своем, в Тайнинском, и встретил его тут брат его, князь Юрий Васильевич, и бояре государевы, которые в Москве были… И пришел государь к царствующему граду Москве, и встречало государя множество народа – такое множество, что и поле не вмещало их: от реки Яузы и до Посада, и до самого Кремля по обе стороны дороги бесчисленное множество народа стояло, старые и молодые, и восклицали громкими голосами, так что ничего не было слышно, кроме: «Многие лета царю благочестивому, победителю варваров, избавителю христиан!» И встретил благочестивого царя и государя митрополит Макарий с крестами и с чудотворными иконами, с архиепископами и с епископами и со всем священническим чином у Сретения. И подошел государь к чудотворным иконам, и, перекрестившись, принял благословение от отца своего и богомольца митрополита Макария и от всего освященного собора. И Макарий, митрополит всея Руси, со всем собором и со всем православным народом падают пред царем на землю и от радости сердечной слезы проливают. И тут благочестивый царь переменил свою воинскую одежду, и облачился в царское одеяние, повесил на шею и на грудь свою животворящий крест, а на голову свою шапку Мономахову, то есть венец царский, а на плечи – диадему. И пошел пешим вслед за крестами и за чудотворными иконами с митрополитом в град, и пришел в соборную апостольскую церковь Пречистой Богородицы честного Ее Успения, и припал с любовью к чудотворному образу Богородицы, который написал Божественный апостол евангелист Лука, и к многоцелебным мощам Петра, чудотворца и Ионы-чудотворца, и много молитв благодарственных со слезами изрек…»

Речь Ивана IV на Лобном месте в 1550 году.

Художник А.И. Шарлеман

Покорение Казани.

Художник Г.И. Угрюмов

Памятником Казанской победы стал возведенный на Красной площади Покровский собор «что на Рву», ныне более известный как храм Василия Блаженного (назван так по одному из приделов собора – во имя блаженного Василия, Христа ради юродивого). Первоначально на этом месте заложили деревянную Троицкую церковь, рядом с ней 1 октября 1554 года освятили Покровскую церковь (взятие Казани пришлось на 1 октября – праздник Покрова Пресвятой Богородицы). Название «на рву» связано с тем, что через всю площадь, вдоль кремлевской стены, шел глубокий и широкий ров. Его засыпали в 1813 году. В 1552 году у стен Троицкого храма похоронили известного московского юродивого Василия Блаженного.

Красная площадь с Покровским собором (храмом Василия Блаженного).

Художник К.О. Брож

В 1555–1559 годы возвели уже каменный собор, существующий и поныне. Его создатели – русские мастера Посник и Барма (может быть, оба имени принадлежат одному человеку). По преданию, зодчих после постройки собора ослепили. Их судьбе посвятил свою поэму «Зодчие» Дмитрий Кедрин.

Богомольцы на ступенях храма Василия Блаженного

Художник И. Земцов

Первопечатник

В XVI веке докторов, художников, мастеровых и ремесленников все чаще приглашали из-за границы. Правда, москвичи считали их погаными еретиками и старались держаться от их жилищ подальше. При царе Иване IV для иноземцев отвели особое место, названное Немецкой слободой.

Первопечатник Иван Федоров (около 1520–1583)

Дьякон Николо-Гостунской церкви Иван Федоров часто заглядывал в Немецкую слободу послушать рассказы, какие быстрые успехи делает на Западе просвещение благодаря тому, что Иоанн Гуттенберг сто лет назад изобрел типографский станок и подвижные буквы. Изобретение книгопечатания очень удешевило книги и сделало их доступнее. Иван Федоров уже слышал об этом дивном изобретении от своего приятеля Петра Мстиславца, выходца из Западной Руси. Теперь ему захотелось самому попробовать изготовить печатный станок. В свободное от церковной службы время он стал запираться у себя в доме и упорно работать. Готовил формы, отливал металлические буквы, делал первые опыты печатания. Опыты удались, но не было средств, чтобы расширить дело. И тут помог случай.

Прослышал Иван Федоров, что царь ищет человека, который мог бы печатать книги, и добился приема у него.

В присутствии митрополита и бояр он показал Ивану Васильевичу отлитые буквы и свои первые опыты печатания, подробно рассказал о своей работе и заверил в успехе и пользе печатного дела. Царь остался доволен, ободрил Федорова и дал денег на постройку печатного двора. Это произошло в 1553 году.

Но отпущенные деньги были вскоре израсходованы, постройка остановилась, и московский люд стал смеяться над печатником, называя его за дружбу с иноземцами басурманом.

Только через десять лет сбылась мечта Ивана Федорова, и на Никольской улице, наконец, достроили большое деревянное здание со слюдяными окнами, украшенными искусной резьбой.

Летом 1564 года в царской печатной палате был большой переполох. Казалось бы, ничего особенного в Москве не приключилось: и царь Иван Васильевич здравствовал, и недруги ниотколе не грозили… А царские печатники суетой суетились, палату убирали, свинцовую пыль стряхивали, литеры ровней укладывали, рамы печатные, станки да тиски порядком устанавливали.

