Морфология истории. Сравнительный метод и историческое развитие. Глава II. Морфология общества (Г. Ю. Любарский, 2000)

Гармония сфер. – Триединая формула общественного устройства. – Государство. – Экономика. – Культура. – Свободная культурная жизнь: преемственность и образование. – Университет. – Экология культуры. – Разнообразие культуры.

Прежде чем мы перейдем к рассмотрению рядов гомологических (сходных) форм, наблюдаемых в истории, нам потребуется хотя бы предварительное представление о наиболее общем членении общественного целого. Общественным целым является любое человеческое общество и любые его подразделения или объединения, состоящие из обществ: народ, более высокие объединения людей («сверх-народы»), человечество в целом. При рассмотрении жизни таких целостных общественных организмов естественно выделить три крупные сферы, три больших объединения органов общественного организма: хозяйственную жизнь, сферу государства и права, а также культурную жизнь.

Такое деление на три сферы сложилось очень давно, оно существовало уже в Средние века. Средневековые мыслители выделяли в обществе три сословия: «те, кто молится», «те, кто воюет» и «те, кто трудится». Это деление можно проследить и в еще более древние времена, не только до-античные, но и до-египетские. Такое деление связано с рассмотрением общества как организма, в котором есть «голова», «руки» и «живот», система обмена веществ. Организмическая концепция общества существовала повсеместно во всем Древнем мире. Например, помимо Европы, она четко прослеживается в китайской историософии. Сегодня этот взгляд считается наивным, однако на практике он продолжает существовать. Это можно видеть на примере судьбы науки экологии. То, что сегодня называют экологией, все в большей степени становится не наукой биологического цикла, а подразделом наук социальных, ответвлением глобальной экономики. Общество рассматривается как организм, и его отношения с окружающей средой – добывание материальных ресурсов, выделение отходов – и есть предмет экономической экологии, или, по современному словоупотреблению, просто «экологии». Восприятие общества как организма и подразделение общественного организма на части является очень древней и существующей по сей день традицией.

Это старинное понятие о делении общества в XX веке было обновлено и наполнено новым смыслом Р. Штейнером. Не касаясь детального рассмотрения идей этого мыслителя, проследим только мысль о трехчастном строении социального организма. Штейнер высказал идею, что в связи с развитием общества трехчленность приобрела в современном обществе новый смысл. А именно, прежде полагалось, что общество – и древнее, и в значительной степени современное – отчетливо членилось на классы. Люди в обществе могут быть расклассифицированы таким образом, что одни занимаются одной группой социальных работ, а другие – другой группой. В отношении этой мысли философы древнего Китая, средневековые европейские схоласты и марксисты окажутся единодушны. Штейнер показал, что общество на современном этапе – его интегрированность, степень осознанности включения людей в это общество – стало таким, что прежнее деление необходимо заменить новым, когда три части общественного целого продолжают существовать, но это именно части социального организма, а не группы людей. Имеется в виду очень простая мысль: прежде было осмысленным выделять в обществе группу «тех, кто кормит», кого бы здесь не подразумевали – от крепостных крестьян до бизнесменов. Современное общество самоорганизуется в ином направлении – область хозяйственной жизни сохраняется и развивается, но к ней должен иметь отношение каждый человек, и каждый человек вовлечен в иные общественные сферы, связанные с производством духовных ценностей либо с правом. Здоровое общество должно быть устроено теперь таким образом, что не должно быть «тех, кто кормит» и «тех, кто правит», хотя сферы хозяйственной и правовой жизни сохраняют и даже увеличивают свое значение. В современном мире можно наблюдать определенное, хотя и весьма противоречивое, движение именно к это ситуации. Например, укрепление идеала демократического государства создает основу именно для такого положения дел, когда к государственно-правовой сфере имеет то или иное отношение любой человек (хотя бы как избиратель); также и современная экономика, всемирная по характеру и отличающаяся глубочайшим разделением труда, вовлекает каждого человека в определенную связь с обменом товаров и услуг. Нормальным следовало бы признать и то, чтобы каждый человек мог в той или иной степени участвовать в культурной жизни общества. Эта интегрированность общественных сфер в их приложении к человеку и является тем связующим звеном, которое не позволяет изолирующимся и специализирующимся общественным сферам распасться. Если прежде гарантом целостности общества выступала правовая сфера, государство, которое цементировало все проявления жизни общества в нечто монолитное, то теперь такого уровня интеграции уже не хватает. Общество развивается, и специализированность его частей требует нового уровня интеграции их в единое целое. Таким новым уровнем интеграции может выступать только человек; общественные сферы, замыкающиеся на каждом гражданине, способны взаимодействовать с особой силой, оставаясь каждая в качестве общественной сферы совершенно самостоятельной. В общем смысле такое положение связано с различным уровнем целостности этих образований – человека и общества. Человек является значительно более связной, более целостной системой, чем общество, и потому намного устойчивее поддерживает любые структуры, чем чисто-общественные механизмы. Так обстоит дело и в биологии: многие популяционные механизмы поддерживаются приспособлениями отдельных биологических особей, а вовсе не свойствами популяций как таковых.

Итак, мы выделяем в обществе три крупных части: экономику, государство и культуру. В культуре люди проявляются в соответствии с их индивидуальными способностями, талантами, достижениями. По этой причине к культурной жизни общества относится то, что создают люди в качестве произведений искусства, философии, науки, то, что появляется как религиозная жизнь, а также и проявления индивидуального таланта в предпринимательстве, в бизнесе, – это тоже относится к культуре. В сфере государства и права люди выступают как равные, равные перед законом, и к этой сфере может относиться только тот аспект общества, в котором люди равны друг другу. Сфера экономической, или хозяйственной жизни общества – это та, что включает в себя все, связанное с обменом товаров, с производством материальных благ, с общением людей между собой для удовлетворения своих потребностей. Соотношение развития этих трех систем органов определяет собой жизнь общественного целого, в частности, определяет исторические судьбы людей. Если какой-то из этих органов переразвит, или напротив – развит слишком слабо, это сказывается на здоровье всего общественного целого.

Рассмотрим теперь эти части общественной жизни по отдельности. Сфера культурной жизни (понимаемой как орган общественного целого, а не в каком-нибудь более специальном смысле) значительно шире, чем это обычно представляют. Даже в университетских программах, не говоря уж о газетных статьях, сейчас можно встретить названия типа «Культура и наука». Сферу культуры сейчас отождествляют с искусством; культуру рассматривают наравне с такими понятиями, как наука или религия. В действительности культурная сфера включает в себя не только искусство и философию, но и науку, а еще такие явления, как язык, религиозную жизнь, жизнь тех образований, которые естественно называть «народными душами», но принято именовать «национальными характерами». Культурная сфера включает также то, что можно обозначить как проявление этих национальных характеров в конкретных исторических условиях – то, что называется «культурой быта», «стилем поведения», что выступает в более обобщенном виде как мораль и рационализируется в качестве этики.

Экономическая сфера сосредоточена на процессах обеспечения самой жизни людей и их объединений. Не следует полагать, что экономика «материальна» по сравнению с духовной культурой. На деле она столь же духовна (или бездуховна), какой может быть культура; культура и экономика различаются не степенью духовности, а разным положением по отношению к ней. В экономическую жизнь входит не только «бизнес», предпринимательская активность, и не только заботы о ресурсах экономики, связанные с добыванием первичных продуктов из природы. Экономическая жизнь включает также многочисленные, свойственные только ей контролирующие системы (финансы, кредитные системы и проч.), а также некоторые аспекты человеческого труда и такие акты, как дарения и пожертвования.

Еще один аспект духовной жизни общества, наиболее абстрагированный и обобщенный, заключается в сфере государственно-правовой жизни. Он включает особенную сферу правовой жизни, а также различные аспекты, связанные с законодательством, международными отношениями, поддержанием правопорядка, жизнью государства.

Если сфера культуры представляется массовому сознанию значительно уже чем она есть на самом деле, то государственная сфера, напротив, в действительности уже, чем сейчас принимается. По сути, она включает только то, что относится к сфере права – законы и временные постановления, надзор за их исполнением, а также искусство управления государством – политику. В реальных условиях исторический жизни государственно-правовая сфера отвечает за контроль насилия внутри общества и защиту общества от насильственного вторжения другого общества – от посягательств государственно-правовых сфер иных общественных целых. Институты государства – суд и полиция, армия и флот; его заботы – законы и дипломатия. Управление хозяйственной сферой общественной жизни и культурной сферой не входят в его задачи. При этом сфера правовой жизни все же несколько шире, чем это сегодня принимается. Например, взаимоотношения, складывающиеся в процессе труда и, в частности, размер заработной платы, – эти явления входят в состав правовой, а не хозяйственной жизни.

Самым кратким образом описав состав и функции частей общественного целого, можно задаться вопросом: как мыслится взаимодействие этих сфер? Общество является развивающейся системой, и как любая развивающаяся система, не может остановиться. Если «остановить мгновенье», общество погибнет как организм, которому не дают дышать. Пока организм живет, он не неподвижен. Синхронный срез общества является не реальным фактом, имеющим место в жизни, а абстракцией, схемой, удобной для некоторых исследовательских целей, но не отражающей всех аспектов реальности. Реальное общество диахронно, оно живет в истории. Поэтому взаимоотношения сфер (органов) общественной жизни следует рассматривать в динамике, в развитии.

Факты общественной жизни требуют их рассмотрения с точки зрения развития, движения, взаимодействия сфер. Ежеминутная жизнь экономики, использующей выработанные в культуре технологии и открытия, каждодневная жизнь государственно-правовой сферы, связанная с «культурными технологиями» (всеобщая воинская повинность, суд присяжных, парламент, свод законов), – прямо зависят от работы сферы культуры. В каждом остановленном мгновении станки уже работают и законы уже написаны, так что на культуру приходится «раскошеливаться даром», но эти законы, рассматриваемые в процессе их разработки, а станки – в процессе конструирования, являются продуктами культуры. Более того, не только орудия труда, но и сам труд – продукт культуры. Умение тщательно, интенсивно, добросовестно трудиться – по меньшей мере такая же важная черта культуры, как манера приветствия или особенности религиозной философии. Существующие сейчас общества чрезвычайно различны по культуре труда. Можно вспомнить трудоголиков-японцев. Можно понаблюдать за манерой ручного труда китайцев и корейцев. И можно видеть, как делается работа – здесь речь идет о стиле, поэтому для примера годится любая работа – в большинстве стран Африки, Южной Америки. Или в России. В историческом срезе весь общественный организм кормится от культуры – не от экономики. Для человеческого общества (и в частности для страны) недостаток в культурной сфере аналогичен голоду для индивидуального человека. Насколько верной, жизненной, практической мудростью является суждение, что человека надо сначала накормить, дать необходимое, а уж затем приобщать к знанию, настолько же практической, жизненной является эта же мудрость в приложении к обществу: его надо сначала напитать культурой, а потом уж развивать экономически.

Красивый пример описал Лесков. Дело происходило в прошлом веке, однако ситуация симптоматичная. Некий просвещенный русский помещик захотел облегчить жизнь своих крестьян. Выделил деньги, нанял немца-управляющего, объяснил задачу. Для крестьян были построены благоустроенные дома (так сказать, коттеджи). Через год помещик приехал посмотреть, как живут крестьяне. Оказывается, по-прежнему в старых своих избах, которые топят по черному. Новым коттеджам тоже нашлось применение: в них ходили испражняться. Нечто со стенами и крышей – дом, только когда к нему привык, а иначе это просто нужник.

