Археология
Л.А. Беляев
Развитие археологической мысли и археологические памятники Москвы[2]
Я рассказывал об открытиях во время строения дворца, о дубовых стенах Кремля от Ивана Калиты, найденных на месте Корпуса их высочеств. О грамотах Донского, о церкви Иоанна Предтечи, что под жертвенником найдены кости конские… об обручах курганных и серьгах.
Москва и её археология: начало начал
О Москве – древней столице нашего государства и замечательной реке, на которой она стоит, – известно сравнительно много. Но ежегодно одно за другим следуют важные, зачастую неожиданные, археологические открытия. Их делают при раскопках (археологи говорят: «в поле») и сидя за компьютером, в лабораториях, архивах, библиотеках, музейных хранилищах. Случайная находка может достаться, вообще говоря, кому угодно. Но открытия совершают только ученые, специально занятые изучением прошлого Москвы. За четыре столетия существования российской науки интерес к нему не был одинаков, он складывался постепенно и имеет свою историю.
В XVIII в. археология в нашем понимании только зарождалась. Тогда полагали, что подлинные древности – это памятники Древней Греции и Древнего Рима, в крайнем случае – скифские курганы, русских же древностей нет и быть не может. Идея научного познания прошлого Москвы через её археологические памятники возникла в начале XIX столетия. Тогда поняли, что городища (то есть остатки укрепленных поселений), ещё высившиеся над московскими речками и ручьями, – далекие предшественники города. Эту плодотворную мысль развивал современник Пушкина, польский эмигрант Зориан Доленга (Ходаковский), не нашедший поддержки в обществе, но зато нашедший приют на страницах «Евгения Онегина». Он составил первый перечень московских городищ, в которых, правда, видел по образцу античности не поселения, а языческие храмы славян.
В 1850-х гг. один из основателей русской археологии граф А.С. Уваров провел «показательные» раскопки курганных кладбищ Владимиро-Суздальской земли, написав на их основе серьезный научный труд. В тогдашнем Подмосковье славяне, прародичи нынешних москвичей, также оставили много курганов. Их стали раскапывать, стремясь восстановить жизнь древних племен. Однако этим занимались не историки, а естествоиспытатели (этнологи, антропологи, биологи, палеонтологи), то есть те, кто стремился изучить происхождение человека, его доисторическое прошлое.
Хотя в XIX столетии интерес к родному прошлому резко вырос, он удовлетворялся в основном изучением летописей и документов. В лучшем случае обращались к архитектурным сооружениям (ими особенно интересовалось только что возникшее Московское археологическое общество) и коллекциям Оружейной палаты. К концу века появился особый музей материальной культуры и быта русского народа – Исторический (на Красной площади). Его первый директор и один из основателей, знаток города Иван Егорович Забелин (не только архивист, но и полевой исследователь, открывший для науки Чертомлыкский курган) собирал в музей случайные находки. Но страницы его дневников пестрят сообщениями о находимых при строительстве в Кремле монетах и погребениях, оружии и фундаментах зданий. Он обсуждал с градоначальником, Великим князем Сергеем Александровичем (которому суждено было вскоре пасть от руки террориста и гробница которого в наши дни сама стала предметом археологического исследования) программу специальных археологических работ, мечтал соединить их с историей страны. Всё же в знаменитую «Историю Москвы» Забелин не включил археологических находок – наука еще плохо умела их интерпретировать и воспринимала как иллюстрации уже известного. Последующие 100–150 лет она будет этому учиться, но нельзя сказать, что проблема полностью решена и сегодня.
Археология Москвы как города сравнительно молодого заинтересовала фундаментальную науку только в ХХ в., и то не сразу – к 1920-м гг., когда на основе конфискованных коллекций и старых усадеб «эксплуататорских классов» было создано множество новых музеев: за первое десятилетие ХХ в. (1901–1910) в России их открылось 16, а после 1917 г. только в РСФСР ежегодно появлялось три-четыре десятка. Резко возросло и количество краеведческих сообществ (до 1700). В рамках одного из них (Общество изучения Московской губернии (области), с 1925 г.) известный историк Сергей Константинович Богоявленский подготовил материалы особой археологической карты Московской губернии со списком курганов и городищ[3]. Важнейшими открытиями 1920-х гг. стали т. н. фатьяновские могильники II тыс. до н. э., эпохи бронзы (в районе Москвы – Давыдковский в Кунцеве) с их сверлеными каменными топорами и шаровидными керамическими сосудами. Каменные топоры были найдены также на Софийской набережной, на углу улиц Моховой и Воздвиженки, на Сивцевом Вражке, у Дорогомиловской Заставы, на Русаковской улице, в Сокольниках, на Ленинских горах и Перовом поле. Стало ясно, что в эпоху бронзы территория Москвы была хорошо освоена.
Но это, опять-таки, было далекое прошлое, истории самого города оно мало касалось. Зато оно глубоко интересовало членов основанного в 1909 г. общества «Старая Москва», во главе которого в 1919 г. встал художник Аполлинарий Михайлович Васнецов (1856–1933), изучавший облик столицы в древности. Среди его многочисленных докладов на заседаниях Общества некоторые посвящены наблюдениям за земляными работами. Их Васнецов вёл регулярно, сопоставляя увиденные остатки каменных кладок и деревянных мостовых с картами и древними названиями урочищ. Художник описал остатки укреплений Белого города у Сретенских ворот и на Трубной площади, зарисовал часть деревянного моста на Ленивке, у Троицкой башни Кремля изучил белокаменную облицовку плотины Неглинного пруда; у Боровицких ворот в Александровском саду – засыпанные землей в 1817 г. арки Воскресенского моста (1687 г.) через Неглинную, а при строительстве здания телеграфа на Тверской насчитал пять ярусов древних мостовых.
Всё же звание «первого московского археолога» заслужил только новый (с 1923 г.) председатель «Старой Москвы» Петр Николаевич Миллер (1867–1943)[4]. Знаток города и автор многих работ о нем, он в 1928 г. выпустил статью с замечательным названием: «Московский мусор», впервые указав на культурную ценность часто попадающихся в слоях Москвы поздних находок – изразцов, глиняных подсвечников, курительных трубок, помадных банок – и четко поставил задачу систематического надзора за земляными работами. Его находки были показаны на 3-й Краеведческой конференции РСФСР в декабре 1927 г. С 1922 г. существовал и музей «Старая Москва» (часть залов в особняке Английского клуба, позже Музея Революции), созданный им вместе с Д.Н. Анучиным и А.М. Васнецовым. Свою роль в развитии археологии города играли Московский коммунальный музей[5] и музей-заповедник «Коломенское»[6], организованный легендарным архитектором, борцом за сохранение памятников старины П.Д. Барановским.
В начале 1930-х гг. это поступательное движение прервал политический разгром краеведения, ликвидация Центрального бюро, многих обществ и большинства музеев. Но они сыграли свою роль в формировании московской школы научной археологии. Еще в 1922 г. при Академии наук возникло Центральное бюро краеведения (позднее в Наркомате просвещения), где сотрудничали классики дореволюционной русской археологии (великий вещевед Александр Андреевич Спицын) и молодые ученые, такие как Константин Яковлевич Виноградов (1884–1942), впоследствии много копавший в Москве (в 1920—1930-х гг. он серьезно изучал городище Дьяково и подмосковные курганы). Школу формировали первые центры подготовки ученых-археологов: в 1922 г. отделение археологии открылось на факультете общественных наук МГУ (раньше курса археологии в университетах не читали), где преподавали двое выдающихся профессоров, Юрий Владимирович Готье и Василий Алексеевич Городцов (1860–1945).
Готье был в первую очередь историком, пытавшимся соединить сведения письменных источников с памятниками материальной культуры (курс «Железный век в Восточной Европе», где использована информация о раскопках подмосковных курганов), и лишь эпизодически вел раскопки (в 1920 г. на Дьяковском городище).
В.А. Городцов – классик русской археологии, основатель московской археологической школы, в 1906–1926 гг. хранитель богатейшего археологического отдела Исторического музея. Сын священника из рязанского села и офицер-артиллерист (до 1906 г.), он в то же время вел археологические исследования, став членом Московского археологического общества. Практически все археологи-москвичи советского периода учились именно у него. Средств на дальние экспедиции не было, и памятники ближайшей округи Москвы стали «полигоном» для обучения студентов методике раскопок. В 1919–1923 гг. под руководством Городцова шли работы на городищах «дьякова типа» (Кунцевское, Сетуньское, Мамоново, Мячковское) и славянских курганах у Филей, Чертанова, Асеева (Щелковский район), Болшева (Пушкинский район), Балятина (Октябрьский район), Чашникова (Солнечногорский район). В ходе этих работ удалось уточнить возраст дьяковских поселений, сдвинув их почти на целое тысячелетие, к VII–IV вв. до н. э. (раньше их датировали серединой I тыс. н. э.).