Печатных дел мастера Иван Федоров да Петр Мстиславец в праздничные охабни оделись, волосы расчесали, намаслили. Умылись, приубрались и ученики их, младшие печатники Никифор Тарасьев да Андроник Тимофеев по прозвищу Невежа.

Солнышко весело глядело в широкие окна. Перед образом празднично блестела лампада. Пахло в палате печатной краской; всюду были сложены столбцами листы, испещренные черными строками с яркими киноварными заставками.

– Живей, братцы! – говорил Федоров. – Того и гляди, пожалует царь Иван Васильевич. День-то у нас праздничный: отпечатали мы Апостол во славу Божью. Первой книгой печати московской будет она и останется таковой во веки вечные.

– Царь жалует! – крикнул Мстиславец, и все бросились из палаты навстречу государю.

Скоро полным-полна народу стала печатня. С государем приехали новые царские любимцы: Скуратов, Басманов, Вяземский, Грязной да архимандрит Левкий и много других. Царь Иван Васильевич сел посреди палаты, у печатных станков, окинул орлиным оком печатников и речь к ним повел витиеватую, красноглаголивую:

– Зрел я труды ваши и плод стараний ваших, мастерства нового, хитрости неизреченной. И возвеселился я сердцем ради того, что земля Русская к иноземной науке приобщилась. Служите вы прославлению имени Божья, словеса Его святые во многократном образе леповидно и красноуставно тисненью предаете. Медом мудрости и благочестия преисполнилась душа моя, егда читал я в печати вашей Деяния святых апостолов. За сие жалую вас хвалой царской и дарами из казны моей.

Иван Грозный на Печатном дворе

В землю поклонились царю печатных дел мастера и юные ученики-печатники. Царские провожатые всё в палате с любопытством оглядывали. Кто набор готовый из литер прочесть пытался, кто станок пробовал, кто листы глядел оттиснутые.

– А помните ль наказ мой царский вы – Иван да Петр? – спросил погодя царь Иван. – Наказал я с Божьей помощью ко второму труду немедля приступить…

– Благословясь, приступили к нему, царь-государь, – ответил Иван Федоров. – Не изволишь ли поглядеть?.. Два листа уже из Часовника натискать успели. Дайте-ка, молодцы, свежие листы его пресветлому царскому величеству. Не хуже Апостола книга выйдет, царь-государь московской печатне на славу.

– А что, исправно ль ученики твои работают, Никешка да Андрошка? – спросил царь, кивая на молодых печатников. – Батогов не дать ли им для науки? Чай, для такого дела дюже еще молоды?

Никифор да Андроник от царского опроса не смутились. Они были парни сметливые и в работе ловкие. Да тут же за них заступился и старший печатник Иван Федоров.

– Нет, надёжа-государь, не могу похулить молодцов. Послушливы, старательны оба. Не одно лишь печатное да наборное дело знают, а еще и справщиками изрядными учинились. По свитку писаному неукоснительно следят и сразу зорким глазом подметят, где вместо «аза» или «буки» иная литера стоит, где заставка покривится, где строка неровно пойдет. Мигом все справят, так что нам с Петром Мстиславцем, почитай, и глядеть нечего. Достойны сии парни не менее нас твоей царской ласки.

– Похваляю вас, Никешка да Андрошка, – ласково вымолвил царь Иван Васильевич, просветлев взглядом.

Молодые печатники в ноги царю поклонились, а потом снова встали перед его царским величеством, держа тяжелую доску с четкими, ровными рядами литер, в медные рамы заключенных. И государь Иван Васильевич стал любоваться умелой работой своих печатников. А Иван Федоров продолжил свой рассказ:

– Будем мы, царь государь, печатать Часовник на клееной бумаге, на листах малой меры, литерами письма полууставного, ровными, красовитыми. Оглавки мы, царь-государь, оттиснем не черной краской, а яркой киноварью, чтобы далеко было видно и чтецу к передышке служило. Такой же киноварью отпечатаем титловые литеры и конечные, малые строки. Глянь, надёжа-государь, на сей лист, для начала тиснутый. Вишь, как киноварь рдеет промежду строк да черных литер?.. Чистая краса, глазу утешение!

Полюбовался царь Иван Васильевич на лист, красовито отпечатанный.

– Изрядно, – молвил. – Не всуе хвалишь работу свою. И краски, и литеры зело добры суть. Изрядно!

Ободренный царской похвалой, далее повел речь Иван Федоров. Душа его горела к любимому мастерству, и сам он дивовался делом рук своих.

– А в каждом листе, царь-государь, будет у нас двадесять да пять строчек, ровных, четких, единообразных. Строка же наша вниз все меньше идет, и печать углом до конца доходит – точкой киноварной кончается. Заставки и числа в новом Часовнике тоже краскою тиснуты будут… А святые лики мы тискаем с резных досок и с таких же досок – углы и ободы для заглавных страниц.

– Хвалю! – опять молвил ласково царь Иван Васильевич. – Отрадно сердцу моему царскому, что в Русской земле мастерство новое столь славно и крепко делается. Впрок пошла тебе выучка датского печатника. Недаром он и мзду приял.