Неподготовленное в культурном отношении общество просто не сможет воспринять экономические дары, любые экономические (и государственные) блага будут ему не впрок. Экономические блага усваиваются в той степени, в которой общество культурно. Бессмысленно давать безалаберному человеку деньги в долг, его надо научить работать. Современное общество мыслится сейчас по Марксу; марксистское в основе своей мышление победило во всем мире, – невзирая на то, что социалистический лагерь рухнул. Мысль Маркса состоит в том, что существует «экономический человек», который стремится работать поменьше, а получать побольше, «потребности» которого растут, и он стремится заработать, чтобы удовлетворить свои желания.

По этому поводу был проведен интересный эксперимент (нет, я имею в виду не столь масштабный, как тот, в котором мы участвовали). В одной из областей Германии существовали сезонные сельскохозяйственные рабочие. Перебивались они зиму как придется, а к осени их нанимали окрестные фермеры-землевладельцы для уборки урожая. Работа сдельная, и что-то им там платили за мешок. Эксперимент состоял в том, что решили фермеры, посовещавшись с профессорами-экономистами (Германия все же), убрать урожай побыстрее, поинтенсивнее, чтобы раньше других хозяев поспеть с товаром на рынок. Профессора посоветовали поднять ставки сезонных рабочих. Логика простая: все доходы рабочих – за эти недели уборки. Им предоставляется возможность, работая интенсивнее, заработать больше. Результат был обескураживающий: рабочие стали работать медленнее и раньше бросали работу, урожай едва успели собрать в прежние сроки, ускорения не было. Почему? Рабочим была нужна определенная сумма, которую они привыкли выручать за этот период на протяжении многих лет. Повышение расценок дало им возможность заработать ту же сумму за меньшее время, и заработав ее, они весело отправлялись пить пиво, вовсе не стремясь наращивать свои потребности (пример, довольно часто цитировавшийся в начале века; см.: Вебер, 1990: 81–82).

В этом маленьком примере совет, который дали профессора-экономисты, показывает, что «по Марксу» думают сейчас везде. Экономическая сфера (как и прочие сферы общества) воспринимаются сейчас как машина, устройство которой в общих чертах понятно тем, кто стоит во главе общества. И они честно пытаются жать на «нужные кнопки», уверенные, что реакция «машины» вполне предсказуема. Однако «экономический человек» – абстракция, выдумка, его нигде не существует. Правда, в общественной жизни выдумки могут быть осуществлены и, воспринимая общество как машину, его можно таковым сделать – но это будет совсем другая история. Воплощение нежити силами человека происходит достаточно часто, но сейчас мы описываем нормальное состояние общества, а не всевозможные его заболевания.

Итак, когда мы подходим к обществу, не шинкуя его на синхронные срезы, а исторически, то выясняется фундаментальная ценность культуры. Даже те плоды культуры, которые кажутся оторванными от сегодняшних экономических нужд, не бесполезны: это вложения в будущее. Причем не «добавочные вложения», не то, без чего в будущем можно будет обойтись. Эти не оправданные для сегодняшней экономической жизни действия культуры и составляют то, чем будет жить общество завтра. Это верно не только для непосредственных результатов культурной работы: для невостребованных открытий и непонятых книг. Это верно для любой составляющей самого обычного экономического действия. Когда мы работаем, мы получаем определенную плату.

Можно работать таким образом, что многое вкладывается в труд бескорыстно, из энтузиазма, без оплаты. То, что не оплачивается в труде, то, что вложено в результат труда из чистого культурного энтузиазма, есть плоть будущего. Будушее строится сегодня и для своего развития оно берет из сегодняшнего дня то, что сделано из преизбытка сил, из энтузиазма, то, что не оплачено. Соответственно, в хозяйственной сфере общественной жизни можно выделить самостоятельный аспект, связанный с дарением (стипендии и гранты, благотворительность и пожертвования). Дарение – не случайная личная прихоть, оформляемая юридическими и хозяйственными установлениями, это полноправная составляющая экономического процесса.

В динамическом срезе здоровое общество характеризуется определенным рисунком отношений своих органов, аспектов, сфер: культуры, права, экономики. Нарушение взаимодействия и взаимообмена между сферами приводит к общественным болезням. Сегодняшнее общественное устройство таково, что в одних странах, культурах явственно доминирует государственная сфера над экономической и культурной, а в других регионах экономическая жизнь подмяла иные сферы. Именно так болеют организмы: в их строении наблюдается дисгармоничное развитие частей или аспектов, от чего целое чувствует себя больным (скажем, нарушения обмена веществ). Все признают, что современное общество – больное, хотя причины болезни называются самые разные. Как только мы вычленяем части, из которых состоит общественное целое, мы тут же подходим к вопросу о том, как должны соотноситься части общественного целого, чтобы это целое было здоровым. Из вопроса о составных частях общественного целого прямо вытекает вопрос о правильном соотношении этих частей, необходимом для здорового развития целого.

Органы в живом организме обладают различной специализацией. Существует определенная связь между степенью самостоятельности частей целого и устройством этого целого. Предположим, у организма есть орган, выполняющий некую функцию, важную для организма. Однако тот же орган всегда выполняет еще множество функций, а кроме функций, важных для всего организма, орган должен также поддерживать свою жизнь, а это значит, у него имеются функции самообеспечения. Если для организма важно, чтобы орган лучше (интенсивнее) выполнял какую-то одну функцию из всего набора, орган должен быть в большей степени приспособлен для выполнения именно этой функции. Особым образом приспособленный орган выполняет эту главную для организма функцию лучше, и поэтому организм в целом оказывается более устойчивым к воздействиям среды. Однако приспособление органа к наилучшему выполнению одной функции делает его почти непригодным для выполнения других, побочных функций. Более того, такой орган в пределе оказывается неспособен выполнять функции самообеспечения; такой орган, хорошо выполняющий одну функцию, в своем существовании в гораздо большей степени зависит от целого организма, чем прежний орган, который выполнял множество функций, и в том числе все функции самообеспечения.

Такое приспособление к выполнению единственной функции называется специализацией. Специализация подразумевает, что орган начинает все больше отличаться по своему строению от других органов. Ведь не может быть улучшение функционирования самого по себе; оно достигается путем каких-то перестроек внутри органа. Значит, специализированный орган будет устроен существенно иначе, чем прочие органы организма, будет все сильнее отличаться от них. Такое расхождение в строении органов в результате специализации называется дифференциацией.

Специализация позволяет интенсифицировать выполняемую функцию, но предельная специализация оказывается несовместимой с жизнью – чем более орган специализирован, тем более он мертв. Поэтому наиболее специализированные части живых организмов оказываются в меньшей степени живыми, чем прочие – таковы нервы, клетки которых не размножаются, кости и отчасти сухожилия, некоторые части глаза. От живого органа, который с легкостью самоподдерживается и может даже некоторое время жить вне организма, трудно добиться хорошего выполнения какой-то внешней по отношению к данному органу, нужной всему организму функции. А специализированный орган трудно заставить жить. Как только что-то живое начинает существовать не ради себя самого, а ради внешних по отношению к нему нужд, как это живое умирает. А живущее не может эффективно служить органом для другого целого. Таково противоречие жизни и специализации.

Поэтому сложное, составное целое, которым является организм – и живой, и общественный, – вынуждено решать это противоречие. Увеличение устойчивости организации целого подразумевает дифференциацию и специализацию частей: части становятся все более непохожими друг на друга, все более приспособленными для выполнения своих особых функций. Но каждый орган в отдельности становится более мертвым, не способным существовать сам по себе. По этой причине рост уровня развития организма в живой природе сопровождается утерей способности к регенерации, к самовосстановлению. Амеба размножается делением; морского ежа или дождевого червяка можно разрезать на две части, и каждая вырастит недостающие органы и сможет вести самостоятельное существование. А более высоко организованные живые существа не способны восстанавливать утерянные важные части.

Любой процесс дифференциации и специализации сопровождается усилением интеграции целого организма. Все более несамостоятельные органы требуется особенно прочно увязывать между собой, эти ранее почти независимые органы теперь могут существовать только вместе, только благодаря интегрированности в единый организм. По мере специализации органов целостность организма возрастает. Интеграция в целое более высокого порядка и специализация частей – две стороны одного процесса, одного без другого не бывает. Любая целостность цела настолько, насколько ее части специализированы.

Дифференциация частей и интеграция целого – две стороны одного процесса. Недостаточная дифференциация, выполнение разными частями сходных функций влечет падение интегрированности и устойчивости развития целого. Когда в организме падает дифференцированность его органов, органы приобретают большую самостоятельность, начинают быть более живыми, живут все более по своим законам, все менее нуждаются в связях с другими органами. Тогда организм становится все менее развитым, деградирует, его сложность и целостность уменьшаются, ему грозит распад – что и означает, что падает устойчивость такого организма. Если дифференцированность органов возникает из их специализации, из выполнения только им свойственных функций, то падение дифференцированности – это уменьшение специализации. Орган начинает вновь выполнять множество функций, в пределе он стремится выполнять все функции, стремится обособиться от организма. То есть падение дифференцированности выражает себя в том, что некоторый орган начинает выполнять функции других органов, вместо одной функции, которую он ранее выполнял в совершенстве, орган теперь выполняет множество функций, но все – так себе.

Как в любом органическом целом, части которого специализированы и потому относительно автономны, части общественного целого – культура, экономика и государство – должны быть относительно независимы друг от друга, должны быть специализированы. Так было не всегда: легко вспомнить, что когда-то эти сферы не были разделены, общественная жизнь была едина. Медленно выкристаллизовывались в общественной жизни первые «профессии»: жрец, воин, кузнец, торговец… По мере эволюции человеческого общества в нем происходила дифференциация (специализация) частей, точно так же, как из единой прежде культурной жизни развились столь автономные ныне области, как искусство и наука, религия и язык. Раньше эти вещи нельзя было разделить, наука и искусство были неотделимы от мастерства. Управление обществом, называемое теперь политикой, было раньше неотделимо от религии, этики и философии. Теперь все эти сферы общественной жизни сильно развились и дифференцировались. Каждый крупный общественный орган – культура, хозяйственная жизнь, государственноправовая сфера – четко подразделены на целостности подчиненного порядка, точно так же, как наука подразделяется на тысячи отдельных наук. Специализация такого рода зашла уже очень далеко. Сейчас уже начинает забываться, что входит в состав культуры. Например, наука и религия, или язык, уже значительно выделились из распадающейся общекультурной целостности. Уже высказываются сомнения, что вообще есть такая вещь, как наука в целом – некоторые методологи полагают, что существуют только конкретные науки, а наука в целом есть вымысел других, недоброкачественных методологов.

Утрата специализации в сегодняшней культуре привела бы к распаду общественного целого: наука, слившись с другими подсистемами культуры, утеряла бы свой метод и перестала быть плодотворной; искусство свелось бы к ремесленничеству; даже религиозная жизнь рухнула бы, потеряв плоды своей тысячелетней эволюции. Части должны развиваться иным путем: усиление их интеграции может привести к новому синтезу частей, прорастанию их в более крупные и сложные образования, но простая декомпозиция существующих частей является смертью тех целостностей, которые из них составлены. Такая же ситуация складывается и на более высоком уровне: подобно тому, как дифференциация подразделов культуры обеспечивает нормальное их функционирование и жизнь всего общественного целого, точно так же для здоровой жизни общества необходимо поддержание различий, дифференциации составляющих общество частей – государственно-правовой жизни, хозяйственной и культурной жизни.