Второй крупной археологической школой Москвы была кафедра антропологии естественного отделения физико-математического факультета МГУ (возобновлена в 1918 г. после закрытия в 1880-х гг.). Её восстановил крупнейший антрополог, археолог и этнограф Дмитрий Николаевич Анучин (ум. в 1923 г.). Там преподавали антрополог Виктор Валерьянович Бунак (1891–1979), этнограф и археолог Борис Алексеевич Куфтин (1892–1953), археолог Борис Сергеевич Жуков (1892–1932). Выпускники, крупные ученые-археологи середины ХХ в. (Михаил Вацлавович Воеводский (1903–1948), Отто Николаевич Бадер (1903–1979)[7] и Екатерина Ивановна Горюнова (1902–1955), много работали в окрестностях Москвы, изучая те же типы объектов, на которых работали студенты Исторического факультета. Так, Б.С. Жуков в 1922–1926 гг. (вместе с О.Н. Бадером и М.В. Воеводским) начал раскопки курганной группы у села Черемушки.
Некоторые открытия стали подлинным вкладом в развитие науки. Среди них – Льяловская неолитическая стоянка у станции Битца – самое древнее поселение Московской земли. Её исследователь Жуков сделал её настоящим полигоном самых передовых методик и привлек к работам выдающихся естествоиспытателей (биолог Д.П. Мещеряков; ботаник В.С. Доктуровский (1884–1935); зоологи В.А. Линдгольм (1874–1935), М.В. Павлова (1854–1938), М.А. Мензбир (1855–1935), А.Н. Формозов (1899–1973). В 1924 г. Куфтин и Воеводский открыли кремневые и глиняные изделия льяловского типа в черте современной Москвы – в Щукине и Кусково[8].
Логично, что в студенческом сборнике к 60-летию Городцова (1928) увидел свет целый ряд статей по археологии Москвы, в том числе первая печатная работа будущего академика и директора Института археологии Академии наук СССР Бориса Александровича Рыбакова («О раскопках вятических курганов в Мякинине и Кременье в 1927 году»)[9]. Тогда уже работали в Москве С.В. Киселев (1905–1962), позже член-корреспондент Академии наук, оставивший классические труды по археологии Сибири, и Александр Федорович Дубынин, будущий (с 1953) руководитель Московской археологической экспедиции (в 1927–1929 гг. раскопал курганы у станции Клязьма, в Черкизове и другие).
Итак, до середины 1930-х гг. город изучали в рамках краеведения, научные наблюдения при строительных работах делали первые шаги, а раскопки курганов и городищ вели в основном в учебных целях.
Становление московской археологии: работы на Метрострое и другие раскопки 1930-х – начала 1940-х гг.
Успехи 1920-х гг. всё же оставались в рамках традиционной «до-городской» археологии. Ученых привлекали стоянки позднего каменного века, могильники эпохи бронзы, городища раннего железного века, курганные погребения славян. Начало широкому и глубокому изучению города Москвы положил основатель кафедры археологии исторического факультета МГУ Артемий Владимирович Арциховский (1902–1978), в глазах нескольких поколений ученых оставшийся истинным «культурным героем» их науки. Ученик В.А. Городцова и Ю.В. Готье, а также историков-марксистов (М.В. Фриче, М.Н. Покровский), он как бы подвел итоги изучения подмосковных курганов XI–XIV вв. в диссертации «Курганы вятичей» (1930), где, применил математическую статистику для обобщения материалов (он и позже постоянно раскапывал курганы, проводя студенческую практику в том числе в Черемушках).
Арциховский по праву возглавил первый большой археолого-урбанистический проект в Москве, связанный с прокладкой центральных линий метро. Проект был крайне престижным: он был прямо связан с одной из ведущих строек индустриализации[10], формировавшей символику новой страны, новой жизни. Работа шла ударными темпами В июне 1931 г. Пленум ЦК ВКП(б) принял решение о строительстве метрополитена, и с марта 1932 г. начались земляные работы на первом радиусе («Парк культуры» – «Сокольники»), завершенные к маю 1935 г.
В состав работавших на строительстве были включены группы историков-архивистов и археологов – решение, для своего времени совершенно незаурядное. Археологов привлекли по двум причинам. Во-первых, инженерам требовались сведения о качестве проходимых грунтов (по трассе, например, было отмечено более ста старых колодцев, открывались давно забытые источники, фундаменты старых зданий и т. п.). Во-вторых, в 1934 г. вышло постановление ВЦИК и СНК СССР «Об охране археологических памятников», по которому все новостройки обязали выделять часть средств для охранных археологических исследований – его следовало выполнить.
Договор Управления строительства метрополитена с Государственной академией истории материальной культуры был подписан 7 мая 1933 г. Археологи обязались вести повседневный надзор за земляными работами, обмениваться информацией со строителями, читать лекции рабочим и инженерам. Специальным приказом (2.11.1933) рабочие на стройке были обязаны следить за находками древних вещей в земле.
В специальном обращении академик Н.Я. Марр и А.В. Арциховский объясняли: «Товарищи рабочие, техники, инженеры!… Почва Москвы хранит в себе огромное количество очень ценных для науки находок. Остатки древних построек, мостовых, древние могилы, орудия и оружие, каменные плиты с надписями, древняя посуда и обломки ее, изразцы, монеты и т. п. имеют большое научное значение и помогают узнать историю нашей социалистической столицы – Москвы, существующей уже много сотен лет… Необходимо принять все меры к их сохранению, тщательно собирать их для передачи в наши музеи, где они станут доступными для изучения и обозрения… Внимательно и бережно относитесь ко всем находкам древних остатков в почвенных слоях Москвы… не уничтожайте и не ломайте их. О всем найденном немедленно сообщайте через начальников участков уполномоченным академии».
Артемий Владимирович Арциховский. Фотография 1960-х гг.
Формально возглавляла работы Татьяна Сергеевна Пассек (1903–1968), в будущем – лауреат Государственной премии, уже заметный тогда ученый. У неё было представление о древностях района Москвы, так как она участвовала в разведках на строительстве Канала имени Москвы. Но как специалист по трипольской культуре (IV тыс. до н. э., Правобережье Украины) не могла непосредственно руководить работами. Тут нужен был москововед и знаток русского Средневековья, каковым и стал А.В. Арциховский.
Для работ на Метрострое были созданы две бригады, историко-архивная и археологическая. Среди «архивистов», готовивших подробнейшие справки по застройке с планами и чертежами, были ученые старшего поколения, начинавшие ещё во время революции (П.Н. Миллер, директор Коммунального музея Петр Васильевич Сытин (1885–1968), сотрудники Литературного и Исторического музеев).
Археологическая бригада была гораздо моложе, в нее входили активнейшие работники, такие как С.В. Киселев и Алексей Петрович Смирнов (1899–1974), в будущем столь же крупный ученый, специалист по археологии железного века Поволжья (особенно городов Волжской Болгарии). Киселев отвечал за отрезок трассы от Смоленского рынка до Манежа, Смирнов – от Каланчевки до Русаковской улицы. Историк Николай Михайлович Коробков (1897–1947) работал на участке от Кропоткинской площади до Каланчевской. Он же опубликовал первую книгу о работах на Метрострое, популярную и выдержавшую два издания («Метро и прошлое Москвы», 1935; 1938).
Методы исследований на метрополитене были крайне просты. Работу вели ударными темпами, то есть очень быстро, а готовые траншеи сразу бетонировали – времени на расчистку объектов и подробную фиксацию не оставалось. Правда, благодаря серьезному отношению к делу инженеров и простых землекопов сбор находок шел хорошо. За повреждение древностей даже наказывали (так, один из рабочих, повредив надгробие XVIII в., получил выговор «за некультурное отношение к историческим памятникам»).
Научная задача формулировалась как сбор материалов о жизни рядовых москвичей XVI–XVII вв., почти неизвестной ранее. Быстро стала расти коллекция бытовых вещей, какими пользовались обычные горожане XVI–XVIII вв. Так, на Моховой открылись два старых колодца глубиной до 14 м, причем в одном оказались 11 целых глиняных кувшинов, три железных топора с рукоятями, стальной клинок шпаги XVII в. и медный ковш. В Александровском саду нашли следы царской аптеки XVII в. с многочисленными склянками для лекарств. Появилась возможность составить представление о самом массовом материале, керамике, и начать углубленные анализы её технологии; в частности, чернолощеную посуду XVI–XVIII вв. изучал М.В. Воеводский.
Особую задачу составляло уточнение исторической топографии, истории древних сооружений и урочищ. Участки стен Белого города, разобранного в 1783 г. «за ветхостью и ненадобностью», открыли у станции метро «Кировская» («Чистые пруды») и у Арбатских ворот; проследили укрепления Земляного города по линии Садового кольца; в районе площадей Лубянской, Революции и Театральной детально обмерили фундаменты Китай-города (открыв в одном из тайников стены «клад» XVII в.: шелковый охабень). В слоях обнаружились даже подтверждения сведениям письменных источников: опричник эпохи Ивана Грозного, Генрих Штаден, описал толстый слой песка, которым засыпали поверхность Опричного двора – и такой слой действительно открылся в котловане на углу Воздвиженки и Моховой!