– Великий искусник был сей датский печатник, – подхватил похвалу царскую Иван Федоров. – И того государя мудрость велика, что нам, рабам недостойным, в сию выучку вступить повелел. Того царя мудрого, светлоумного не забудет Русь православная до скончания своего.

– Слышали? – грозно повернулся царь Иван Васильевич к своим спутникам. – Слышали? Уразумели? Сей человек мне, царю, истинную хвалу воздал, а не по-вашему, лестью и наговорами, сердце омрачил.

Скуратов, Вяземский да Басманов потупились, но потом искоса бросили недобрый взор на печатника.

Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584)

– Чай, у нас скоро книги-то не хуже заморских будут? – спросил царь Ивана Федорова. – В зарубежных-то краях сие мастерство давно живет. Слыхал я, что в Польше раньше нас печатни завели?

– Истинно так, надёжа-государь. У князя Николая Радзивилла в Литве в прошлом году Библию зело хорошо напечатали. В городе Несвиже два года назад стали на русинском языке книги печатать. В Кракове же, царь-государь, более восьми десятков лет печатня изрядная работает. Только там всё латинскими литерами печатают, а славянских, почитай, и не знают вовсе. В чешских землях, царь-государь, книжная печать с прошлого века живет. Был там славный мастер-печатник, именем Феол, и напечатал он святую книгу Октоих древней кириллицей. А потом, надёжа-царь, тот печатник чешский еще святые книги кириллицей печатал: Часослов, Триодь цветную, Триодь постную. И в тех книгах о русских святых упомянуто. То прежде было в Кракове. Ныне же, как я твоему царскому величеству молвил, верх взяла латынщина, а кириллицу забросили. Давно тоже в Черных горах, во граде Ободе, словенская печатня работает. Там инок Макарий тому делу основу положил. И еще была в Венеции-граде словенская печатня, где печатник Андрей Терезанский работал. Там давно уже Часослов кириллицей напечатали. А в начале нынешнего века в Праге полочанин некий Скорино завел русскую печатню, до пятнадцати святых книг напечатал, и среди них Библия…

– Памятлив ты, Иван! – молвил царь Иван Васильевич. – Однако пора и во дворец. Помолимся во храме Божьем, а там и за трапезу. Сбирайтесь вы, надоедники мои! Чай, вам от разумной беседы невмоготу стало? Все бы вам бражничать да буйствовать!.. Хвалю вас, Иван, Петр, Никешка да Андрошка! Трудитесь во славу Божью, на пользу и честь земли родной. Покажите, что Русь мастерством, разумом и умением твердо стоит. А когда напечатаете Часовник, еще пожалую вас милостью и беседой царской.

Начало опричнины

То был страшный для Руси день – народ пришел к своему царю с повинной головой, и заключил с ним Иван Васильевич Грозный кровавый уговор!.. С того дня рекою полилась кровь русская, все чаще и чаще летела с могучих плеч удалая головушка. Январь того страшного 1565 года стал началом опричнины…

Привела к ней царя вся его тяжелая, поистине страдальческая жизнь. С ранних лет почувствовал на себе властолюбивый и грозный государь опеку бояр и духовенства. Эта опека воспитала в нем дурные наклонности, пробудила зверя лютого, разожгла страсти кровожадные. Не дав ничего царской душе, окружавшие его зорко следили за каждым его шагом, старались прибрать власть к своим рукам. Они не замечали, что их опека горькой обидой засела в душу государя, что эта обида с каждым днем становится все острее и острее, все ближе и ближе к тому, чтобы прорваться неудержимым потоком мести. Пока была жива первая жена Ивана Васильевича, кроткая царица Анастасия, она, как могла, сдерживала своего супруга. Но с ее смертью будто разом спали все оковы с гневной царской души. Он обвинил в смерти кроткой царицы бояр, припомнил все нанесенные ими обиды, и наступил час расплаты.

Один за другим бояре подвергались опалам и казням. Москва захлебнулась в крови и слезах, оцепенела в ужасе. Темницы полнились узниками, монастыри – ссыльными. Но с каждой новой жертвой царского гнева росло и число недовольных его деяниями. Царь видел это, и злоба его росла пуще прежнего. Ему стало казаться, что вокруг него повсюду таится страшная измена, и, кроме злобы, страх начал овладевать его сердцем. Он уже боялся оставаться в одиночестве. А тут еще обнаружились явные измены князей Вишневского и Курбского. Измена последнего, на которого он надеялся, как на каменную гору, вконец сразила Ивана Грозного. Он стал бояться жить в Москве, и внезапно рано утром 3 декабря 1564 года оставил ее, переехав в Александровскую слободу.

Таинственный отъезд царя из столицы не предвещал ничего доброго, и это почувствовали все. А царь не подавал из своей слободы никаких вестей.

Наконец 3 января были присланы в Москву две царские грамоты: одна – к митрополиту, боярам и начальным людям, другая – ко всему народу. В первой царь указывал на измены бояр и на их крамольные намерения. «Царь и государь и великий князь, – говорилось в ней, – от великой жалости сердца не желая их многих изменных дел терпеть, покинул свое государство и поехал, чтобы поселиться там, где ему, государю, Бог укажет». В грамоте же к простому народу царь являл полную свою милость.