Понять что-либо в истории можно только тогда, когда имеется представление о том, что должно быть, а не только о том, что есть. Иначе нет предмета для понимания – понять можно только осмысленный процесс, а не случайный. Долженствование здесь понимается не в моральном смысле, а в нормативном – должно́ быть здоровым, но не всем это удается. Понять болезнь можно, только зная, как выглядит здоровое состояние. Поэтому история, претендующая только на описательность, теряет свой предмет, становится неправдивой. Рассматривая части общественного целого в любом реальном обществе, надо констатировать существующее в нем соотношение частей и указать, какие из них развиты неправильным образом, недоразвиты или переразвиты, сверхспециализированы или специализированы слишком слабо, так что не выполняют должным образом возложенные на них функции, важные для целого общества.

Итак, для поддержания существования дифференцированного (и по причине этой дифференциации целостного) общественного организма члены этого организма должны обрести определенную специализацию. Особенность современного этапа соотношения сфер общественной жизни в том, что для здорового существования целого эти сферы, за время исторического развития достаточно специализировавшиеся и дифференцировавшиеся, должны теперь еще более автономизироваться друг от друга, работать каждая в соответствии с характерными для нее модусами существования. Часто можно слышать, что современное общество «сложно устроено». На самом деле оно устроено недостаточно сложно. Сложность можно понимать как сложность описания места каждой песчинки в куче песка, но правильнее это называть неорганизованностью. Иная сложность – синоним целостности, сложной взаимной интеграции частей в целое. Современное общество очень неорганизованно, в нем слишком мало сложности. Развитие общества сейчас подошло к такой стадии, когда требуется еще большая, чем ранее, специализация сфер общественной жизни – и соответственно еще большая степень их интеграции в целое.

Современное состояние сфер общественной жизни характеризуется слабой дифференцированностью, части целого выполняют пока слишком много функций, и делают это не лучшим образом. Государство зачастую выполняет задачи, которые должны выполнять культурная или экономическая сфера; в других обществах, напротив, экономика подменяет собой государственно-правовые и культурные влияния. Вред от переплетения сфер общественной жизни проистекает от того, что каждый из современных уже в некоторой степени специализированных органов общественной жизни имеет свои характерные методы работы. Точно так же, как копыта уступают легким в способности дышать, а сердце не способно копать землю, каждая сфера общественной жизни, подменяя другую сферу, образует болезненные образования, препятствующие правильному развитию целого. Чтобы представить себе правильное, здоровое функционирование общественного целого, необходимо понять эти модусы существования его органов, представить себе специфику их работы.

Сначала кратко рассмотрим историю болезни в одном из общественных целых. Образованный класс русского общества, как известно, выработал для самодержавия лозунг-триаду: самодержавие – православие – народность (1832, С.С. Уваров; основные положения – у Карамзина, 1811; интересно, что в 1483 году первый великий инквизитор – Томас Торквемада – провозгласил государственный девиз Испании: «Народ, империя, религия». Здесь история повторяет математику – от перемены мест слагаемых…). Этот русский девиз обозначал: государственная власть в форме самодержавия, культурная жизнь, пронизанная и определяющаяся православием, и народная жизнь, определенная совокупность определенных хозяйственных укладов, форм быта и т. д.

Эта идея не заполнила идеологический вакуум России, оказалась по крупному счету бесплодной. В России победила революция, которая изменила детальное содержание каждого члена триады, но по сути эта революция создала общество, лишь более жестко и логично продолжающее тенденции развития старой России. В Советской России эта триада стала выглядеть иначе: деспотическое государство— идеологизированное общество (культура) – государственная экономика. Государство, ранее бывшее деспотическим по форме и несшее остатки былой патриархальности в содержании, изменило форму деспотии. Остатки патриархальности были выметены революционной метлой, при этом государственность проникла и в третий член народной жизни – в экономику. Народ уже не только должен был придерживаться государственной идеологии в обязательном порядке, он должен был еще жить государственно, хозяйствовать так, как это спланировало государство. Я не собираюсь здесь описывать детали процесса: понятно, что примат государства в экономической сфере существовал в России многие века, задолго до прихода к власти большевиков, это не их изобретение. Но понятно и то, что государственный контроль за экономикой в СССР был значительно усилен.

Довольно трудно понять, как устроена указанная триада после падения СССР. Исчезла общая для всех идеология, не стало каких-либо общепринятых позиций. Однако мне кажется очевидным, к чему склоняется «бессознательное» перестроенной России (вне всяких оценок – хорошо это или плохо). «Бессознательное» – поскольку в речах лидеров нельзя усмотреть вовсе никакого сознания, не то что идей. Однако стиль жизни заставляет сформулировать следующую триаду: демократическое государство – религиозная культура (религиозное общество) – свободная хозяйственная жизнь. Я вовсе не хочу сказать, что такой порядок уже установился; например, что государство стало демократическим, а культура – религиозной. Я говорю лишь о равнодействующей, о том, что, как мне кажется, большинство общества принимает за желаемое или по крайней мере на чем это большинство готово помириться.

Действительно, это перелом по сравнению с революцией 1917-го. Если этот порядок (образца 1991-го года) установится в России, это будет перелом более радикальный, чем 17-й год. И эта триада очень похожа на западную модель, что лишний раз напоминает о том, что события 90-х годов являются продолжением длительного процесса вестернизации России. Разноречий, конечно, существует много. Современные «западники» находят в совершающемся действе прогресс (наподобие прутковского ханжи). Некоторые люди унаследовали от Советской России атеизм и противятся религиозной окраске культуры, упирая на то, что для Запада следовало бы написать так: демократическое государство— индивидуальная (свободная) культура (общество) – свободная хозяйственная жизнь. Иные, напротив, согласны помириться с религией, но хотят вернуть государственность экономики… Короче, единства нет, но компас, похоже, склоняется к указанной триаде (демократия – православие – рынок).

Как же следует оценить это преобразование, это новое сближение с Западом? Сделать это можно только в том случае, если мы сформулируем правильное отношение сфер общественной жизни, указав специфику действий каждой из них. Здоровым состоянием народного целого является следующее: правовое государство – свободная культура (общество) – братская хозяйственная жизнь. Именно такое состояние соответствует модусам работы каждой сферы. В таком случае, даже если триада выпечки 90-х годов (демократия – православие – рынок) победит, это не будет означать выздоровления общества. И если даже победит чисто западническая точка зрения и Россия станет «совсем Европой» – и тогда ее общество не будет устроено здоровым образом. Просто мы будем болеть вместе с Западом, за компанию. Чтобы утвердиться в такой оценке происходящего, рассмотрим, что характерно для функционирования каждой из общественных сфер в «идеальном», здоровом варианте.

Государственно-правовая сфера общественной жизни устроена для поддержания безопасности общества и регуляции в нем насилия. Для сферы права модусом существования является равенство, равенство перед законом. Поскольку речь идет о равенстве перед законом, сфера права живет справедливостью и формальностью. В любую область, в которую проникает государственно-правовая сфера, она вносит начала уравнительности, одинаковости, стремится к формальной всеприменимости своих установлений. Если же государство вмешивается в иные сферы общественной жизни, оно привносит в них характерные для него черты. Сфера правовой жизни стремится заставить подведомственные ей явления сохранять четкие границы, не сливаться, не изменяться, сохранять status quo. Правовая сфера выработала в себе в течение многих веков эволюции общества эти полезнейшие черты. Такими свойствами и должна обладать сфера понятий, имеющих четкие определения и хорошо различимых. Законы должны быть именно такими, чтобы они могли нормально функционировать.

Такие особенности государственной сферы вытекают из ее специфики. Государство есть материализованное право. Право в своем зарождении есть формализованный аспект обычаев народа. Все особенности жизни государственной сферы вытекают из того, что это есть формализованная мета-система описания определенного аспекта общественной жизни. Современное право больше не является «обычным правом», властью обычая, как это было в далекие века. Современное право стало метаструктурным самоописанием (грамматикой), определенного аспекта общественной жизни. Как любое описание такого рода, право увеличивает жесткость структур общества, увеличивает их устойчивость – и тем самым делает их менее гибкими, менее способными к развитию. Это – плата за положительную особенность формализованной системы: результативность в экстремальных ситуациях и способность к быстрым изменениям в рамках привычных воздействий. Только формализованное общественное образование государственного типа способно произвести мобилизацию, только такое образование может вести эффективные боевые действия. Плата за эту возможность выживания в ситуации «запланированного» кризиса, в ситуации стрессового воздействия, к которому система подготовлена, за быструю реакцию в привычном диапазоне воздействий – неповоротливость и замедленность реакций в непредсказуемой, развивающейся ситуации. Государство (в качестве жесткой системы) необходимо в дни войны и является тяжелым грузом в дни мира. Проникая в другие сферы общественной жизни, государство привносит в них привычные способы работы: пытается формализовать встречающиеся ситуации, выработать типичные способы ответов на типичные воздействия. Короче, как любая сильно формализованная система, государственно-правовая сфера идет по пути избыточной специализации. Законы должны быть именно такими – жесткими, общими для всех, и даже формальными, но для подвижных систем экономики и разнообразных систем культуры такое воздействие является вредоносным.

Отмеченная специфика государственной, правовой жизни далеко не случайна, это результат длительного эволюционного развития. Государства прошли длинный путь эволюции от зачатков протогосударств Древнего мира до ранних государственных структур типа Египта или Римской империи, до средневековых феодальных государств, а от них – к национальным монархиям и далее к империям и современным государственным образованиям, имеющим чрезвычайно развитый и специализированный аппарат управления. Первые государства были еще чрезвычайно мало специализированы. Государственный аппарат Римской империи зарождался как личное дело частного лица: чиновники были вольноотпущенниками Августа, его клиентами, членами его семьи. Не только в первые века империи, но практически до самого ее упадка подавляющее большинство чиновников (кроме самых высших, сенаторов и всадников) были рабами или вольноотпущенниками. Более того, служба в данной должности была наследственной; хозяин использовал раба в качестве чиновника, своего помощника, затем отпускал его на волю, а его сыновей, рожденных в рабстве и потому наследственных рабов, назначал замещать должность отца. В результате государственное управление было делом семейным – как для знатных патрицианских фамилий, так и для секретарей и помощников.

Можно сказать, что государство современного типа, с его профессиональными работниками и дифференцированными министерствами, постепенно выделялось из большой семьи влиятельного лица. Когда-то государство и право были личными делами тех, кто управлял этими сферами. Эта слабая специализированность древних государств часто ускользает от внимания современных исследователей, склонных приписывать древнему государству черты современного. В результате такого анахроничного понимания говорят о развитых бюрократических структурах в Древнем Египте или Древней Индии времен Маурьев, говорят о строгой специализации, жестком разделении функций, армии чиновников… Однако это сходство скорее по имени, чем по содержанию. Древние квазибюрократические структуры основывались на совсем иных функциях людей, чем современные, и были в значительной степени пронизаны клановыми отношениями, семейными связями. Еще и сегодня государственные аппараты стран Востока не являются организованными по вполне западному (строго-бюрократическому) типу, а две тысячи лет назад того, что мы теперь называем бюрократией, не было и в помине. Проще говоря, если при дворе некоего царя Додона был человек в чине конюшего, не надо полагать, что это то же самое, что нынешний начальник Генерального штаба. Так, канцелярии высших чиновников Византии размещались в их собственных домах. Посольства иногда отправлялись за счет посла, а сборщики податей были материально ответственны за сбор установленных сумм.