Ход работ, в том числе и археологических, охотно освещала пресса (прежде всего газета «Вечерняя Москва»), а научные материалы публиковал журнал «Историк-марксист», сборники «Известия ГАИМК», «Сообщения ГАИМК», «Проблемы истории докапиталистических обществ». Была организована специальная выставка в Историческом музее.
Первой научной книгой по археологии Москвы стала итоговая публикация «По трассе первой очереди Московского метрополитена. Архивно-исторические и археологические работы академии в 1934 году» (М.-Л., 1936). Том открывало предисловие главы Метростроя П.П. Ротерта, за ним следовали историко-архивные и археологические статьи. Т.С. Пассек дала, по материалам А.В. Арциховского, общую характеристику культурного слоя Москвы: в среднем он достигал 2-х, в самых глубоких местах – 4-х метров. Сам Арциховский опубликовал находки из колодцев на Моховой и серию надгробных плит с надписями XVI–XVII вв. Публиковались также характеристики гидротехнических сооружений, пушечных ядер XVI–XVII вв., аптекарской посуды, одежды, металлических предметов и др.
При открытии Первой очереди метрополитена (21.11.1935) А.В. Арциховского и Т.С. Пассек наградили почетными знаками Моссовета (позже, к семидесятилетию, первый даже получит звание «Почетный метростроевец»).
Работы Второй очереди строительства (1935–1936) шли уже не по историческому ядру города, а ближе к окраинам, и проходку в основном вели закрытым способом, на большой глубине, вне культурных слоев, а материалы наблюдений были опубликованы гораздо позднее, в 1947 г. (Е.И. Горюнова).
Работы на метрополитене стали первой попыткой сочетать интересы науки и строительства. Это сочетание получит самое широкое, но неоднозначно оцениваемое, развитие. Впрочем, в развитии научных знаний о Москве роль работ 1930-х гг. неоспорима. Археологи получили возможность грубо, но эффективно разрезать «пирог» городского культурного слоя на всю глубину и во многих направлениях. Это было очень впечатляющее зрелище. Открылись настоящие залежи глиняной посуды, костяных, белокаменных и (местами) деревянных изделий, монет и оружия, изразцов и надгробий. Наметились перспективы перехода к регулярным и планомерным раскопкам, к привлечению новейших научных методов, к поиску более ранних слоев, которые можно было бы соотнести с наиболее древними курганами Подмосковья.
Но этим планам не суждено было реализоваться. По завершении работ на центральных радиусах метрополитена археологи практически прекратили исследования в Москве. За этим стояли серьезные причины. Первая – хронологическая: в городе оказалось очень мало домонгольских и раннемосковских древностей – главную массу находок составили вещи и сооружения XVI–XVII вв. А ими археологи ХХ в. обычно пренебрегали. «Младший» город, долго остававшийся сравнительно небогатым, не накопил в грунте тех археологических сокровищ, которыми прославятся позже северные русские народоправства – Новгород и Псков. Во-вторых, слой города оказался основательно испорченным строительством второй половины XIX – начала XX в. (чего практически не было в главных древнерусских городах, развившихся не столько бурно). Наконец, сказались особые политические условия: сердце древнего города, Кремль, был закрыт для раскопок[11], да и в других местах их можно было вести только после множества согласований и под неусыпным надзором всевозможной администрации.
Короткий маршрут: устье Яузы – Зарядье – Боровицкий холм, 1947–1960 гг.
Около десятилетия (1936–1946) для археологии Москвы прошли как во сне, который затронул и Подмосковье, и даже работу по подготовке студентов. Во время войны лучшие московские археологи (А.В. Арциховский, А.П. Смирнов, А.Л. Монгайт, О.Н. Бадер и другие) ушли на фронт. И хотя по возвращении университета в Москву (1944) практика на подмосковных курганах возобновилась (уже в 1944 г. раскапывали курганные группы в Царицыне), и к работам привлекали крупнейших ученых[12], у Арциховского были все основания писать: «К сожалению, в Москве раскопок почти не было. Восьмой век московской истории окончился, не выполнив необходимых работ по научному изучению родной старины, он завещал их девятому» («Материалы и исследования по археологии Москвы». М.-Л., 1947. С. 7).
Но к 1947 г., когда это заявление было напечатано, сожаления звучали как запоздалые – начался новый этап московской археологии. Он был связан с тем патриотическим подъемом, который охватил общество после победы в Великой Отечественной войне, и, отчасти, с поворотом государственной политики «лицом к истории». Конкретным преломлением стало торжественное празднование 800-летия столицы осенью 1947 г. К нему приурочили первый выпуск «Материалов и исследований по археологии Москвы» и многотомную «Историю Москвы» (правда, археологический раздел был крохотный, а вышел, том спустя много лет). Снова стали оказывать внимание археологии и при крупных строительных работах.
Казалось, исследования должен возглавить А.В. Арциховский, давно считавший себя москвичом, искренне любивший и знавший город. Но с 1930-х гг. ученый работал над вторым, главным проектом своей жизни – раскопками Новгорода – и туда перенес центр своих интересов. Но в то же время стоит подчеркнуть роль московской археологической школы в создании абсолютно уникального и передового, эталонного для всех изучающих Средневековье проекта, который носит очень простое имя: Новгородская археологическая экспедиция кафедры археологии МГУ. За этим именем – известные всему миру берестяные грамоты (их уже более тысячи); многослойные деревянные мостовые, позволяющие строить хронологию по годовым кольцам деревьев; самая строгая и надежная вещевая типология; исключительная по полноте картина развития усадеб, улиц и площадей. Всё это в самой Москве изучено в гораздо меньшей степени, но не стоит забывать, что великий, многодесятилетний новгородский проект начинался в Москве, здесь же в основном подбирались его научные кадры (они рекрутируются здесь и в наши дни), и наоборот – многие исследователи Москвы прошли обучение именно на раскопках Новгорода Великого.
Арциховский, правда, не написал капитального труда по Москве. Но он всегда уделял ей внимание и сформулировал научные задачи дальнейших исследований в программной статье «Основные вопросы археологии Москвы»[13]. Его имя как главного редактора стоит на трех первых томах «Материалов и исследований по археологии Москвы»[14]. Содержание первого выпуска, впрочем, не подтверждало авторского тезиса о малой развитости археологии Москвы. В него уже вошли, кроме программной статьи, ряд базовых трудов: два свода к археологическим картам Москвы и Подмосковья, составленные ранее О.Н. Бадером и С.К. Богоявленским; отчет Е.И. Горюновой о работах на второй очереди метрополитена; результаты работ студенческих практик на курганных группах Царицына и Салтыковки; предварительная версия будущей керамической стратиграфии города, над которой уже начал работу М.Г. Рабинович («Гончарная слобода XVI–XVIII веков»)[15]. Последняя работа была особенно перспективна: она строилась на свежих фактах, собранных при строительстве, начатом в 1940 г. и продолженной в 1946–1947 гг. на Котельнической набережной. Это были уже не наблюдения при земляных работах, а методически правильные раскопки на месте будущего высотного здания на мысу при впадении в р. Москву реки Яузы (на левом её берегу, у церкви Никиты Мученика). Это было одно из нескольких мест, где выдающиеся знатоки Москвы (И.Е. Забелин и др.) предполагали древнейшее поселение города, легендарное село «Кучково».
Для выполнения программы научных раскопок Академия наук создала специальную Московскую археологическую экспедицию, руководителем которой стал совсем молодой тогда М.Г. Рабинович. Выбор не был случайным: ученик А.В. Арциховского и М.Н. Тихомирова, знакомый по раскопкам в Великом Новгороде с методом послойного снятия грунта и точной профессиональной фиксацией, он смог организовать на Яузе образцовые с точки зрения методики работы. Впервые в Москве культурный слой открывали без спешки, пласт за пластом, фотографируя тщательно зачищенные профили и планы, скрупулёзно точно вычерчивая их в масштабе, отбирая находки и «привязывая» их к сооружениям и пластам с подобающей внимательностью. Многое изучалось впервые, как, например, кладбище XVI в. (до середины ХХ в. ученые обычно ими пренебрегали). Были получены данные, легшие вместе с находками в соседней Гончарной слободе в основу сплошной и подробной статистической шкалы для керамики, обычной в культурном слое Москвы. Но мысль о расположении здесь древнейшего центра города подтверждения не получила: домонгольские находки были крайне малочисленными, а жилые постройки появились не ранее XV в.
Хронотопография керамических находок в Москве. XII–XVII вв.
Схема освоения территории Москвы на основе керамических находок (по М.А. Бойцову).
Это были первые подлинно системные научные работы, очень быстро опубликованные (МИАМ, 1949 г.) и ставшие прочной ступенью для тех, кто продолжил полевые исследования в Москве. Кроме общей отчетной статьи, М.Г. Рабинович опубликовал и «микромонографию» «Московская керамика», легшую в основу всех дальнейших классификаций.