Иван Грозный за синодиком.

Художник И. Земцов

Грамоты были получены, когда шла война с Литвой, а с юга грозили крымские татары. И в такое тяжелое время государство осталось без своей главы, по уверению грамот, из-за боярской крамолы! Московский люд оцепенел в ужасе, все пришли в смятение. Народ, обласканный в грамоте царем, озлобился против бояр. Бояре же во всем винили духовенство, духовенство – бояр. Но все были согласны в том, что нужно немедленно отправить депутацию из почетных людей всех сословий в Александровскую слободу, чтобы те слезно и неотступно просили Ивана Васильевича вернуться на царство…

И вот выбранные от московского населения пришли в царскую слободу, где их уже давно поджидали. Здесь все дышало жаждой мести, каждый день вынашивались новые планы, один другого кровавее. Окружали царя Алексей Басманов, Малюта Скуратов, молодой красавец-князь Афанасий, которого попросту кликали Афонькой Вяземским, князь Михаил Темрюкович Черкасский и многие другие любимцы. Все они одно напевали Грозному, все толкали его на кровавый путь.

А он застучал об пол острым посохом:

– Зачем явились?

Посланники снова пали наземь и завопили:

– Милостивец-государь, не покидай нас, погибаем! Кто спасет нас от врагов иноземных? Остались, как овцы, без пастыря.

В нестройном гуле голосов они несказанно восхваляли царя, слезно умоляли его смилостивиться над ними, не оставлять царства, карать по своему разумению тех, за кем знает вину.

Слезные долгие мольбы смягчили Грозного, в глазах его за тенью злорадства проскользнул свет любви.

– А коли так, – проговорил он, – слушайте же меня.

В длинной речи он исчислил неправды, крамолы и измены боярские и поставил условия, на которых соглашался вернуться на царство. Припомнил он и свои детские годы, самочинство бояр над ним и его близкими. Все больше и больше распалялся царь. И вдруг, как бы уставши, стал говорить умиротворенно, что править государством без жестокостей и строгости никак невозможно, что царь носит меч злодеям в устрашение и в защиту добродетельным.

– И коли вы пришли звать меня вновь на государство, – опять возвысил голос Иван Васильевич, выпрямившись во весь рост и стуча об пол посохом, – то вот вам мой сказ! Вижу я ныне единое великое дело – извести крамолу из земли Русской. А потому да вольно мне будет без докуки и печалований духовных отцов казнить изменников и налагать на них опалу. Для сего дела решил поделить я мое государство на две части: опричнину и земщину. Хочу окружить себя верными людьми, которые помогут мне искоренить крамолу. Много людей понадобится мне для великого и славного дела. А потому часть городов на них и на себя отписываю. Другие – на земщину. Пусть ею старейшие из вас управляют, часть государства забот на себя возьмут. Мне бы поменьше докуки, ведь на великой трудности дело иду!

Монахи

Царь умолк. Московские посланцы безмолвствовали.

– Аль не слышали?! – загремел своим посохом грозный царь.

– Твоя воля, государь, казнить и миловать виновных и все исправлять твоими мудрыми законами, – отвечали посланцы.

– А за подъем наш в Александровскую слободу, – закончил Грозный, собираясь уходить, – прислать вам следует сто тысяч рублей из Земского приказа.

– Упреждены мы о том, великий государь, слугой твоим верным Малютой и принесли их, – отвечали посланцы, кланяясь на прощание своему царю…

Иван Грозный на охоте

А между тем, покуда Иван IV вел разговор с москвичами, Афонька Вяземский заканчивал в одной из дальних царских палат особый разговор с царским охотником Ерошкой Кулычевым.

Пир опричников.

Художник В.Г. Шварц

– Так и говори царю, – наставлял Афонька Ерошку.

Давно Вяземский с Малютой задумали это дело. Хотели они царским опричникам, что измену будут выводить из земли Русской, знаки внешние придать, чтобы страху к ним больше было. Говорили и царю об этом. Долго думали, раскидывали умом и наконец придумали…

– Устал, милостивец? – заботливо склонился Вяземский к царю. – Чай, замучили тебя супостаты?

– И на их долю достанется, – мрачно усмехнулся Грозный.

– А у нас дело к тебе.

– Аль на деньги позарился? – проговорил, усмехаясь, царь, глядя на золото, оставленное москвичами. – Дай-ка лучше ларец и положи их туда.

– Не то, милостивец, – Вяземский покорно подал ларец. – Сказывал ты, что знак нужен твоим телохранителям. Так вот охотник Ерошка Кулычев ожидает предстать пред твои светлые очи.

– Аль придумал что холоп?.. Зови, зови.

Ерошка упал в ноги царю и, когда поднялся по царскому зову, положил у ног Грозного мешок.

– Ну, раскрывай, показывай.

Из мешка выкатилась собачья голова и выпала метла. Увидев свеже-отсеченую собачью голову, царь отшатнулся и с удивлением взглянул на Ерошку. Тот поспешил объяснить.