В древности, когда сферы общественной жизни были еще не так дифференцированы, проникновение действий одного общественного органа в сферу другого было еще не столь опасно, как сегодня. Тем более что большинство учреждений государственно-правовой сферы выдифференцовалось из личной жизни людей, из их общей культуры. Первые германские государства образовывались на основе дружин, сообществ боевых друзей. Достаточно быстро это состояние сменилось более специализированными формами, но первые германские (и викингские) королевства были образованы не подневольными солдатами, не наемниками, не религиозными фанатиками, а друзьями, с соответствующим комплексом чувств – верность, взаимовыручка, критическое отношение друг к другу, равенство и т. д. Точно так же важнейший правовой инструмент – документ, удостоверяющий личность, – возник из греческого культурного обычая, ксении. Иногда люди, проживавшие во враждующих городах, сдруживались. И тогда они брали дощечку и ломали ее пополам, и каждый брал свою половину. И если через много лет к одному из них приезжал совершенно незнакомый человек, предъявлял половину дощечки с характерным изломом и рисунком, и говорил, что он – двоюродный племянник давнего друга хозяина дома, а в Фивы выбрался по делам, то получал он кров и защиту от недружественных горожан, становился как бы членом семьи приютившего его хозяина. Эти дощечки, перекупаемые и одалживаемые купцами и дипломатами у людей, связанных Ксенией, дружбой, и послужили прообразом документов, удостоверяющих личность.

Как это часто бывает в развитии организмов, черты, проявляющиеся на ранних стадиях развития, в случае каких-либо нарушений возникают у взрослых форм. Когда современное общество заболевает, у него проявляются детские, давно изжитые в здоровых обществах черты – власть снова становится личным, семейным делом. Сегодня ситуация иная: высокоспециализированные структуры государственно-правовой жизни, впадая в детство, грозят обрушить всю общественную жизнь. При смешении деятельности разных сфер в обществе возникают опасные напряжения, и огромные, развитые и даже переразвитые государственные образования, разрушаясь, грозят похоронить под своими руинами все общество. Современное государство достигло чрезвычайной степени развития, его институты очень дифференцировались, и теперь образ его действий попросту смертелен для культуры и экономики, когда проникает в их сферы.

Вот, например, способ образования правоохранительных органов, принятый в мусульманских городах VIII–IX вв. В городах существовали банды «плутов», или «молодцов», а попросту – разбойников, воровавших в городе и грабивших караваны. Разные банды соперничали друг с другом и подвергались преследованиям со стороны стражей порядка. Достаточно сильный предводитель банды мог расправиться с конкурентами и победить городскую стражу. После этого правитель города вручал ему печать и знаки отличия главы городской стражи, и его банда начинала грабить купцов на законных основаниях, посредством взимания пошлин. Защищаясь от конкурентов – нелегальных разбойников – такая стража выполняла свою «правоохранительную функцию». В случае же появления «чужих» разбойников, гастролеров, глава городской стражи, прекрасно осведомленный об особенностях местного городского «дна», эффективно вылавливал преступников. Иногда атаманы разбойников таким путем становились эмирами (история эмирата Саффаридов). Выделение мафиозной банды в полицейскую структуру происходит по естественным законам корысти и встречается и сейчас, однако такой путь создания правоохранительных органов не может быть признан нормальным.

Хозяйственная жизпь в чрезвычайной степени пронизана динамизмом, ее явления непрерывно видоизменяются, текут, не позволяя схватить себя строгими определениями. Экономическое явление, едва возникнув, не успев еще до конца оформиться, уже начинает видоизменяться, перетекать в следующую форму. Экономические явления не отделены друг от друга жесткими перегородками, они образуют цепи, они сродственны друг другу, и это облегчает их взаимопереходы. Можно вспомнить, как подвижна категория стоимости, как зависит она от множества факторов, как многообразно она перетекает в цену. Даже основные формы экономической жизни (труд, капитал, дар) образуют столь плавный ряд, дают такое великое множество переходов, что опознать их подчас весьма трудно. Именно по причине чрезвычайной подвижности явлений разработка понятий экономической теории – реальной, а не логически выдуманной – является таким тяжким делом. Подвижность и взаимоперетекание форм – суть существования экономического явления, его жизнь, и когда государственная сфера влияет на экономику, внедряя характерное для нее формальное различение ситуаций, требуя жесткой категоризации явлений, экономика гибнет. То, чем живет правовая сфера, оказывает на экономику мертвящее влияние; бурная жизнь перетекающих друг в друга экономических потоков каменеет.

Экономическая сфера в новое время столь же изменилась, как и государственная, может быть, даже сильнее. В зависимости от соотношения сил этих сфер общественной жизни – государства и экономики – их взаимодействие может приводить к разным результатам. Если государственное по стилю управление экономикой приводит к ослаблению хозяйственной жизни, то проникновение в экономику бюрократических структур изменяет экономику изнутри и вовлекает политические компоненты в состав экономических интересов. В этом случае государственно-правовая сфера вовлекается в экономическую как одно из средств проведения экономических решений.

За последние столетия экономическая жизнь претерпела сильнейший рост специализации труда. Именно в связи с дифференциацией труда степень интегрированности, целостности экономики достигла чрезвычайного уровня: когда труд был един, стоимость «вела себя» менее подвижно. Дифференциация и специализация самых различных явлений экономической жизни прежде всего обращают на себя внимание при изучении истории экономических учреждений.

Эволюция экономики в существенных своих чертах произошла столь недавно, что еще можно вспомнить те корни, из которых появлялись нынешние специализированные образования. Возьмем для примера происхождение столь специального и высоко формализованного института, как банковский процент. Не так давно, каких-то пять веков назад, выплата процентов с долговой суммы казалась неправомерной. В происхождении своем банковский процент есть не экономическая категория, а культурная, более того, моральная. Когда человек во времена Рима и даже еще в Средневековье в силу особой нужды брал деньги в долг, он часто возвращал сумму без процентов, без надбавки, но оставался морально должен тому, кто помог ему в трудную минуту, и совершенно естественным, житейским образом сам помогал ему, если у того в свою очередь наступали нелады. Понятие процента призвано было заменить этот моральный долг: выплачивая некоторую избыточную сумму кроме самого долга, человек не вступал со своим заимодавцем ни в какие личные отношения, не был ему ничего должен в моральном плане. Именно эта ситуация вызывала моральное осуждение ростовщического процента: ростовщики оскорбительно игнорировали межличностные моральные связи, предпочитая благородному долгу презренные деньги.

По мере специализации сферы экономики, появления у нее собственной области, не пересекающейся с областью культуры, в ней выдифференцировались собственные механизмы работы, подобные по происхождению банковскому проценту. При этом интересно отметить, что и до сих пор в культуре живут как бы зародыши тех специализированных образований, которые играют совершенно самостоятельную роль в других сферах общественной жизни. Современный родственный и дружеский беспроцентный заем, если «снять» у общества всю специализированную экономическую сферу, вновь породит банковский процент, а уличные банды, насколько они основаны на позитивных началах дружбы, являются живыми зародышами боевых дружин. В силу своей особой специфики культура является как бы «банком», хранилищем всевозможных явлений, которые в определенных условиях могут начать специализироваться и могут развиться в полностью сформированные общественные органы.

Культура – это сфера, в которой все тенденции, обычаи получают самостоятельное, специализированное развитие. Такое автономное развитие и независимое существование явлений связано со специфическим модусом существования культуры, которого мы коснемся ниже. Вот один пример. Все знают моду XVII века – одежду с многочисленными разрезами, специальными раздутыми буфами, в прорезях которых была видна ткань иной фактуры и гармонирующего оттенка. Эта странная мода пошла от ландскнехтов, которые разрезали трофейную одежду (проще говоря, награбленную либо снятую с мертвого тела), чтобы она не стесняла движений – ведь труп часто оказывался «не по росту». Мы видим, из каких странных источников может питаться культура, видим, как из них возникают стили и направления, обычаи и традиции. И все это многообразие форм сосуществует в культурной жизни. Там, где правовая сфера добивается унификации за счет четкого разграничения форм, где хозяйственная сфера унифицирует жизнь за счет непрерывной трансформации всего во все, – там сфера культуры добивается сосуществования разных, противоположных, несовместимых и несообразных друг с другом явлений, по самой сути своей изолированных – и в то же время одновременных и сообщающихся в космосе культурной жизни.

Описанные выше примеры возникновения государственных структур, экономических явлений и культурных обычаев демонстрируют ту стадию развития, когда самые различные по своей функции «органы» общественной жизни были еще слабо дифференцированы, не стали еще специфическими образованиями в различных сферах и вели совместное, хотя и автономное существование в качестве культурных традиций. Однако внедрять в современную экономическую и финансовую жизнь категории культуры, из которых выросли сотни лет назад современные государственные и экономические органы, было бы вредной утопией, это парализовало бы финансовую и экономическую жизнь, сферу государства и права, не позволило бы им эффективно выполнять свои функции в общественном целом. Если сейчас отменить банковский процент и вернуть процесс займа денег в моральную сферу, экономика развалится. Точно так же и возвращение государства на стадию личного дела одной семьи, где все чиновники связаны личными, патриархальным узами с главой дома, вряд ли может быть рассмотрено как прогресс государственности, такая ситуация представляется ненормальной. В том же смысле, в каком государство и экономика должны быть (и являются в значительной степени) независимыми от культуры, и сама культура должна являться независимой от государственно-правовой и хозяйственной сфер.

В явлениях культуры мы замечаем определенную противоположность экономической жизни. Если экономические явления перетекают друг в друга, сливаются во взаимопереходах, то явления культурной жизни чрезвычайно не похожи друг на друга. Каждое из них стремится выработать свое собственное существование; едва появившись, каждое культурное явление заставляет рассматривать весь мир с новой, ни на что ранее бывшее не похожей точки зрения. Каждый отголосок, оттенок, аспект культуры стремится к самостоятельному существованию, настаивает на своей уникальности, ни-на-что-не-похожести. Даже внутри сферы культуры проникновение законов жизни одного явления в другое кончается весьма плачевно: «Кандинский очень хотел в конце жизни нарисовать гуся, но не решился» (Комар-Меламид). Можно вспомнить сотни примеров, когда эстетика проникает в этику, религия стремится управлять искусством, нравственность учит политику – и каждый раз учение, прекрасное на своем месте, вызывает сильнейший протест в другом. Культура – это область чрезвычайного разнообразия, где каждое явление создает свой мир. Сфера культуры совершенно не похожа на тесный, слитный мир, в котором существуют экономические понятия, и разграфленный, упорядоченный, закономерно образованный мир права. Если право всечеловечно, всемирно по притязаниям, если экономика слитна во всех своих аспектах, то культура характернейшей своей чертой имеет локальность, элитарность, разнообразие. «В движении культуры различных исторических тел нам предстает действительно образование совершенно различных «миров», которые возникают и погибают вместе с этими историческими телами, они неповторимы и исключительны…» (А. Вебер, 1999).

Бессмысленно оценивать такой характер культуры как «хороший» или «плохой», «полезный» или «вредный» – он вытекает из существенной характеристики самого явления культуры. Именно из-за такого устройства культурного космоса в нем могут существовать зачатки самых разных образований, именно поэтому культура несет функции «живой памяти»: автономно существующие в ней зародыши различных общественных органов могут в благоприятных условиях начать специализироваться и вновь породить необходимые для общественного целого части. В более организованных сферах экономики и государства старые институты достаточно быстро вытесняются новыми, пропадают без следа или хранятся лишь как формальные воспоминания о прошлых формах организации. В культуре же зародыши экономической и государственной сфер существуют «в живом виде», поскольку культурная жизнь приспособлена сохранять максимальное разнообразие. В определенном смысле можно даже сказать, что в сфере культурной жизни сохраняется все прошедшее; в тонких следах культуры можно прочитать всю летопись мира.