Одновременно оживились наблюдения над работами в городе. Они стали зоной ответственности Музея истории и реконструкции Москвы (сейчас Музей истории Москвы). Его сотрудники начали отмечать все, даже случайные, вскрытия культурного слоя в городе, заводя научный паспорт на каждую из таких точек, и готовить таким образом информационную базу. Особое направление составило усиленное изучение и каталогизация монетных кладов, которыми особенно богата Москва. Началось издание трудов музея, выпуски которых состояли в основном из исследований по археологии города и его окрестностей (издание продолжается до сих пор). Его фонды пополнялись найденными при наблюдениях в городе вещами (в 1930-х гг. они поступали в основном в Исторический музей). Особенной удачей стала обработка и публикация В.Б. Гиршбергом прекрасной коллекции надгробий XVI–XVII вв., собранных при строительстве школы в Георгиевском монастыре на ул. Дмитровке[16].
Центральным «полевым проектом» в Москве с конца 1940-х гг. должны были стать раскопки на другом (правом) берегу р. Яузы, против Котельников, в Зарядье. Их необходимость вызвала начинавшаяся ещё до войны безумная «очистка» древнейшего района посада Москвы для нового строительства (потом здесь появится гостиница «Россия», ныне снесенная). Естественно, что Московская археологическая экспедиция, «перебравшись» с одного берега на другой, продолжила свои исследования. Но М.Г. Рабинович вскоре (1951 г.) был вынужден выйти из процесса исследований: его карьеру археолога прервала начавшаяся кампания борьбы с «космополитизмом». Ученого уволили из Института истории материальной культуры по причине «несовместимости» его фамилии с должностью руководителя археологических работ в Москве[17].
На посту руководителя Московской археологической экспедиции Академии наук его сменил Александр Федорович Дубынин (1903–1992), который уже в 1920-х гг., учась в МГУ, познакомился с древностями Подмосковья (раскопки курганов у станции Клязьма (Пушкинский район) и в Черкизове. Работы в Зарядье продолжались до начала 1960-х гг. и дали материал столь же важный для археологии Москвы, как раскопки на Яузе – хотя, в отличие от них, он опубликован далеко не полностью и ждёт новых исследователей.
Однако это была уже другая историческая эпоха. Настала «оттепель». Для исследований внезапно открылся долгое время наглухо закрытый Кремль. Доступ для осмотра его древностей разрешили в 1955 г., а в 1960-х гг. потребовалось вскрыть огромную площадь культурного слоя в исторической зоне, на месте строительства Дворца съездов. Работы возглавил известнейший, но уже начинавший стареть специалист по домонгольской архитектуре Н.Н. Воронин, которого изучение городского культурного слоя не особенно интересовало и давалось с известным трудом. Реально работами руководил Рабинович, преследования которого с началом «оттепели» прекратились. Применить наработанные научные методики удалось на незначительных в сравнении с общей вскрытой площадью участках. Но и они принесли массу находок. Среди них – остатки древнего рва и основания деревянных стен середины и второй половины XII в., срубленных в разной технике. Первая стена была линией четырехстенных срубов, а следующая по времени – «хаковой» конструкцией, в которой горизонтально лежащие стволы удерживают от деформации поперечные крюки-сучья (их специально оставляют на стволах), закрепленные к грунту клиньями[18]. На большей части вскрытого пятна исследователи могли только наблюдать ход работ (они шли два года, 1959 и 1960), о чем позже вспоминали неохотно[19]. Далеко неполной оказалась и фиксация (в том числе по условиям работ на режимном объекте).
Перспективы продолжения работ в важнейшей исторической зоне между устьем рек Яуза и Неглинная рисовались самые радужные. Но они не оправдались: полевая археология в центре Москвы оставалась заложницей государственных строительных проектов. С их завершением в начале 1960-х гг. наступило затишье, специально сформированная для развития столичной археологии Московская экспедиция медленно сошла на нет, подготовленные ею кадры перешли к кабинетной или преподавательской работе, а частью, уже в очередной раз, переключились на исследование других зон и периодов.
Хорошо, что полученные за несколько десятилетий материалы позволяли вести системный вещеведческий анализ, перейти к обобщению накопленных фактов и продолжить подготовку научных сборников и даже выпустить первые фундаментальные монографии.
Подведем итог. Основы научной археологии Москвы заложены за четверть века, за жизнь одного поколения, 1930-е гг. ушли на первичное знакомство с культурным слоем города на метрополитене. После раскопок в устье р. Яузы и первых сезонов Зарядья (1946–1953) стало возможно системное описание городских слоев, был составлен первый план системного изучения города. Сложились представления о двух разделах в археологии Москвы: слоев и сооружений XII/XIII–XVII вв. (подстилающих современный город – и окружающих или проникающих в него поселений и могильников (средневековых или более ранних, вплоть до каменного века). Культурный слой был описан, разработана типология керамики и методика её экспертизы. Выделены особые, характерные для Москвы типы предметов (белокаменные надгробные плиты с орнаментами и надписями). Начато изучение древних фортификаций Китай-города, Белого и Земляного города.
За этим стояли и более широкие результаты, важные для археологии России в целом.
Во-первых, изучение материальной культуры столицы осознали как особый раздел исторической археологии Евразии. Оно продвинулось настолько, что вошло отдельными разделами в общие курсы археологии – в оба учебника для вузов, составленные А.В. Арциховским в 1940—1950-х гг., и в репрезентативные сборники, представлявшие достижения советской археологии[20].
Во-вторых, сложилась московская школа археологии, во главе которой стояли сначала В.А. Городцов, а затем его ученик А.В. Арциховский. Её образовала кафедра археологии исторического факультета МГУ и Институт археологии Академии наук СССР, сотрудничавшие в изучении города с Историческим музеем, Музеем истории и реконструкции Москвы и другими. Это была та же школа, которая «отвечала за археологию» по всей гигантской тогда стране, от Карелии и Сибири до Молдавии и Закавказья, рассылая во все концы экспедиции и создавая на их основе местные научные школы и направления археологии Евразии.
Для этой научной школы работа в Москве с её окрестностями служила полигоном, богатым всеми видами памятников начиная с эпохи неолита. Именно на московском материале проходили практику, начинали самостоятельную полевую и лабораторную работу ученые, составившие славу советской археологии, ставшие лауреатами Государственных премий, профессорами, академиками. В начале их пути в науку неизменно лежали разведки и раскопки курганов, городищ железного века и стоянок эпохи неолита, участие в наблюдениях за земляными работами в центральных районах Москвы и раскопках Московской археологической экспедиции.
Но в самой Москве археология обрела противоречивый и драматичный характер. Исследования шли неровно, даже лихорадочно. На линиях метро культурный слой уничтожали сразу на всю глубину, но именно это позволило сразу выявить его главные особенности, составить общее представление о научных перспективах. Они обнадёживали: деревянные срубы и мостовые, городские некрополи с белокаменными надгробиями, клады и целые залежи керамической посуды у горнов Гончарной слободы. Возможность публикаций стимулировала интерес учёных, привлекала их к городу. Но археология древней столицы оставалась заложницей городского хозяйства и бурного развития «Москвы – столицы СССР». Это свойственно археологии любого мегаполиса, усиленное своеобразием социальной жизни в СССР. Меняющаяся быстро и под неустанным надзором власти Москва была мало приспособлена к ведению археологических работ, требующих спокойной обстановки и протяженности во времени. Почти замершие Суздаль, Ростов, Переяславль, не говоря о городищах типа Старой Рязани, повреждены меньше, а работать удобнее: нет многометровой толщи техногенного балласта, не надо применяться к срокам вечно опаздывающих или, наоборот, опережающих строителей, противостоять мертвящим запретам.
Периоды «героических штурмов» московских древностей сменяли долгие годы затишья. В результате, хотя общее поступательное движение продолжалось, развитие археологии Москвы в последней трети ХХ в. разделилось на два потока: полевые работы, зачастую связанные с вынужденными, диктуемыми обстоятельствами обширнейшими вскрытиями, и фундаментальные аналитические научные исследования разведочного и отчасти охранного характера. Первые дают небольшой научно-информационный выход (особенно в сравнении с масштабами переработки культурного слоя), но стремятся играть роль в общественной и культурной жизни. Вторые сопровождаются введением в науку новаторских методов, глубокой проработкой получаемых материалов и завершаются фундаментальными публикациями. Каждая такая монография – настоящий научный прорыв, в конечном итоге оказывающий воздействие не только на науку, но и на культуру города. Наблюдать за развитием этих направлений в последние полвека проще не в рамках хронологии, а по историческим частям и отдельным урочищам города, а также наиболее крупным городским проектам и научным проблемам.