– Великий государь, голова пса с оскаленными зубами – знак, что опричники твои, как псы, будут грызть царских лиходеев. А метлой будут выметать крамолу из земли Русской.

– Лукьяныч! – крикнул царь Малюте, который ждал зова в соседней палате. – Гляди-ка, как хитро придумано. Лучше и не выдумаешь… Награди его, Лукьяныч, да, пожалуй, в опричники засчитай. Такой пригодится для нашего великого дела.

И через месяц великое дело началось: снова полилась боярская и холопская кровь.

Горбатые-Шуйские

Ужаснулась Москва, увидев царя Ивана…

Недавно был он стройный, высокий ростом, с ясным взглядом серых, полных огня глаз. Его умное лицо украшали борода и усы, а на голове росли густые волосы.

Не узнала столица в сгорбленном старце, с искаженными злобой чертами, с совершенно вылезшими волосами на голове и бороде, потухшим взором, лишь изредка вспыхивавшем гневом и яростью, того Ивана Васильевича, который победоносно водил русские войска под стены Казани и Астрахани, друга Сильвестра и Адашева.

Точно туча нависла над столицей, когда Иван Васильевич 3 декабря 1564 года, после обедни в церкви Успения, уехал из Москвы вместе с царицей Марией Темрюковной, с сыновьями, со своими любимцами Алексеем Басмановым, князем Афанасием Вяземским, Михайлом Салтыковым и другими, с целым полком вооруженных хранителей, забрав с собою множество дворцовой утвари, драгоценностей, денег, икон и крестов. Но еще большее смущение овладело всеми, когда после продолжительного путешествия по разным монастырям царь из Александровской слободы прислал с чиновником Константином Поливановым письмо митрополиту Афанасию, а другое, с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым, к гостям, купцам и мещанам московским.

Царские рынды

Вся столица пришла в ужас, узнав, что царь в этих письмах заявил о желании оставить престол. Грозен был Иван, страшен гнев его, но безначалие и правление боярское, столь памятное во время малолетства царя, показалось людям московским страшнее правления царского…

Встревоженный народ требовал возвращения царя. «Государь оставил нас, мы погибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными?! Как могут быть овцы без пастыря?!» – кричали все.

Под влиянием этих требований благословил митрополит святителя Новгородского Пимена и архимандрита Гдовского Левкия послами к царю, а с ними отправились в слободу Александровскую многие епископы, бояре, князья, окольничие, дворяне, приказные, купцы, мещане и другие люди просить царя вернуться в Москву и царствовать, как будет ему, царю, угодно.

Иван не ошибся. Недолго заставил он себя уговаривать и согласился «паки взять свои государства для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов».

В Сретенье той же зимы торжественно въехал государь в Москву, окруженный любимцами, телохранителями с мечами, ружьями, дрекольями.

Навел страх на москвичей отъезд царя, а еще больший – его возвращение. Был царь грозным владыкой, не знавшим ни жалости, ни пощады, а вернулся еще страшнее. Поняли люди московские, что сами на себя беду накликали, и в ужасе притихла Москва, ожидая гнева царского.

Не заставил он себя долго ждать.

На другой же день, 3 февраля, по Москве пронеслась зловещая весть – завтра суд царский.

И все знали, что это значит.

Этот суд не ведал ни милости, ни сострадания, ни правды. Ничто не спасало от царских подозрений. Иоанн не давал себе труда даже проверять домыслы, посылая несчастных на казнь. В свирепом гневе своем не знал он ни правого, ни виноватого и без содрогания не раз убивал своей рукой.

Хорошо, если обреченному на смерть удавалось перейти в ее холодные объятия без мук, без пыток, придумываемых с особенным старанием самим царем и его любимцами. Но не многим это удавалось. Царь не только казнил своих мнимых врагов, но и старался отравить всевозможными мучениями их последние предсмертные часы.

С трепетом ожидали московский люд, на кого в этот раз падет тяжелый жребий гнева царского.

Рано утром 4 февраля вся столица устремилась на площадь. Взошло солнце, чтобы видеть новое кровавое дело, одну из черных страниц истории, несмываемое пятно с царствования Ивана Грозного. Видеть, как славный воевода князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, потомок святого Владимира, Всеволода Великого и древних князей суздальских, знаменитый участник покорения ханства Казанского, муж ума глубокого, искусный в делах ратных, ревностный друг отечества и христиан, станет первой жертвой нового безумия царя.

Спокойно, с глубокой думой на челе старый русский князь шел на заклание об руку со своим семнадцатилетним сыном Петром Александровичем…

Тяжело было старому боярину, всю жизнь служившему и на полях ратных, и в иных делах дорогой ему Руси, не щадившему ни своих сил, ни здоровья. Тяжело и обидно было, но не за себя сжималось его сердце от страшной боли – от сознания, что с собой на плаху он ведет юного сына. Растил, лелеял он его, воспитывал в страхе Божьем, готовил на службу родине, вселял ему с малолетства любовь к ней, знал, что не посрамит отца и предков Петр, будет достойным носителем имени Горбатых-Шуйских. И вот этому сыну судил Господь сложить голову на плахе под ударом палача.