Мы начали обсуждение взаимодействия сфер общественной жизни с разбора триадных лозунгов, формирующихся в русской новейшей истории. Эти лозунги явным образом восходят к известному тезису, впервые прозвучавшему в XVIII в. Французская революция сделала лозунгом человечества «свободу, равенство и братство». Этот победоносный лозунг постепенно побеждает в жизни – не путем революций, а значительно более обыденным путем. История революций, происходившим под этим лозунгом, скорее затемняет картину: история идеи заменяется историей революции, и кажется, что разгромленное или переродившееся революционное движение компрометирует идею или доказывает ее поражение. Истинные идеи всегда побеждают, но без пыли и грохота, вполне неслышно и незаметно. Противники этих идей принимают их в полном убеждении, что не отклонились от своей первоначальной позиции, что они победили такие идеи, поступив «исходя из здравого смысла» и «по собственному разумению».

Лозунг «свобода – равенство – братство» уже завладел умами людей, и история теперь является историей его осуществления. Выбирать можно только путь, каким этот лозунг претворится в жизнь. Именно смутность понятия о том, что означает этот лозунг, приводит к борьбе различных групп и смуте в общественной жизни. Свобода есть модус существования культуры, несвободная культура не способна существовать и правильно функционировать в общественном целом. Сама сущность тех явлений, которые составляют культурную жизнь человечества в Новое время такова, что единственным способом их существования является автономность, независимость развития, свобода проявлений. Равенство есть девиз сферы государства и права, и только в этой сфере оно на своем месте. Братство есть лозунг экономической жизни, проникая в другие сферы общественного целого, братство видоизменяется само и приводит к искажениям внутри этих сфер. Гибкость законов – не достоинство, а порок; эклектика в культуре – не богатство, а пошлость. Точно так же, когда государство проникает в экономику и культуру – не важно с чем, с планом, цензурой, программами школьного образования – образуются псевдоморфозы, явления, внешне напоминающие образования одной сферы, но на деле являющиеся органами другой. Так, современное образование – не элемент воспроизводства культуры, а государственный институт поддержания однообразия. Государственный план экономического развития – не экономическая программа, а способ использования экономической жизни на благо государства, то есть чистейший паразитизм.

Итак, по мере развития общественной жизни (то есть единого процесса роста интегрированности целого при увеличении дифференциации и специализации частей) достигается такой период, когда смешение действий органов общественного целого приводит к заболеванию. В этот период с особой силой выступает требование независимости, автономности сфер общественной жизни. В современном же мире легко видеть, что действия этих сфер переплетены, так что они мешают друг другу. В современных обществах мы не находим независимого существования общественных сфер, напротив, в существенных чертах эти сферы соподчинены друг другу – по разному в разных обществах.

Во время существования двух супердержав, двух лагерей – СССР и США – можно было с особой отчетливостью наблюдать, как осуществляется примат той или иной сферы и какое влияние это оказывает на общество. В США примат экономики в жизни общества выступал непосредственным образом. Государство в этой стране было настолько пронизано экономическими импульсами, что являлось, по сути, подразделом экономической жизни. Отсюда и «государственное регулирование экономики» в США: на деле государство в США является специализированным органом экономической жизни, одним из многих (но тем не менее с особой функцией) регуляторов ее течения. В СССР, напротив, господствовала государственная сфера. Экономика выполняла служебные функции обеспечения государства – в том числе по линии военной, идеологической (многие новации в экономике были вызваны не экономическими, а чисто идеологическими соображениями).

Итак, в первом приближении, не вдаваясь в детали, можно считать, что в так называемом капиталистическом лагере господствовала экономическая жизнь, а в социалистическом – государственная. Это совпадение геополитического Востока с областью, где доминирует государство, а Запада – с господством экономики появилось, конечно, не в XX веке. Можно вспомнить, что первоначальное накопление в XV, XVI и XVII веках в Англии шло чисто-экономическим путем (что не означает его особой благостности: оно сопровождалось обезземеливанием крестьян). В России же первоначальное накопление капиталов происходило в XVII в. (с отставанием), и при плотном государственном контроле. Капиталы получались не из внешней торговли, как на Западе, а из внутренних источников (налоги, откупа, ростовщичество), которые в значительной мере контролировались государством – монополистом этих видов получения доходов. Более того, история первых русских промышленников показывает, до какой степени государство способствовало (даже понуждало) развитию промышленности (ссуды, освобождение от налогов, прямые указания).

После распада СССР экономическая сфера решительно доминирует над остальными во всем мире, но опять-таки разными способами. Третий существенный в данном отношении регион мира – Европа – пока не реализовал четко свои потенции. С одной стороны, в рамках всемирного господства американизма, Европа – лишь один из регионов, где господствует экономическая жизнь. Но по сравнению с жизнью в самих Штатах можно видеть, что в Европе сохраняется некоторая возможность независимой культурной жизни, равновесия между полюсами, которые характеризуются на заокраинном Западе приматом экономики, на широком Востоке – господством государства. Эта полярная структура сохраняется и в рамках Европы: уже в XVII веке Англия имела экономику, свободную от вмешательства государства, а чем далее мы продвигаемся на восток Европы, тем зависимее экономика от государственных структур. Уже во Франции эта зависимость была весьма сильна. В истории ясно проявляется полярность Запад-Восток, соответствующая доминированию экономической или государственной сферы в общественной жизни. Данная полярная структура держится уже более 2000 лет, ее возраст – это возраст самой западной цивилизации.

Итак, на Востоке требуется самостоятельное развитие экономики, на Западе – высвобождение государства из-под наложенных экономической жизнью ограничений. Что же касается культурной жизни, то она не имеет независимого существования нигде.

Развитие независимой культурной жизни является первоочередной задачей человечества. Именно здесь лежит ключ к решению проблем, возникших из неправомерного расширения с одной стороны – государства, с другой – экономики. Культурная жизнь представляет собой сегодня тот центр, развитие автономности которого может помочь достичь равновесия, гармонии сфер.

В чем прежде всего проявляется зависимость культурной жизни от государственной? Самый важный элемент культуры – преемственность, передача культуры от поколения к поколению, что в формализованном облике выступает как система образования. До появления специализированных институтов в этой области «система образования» выражалась в передаче знаний «от отца к сыну». Профессии передавались по наследству: сапожник учил сына сапожному ремеслу, а король учил принца управлять. Переход к образованию, отделенному от семейного обучения, явился важнейшим этапом на пути развития европейской культуры. Глубинной внутренней причиной появления возможности такого типа образования было развитие личности, достаточно самостоятельной, чтобы получать знания в индивидуальном порядке. Специализированное образование, профессия переставали быть делом семейным и становились характеристикой личности. Поводом к этому глубокому преобразованию послужило одно довольно частное следствие из норм европейской религиозной жизни.

Как известно, в католической церкви существует целибат – обязательное безбрачие священников. Католическое священство по причине целибата не вписывалось в единственную тогда «систему образования», организованную по наследственному принципу, и были созданы первые университеты – специальные общественные организации, передающие знания не родным, во время общей семейной жизни, а чужим, в искусственной, специально организованной среде. Университеты создавались как органы образования для монашества. Создание университета – первого высокоспециализированного органа в сфере передачи культурной традиции – имеет для истории не меньшее значение, чем образование первых кодексов законов или создание биржи.

Как первый автомобиль нес ненужные ему черты конного экипажа, так первые университеты обладали «чертами семейственности», подражали семье (особые формы студенческого братства, особые формы общения с преподавателями, совместное обучение студентов разного возраста (с 7 до 40 лет), усиленное внимание воспитанию, а не образованию в собственном смысле и т. д.). В дальнейшем развитии университета шел процесс специализации университетского образования, превращения университета в орган воспроизводства культуры. Из университета вышла великая европейская наука, – в силу того факта, что только в нем, в отличие от академий, институтов и т. д., наиболее одаренные студенты выбираются преподавателями для «подготовки к профессорскому званию», по современному – оставляются в аспирантуре, и из них подготавливаются кадры ученых и преподавателей. (С тех пор многие другие образовательные учреждения были выстроены по образцу университета; отсюда в институтах и академиях появилась аспирантура. Такое устройство института есть уподобление ранее несхожих явлений; прежде институт был только научно-исследовательским учреждением и в образовании участия не принимал). То есть только университет является самовоспроизводящимся органом образования. В процессе специализации университета развились национальные типы высшей школы – германский университет, сохраняющий основные черты средневекового университета, английский колледж и французская Эколь Нормаль.

Германский университет ориентирован на выпуск ученых и преподавателей. Это наиболее чистый тип высшего учебного заведения Нового времени (как это подробно показал Паульсен, 1904; краткое изложение в: Кожевников, Романовская, 1997: 58–60). Эколь Нормаль выпускает квалифицированных инженеров, технических работников. Английский колледж выпускает джентльменов, образованных людей, он нацелен не на специальное, а на общее образование.

Эти типы высших учебных заведений выпускали совсем по-разному образованных людей. Германский университет, отличавшийся рядом специфических черт (система приват-доцентов, вольное посещение, право выбора преподавателя, самоуправление и т. д.) готовил преимущественно ученых, людей, способных вести самостоятельную научную работу. Этот тип университета был распространен в Центральной Европе и России до революции. Именно работа этого уникального образовательного учреждения привела к тому, что немецкий язык с XVIII до половины XX века был международным языком науки. Тип немецкого университета – самый древний из всех типов высших учебных заведений. Новое развитие он получил на рубеже XVIII и

XIX вв., в связи с реформой, проведенной Гумбольдтом. Охарактеризовать эту реформу можно словами Альфреда Вебера: «Если стремиться назвать то, что… было в новой исторической ситуации наиболее важным для внутренней организации университета, то это следует… определить как новое открытие человека в великом XVIII в. и как попытку сделать из этого выводы для ориентации университета. «Высшее счастье детей Земли – личность», – начертано с той поры в качестве открытого или тайного девиза на каждом, затронутом духом Гумбольдта, университете. И этот девиз, как и выводы из него, прежде всего отрицание всякой веры в авторитеты, стали для университета столь же неоспоримы, как то, что корни университета уходят в классическую древность…» (Вебер, 1999: 356).

Эколь Нормаль, высшая школа французского образца, ставила своей задачей подготовку квалифицированных технических специалистов, практических работников высокого класса. Если проанализировать устройство этой высшей технической школы французского образца, обнаружится множество отличий ее от способа устройства германского университета; в результате эти два типа высших учебных заведений нельзя признать гомологичными.

Английское же высшее образование делало ставку на воспитание; особое внимание уделялось древним языкам. Составитель словаря английского языка Самуэль Джонсон утверждал, что есть два вида знания: знание самого предмета и знание о том, где можно найти знание по предмету. Знание второго рода англичане считали важнейшим, и поэтому знания студентов проверялись в библиотеках с открытым доступом к книгам. Ставка на воспитание приводила к совсем иному устройству английской высшей школы, чем немецкой и французской: германский университет выпускал ученых, Эколь Нормаль – инженеров, а английский колледж – джентльменов. Для колледжа была характерна значительно меньшая степень специализации знаний, чем для других типов высших образовательных учреждений. Одно время идеологами английского образования даже впрямую высказывалась мысль, что колледж готовит элиту, управляющий элемент общества, и потому выпускникам нет нужды приобретать специальные знания, им следует глубже постичь законы истории и человеческую природу, чтобы научиться руководить подчиненными им людьми. При сравнении этих трех типов высших учебных заведений Европы можно видеть их различия по множеству параметров: организации экспериментальных лабораторий и степени привлечения студентов к экспериментальной работе, отношении к приват-доцентуре, степени спланированности курса занятий и проч.