От объектов к проектам: археология Москвы за последние полвека
Вернемся в Москву, которую мы оставили в 1960-х гг. К концу этого десятилетия темп даже строго ограниченных «дозволенными сроками» работ начал спадать. В археологии огромного города наступило затишье. Московская экспедиция, так и не опубликовав в полном объёме прекрасный материал Зарядья, перенесла работы в область. Особое значение приобрели раскопки и разведки вокруг города (Недошивина Н.Г., Розенфельдт Р.Л., Смирнов К.А., Успенская А.В., Юшко А.А. и др. См.: АКР. 1994). Вне стен Кремля работал теперь, почти в одиночку, Музей истории и реконструкции Москвы (МИиРМ). На всё менее доступных исследованию стройках копать становилось так трудно, что в прокладке Нового Арбата археологи просто не участвовали. Научные исследования ограничивались теперь музейной работой и составлением сводов, но именно это и обеспечило продвижение вперёд. Выходили просто написанные книги для краеведов, велась работа с молодыми археологами в кружке, через который прошли многие юные любители старины, работая на курганах и городищах по окраинам города. Кружком и отделом археологии МИиРМ руководил в те годы А.Г. Векслер, он же писал популярные книги и бесчисленные газетные статьи, упорно убеждая руководство города, его жителей (и даже коллег) уделять внимание культурному слою. Александр Григорьевич столь же упорно вёл, пусть в ограниченных масштабах, наблюдения за вскрытиями культурного слоя города и собирал материал для новой археологической карты. Это обеспечило передачу традиций изучения Москвы от 1950-х к 1980-м гг.
Кроме того, продолжалась начатая М.Г. Рабиновичем разработка базовой отрасли всякой почти археологии – керамической стратиграфии. При её построении исходят из предположения, что фрагменты битой посуды, выпавшие в слой в любой части города в одно и то же время, имеют очень похожий состав. Обычно это допущение эмпирически подтверждается. Подсчитав количество черепков всех типов в слое и сравнив со слоями из других мест города, можно понять, когда они туда попали. Сравнив стратиграфические (то есть послойные) разрезы в нескольких районах и сопоставив их наборы фрагментов, можно составить общую типо-хронологию – ведь битой посуды много везде.
Однако как выделить отдельные типы и как их изначально датируют? Выделяют по качеству и форме сосудов (или их черепков), а дату получают, опираясь на другие находки (монеты, печати) того же слоя, на последовательность слоев и их связь с сооружениями, даты которых известны (есть и другие способы, но мы говорим сейчас о тех, что применялись в середине ХХ в.). Эту огромную работу по сопоставлению провел М.Г. Рабинович, опубликовав внутри сборника материалов по работам в Кремле (Древности. 1971) целую монографию с таблицами форм сосудов, статистическими формально-технологическими подсчетами фрагментов по слоям и с общей характеристикой городской стратиграфии. В основе лежали находки в Гончарной слободе, которая стала со второй половины XV в. настоящим фабричным районом и продолжала выпускать достаточно однородную керамику до конца XVII в. Параллельно этой работе Р.Л. Розенфельдт подготовил специальный свод и историю московской керамики (Розенфельдт Р.Л. 1968). Теперь стало возможным составлять типовые статистические таблицы, внося в их клеточки количество фрагментов из слоя. Такую работу мог делать студент-лаборант, на обучение которого уходило всего несколько дней, а результатом становилась точная дата слоя или сооружения в нём. Сегодня трудно себе представить, что таких таблиц ещё в 1950-х гг. просто не существовало, настолько прочно они вошли в практику современной полевой археологии.
Кроме керамики, изучали и другие предметы, прежде всего монеты и клады, состоявшие из них (и вообще ценных для наших предков предметов). Эти работы лежали в общем русле развития русской нумизматики и велись прежде всего в Историческом музее известным нумизматом А.С. Мельниковой; многие из работ того времени в переработанном виде выходят до сих пор (Векслер А.Г., Мельникова А.С. 1988. Veksler A.G., Melnikova A.S. 1993). Особое направление в археологии составило изучение древностей погребального обряда, прежде всего надгробий и каменных гробов-саркофагов. Первые обширные своды этих материалов принадлежали исследователям из музеев Б.В. Гиршбергу (Исторический музей) и Т.Н. Николаевой (музей г. Загорска, ныне Троице-Сергиеве); позже на их основе и с привлечением новых материалов появится специальная серия изданий[21].
Один из первых стратиграфических разрезов культурного слоя Москвы: 1953 г., раскопки М.Г. Рабиновича на устье Яузы (на месте дома на Котельнической набережной)
Конечно, археология – это не только вещеведение. Но переход от него к историко-культурным, социальным и даже топографическим обобщениям очень труден, поскольку археологический материал всегда очень дискретный: некоторые точки изучены подробно, но между ними – огромные пространства и периоды, о которых неизвестно ничего. Их можно соединять с помощью других, не-археологических, материалов (летописей и актов, карт и других изображений), но при этом возрастает опасность ошибок, многие пути оканчиваются тупиком или даже ловушкой, в которую попадает недостаточно подготовленный ученый. В то же время специалистов, одинаково уверенно чувствующих себя в вещеведении и стратиграфии, естественных науках и летописании или изучении актов, крайне мало, если они вообще есть. Поэтому доброкачественных историко-археологических обобщающих работ обычно публикуется немного, и очень жаль, когда они остаются неопубликованными.
Первая типо-хронологическая таблица керамики средневековой Москвы. М.Г. Рабинович, 1970-е гг.
Такой оказалась судьба одного из первых фундаментальных исследований по археологии Москвы – диссертация и книга Доротеи Александровны Беленькой, посвященная ближайшему к Кремлю древнейшему посаду, Китай-городу. По не имеющим отношения к науке причинам эта доброкачественная работа не была ни защищена, ни опубликована, хотя уже не одно поколение археологов активно пользовалось её архивной копией. Основанный на результатах уже знакомой нам работы Московской экспедиции в Зарядье, труд впитал данные надзора и на других строительных площадках. Фактически это была первая попытка составить историю большого и важного района Москвы на основе сводки археологических, текстовых и картографических данных. Беленькая сопоставила данные важных наблюдений Ф.А. Дубынина в области церковной археологии (остатки подклета храма Жён Мироносиц XV–XVI вв. и кладбища при ней, существовавшего 200–250 лет), определила методы восстановления уличной сети, усадебной застройки, благоустройства; гораздо подробнее были изучены вещи на посаде. Этот анализ позволил установить время формирования посада: не ранее XII–XIII вв.
Тем самым вносилась существенная поправка в господствовавшее после работ в центре города мнение М.Г. Рабиновича о существовании Москвы как города если не в X, то по крайней мере в XI в. Спорная тема приобрела в конце 1950-х – середине 1960-х гг. особую остроту. Раннюю дату отстаивали археолог Музеев Кремля в 1970-х гг. Н.С. Шеляпина (Владимирская) и А.Г. Векслер (он защищает её до сих пор; в популярной литературе она иногда встречается и сейчас). Однако на отсутствии в пределах центра Москвы культурного слоя и существенного количества находок не только XI, но и первой половины XII в. настаивала не только Беленькая, но и другие строгие аналитики-вещеведы (А.В. Куза, Р.Л. Розенфельдт, Т.В. Равдина). В наши дни общее углубление знаний о Древней Руси всё более убеждает в правильности их позиции. Её можно считать принятой в среде специалистов – достаточно назвать академика Н.А. Макарова, Т.Д. Панову[22] и многих других (включая автора этой статьи); с ней всегда были согласны историки (М.Н. Тихомиров, в наши дни – В.А. Кучкин).
Конечно, для решения этой проблемы важнее всего было бы полное исследование сердца средневекового города, Кремля, особенно Боровицкого холма. Но Кремль был закрытой режимной зоной, доступа к которой археологи не имели с 1918 г., когда сюда въехало советское правительство, здесь же в основном и квартировавшее. Большее, на что можно было рассчитывать здесь до 1955 г., – экспертиза случайно обнаруженных древностей, особенно кладов (хотя строительство здесь велось: со стороны Спасских ворот построили военную школу ВЦИК; в 1941 г. широкие раскопки вели между зданием Арсенала и корпусом Судебных установлений; были разрушены многие церкви и монастыри, а их места застроены). Раскопки 1959–1960 гг. на месте Дворца съездов, о которых уже говорилось, также не были полноценными, их материалы только подливали масла в огонь дискуссии.
Серьёзные сведения о раннем периоде жизни города давали реставрационные работы конца 1950—1970-х гг. (ЦНРМ, 1963–1968 гг. и другие) и более-менее постоянный общий надзор за работами на Боровицком холме, который после создания Музеев Московского Кремля стремились вести регулярно, хотя возможность доступа к слою и применение научной методики были всегда крайне ограничены. Эти в общем эпизодические наблюдения и освоение накопленного в архивах и в музейных хранилищах позволило археологам Музеев Московского Кремля в 1970—2010-х гг. создать целый ряд работ самого широкого спектра, от научно-аналитических (первая диссертация по археологии Кремля, защищенная Н.С. Владимирской, хотя в большей части также не неопубликованная; последовавшая за ней в 1990-х гг. и недавно опубликованная докторская диссертация Т.Д. Пановой) до популярных и даже детских, таких как её же «Древний Кремль» (М., 2009), очень ярко и наглядно рисующий прошлое.