Не к жизни привел он, отец, своего сына, не на широкий путь служения родине указал ему, а на жестокую смерть. Если он, старый князь, умирал за сознание, что Иван не царь Руси, Богом поставленный, не помазанник Божий, а мучитель лютый, утративший образ и подобие Божие, то ведь Петр, чистый сердцем и помыслами, умирал лишь за то, что чтил отца, исполняя завет Христов.

Покорно шел молодой князь Петр об руку с отцом. Не судил ему Господь пути жизни, не судил ему быть утешителем старости отца, а судил принять венец мученичества, принять смерть вместе с тем, кто дал ему жизнь.

В немом ужасе смотрела толпа, как взошел на плаху старый князь, сын любимого народом воеводы Василия Ивановича Горбатого-Шуйско-го, наместника в Новгороде и Пскове, члена Верховной боярской думы в пору малолетства царя. И поняла толпа, кого она возвратила на царство, поняла, что за этим страшным днем наступит и другой, и будут новые жертвы. Безумию Ивана Грозного дали силу.

Княжич подошел к отцу и склонил перед ним в последний раз колени. Долго крепился старый боярин, но не выдержал, и покатились из глаз его на седую бороду тяжелые, редкие слезы. Благословил он сына на смерть земную, а следом за ней – на жизнь вечную. Обнял его и трижды поцеловал. Князь Петр склонился на плаху.

– Нет, сын мой, – остановил его отец, – окажи мне милость великую, не дай видеть отцу смерть сына. Я первым предстану перед Всевышним.

Выдача головою.

Художник Н.Д. Дмитриев-Оренбургский

Старик подошел к плахе, палач замахнулся мечом и разом отсек голову. Князь Петр, на минуту осиротелый, взял в руки отрубленную голову отца и с благоговением ее поцеловал. Затем, сотворив крестное знамение, с веселым лицом взглянул на небо и, ожидая радостного свидания с отцом в царстве Христовом, подошел к плахе, и палач тем же мечом совершил и над ним свое дело…

Так погибли последние князья Горбатые-Шуйские, отец и брат Евдокии Романовой – жены деда первого царя из дома Романовых Михаила.

Святой Филипп

Осенью 1537 года, перед закрытием навигации, на пристани Соловецкого монастыря высадился богомолец. С виду ему было лет тридцать. Исхудалое загорелое лицо, покрытые мозолями руки, казалось, обличали в нем простолюдина. По одежде он тоже не выделялся из толпы. Согласно монастырскому обычаю, его не спрашивали: кто он, откуда, зачем? Товарищи по путешествию могли только рассказать, что в последнее время он пас стада у одного крестьянина прионежской деревни Хижи.

Прямо с пристани таинственный богомолец пошел искупаться в Святое озеро, а оттуда – поклониться гробам преподобных соловецких угодников. Явившись потом к отцу настоятелю, богомолец объявил свое намерение навсегда отказаться от мира и просил в виде искуса назначить ему послушание.

Впоследствии узнали о пришельце, что был он сыном известного боярина Степана Ивановича Колычева и звали его Федором. Его отец был любимцем великого князя Василия Ивановича. Дядя его, Иван Колычев, был наместником в Новгороде, послом у крымского хана Менгли-Гирея.

Дом бояр Колычевых отличался широким русским гостеприимством. Мать Федора Колычева считала самым большим для себя удовольствием и отрадою пригревать бесприютных сирот, больных и убогих. Федор выучился читать по церковным книгам, знал не только Священное Писание, но и сочинения святых отцов Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова и многих других. При врожденной тихости нрава, равнодушии к забавам товарищей он всею душою был предан книгам. Как дворянин знатного рода, Федор должен был готовить себя к государевой воинской службе. К нему были приставлены особые дядьки, которые учили его верховой езде, стрельбе в цель, умению владеть копьем и саблей, без чего нельзя было обойтись дворянину.

Юродивые в боярском доме.

Художник М.К. Клодт

С ранних лет в Федоре Колычеве под влиянием родителей развилось необыкновенное благородство в характере. Кроткий, обходительный в обращении, он выделялся среди товарищей чистой душой, степенностью и благоразумием не по летам. Отец его заседал в Боярской думе, и, естественно, когда сын подрос, он был взят ко двору. Но после смерти великого князя Василия Ивановича его вдова царица Елена завела ссору с дядей малолетнего государя Ивана Васильевича, Андреем Старицким. Бояре Колычевы приняли сторону последнего, и за это по обычаю того времени их подвергли жестоким пыткам, заковали в цепи и заключили в одной из мрачных кремлевских башен.

Несчастие родных произвело сильное впечатление на юношу. Он сделался задумчив, чаще стал ходить в церковь, усерднее молиться. Однажды, слушая Евангелие от Матфея, он был поражен словами: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне».

Церковный сторож.

Художник М. Андреев

Федор Колычев очень скоро приобрел расположение монашествующей братии. Полтора года провел он в строгом послушании, исполняя самые черные работы. Он рубил дрова, копал огородные гряды, таскал камни, занимался рыболовством, работал на монастырских мельницах и кузницах, а после утомительного трудового дня почти всю ночь простаивал на молитве.