Эта система трех типов высших учебных заведений несколько видоизменилась к сегодняшнему дню, но в основе своей существует и сейчас. Изменились ареалы некоторых явлений. Например, в России произошло смешение традиционного для нее типа германского университета с типом Эколь Нормаль. В США до 60—70-х годов XX в. господствовал тип английского колледжа, а в последние десятилетия все большее количество университетов переходит на структуру германского образца.

Важным видоизменением всей университетской системы образования в Европе было внедрение экзаменационной системы. Контроль знаний в средневековом университете производился во время диспута, аналога рыцарского турнира. «Адвокат дьявола», по-нашему оппонент, имел право на любые аргументы. Защищающийся же («диссертант») мог выставить на защиту даже антихристианские тезисы; оценивалась не «идеологическая выдержанность» защищающегося, а умение полемизировать, доказывать свою точку зрения. Позже вместе с рядом восточных заимствований в Европу просочились сведения о китайской системе экзаменов на чин, и в образование была внедрена экзаменационная система, ориентированная на запоминание, а не понимание. Сначала она закрепилась во французской высшей школе, затем распространилась шире. Экзаменационная система усиливает идеологический компонент в образовании, способствует стандартизации знаний. По своему происхождению экзамен является элементом государственной сферы, внедрившимся в сферу культуры. В целом внедрение экзаменационной системы в образование является одним из проявлений материализма. Современный разум с большей легкостью управляется с вещами, чем с людьми или идеями, и потому стремится овеществить, объективировать, представить как предметы те явления, которые предметами не являются. Именно поэтому в наше время такое широкое распространение получили разные способы объективации людей – в анкетах, тестах, разного рода обследованиях, смотрах, – и в экзаменах. С оценкой гораздо легче управляться, чем с человеком как таковым. Эти и подобные им системы ведут к проникновению в сферу культуры бюрократических структур, по природе своей происходящих из сферы государства и права.

Университет обязан христианству не только возникновением, но и множеством характерных черт. Так, та роль учителя, то значение, которое придается профессии учителя, появилось в связи с христианской жизнью. В Древней Греции такого «учителя» не существовало. Школьный учитель должен был только научить читать, писать – овладеть техническим умением. Ценилась профессия учителя очень невысоко, экзаменов на должность учителя сдавать не требовалось – считалось, что каждый, умеющий читать, окончивши школу, по этой причине может стать учителем. В учителя шли те, кто не смог найти в жизни приличной профессии.

Изначально в Греции школа была связана с военным образованием (эфебией). К VI в. до Р.Х. образование отделилось от военной подготовки, афиняне хвастались, что в их городе впервые появился обычай ходить по улицам невооруженными. Эфебия стала чем-то вроде военно-полевых лагерей для старшеклассников; юноши по окончании изучения Гомера переходили в руки военных инструкторов. Школа с самого своего возникновения была технической по характеру; обучение чтению и начаткам письма, заучивание Гомера наизусть, плюс атлетическая подготовка – этим, по сути, исчерпывалось греческое образование. Воспитанием учитель не занимался, это делал педагог – домашний раб, который провожал ребенка в школу, следил, чтобы с ним ничего не случилось в результате ребячьего озорства. Этот «дядька» надзирал за ребенком, следил за приготовлением уроков, журил… в общем, воспитывал.

Связь между образованием и воспитанием, естественная для нас, появилась только в Средние века, в монастырских школах. Здесь учитель был одновременно духовным наставником и воспитателем. Авторитет священника складывался с авторитетом преподавателя. Затем, в Новое время, образование секуляризировалось, учитель перестал быть духовным лицом, но сохранил свою социальную роль – воспитателя, пользующегося уважением в обществе. Сопоставляя эту эволюцию профессии учителя и школы с развитием университета, также порожденного Средними веками и тоже возникшего из потребностей монастырской жизни, надо констатировать, что наиболее важные образовательные институты и внутренняя организация науки и народного просвещения зародились в «темные» века европейской истории. Новое время принесло в эту область особую специализацию и сделало светским характер образования, но не породило ничего принципиально нового.

По происхождению наука и современное образование являются число европейским изобретением, более того – католическим изобретением. Правда, во всем ареале христианства университет прочно прижился, поскольку стал не специализированным институтом воспроизводства священства, а специализированной организацией воспроизведения науки и, в более широком смысле – всей культуры в целом. Однако понятно, что на образование науки, в частности, и европейской науки нового времени, оказали влияние далеко не только обычаи католического клира. Хотя бы потому, что ни в каком ином регионе, где присутствовал обычай безбрачия священников, университеты самопроизвольно не возникли. Более того, даже самый универсальный феномен современной культуры – комплекс естественных наук – остается глубоко локальным образованием (как это свойственно явлениям культурной сферы в целом). Во многих странах у истоков образования стояла религиозная жизнь; например, в Японии развитие школ началось с открытия школ при храмах и монастырях, и первыми преподавателями были монахи. Однако ничего похожего на европейскую науку японская система образования не породила.

Итак, в силу важности для возобновления культуры в поколениях критической сферой культурной жизни является сфера образования. Конечно, это проявляется с разной силой в разных областях культуры: в науке больше, в искусстве меньше. Если быть более точным, то разница между наукой и искусством не в количестве образования, а в его форме. Наука отличается от прочих областей знания мира тем, что способна в явной форме представить свои методы и результаты. Благодаря этому передача знаний и умений в науке приобретает особую отчетливость. Собственно, известный тезис о воспроизводимости научных результатов не означает ничего иного, как способность представить результат в такой форме, которая пригодна для образования других ученых, других познающих субъектов. Особенностью науки является не метод познания, а способ образования познающего. Эта особенность науки столь очевидна, что привела даже к появлению мнения о суммативном характере научного познания, о том, что научные знания «складываются», их может быть «мало» или «много», что новые достижения «дополняют» предыдущие. Это верно только отчасти; более правильно было бы сказать, что, как любой структурный объект, наука не суммативна, хотя по сравнению с другими областями знания она выглядит таковой в результате уникального механизма образования ученого. В этом же способе образования заключается и секрет быстрого роста науки: поскольку носителей научного знания можно явным образом обучать, прогресс в этой области может быть достигнут быстрыми темпами. В искусстве ситуация иная – там в гораздо большей степени действует принцип личного обучения, девиз «делай как я», «смотри и учись». Явной передачи знаний в искусстве, как правило, не существует, ученик лишь наблюдает за работой мастера и «подсознательно» понимает, как нужно работать. Конечно, различие науки и искусства не является абсолютным, есть пограничные области. Филология долгое время была почти искусством, а с появлением отчетливых методов представления знаний некоторые ее области, например, лингвистика вообще и фонетика в частности, стали по степени своей точности вровень с естественными науками.

Образование в современном мире во всех странах находится в руках государства. Доминирование государства в сфере образования – лишь важнейшая черта распространения власти государства в сферу культуры, но далеко не единственная. Мы так привыкли к тому, как устроена современная жизнь, что подобно людям иных времен, в отличие от нас не хваставшихся своей критичностью и свободомыслием, принимаем, что система образования в основных своих чертах может быть построена только так, как это сделано в современном обществе. Между тем надо признать, что Новое время породило самый несвободный тип образования из представленных в истории. Это не оценка, здесь не сравнивается качество образования и его полнота – речь идет только о свободе. Общество и государство детально определяют, что и в каких формах должен изучать ребенок, имеются подробнейшие регламентации относительно очередности и способа передачи знаний. Любая форма альтернативного образования не признается действительной. Считается само собой разумеющимся, что человек не имеет образования, если он выучился не по утвержденной государством школьной программе, а тем более – по институтской. Более того, степень механизированности, уравнительности и единообразия в сфере образования растет, а не уменьшается. С начала XX века появились тесты, способы оценки знаний посредством анкет. С появлением компьютерных технологий эта система получает все большее распространение: обучение посредством компьютерных программ, оценка и проверка знаний через заранее подготовленный вопросник, содержащийся в компьютере. В предшествующих нашему обществу общественных формах, несмотря на множество ограничений в иных сферах общественной жизни, образование было более свободным. Несвобода образования пришла только во времена либерализма и демократии.

Когда говорят об автономизации образования от государства, возникает вопрос, являющийся прерогативой государственной сферы: как быть с единообразием? Действительно, единственная сфера общественной жизни, «профессионально» занимающаяся уравниванием и единообразием – сфера государственно-правовой жизни. Поскольку мы привыкли к государственному образованию, образование без спущенного «сверху» стандарта представляется немыслимым. Однако следует понять, что сама задача единообразного образования возникает только потому, что образование принято воспринимать как государственный (а не культурный) институт. При трезвом рассмотрении оказывается, что проблема является чисто технической. Вполне можно организовать единый выпускной стандарт качества образования, пользуясь иными методами, чем это делается сейчас; в качестве паллиатива можно предложить внешние экзамены: не контролируя программу, государство удовлетворяется только качественным уровнем знаний выпускников, не интересуясь, какими методами это знание получено. Для многих специальностей различных образовательных учреждений проблема единообразия знаний является выдуманной, такое единообразие не требуется ни из каких собственно-культурных или собственно-экономических соображений. Можно поставить под сомнение и полезность столь широкого, как сейчас, распространения оценки качества образования посредством экзаменов, и необходимость контроля знаний посредством оценок.

В целом можно сказать, что качественное образование может быть получено и без обращения к вне-культурным представлениям о стандарте знаний. В самой культуре существует значительное количество способов поддержания качества. Один из таких альтернативных методов – представление квалификационной работы (существующие сейчас курсовые, дипломные, диссертации), ведущие свое происхождение от «шедевров» средневековых мастеров. Хорошее представление о том, каким образом культура поддерживает качество, не обращаясь к системе экзаменов, дает пример того отношения к знанию студентами иностранных языков, которое проявлялось в русских дореволюционных университетах. Студент обязан был знать некую тему, написать квалификационную работу по специальности. Для этого (по самому характеру вопроса) требовалось обращение к литературе на иностранных языках. Оценивалось только качество профессиональной стороны квалификационной работы, а как студент обошелся с иностранной литературой – прочел сам, попросил перевести и т. д. – никого не волновало. Студент на своем опыте научной работы понимал, что язык ему необходим и его надо выучить, а специальных экзаменов по языку не устраивалось.

Культура должна быть освобождена не только от государственной, но и от экономической зависимости. Это еще более болезненный вопрос: кто будет платить за обучение? И становится очевидным, что именно экономическая жизнь современного общества гарантирует примат государства в образовательной и, следовательно, во всей культурной сфере.

Следует искать пути к тому положению вещей, когда культура отделена от государства, образование не зависит от государственных программ, финансирование же осуществляется единственно возможным образом – пожертвованиями из сферы экономики (что не означает, что школа должна существовать только на частные пожертвования – это совсем особое решение вопроса). Описывать более детально то положение дел, при котором реально может существовать такое образование, не является задачей данной работы. Здесь важно подчеркнуть цель, то, к чему следует искать пути.