Само археологическое богатство Кремля делало постоянные «взносы» в копилку научных сведений. Так, один за другим (1988, 1991) были впервые в Москве обнаружены два клада, состоявшие в основном из серебряных украшений XII–XIII вв. и скрытых, возможно, в ожидании штурма города отрядом армии Бату-хана (1238). Их полная интерпретация всё ещё впереди. Однако интерес вызывает не богатство и даже не высокий художественный уровень отдельных предметов, а место их сокрытия – в северо-восточной части Кремля, вблизи крепостной стены конца ХV в., то есть на участке, в то время, по представлениям историков, не огороженном кремлевскими стенами, как бы на посаде древней Москвы. Наблюдения в Кремле постепенно убедили, что время чрезвычайно бурной жизни, оставившее богатый культурный слой примерно метровой толщины, – это XIII в. Вывод звучал парадоксом: в это время ожидалось запустение после монгольского разгрома. Однако именно такой вывод наилучшим образом вписался в современные представления о бурном расцвете, охватившем земли не одной только Руси, но и Европы с конца XII в. В Москве он продолжился по крайней мере до конца XIII столетия.
Однако обидное несоответствие сохранялось: центр главного города России был изучен гораздо менее системно, чем в других городах. Их даже трудно было сравнивать из-за отсутствия единообразия методов исследований. Только в 2007 г. Институту археологии и Музеям Московского Кремля удалось добиться организации системных профессиональных раскопок на значительной (более 800 м2) площади. Это был подлинный прорыв. Работы велись на приречной подошве Боровицкого холма (в северной части Подола, Тайницком саду), но активность жизнедеятельности оказалась здесь не меньшей, причем слои, в отличие от вершины холма, насыщала влага, консервирующая остатки сооружений из дерева. Стало видно, как устроены настилы улиц и водостоки, нижние части домов и лестницы, полы и стенные засыпки, слабые следы которых археологи обычно открывают в сухом слое города. Так возникла модель для сравнения и была впервые подробно, на значительном участке, изучена планировка средневековой Москвы на протяжении 400–500 лет непрерывного развития (до XVI в.). Древнейшие из открытых слоев не восходят ранее конца XII в., что не позволяет считать прибрежную часть Кремля зоной, из которой началось освоение и заселение Москвы славянами (такая гипотеза существовала). Однако толща культурных напластований (до 10 м!) сопоставима с самыми развитыми городами Руси и хорошо стратифицирована.
Впервые стало возможным изучить жилую застройку с дворами москвичей, их колеблющиеся, но в целом веками устойчивые границы, отмеченные частоколами, и дома, которые по 3–4 раза сменяли один другой, их печи и подполья, мастерские и кладовые. Поразительной оказалась уже густота застройки в XIV–XV вв.: было открыто 140 объектов, из них более половины – жилые дома. Удалось подробно исследовать домостроительство Москвы второй половины XIII–XV вв., особенно конструктивные особенности подполий со стенами из мощных срубов и деревянными лестницами, ведшими в глубь погребов. Традиция сооружения таких погребов под наземными срубами возникла на юге Руси, в Среднем Поднепровье; в XII в. ее восприняла Владимиро-Суздальская Русь и, соответственно, Москва.
Слой предстал предельно насыщенным вещами (учтено 50 000 образцов керамики и около других 4000 предметов), дорогими украшениями, инструментами, оружием – представление о «бедности» Москвы и её материальной культуры развеялось. Впервые благодаря сохранности органики достойное место заняли вещи, отражающие уровень бытового комфорта. Около 500 вещей сделаны из дерева и кожи (сумки, седла, обувь) – в древности они составляли огромную долю в хозяйстве каждого москвича, но всё ещё очень мало известны. Качество их исключительно: они очень функциональны, красивы, часто раскрашены и расшиты изысканными орнаментами. Было собрано также разнообразное и обильное воинское снаряжение, в том числе крайне редкие вещи, говорящие о высоком положении владельцев усадеб (видимо, профессиональных воинов): золотой перстень с гранатом, оружие – кольца и пластины доспехов, наконечники стрел, стремена и шпоры, перекрестья сабель, боевой нож. Это, конечно, естественно для города-крепости, какой долго оставалась Москва. Редкие образцы церковного искусства (стеклянные иконки; штамп для тиснения кожаных монашеских поясов) расширили представление о духовном мире москвичей.
Город оказался не просто богатым – он обнаружил устойчивые и разнообразные внешние связи. Археологи явно открыли остатки одного из торговых центров Восточной Европы, слой которого насыщен товарами как Запада (монеты и свинцовые товарные пломбы для тканей древнерусского и европейского происхождения), так и Востока (поливная и иная керамика, в том числе алхимическая и медицинская посуда; резные костяные накладки «степных» колчанов).
При работах был собран огромный материал для естественно-научных исследований: спилы дерева для построения шкалы дендрохронологии; зерно и пыльца растений; редчайшие антропологические находки (остатки сгоревших в московских пожарах людей, сохранивших мягкие ткани и внутренности); огромная остеологическая коллекция, в составе которой, например, редкие для этих широт и для российской среды кости верблюда.
Не только сенсационной, но подлинно уникально ценной для науки находкой на кремлевском Подоле стали новые берестяные грамоты. Они окончательно ввели Москву в круг древних центров, список которых возглавляет Новгород. Третья (по московскому счёту) грамота оказалась самой длинной (52 строки) из всех известных в Древней Руси и к тому же была написана хоть и на бересте, но чернилами. Это опись имущества знатного человека по имени Турабий, по-видимому, вышедшего на службу в Москву с Востока (из Орды?) вместе с несколькими членами семьи и слугами (часть их, как и он сам, носит восточные имена: Елбуга, Байрам, Ахмед). Опись составлена управляющим его хозяйством. Документы по истории Москвы этого времени исключительно редки, а эта грамота вообще первый хозяйственный документ конца XIV – начала XV в. из Московского Кремля, дошедший в оригинале.
Кроме двора на Подоле Кремля, Турабий имел владения под Суздалем. В описи названы слуги Турабия («молодые люди»), которым за службу платят серебром, и «страдники» (зависимые крестьяне), перечислен домашний скот, крупные бытовые предметы, такие как «котел пивной железен» и «котел медян ведра в два» (вероятно, для приготовления больших объемов пищи и питья). Особенно точно описаны лошади Турабия, составлявшие важную часть имущества воина-феодала (названы их масти: вороные, гнедые, чалые, карие, бурые, пегие). Выделены кони для верховой езды и для работы («страдные») лошади; упомянуты 26 коней суздальского табуна, переданные некоему Кощею при свидетелях, в числе которых Федор, игумен Ильинского монастыря. Доказательством того, что Турабий и его «молодые люди» – воины служат находки предметов вооружения и конского снаряжения.
Таким образом, раскоп на Подоле дал возможность глубже понять контекст московской жизни эпохи возвышения Москвы, становления Московского государства и культуры XIII–XV вв. – полнокровной, жизнеспособной, многогранной. К сожалению, и эти столь яркие и фундаментальные научные работы до сих пор не получили продолжения и не повели к развитию археологической службы в Кремле. Из других археологических проектов там крайне интересны результаты обработки ранее собранных коллекций и неопубликованных материалов, а также упорный труд по изучению саркофагов и остатков погребений XV–XVII вв. из собора Вознесенского монастыря, где хоронили женщин из великокняжеских и царских семей[23].
Сады, поля и огороды, сохраняющиеся в черте Садового кольца в XVII веке.
Реконструкция ландшафта по данным археологии Н.А. Кренке
Уйдем теперь из Кремля, чтобы бросить взгляд на город в целом. Перерыв в активной полевой деятельности тянулся вплоть до конца 1970-х гг., когда число «археологических эпизодов» пополнили сначала реставрационные исследования и разведки, а затем, с 1980-х, огромные охранные вскрытия, охватившие большую часть старой Москвы и новые районы. С конца 1970-х гг. в Москве, параллельно группе МИиРМ, начали работать молодые тогда специалисты по археологии Древней Руси: Т.Д. Панова, Л.А. Беляев, чуть позже Н.А. Кренке и С.З. Чернов. В это время город начал готовиться к Олимпиаде (1980), а затем и к 1000– летию крещения Руси. Требовалось привести в порядок многие районы, среди которых оказалась важная в археологическом отношении юго-восточная зона Москвы с давно известными памятниками: Дьяковым городищем, Даниловым монастырем, селом Коломенское.
Один раз начатые, эти исследования продолжились и, хотя с перерывами, идут до сих пор. Параллельно анализируются их материалы, что само по себе занимает десятилетия. Например, фундаментальная монография Н.А. Кренке «Дьяково городище. Культура населения бассейна Москвы-реки в I тыс. до н. э. – I тыс. н. э.» (М., 2011) потребовала тончайшей разборки многометровой толщи прослоек с их содержимым, причем речь не только о вещах: нужны экспертизы биологических (пепел и зола истлевших или сгоревших растений, кости животных, остатки древних насекомых) и минеральных включений, состава почвы, изотопный и много других анализов. Впрочем, и вещеведение требует сопоставления многих тысяч предметов на пространстве как минимум Восточно-Европейской равнины, рассеянных в сотнях публикаций. Зато в результате оказалось возможным впервые выстроить надежную хронологию, судить о развитии обмена у «дьяковцев» (а ведь они – современники, и не такие уж удаленные географически, цивилизаций Древней Греции и Рима), об освоении ими пространства Подмосковья, о соотношении скотоводства и земледелия, об использовании природных ресурсов и вносимых изменениях в ландшафт, о быте (домах, посуде – а следовательно, и о диете), отчасти – о верованиях и семейном устройстве.