Наконец Федор был пострижен в иноки с именем Филипп. Девять лет он провел на Соловках в совершенном уединении и строгой подвижнической жизни. Но тут случилось неожиданное. Престарелый игумен Алексий, человек болезненный, решил отказаться от настоятельства и предложил братии назначить на свое место Филиппа. Долго отказывался благочестивый инок от предложенной ему чести. Наконец, покоряясь воле Божьей, управляющей всеми делами человека, он дал свое согласие и поехал в Новгород за благословением к архиепископу Феодосию, который и посвятил его в игумены.

В Соловецкой обители нетерпеливо ждали возвращения Филиппа. Как только вдали показалось судно, на котором ехал новый игумен, вся братия поспешила на пристань с крестом и святою водою. Хор певчих огласил воздух пением молитв. Когда Филипп поступил на землю, начался благодарственный молебен с водосвятием. Затем последовало торжественное шествие в монастырский собор, где во всеуслышание была прочитана грамота новгородского архиепископа, возводившего Филиппа во игумена монастыря.

Аскет и труженик, став во главе соловецкой паствы, выказал поистине гениальную способность управления, которой недоставало многим светским людям, стоявшим в то время у подножия московского престола. Молва о его деятельности распространилась по всему северному краю и достигла Москвы. Богомольцы теперь толпами стекались в Соловки. Царь Иван Грозный пожаловал игумену Филиппу грамоты на право владения многими селами и угодьями, подарил богатые ризы и тысячу рублей на построение Преображенского собора.

В 1555 году по случаю церковного собора Филипп вместе с прочими настоятелями знатнейших монастырей был ненадолго вызван в Москву.

Прошло несколько лет после посещения Москвы, как вдруг в жизни Филиппа произошел неожиданный поворот. В Соловки от царя Ивана IV прибыл гонец с грамотой к игумену, в которой говорилось, что митрополит Московский Афанасий отказывается от своего сана и на его месте царь желает видеть Филиппа.

Собрав монастырскую братию, игумен объявил о царской воле и своем отъезде. Глубокой скорбью поразила иноков эта весть. В обители жил в ссылке священник Сильвестр, советчик царя Ивана Васильевича в юные годы. По наветам злых людей старец из Кириллова монастыря был изгнан на Соловки. Его рассказы о том, какое злодейство творит царское войско, названное опричниной, наполняли ужасом сердца иноков, трепетавших за жизнь своего любимого пастыря. Но Филипп сохранил твердость духа и безмолвно покорился воле государя. Совершив торжественную литургию, он последний раз присутствовал за монастырской трапезой и после краткого наставления братии вступил на борт судна, чтобы навеки покинуть соловецкие берега. Громкие рыданья осиротелой братии сопровождали отъезд игумена.

Не доезжая трех верст до Новгорода, Филипп был встречен многочисленной толпой новгородцев.

– Отче! – молили они, обступив Филиппа. – Будь ходатаем за нас и за город наш!

Слухи о царском гневе на Великий Новгород за его дружеские сношения с Литвою и Польшей все чаще стали долетать до вольных граждан. Страх и трепет объял новгородских жителей, и они слезно просили Филиппа смягчить сердце царя.

Милостиво принял Филиппа Иван Грозный. Он объявил, что назначает соловецкого игумена митрополитом Московским и всея Руси. Долго отказывался Филипп от столь высокого сана и смиренно молил царя отпустить его назад, в Соловки. Но царь оставался непреклонен.

– Повинуюсь твоей воле, государь, – склонил голову Филипп. – Но только отмени опричнину. Иначе быть митрополитом не могу.

Иван Грозный вспылил. Казалось, что дело не сладится. Но епископы стали умолять царя не гневаться, а Филиппа – покориться царской воле. Филипп уступил и даже согласился дать письменное обещание не вмешиваться ни в дела опричнины, ни в обиход царской домашней жизни, мысленно надеясь, что все равно ему удастся принести много пользы родной земле.

В Успенском соборе Московского Кремля 25 июля 1566 года в присутствии царя, его многочисленной свиты, духовенства и горожан совершилось торжественное поставление Филиппа в митрополиты.

На некоторое время в Москве наступило затишье. Казалось, что царь забыл о жестокости. Но это только казалось… Опричники доносили ему, что москвичи стали избегать их, словно язвы, что повсюду на улицах стихает разговор, лишь только завидят их. Ивану Грозному любы были эти доносы, они подтверждали укоренившуюся в его больной голове мысль, что против него готовится большой заговор и верные слуги предохраняют его от опасности. Перехваченные в 1568 году грамоты польского короля ко многим знатным боярам с предложением вступить на польскую службу подали повод к новым казням. Царь уверился, что бояре Иван Челяднин, Щенятев и Турунтай-Пронский замышляют свергнуть его с престола, и всех троих казнили, а имения их сожгли дотла. Неслыханные злодейства опричников вновь наполнили ужасом сердца москвичей.