Интересно отметить, что когда-то сегодняшняя ситуация – государственное образование – казалась невоплотимым бредом. В XVIII–XIX вв. в Англии школа была делом общественной инициативы, частной предприимчивости, благотворительности. Отдельные энтузиасты государственной системы образования не встречали отклика, идея государственного школьного образования никем не принималась всерьез. То есть сторонники государственного образования убеждали общество в верности своих идей, но большинство людей считало это беспочвенным прожектерством. Сегодня бред XVIII века обернулся «единственно возможной» реальностью. Этот пример показывает, до какой степени «незыблемость» современных образовательных институтов зависит от воли людей. Энтузиасты государственного образования за сто лет сделали очевидной реальностью свою идею, казавшуюся обществу невоплотимой. Идея об образовании, независимом от сферы экономики и сферы государства, также может стать реальностью, если найдутся люди, готовые сделать это своей целью.

Отделение школы от государства является лишь частью более общей программы разделения культурной и государственно-правовой сфер. Недоумения в вопросе о школах в значительной мере снимаются, если вспомнить, что столь же негодующее отношение в свое время встретила идея отделения церкви от государства – по сути, идея того же плана. Религиозная жизнь является частью культурной жизни общества и должна быть отделена от государственно-правовой сферы, что понимали уже в Средние века (Уиклиф, Оккам, Марсилий Падуанский, Данте). Эта часть программы разделения сфер в значительной степени выполнена (хотя и здесь есть свои проблемы), а образование по-прежнему находится в руках государства. Пока это так, культурная сфера общества не может быть свободной и, значит, не может адекватно выполнять свои обязанности в жизни общественного целого.

Однако сразу после выдвижения такого тезиса можно встретиться с упреком: это утопия, это нереализуемо, это только благие пожелания. Однако это возражение не имеет силы. Рассмотрим простой пример: мы находимся в государстве, обремененном напряженными отношениями с соседними государствами. У окружающих стран есть постоянная профессиональная армия, а у нас военную службу несут люди, которых собирают по случаю войны неорганизованным образом, по набату люди являются «конно и оружно»: у нас ополчение. В результате наша страна проигрывает войны, теряет территории. Некто выступает и говорит: надо ввести постоянную армию. Ему говорят: это утопия. Мы и так бедные, а такая армия очень дорога: казармы, оружие, амуниция, прокормление армии в мирное время… Масса проблем, это абсолютная утопия. Однако тот, кто выдвинул идею постоянной армии, может возразить: это не утопия, а лекарство от определенной общественной болезни. Лекарство дорогое, но болеть дороже. Утопией было бы другое высказывание: пусть люди станут добрыми, пусть перестанут воевать друг с другом, тогда и нам, у кого слабая армия, не придется терпеть поражения.

В случае с негосударственным, автономным образованием – та же ситуация. Утопией являются высказывания: пусть государство творчески подойдет к строительству культуры, пусть разнообразит программы, пусть озаботится в развитии культуры не своими, государственными целями, а целями самой культуры. Государство сегодня именно так и говорит, и это чистейшая утопия. Государство по самой сути своей хочет иметь с культуры только определенный аспект ее деятельности: редкие открытия и поддержание общего не совсем скотского и, главное, унифицированного состояния, поскольку государственно-правовая сфера устроена таким образом, что в ней неминуемо происходят процессы унификации и нивелирования составляющих ее элементов. В этом состоит работа государства, устроенного на основах равенства и справедливости. Всеобщее одинаковое образование – это лозунг просвещенной государственности. Надо еще добавить: среднего образования, среднего в содержательном смысле; слишком хорошие ученики почти так же невыгодны, как и очень плохие.

Надо заметить, что пожертвования (дары) из сферы экономики в сферу культуры вовсе не являются нереалистической выдумкой. В начале XX века с экономическими кризисами (мировой кризис 1900–1903, в России до 1909) боролись варварскими способами, широко описанными в литературе – сжигали зерно, топили товары. Тогда уничтожали часть продукта, чтобы поддержать цены на оставшийся продукт. В 1929 г. разразился следующий всемирный экономический кризис, длившийся несколько лет и существенно подорвавший мировую экономическую систему. Проблему циклических экономических кризисов решал Кэйне, математик по образованию. Он предложил два не противоречащих друг другу варианта решения проблемы, и оба они используются и по сей день. Во-первых, он предложил завысить налоги, чтобы большая часть экономического продукта переходила к государству (по сути, дарение из экономики в правовую сферу). Однако эта мера недостаточна, и в качестве более сильно действующего средства он предложил использовать инфляцию. Конечно, инфляция существовала и до Кэйнса, но идея сознательного использования этого экономического явления как регулирующего механизма принадлежит ему. В результате небольшой инфляции все «мертвые» денежные запасы обесцениваются, исчезают, и это понуждает вкладывать деньги, а не копить их, включать их в оборот, в экономическую жизнь.

Предложения этого математика используются до сих пор. Однако оба эти средства недостаточны для кардинального решения проблемы экономических кризисов. Примерно через 40 лет после применения «лекарства Кэйнса» кризисы появились вновь, еще более грозные. Это связано с развитием наднациональной, всемирной экономики, против кризисов которой частные, национальные экономические меры недействительны. Можно заключить, что средства оздоровления экономики, предложенные Кэйнсом, верны в том общем смысле, что экономика должна дарить накапливаемые деньги, если не хочет подвергаться кризисам обесценения товаров. Однако сами методы дарения, принятые сейчас (завышенные налоги, инфляция) не бесспорны, и применяться они должны в мировом масштабе, если экономика стала всемирной. Безвозмездное сознательное уничтожение части возникших в экономической сфере стоимостей в виде дара в другие общественные сферы должно производиться организованно, во всемирном масштабе, оно должно стать нормой экономической жизни.

В послевоенные годы в западной экономике был разработан еще один вид дарения, уже не в государственную, а в культурную сферу. Исходя из политических по сути соображений (чрезвычайное имущественное неравенство и безработица обостряют внутреннюю жизнь в стране) было предложено направлять крупные средства в сферу сервиса, в рекламу, сферу обслуживания. Тот, кто связан со сферой рекламы, знает, какая колоссальная доля общественного продукта идет ежегодно на рекламу: это «предохранительный клапан» экономики. Тем самым можно констатировать, что пожертвования в сферу культуры существуют в развитых странах и сейчас, но организованы они далеко не идеальным образом, посредством сервисных служб и рекламы. Эти вложения избавляют экономику от «дурной крови», но место их вливания в культуру таково, что культурная жизнь не может их использовать действительно полезным образом.

Механизмы дарения из экономики в сферу культурной жизни формируют современный облик культуры; в культуре переразвиты сферы рекламы и сервиса – ведь именно они финансируются. Дарения можно было бы направлять в наиболее значимую для культуры сферу – в образование. Однако нам важно отметить принципиальный факт: вне всяких рассуждений о взаимодействии общественных сфер, в определенном смысле чисто эмпирически наиболее развитые экономические системы планеты нащупали средство от экономических болезней: пожертвования в культуру. Вопрос не в том, должна ли экономика дарить, а только в том, куда сбрасывать излишние стоимости – можно поступать с выгодой для общества, а можно усугублять болезнь целого ради выгод части. Планомерное уничтожение части стоимостей в виде дарения, вывод их из экономической сферы соответствует способу прихода стоимостей в экономику. Хозяйственная жизнь общества начинается с образования стоимостей из дарового продукта – природных ресурсов. Поэтому и заканчивается экономический цикл дарением. Эта логика функционирования экономического аппарата реальна, экономическая жизнь происходит именно таким образом. Однако у людей существует неправильное представление о работе экономической сферы общества. Люди стараются задержать в экономике образующиеся стоимости, они не хотят дарить их, и общество заболевает. Так же и организм человека потребляет некоторый ресурс из внешней среды и выделяет нечто в среду. И существуют больные люди, которые ведут неправильный образ жизни, что приводит к задерживанию питательных веществ в их организме. Человек при этом может страдать ожирением, нарушением обмена веществ и расстройствами пищеварения. Неправильное поведение человека приводит к заболеванию его организма; так и неправильное поведение совокупностей людей в обществе может привести к заболеваниям в общественной жизни.

Важнейшим результатом этой теории явился вывод из факта разделения труда: в условиях разделения труда выгоднее потреблять продукты, произведенные другими людьми, и отдавать им взамен продукты своего труда, чем производить все необходимое самому. Этим определяется общественный, воистину всемирный характер новой экономики, основанной на развитом разделении труда, специализации производительной деятельности людей, по сравнению с прежней, индивидуальной экономической жизнью. Этот факт отметил еще Лютер: он полагал, что разделение труда заставляет каждого человека работать на других. Хозяйство перестает быть принципиально замкнутым, а люди оказываются зависимыми друг от друга в сфере хозяйствования. Это движение экономики находится в согласии с изменениями в других сферах общественной жизни: всемирная экономика рождается вместе во всемирной культурой и вместе с абсолютистским государством, перерождающимся во всемирную государственную форму – современную демократию.

Всемирная по своему характеру экономика, в самом своем существе связывающая все вовлеченные в нее регионы, приобрела новый характер: закономерные стадии роста и депрессии, она приобрела циклический, ритмический характер. Периодические кризисы экономики есть результат обращения с нелокальным явлением, новой всемирной экономикой, как с явлением локальным, псевдонезависимым. Когда экономика была локальной, частной, кризис в отдельном регионе, возникший по случайным причинам, разрешался за счет выхода за пределы этого региона: товары ввозились извне и потому дороже стоили, при инфляции местной валюты дорожали валюты соседних регионов. Для всемирной экономики нет соседей, она единственна; универсальность необходимо связана с уникальностью. Кризисы новой экономики не могут разрешаться прежними методами, поскольку нет никаких независимых соседних регионов. Экономический кризис может разрешаться только правильным взаимодействием экономической сферы с другими сферами общественной жизни, посредством выхода за границу сферы экономики.

В начале XX века Рудольф Штейнер охарактеризовал это новое в жизни экономики, проанализировав ход экономической жизни от продукта природы, преобразовываемого трудом, до денег, в которые превращается экономический продукт с помощью категории стоимости. Он показал, что здоровое развитие экономики нового типа возможно только при понимании полного состава экономической жизни, в которую входят как составные части не только труд и капитал, но и еще одна фундаментальная экономическая категория – дарение. Экономика может развиваться бескризисно только при взаимодействии с другими сферами общественной жизни, для чего часть стоимостей должна быть использована неэкономическим способом – должна быть подарена. Как уже говорилось, причина этого в том, что общественный организм целостен, экономика не является совершенно изолированной областью, а является органом общественного организма. Она получает («даром») природный продукт, в определенном смысле она «даром» получает субъект труда, человека-работника – первые составляющие экономического процесса. Природные ресурсы возникают из внеэкономической жизни природы, а субъекта труда готовят внеэкономические аспекты общественной жизни, и прежде всего культура.

Поэтому по окончании экономического цикла некая часть экономического продукта должна выйти из экономики, должна быть подарена. Дарение должно быть направлено в сферу культуры, чтобы обеспечить ее независимое существование в качестве независимой сферы общественной жизни. Как культура «даром» обеспечивает экономику (и право), поставляя им культурных (образованных) работников, так и экономика должна жертвовать часть прибыли на культуру.