Работу по археологическому изучению исторических ландшафтов удобно было проводить в заповедных зонах Москвы, в её парковом поясе. Наряду с землями заповедника «Коломенского» (сейчас в составе МГОМЗ) удачными оказались работы в Царицынском парке, начатые Н.А. Кренке в 1980-х гг. и особенно активные в годы реконструкции дворца[24]. Здесь удалось изучить новые поселения бронзового и железного веков и, главное, систему освоения пространства древнерусской деревней (небольшими группами совместно существовавших дворов). На берегах речки Язвенки были открыты участки пашни, прослежены направления пахоты и размеры освоенных «наделов», установлена последовательность использования (вместо поля – деревенское курганное кладбище). Отныне характеристика древней поверхности (пашня, огород, сад, выгон) стала обязательна при работах, а историко-географический подход, сочетающий письменные, картографические, топонимические данные с геологическими и палеогеографическими (геоморфологическими, палеопочвенными, палеофитологическими, палеозоологическими, эколого-геохимическими), фактически оформился в новое направление, возглавленное сектором археологии Москвы.
Фундаментальная и, фактически, не имеющая временных рамок работа по сбору археологической и палеоландшафтной информации шла по всей территории постоянно расширявшей свои границы Москвы. И делать такую работу нужно было срочно – ведь в ходе освоения новых территорий город в буквальном смысле стирает с лица земли древние памятники, да и на старых площадках строительство не останавливалось, постоянно перемалывая, уничтожая огромные участки культурного слоя и остатки зданий.
Как много новой информации можно получить, изучая находящиеся под угрозой уничтожения памятники сельской округи Москвы, показали раскопки объектов у д. Мякинино (Красногорский район) и могильника Новоселки-2[25] (на участке дороги Москва – Санкт-Петербург). Мякининский комплекс включает три селища раннего железного века и восходящую к середине XII в. группу из трех же селищ и курганного могильника, а также остатки полевого стана XVI в. Все они лежат в излучине правого берега р. Москвы, между историческими селами Строгино и Спас-Тушино[26]. Изучена вся сохранявшаяся часть селища Мякинино-1(середина XII – вторая половина XV в.), что превратило его в самое полно исследованное сельское поселение русского Средневековья. Уникальность работ в том, что одновременно раскапывалось и курганное кладбище начального этапа заселения (до первой половины XIII в.), то есть времени становления княжеской крепости на Боровицком холме. На поселении Мякинино-1 раскрыты остатки более 200 построек, а из фрагментов керамики составлено несколько десятков археологически целых сосудов. Поселение когда-то выделялось из массы подобных и размерами, и составом находок. Жители явно относились к привилегированному слою и владели бронзовыми крестами-реликвариями, амулетами-змеевиками, каменными иконками, поясами с металлическим набором. К их столу привозили византийские амфоры с маслом или вином, золотоордынские поливные чаши, русские художественно выполненные сосуды (в том числе поливной сосуд с рельефным изображением гусляра и гудошника), не говоря уж о более обычных стеклянных браслетах, перстнях и бусах, шиферных пряслицах и височных кольцах, замках и ключах от них.
Но собрать информацию мало, необходимо её осмыслить и сделать инструментом охраны и дальнейшего изучения исторического прошлого. Нужен был новый вид археологической карты Москвы, которая синтезирует сведения о случайных находках и о больших раскопках, о древнем рельефе и ландшафте, о топонимах (названиях местностей) и хотя бы позднесредневековых поселениях, границах владений и прочем, что только возможно найти. Первые варианты такой карты будут представлены не только в археологических, но и в географических изданиях. В более развитой форме она вошла в трехтомную «Историю Москвы» (М., 2007), а со всеми комментариями и сводкой памятников – в первый том серии «Культура средневековой Москвы: исторические ландшафты» (М., 2004–2006, премия Президиума РАН им. И.Е. Забелина в 2010 г.)[27]. Однако сбор сведений и выработку методики для создания такой карты начали ещё в 1970-х гг. ученые, вскоре объединившиеся в сектор археологии Москвы Института археологии РАН (далее ИА РАН).
Так можно было работать на периферии всё разраставшейся Москвы. Но в центре огромного мегаполиса широкие раскопки до конца 1980-х гг. оставались невозможными, да и система организации археологических работ в городе оставалась прежней, то есть по сути отсутствовала. Социальная обстановка постепенно менялась, власть была вынуждена прислушиваться к мнению горожан и общественных организаций – в том числе в вопросах изучения культурного слоя. Очевидной стала и неизбежность капитальной реконструкции архитектуры и городского хозяйства столицы – её проведение без участия археологов нанесла бы непоправимый ущерб науке. Тревожным сигналом прозвучало открытие строителями в 1987 г. белокаменных опор Кузнецкого моста (архитектор Дм. Ухтомский), едва не приведшее к их разрушению. В печати зазвучали активные протесты москвичей, поддержавших археологов (Векслер А.Г. 1986).
Схема мощности культурного слоя Москвы в границах Садового кольца и объекты стационарных исследований Института археологии РАН.
1 – Кремль (1959, 2007); 2 – собор Покрова на Рву (2002–2005); 3. – Исторический (Воскресенский) проезд (1989, 1994); 4 – Казанский собор на Красной площади (1989–1992); 5 – Богоявленский за Торгом монастырь (1983–1989); 6 – Зарядье (1949–1956, 2006–2007): 7 – Романов двор на Моховой улице (1996–2002); 8 – Устье Яузы и Гончарная слобода (Котельническая набережная) (1939–1953); 9 – Высоко-Петровский монастырь (1979–1983); 10 – Зачатьевский Алексеевский монастырь на Остоженке (2003–2012); 11 – Данилов монастырь (1983–2007) и памятники архитектуры Коломенского (1976–2006).
Новый период в археологии Москвы открыли совершенно неожиданные раскопки МАЭ в 1988 г. в Воскресенском (тогда Историческом) проезде на Красную площадь. Острый конфликт, возникший между строителями и охранными организациями, привлек внимание прессы и всего города. Удача работ довершила дело. Тщательность раскопок, прекрасные находки (в их числе – первая в Москве берестяная грамота), строгие и неожиданные выводы[28] воочию доказали всем, какими научными и культурными ценностями обладает земля столицы и как необходим профессиональный подход к её изучению. Учёные оказались готовы к бурному старту, поскольку именно в эти годы в науку пришло новое поколение, воссоздавшее Московскую археологическую экспедицию (МАЭ) и сектор Москвы в ИА РАН.
Важность изучения уничтожаемого при строительстве культурного слоя осознала и администрация. В 1988 г. была создана городская археологическая служба[29] и принято особое постановление, позже подкреплявшееся новыми документами[30]. Установленное обязательное согласование земляных работ органами охраны наследия официально ввело археологию в круг инженерно-строительных работ. Сложились условия для баланса интересов ученых, деятелей культуры и администрации, ответственной за развитие города. В последующие годы городская служба, руководимая главным археологом Москвы (первым в этой должности стал А.Г. Векслер), организовала целый ряд огромных по площади вскрытий в разных частях города. Наиболее значительные из них в Занеглименье – Манежная площадь[31] и, позже, здание Манежа[32]; Никитская улица[33]; участки Георгиевского монастыря; в Китай-городе – Гостиный двор; трассы улиц Ильинка[34] и Никольская; Теплые ряды; участок церкви Троицы в Полях; значительные участки в Замоскворечье (в том числе – в Кадашах) и многие другие. Это привело к значительному возрастанию переработанного материала и созданию новых археологических экспозиций, включая музеефицированные руины. Однако только по некоторым из этих работ были опубликованы материалы, причем в основном обзорного и в одном случае (Теплые ряды[35]) археологический отчет. Специальных научных задач в ходе этих вскрытий не ставили, а соотношение «скорость – объем» было крайне неблагоприятным для научных исследований, которые требуют исключительно серьезного и ответственного отношения к сбору информации. Судить о вкладе этих, ведущихся уже треть века, интенсивных работ в фундаментальную науку пока рано.
Близкие по масштабам полевые проекты, более отвечающие требованиям тщательности, скрупулезности, неспешности, полной обработки и публикации результатов, осуществлял и Сектор археологии Москвы ИА РАН. Нельзя отрицать, что и простое присутствие археолога на строительной площадке может принести важные для истории находки[36]. Но наиболее успешны, конечно, не просто длительные раскопки, а такие, при которых ученые ставят перед собой особую историческую проблему и сосредотачивают на ней внимание, исследуя конкретный объект. Это может быть территория (например, бывшее земельное владение, село, лес, парк и т. п.), поселение (замок, монастырь, городище), отдельная постройка (городской дом, дворец, храм), кладбище. Таких проектов у одного исследователя не бывает сразу много, но с годами они образуют логические цепочки, состоящие из достоверно установленных (иногда на первый взгляд очень мелких) фактов. Эти-то цепочки и меняют коренным образом представления о событиях, раскрывая нам не только факты, но и стоящие за ними вкусы, мысли, намерения (сейчас говорят: «мотивацию») людей прошлого.