Смерть шута Гвоздева

Наконец бояре и народ решили обратиться со слезным прошением к митрополиту, чтобы он воспользовался своим старинным правом печаловаться за опальных. И когда в трепете перед страшной царской грозой все на Руси притихли, неожиданно раздался смелый голос святителя Филиппа, громко осудившего непомерную жестокость Ивана IV. Сначала он попытался восстановить мир и порядок, призывая к действию духовенство на собрании епископов.

– На то ли, братие, существуем мы, – с юношеским жаром восклицал шестидесятидвухлетний старец, – чтобы молчать, страшась открыть истину царю?! Разве не видите, что молчанием своим мы вводим царя в грех, а свою душу в погибель? Желаем ли мы славы тленной? Мы не должны забывать, что наш сан не избавит нас от вечных мук, что наш долг – заботиться о мире и благоденствии людей. Нам нечего смотреть на безмолвных бояр – они связаны житейскими заботами. Мы же отреклись от мира, нам щадить себя не для чего и не для кого…

Митрополит Филипп отказывается благословить Ивана Грозного

Так говорил Филипп, этот «пастырь добрый, готовый положить душу свою за овца свои». Но не нашлось тогда никого среди московского духовенства, кто был бы так же великодушен, как он, кто решился бы подвергнуть себя опасности. К великому прискорбию русских людей, оказались среди духовенства и предатели, которые явились злейшими врагами митрополита и сторонниками опричников. Более всех злословил Филиппа царский духовник, незадолго до того подвергшийся церковному отлучению за важные проступки.

Но Филипп не устрашился и в одиночестве вступил в борьбу с царем, считая себя вправе давать ему пастырские советы и ходатайствовать, чтобы без суда не лилась безвинная кровь. Святитель отправился к Ивану Васильевичу и сначала вел с ним беседу наедине. В чем она состояла – неизвестно. Но очевидно, что убеждения митрополита не подействовали на царя, кровь продолжала литься по-прежнему. Тогда Филипп решил начать открытое, всенародное обличение царя. В Успенском соборе 29 марта 1568 года владыка стал убеждать государя не увлекаться гневом и держаться святой правды. Царь вспылил и приказал ему молчать. Митрополит кротко напомнил, что он, как пастырь церкви, обязан блюсти мир и спокойствие среди православных христиан.

– Тебе, государь, – говорил Филипп, – доносят одну неправду. Приблизь к себе людей, желающих советовать тебе доброе, а не льстить, прогони тех, кто ложью только волнует и раздражает тебя…

Царь угрожал митрополиту покарать его за дерзкие речи и в другой раз приказал молчать или сложить с себя сан. Филипп, в свою очередь, напомнил государю, что никогда не стремился занять первосвятительский престол и счел бы себя счастливым, если бы царь разрешил ему вернуться в Соловецкую обитель.

Царь ушел в свои покои в большом раздумье и в гневе на святителя.

Враги Филиппа не дремали. Началось повальное гонение на его родственников. Многих их них пытали, имения их жгли, имущество забирали в казну. Святитель терпеливо сносил все испытания, касавшиеся лично его и его близких. Но один случай погубил его.

Царь с боярами участвовал в крестном ходе из Новодевичьего монастыря. Обходя с крестами стены обители, митрополит остановился у ворот, чтобы читать Евангелие. Но, оглянувшись, заметил, что один из опричников надел тафью (высокую ермолку) на голову.

– Державный царь! – воскликнул Филипп. – Прилично ли такое беззаконие?

– Что такое? – изумился царь.

– Один из твоих людей пришел сюда в сатанинском образе.

Царь осмотрел всех, но ничего не увидел – опричник уже спрятал тафью. На допросе все опричники единодушно отвечали, что митрополит затеял это дело по злобе на царя. Ивана Грозного оскорбило в первую очередь то, что обличение было сделано всенародно, и решил осудить митрополита. Для этого вызвали из Соловецкого монастыря игумена Паисия, который, желая выслужиться, согласился стать главным обвинителем на соборе, составленным из светских и духовных лиц. Выслушав обвинение, Филипп ответил Паисию одно: «Что посеешь, то и пожнешь».

В восьмой день ноября святитель Филипп, облаченный в светлые ризы, стоял пред алтарем Божьим. Смиренномудрый старец, исполненный любви и кротости, возносил горячие моления к престолу Всевышнего.

«Боже правый и многомилостивый! Вложи благость в сердце царево! Спаси святую Русь!» – эта мысль как луч солнечный проникала во все молитвы святителя.

Вдруг на паперти раздался необычный шум, нарушивший благоговейную тишину, прерывавшуюся доселе только пением церковного клира да возгласами священнослужителей.

Толпа молящихся раздвинулась, и к алтарю прошел, шумно потрясая оружием, отряд опричников во главе с царевым боярином и любимцем Алексеем Басмановым. Он передал дьяку грамоту и приказал читать.

Изумленный народ не верил ушам своим: во всеуслышание от имени великого государя объявлялось, что митрополит, осужденный синклитом духовенства, лишается сана святительского и пастырского.

Конец ознакомительного фрагмента.