В последние 30 лет такие цепочки образовали самые древние и тщательнее других изученные объекты. Огромную роль играло изучение Николаем Александровичем Кренке исторических урочищ, таких как парковые зоны Царицына, Коломенского и Дьякова с уже упоминавшимся городищем, а в центре города – участок Опричного дворца Ивана Грозного. Его раскопки прояснили одно из обширных белых пятен в исторической топографии Занеглименья с XII по XVII в.
Исследования (1996–2002 гг.) шли вблизи Моховой улицы, во дворах «старого здания» Московского университета, где в первой половине XVII в. находилась резиденция бояр Романовых (отсюда название проекта: «Романов двор»). Здесь был применен ряд новых для московской археологии методик: геохимические особенности слоя и палеоботанические остатки изучались с целью реконструкции экологической обстановки, была разработана опорная шкала изменений растительного «фона» Москвы начиная с XII в. В погребенной почве прослежены следы распашки ХII – ХIII вв., а подпечные ямы сгоревших построек сельского поселения дали типичные находки: обломки семилопастных височных колец, шиферные пряслица, стеклянные браслеты. Над уровнем XII в. залегали огромные кирпичные печи-очаги Опричного двора (1567–1584) и песчаная подсыпка его поверхности, описанная в средневековых текстах. К нему относились находки дорогих предметов быта: осколки стеклянных кубков, пороховница европейской работы из рога оленя с гравированным изображением воина-аристократа.
Сенсацией стало обнаружение остатков Нового дворцового денежного двора эпохи знаменитой денежной реформы и Медного бунта (1655–1663). Они дали массу сведений о производстве, обеспечивавшем важнейшую государственную функцию – чеканку денег. В слое пожара лежали остатки сгоревших построек, масса инструментов для ручной чеканки монет, заготовки и сами медные «копейки»; огромная масса мелких отходов монетного производства заставила пропустить весь слой через рамку металлоискателя. Яркую картину «медной лихорадки», когда продукция денежного двора расхищалась и утаивалась, несмотря на все предосторожности и запреты, рисуют находки на дворе многочисленных кладов. Открытие имело общероссийское значение – это единственный случай археологического изучения средневекового денежного двора.
Дальше всего в Москве археология смогла пока продвинуться в исследованиях монастырей, и открытия в этой области стали эталонными для всей России. Они готовились не менее 30 лет: до 1980-х гг. в русской науке просто не существовало такого направления и соответствующей школы. Её пришлось создавать, причем, как часто бывает в археологии, по ходу самих исследований[37]. Раскрытие остатков Казанского собора на Красной площади[38], многолетние раскопки в монастырях (Данилов[39], Богоявленский[40], Зачатьевский/Алексеевский и Высоко-Петровский)[41]. К ним следует добавить раскопки вокруг Вознесенской и Георгиевской церквей в Коломенском[42]. Эти комплексные работы, для которых требуется многоуровневый анализ целых групп источников, позволили приступить к глубокой и полной реконструкции истории сакрального пространства средневековой Москвы, первыми серьезными шагами к которому стали монографии о древних монастырях по данным археологии, об истории возникновения и движения престолов, их связи с историей города[43].
Раскоп в Даниловом монастыре, 1984 г.
Заключение
Конечно, здесь названы только избранные проекты и находки – иначе и невозможно. Сейчас накоплены просто неисчислимые материалы, только учтенных точек археологических работ многие сотни. Органы охраны памятников Правительства Москвы утвердили археологические исследования в качестве столь же необходимой части производственного цикла, как, скажем, геологические или геодезические. Связанные с работой в культурном слое строители, инженеры, реставраторы уже воспринимают широкое участие археологов серьёзно, как нормальную, «штатную» ситуацию. Археологи стоят перед вызовом: работать на необычно широких площадях и необычайно интенсивно. Это и хорошо, и плохо. Рамки заданы объективной реальностью, их определяет развитие мегаполиса, диктующее как размах, так и сжатость сроков. Дело ученых выработать такие методы исследований, которые позволят обратить даже минусы на пользу науки, использовать предлагаемые ситуацией ресурсы для решения фундаментальных проблем.
Но для этого проблемы нужно правильно оценить и сформулировать, целенаправленно подготовить кадры, создать для них научную мотивацию. Важно, что археология Москвы как особое научное направление становится привлекательной для молодых ученых. Начали складываться группы профессионалов, которые связывают с прошлым Москвы своё будущее в науке.
В Москве постепенно претворяются в жизнь некоторые давно заявленные в археологии, но все еще звучащие новаторски идеи. Например, тезис о необходимости сплошной «исследовательской вертикали», охватывающей не только целевую для данного учёного свиту слоев, но всю толщу напластований, даже если она состоит преимущественно из ярусов Нового времени, XVIII–XIX вв. Памятники начала Нового времени важны для истории градостроительства, архитектуры, повседневности, а в практическом смысле – как музейный элемент в жизни современного города. В Западной Европе и США их изучение уже стало обычной областью исследований археологов, но учёные России такого опыта до работ последней четверти века в Москве и Подмосковье почти не имели[44].
Первостепенная задача научной археологии в Москве – создать собственную, во многих отношениях более достоверную картину развития города и предшествующую историю местности.
Расширение полевых исследований укрепило уверенность в том, что Москва как город не восходит к эпохе ранее середины XII в., хотя берега реки Москвы и её притоков осваивались, конечно, и до этого. Период между двумя большими эпохами в этом освоении – финно-угорской («дьяковской», до IV–V вв. н. э.) и догородской балто-славянской (X – первая половина XII в.) – всё ещё белое пятно. Задача науки – открыть формы наследования или доказать отсутствие генетической преемственности между ними.
Меняются представления о территории, освоенной в первое столетие существования города, с середины XII по середину XIII в. На схеме 1971 г. (Рабинович М.Г. 1971. Рис. 22) культурный слой этого периода не занимал даже всей территории Кремля, выходя за его пределы лишь узкой полосой вдоль Москвы-реки, по краю Зарядья. Сейчас можно говорить о том, что застроена была уже вся полоса напольного плато по меньшей мере до линии Богоявленского проезда, и весь будущий Китай-город, несомненно, освоен. Существовали угодья и, вероятно, посад за рекой Неглинной.
Москва предмонгольских десятилетий оказалась не только гораздо обширнее, чем думали. Она и росла гораздо быстрее, причем начиная не с XIV или XV в., а уже с XIII, причем это развитие после нашествия монголов, в середине – второй половине столетия, не прекратилось. Город окружила освоенная сельскохозяйственная округа с богатыми селами, ближними (Семчинское, Сущевское) и дальними (Коломенское, Мякинино), некоторые из которых восходили к эпохе раннеславянского освоения Москворечья (Даниловские селища конца Х – XI вв., Чертов городок у с. Дьякова).
Появляются свидетельства более сложной и развитой оборонительной системы, а следовательно, тесно связанной с ней системы расселения. Об этом говорит довольно плотная застройка XII–XIII вв. в пределах Кремля и ближней части посада, положение кладов 1230-х гг. вне центральных участков крепости, за пределами территории, входившей, согласно распространённому мнению, в черту укреплений домонгольской Москвы. Остаётся предположить, что богатые клады зарыты на дворах вне крепости, возможно, в предместье, линии укреплений которого вне Кремля ещё предстоит открыть. Они могли ограждать мало застроенную территорию, подобно тому, как было в лучше изученных древнерусских пограничных городах-крепостях: Белгороде Киевском, Рязани (где богатейшие усадьбы стояли не в детинце, а в «окольном» городе), и многих других. Москва была именно таким городом: уже в середине ХIV в. (ещё до постройки Китай-города) монастыри Богоявленский и Георгиевский помещали «в городе на посаде», отделяя их тем самым от пригородных («на всполье») и более дальних. Археология даёт также важнейшие данные о существовании, по крайней мере в XIII в., сложившихся направлений основных дорог (улиц?) на посаде и связанной с ними устойчивой ориентировки построек, которая изменится только на рубеже ХV – ХVI вв. в связи с перестройкой Кремля.
Впрочем, дело не только в хронологических поправках и уточнении количественного роста территории. Археология даёт огромный материал для истории культуры и быта, потребления и моды, той «малой истории» народа, без которой общая история останется мертвой, никому не интересной схемой с уныло повторяемыми от учебника к учебнику именами и датами. Медленно, но верно в науку входят незаметные, но в научной перспективе решающие «локальные истории» того или иного квартала, усадьбы, церкви, монастыря, кладбища – да что там, по мере развития антропологии даже и отдельных людей. Решая свои задачи, археология постепенно, но неуклонно рисует и новую, гораздо более достоверную версию истории жизни страны, как сказали бы историки Москвы XIX в. – «народной жизни».