Почему о таких вещах приходится говорить? Упомянутый пример с постоянной армией подсказывает иное решение. Ответственная структура (государство) берет на себя решение этого вопроса, его решают «соответствующие инстанции». Почему о важном для всего общественного целого деле следует думать и говорить частным людям, а не предоставить решение важного вопроса «органам, для того предназначенным»? Ответ прост: по самой природе вопроса. Любые органы власти – государственные и экономические – это как раз те инстанции, независимости от которых культура должна добиваться по объективным причинам, по конструктивным особенностям своего строения и развития общественного целого. А в самой культуре не существует власть предержащих органов, ответственных за ее развитие – опять же не случайно, таких органов и не должно быть. Сфера культуры сейчас (в отличие от прошлых времен) является областью сознательных действий людей. Решения в этой области должны принимать люди, а не надчеловеческие образования вроде государственных институтов.

Выше мы упоминали о проблемах, возникающих в связи с преемственностью культуры. Другой важный для жизни культуры аспект – творчество. Если преемственность есть стабилизирующий аспект развития, в пределе отрицающий, замораживающий само развитие; если новизна – разрушительный аспект, в пределе приводящий к хаосу, который развиваться не способен, то творчество есть аспект динамической стабилизации культуры. Нужно обратиться теперь к рассмотрению этого аспекта культуры, чтобы глубже понять, почему способ, которым государство работает с культурной жизнью, является вредным для культуры на современном этапе ее развития.

Теория устойчивости развивающихся систем сравнительно низкого (по сравнению с высшими организмами) уровня целостности разработана в экологии. Каждый биоценоз состоит из великого множества жизненных форм (реализованных экологических ниш), согласованная жизнь которых делает возможным устойчивое существование биоценоза и создает устойчивые (лишенные катастроф, т. е. излишней новизны) условия жизни для членов биоценоза. Совокупность биоценозов формируют ландшафт, а совокупность ландшафтов оказывает влияние на жизнь планеты в целом.

Можно рассмотреть, каким образом многообразие состава биоценоза влияет на его устойчивость. Проблема эта еще окончательно не решена, однако предварительные решения уже имеются. Наиболее просто сравнить биоценоз с агроценозом, то есть с полем, засеянным одной сельскохозяйственной культурой. Известно, что агроценозы страдают от вредителей и болезней, едва ли не половина агропродукции пропадает. Почему происходят эти убытки, за что платит агроценоз? За однообразие. Более разнообразные системы более устойчивы. Чрезмерное разнообразие также может привести к некоторому (не очень существенному) снижению устойчивости, но это тема для отдельного разговора. А вот слишком малое разнообразие – гарантированный путь к кризису. Нападающие на агроценоз вредители и сорняки можно рассматривать как шаг к естественной эволюции агроценоза: живая система стремится стать разнообразнее, и первым ее шагом является привлечение конкурентов и врагов царящей монокультуры.

Такие же закономерности действуют в любой сложной системе не-организменного типа (организм достаточно жестко определяет свой состав и там не идет речь о чрезмерном или недостаточном разнообразии). Биоценоз и культура как раз и являются примерами систем с уровнем целостности, достаточном для проявления эффектов сложной системы, но не достигающих организменного уровня. Поэтому для стабильного (длительного) существования культуре тоже важно быть многообразной, единообразная культура обречена на гибель.

Например, культура Византии отличалась от современной ей культуры Запада крайним униформизмом, однообразием. Централизация государственной жизни Византии привела к тому, что вся страна управлялась из столицы, моды шли из Константинополя, художественные школы и новые течения утверждались только в нем. Провинциальные центры не играли существенной роли в развитии искусства. Когда кризис – неважно, внешний или внутренний, – ломает столичную культуру в таком обществе, вместе с ней гибнет вся национальная культура, не имеющая резерва. Культура целого региона деградирует вследствие, казалось бы, не слишком критичного для культуры события, например, военного поражения. Византии не хватило раздробленности, разнообразия, чтобы вместе с головой культуры, расположенной в Константинополе, не погибло все тело. Корпоративность, присущая феодальному обществу, стабилизирует культурные и экономические связи и придает устойчивость средневековому обществу.

Замечу в скобках, что меньшая, чем у организма, целостность культурной сферы относится только к совокупностям культурных явлений, например, к культуре определенной нации, определенного направления, определенной культурной области (живопись, литература и др.). Отдельные культурные феномены часто обладают именно организменным уровнем целостности. С наибольшей очевидностью это проявляется в стихах, картинах и прочих культурных формах с четко заданной структурой. Именно по этой причине можно выстроить цепь рассуждений о экологии культуры по аналогии с экологией биологической: каждое индивидуальное произведение культуры (=«организм») имеет собственную среду, с которой определенным образом взаимодействует, определяя ее и к ней приспосабливаясь, такое произведение имеет характерную морфологию, особенности поведения и т. д. Именно из-за высокой целостности организмы столь жестко определяют свой состав, что примеры заимствования одним организмом частей другого крайне редки. Так, существует моллюск, который встраивает в себя стрекательные клетки поедаемых им кишечнополостных животных, существуют свободноживущие плоские черви (турбеллярии), в тканях которых живут зеленые водоросли. В области культурных явлений такие примеры столь же редки. Существует удивительный, почти уникальный факт заимствования одним из диалектов алеутского языка системы спряжения русского глагола. Не отдельного слова или слов, а системы спряжения, абсолютно чуждой данному языку. Есть факты культурной мимикрии, которые во множестве демонстрирует культура Японии: чрезвычайно впечатляющими являются рассказы Акутагавы в стиле Чехова, Тургенева и О’Генри. Рассматривая философию позднего Лосева, можно видеть, как в центр его платонического (точнее, платонизирующего) мировоззрения проник (после отсидки в концентрационном лагере) диалектический материализм, и эта достаточно чуждая общему тону его мировоззрения система неотторжимо вросла в него, стала органической частью его философствования. Но в целом такие случаи все же довольно редки и число заимствований в целостном культурном организме обычно невелико.

Как и у организмов и биоценозов, у культурных явлений имеет место регуляция нарушений. Культура способна регенерировать, исправлять нарушения развития, выздоравливать. Так развивались креольские и пиджин-языки; начинаются они со стадии в несколько сотен слов с крайне упрощенной грамматикой и дорастают до уровня нормального языка. Гомологичным этому явлению в биологическом мире является воссоздание организма из немногих клеток. В качестве крайнего примера можно указать на восстановление и оживление мертвых языков. Множество людей сейчас говорит на вымершей латыни. На вымершем к XVIII веку корнском языке (язык коренных насельников графства Корнуэлл) сейчас говорят более десяти тысяч человек. Сначала люди учат такой язык по книгам и прочим источникам, а затем учат говорить на нем своих детей, для которых английский становится вторым языком, а первым, усвоенным с детства и в истинном смысле родным – корнский. Более того, оживают выдуманные языки, и не только знаменитый эсперанто. Староэльфийский Толкиена и другие языки фантастических стран, придуманные лингвистами-фантастами, становятся языками, на которых общаются сотни и даже тысячи людей. В этом смысле в сфере языковой культуры возможны свершения более значительные, чем в сфере естественных наук. Понятно, что гомологией оживления корнского языка являлось бы оживление динозавра, а для староэльфийского это было бы выведение двенадцатиглавого дракона, пегаса, того же эльфа и прочих сказочных персонажей.

Однако если это так, почему встает вопрос о сознательном регулировании культуры, о ее отделении от государства, о поддержке ее со стороны отдельных людей? Если это закономерное требование культурной жизни, в культуре должны сложиться механизмы поддержания многообразия, как в биоценозе, и нам волноваться не о чем: все само сделается и зарастет наше поле крапивой, любо-дорого смотреть. То есть если явления самовосстановления действительно развиты в культурной жизни, то должны сложиться естественные механизмы саморегуляции культуры, и сознательные усилия частных лиц не требуются: не надо помогать рису расти.

Разрешается этот вопрос следующим образом: культура являлась саморегулирующимся объектом, но сейчас она в значительной степени не такова. Причина изменения ситуации лежит в истории. В прежние эпохи культура была в значительной степени связана с национальной жизнью, с жизнью определенного народа. Это совершенно очевидно при рассмотрении так называемых традиционных обществ, культур Древнего мира. В Новое время ситуация начала меняться. Это парадоксальный факт: национальное начало с особой силой стало проявлять себя в государственных образованиях (сложилась концепция национального государства и возникла идея о праве наций на самоопределение), и в то же время начала изменяться народная жизнь. Эта народная жизнь стала как бы бледнеть, отходить на второй план, терять структуру, и культура стала все в меньшей степени питаться импульсами, исходящими непосредственно из глубин народной жизни, из национальности. Определенный рубеж в этом процессе можно поместить в начале XIX века: тогда Гете сформулировал понятие всемирной литературы. Именно после Гете стали появляться столь популярные сейчас «Золотые библиотеки классики», серии «Всемирной литературы» и т. д. Конечно, введение понятия всемирной литературы – лишь обозначение процесса, лишь его символ. Всемирными, универсальными стали театр, музыка, таковой еще раньше стала наука. Все сферы культурной жизни в Новое время начали универсализироваться, появилась единая духовная жизнь человечества – факт, несомненно, отрадный. И одновременно – именно для того, чтобы это явление смогло проявиться – стали отмирать национальные корни культуры. Развитые европейские нации к XIX веку практически утеряли народную культуру, можно даже сказать, если не бояться запутаться в терминологии, что исчезли народы, сменившись народными массами, народонаселением. Тем самым, кстати, исчезла и та единственная реальность, которая хоть как-то оправдывала притязания национальных государств, требования государственной автономии наций.

Итак, в древности и еще в Средневековье разнообразие состава культуры поддерживалось со стороны питающей структуры: народной культурной жизни. Размывание этой питающей структуры и автономизация культуры от народной жизни, ее переход ко всемирно-универсальному содержанию привели к тому, что культура нуждается для обеспечения своей устойчивости, для выживания, в новых механизмах поддержания необходимого разнообразия. Многообразие культурной жизни поддерживалось народным целым двояко: во-первых, народов было много, поэтому было множество национальных культур; во-вторых, народ был структурен, и потому в рамках одной национальной культуры поддерживалось определенное разнообразие, существовали разные «культурные регионы». Разумеется, это имеет место и сейчас, однако число таких полуавтономных культурных выделов значительно сократилось.

Вот один пример. В статье В.В. Бычкова (1989), описывается интересный феномен, наблюдаемый в культуре Византии: «…здесь имеет смысл указать на один из значимых парадоксов византийского эстетического сознания, объяснение которого еще ждет своего часа. Среди теоретиков искусства… существовала достаточно распространенная (если не ведущая) тенденция, берущая начало в культуре эллинизма, к усмотрению и поощрению в изобразительном искусстве экспрессивно-натуралистических и реалистических черт и приемов изображения. Главное же направление византийского искусства… основывалось совсем на иных принципах. Не натуралистичность, психологизм, экспрессивность и динамизм, но, напротив, обобщенность, условность, символизм, статика, самоуглубленность, этикетность и каноничность характерны для него в первую очередь».

Итак, суть парадокса византийской культуры состоит в следующем: в трудах византийских теоретиков искусства, в описаниях (экфразисах) картин, сделанных ими, прослеживается одна система оценок, а в самом изобразительном творчестве – другая. Расхождение ценностей и приемов заходит так далеко, что по описаниям современника вместо византийской иконы можно представить себе творение поздних голландцев – реалистичное до натурализма.

Как можно объяснить эту загадку? Здесь дело в различных языках, присутствующих в одной культуре. В Византии традиция литературная развивалась по иным канонам, чем традиция искусства изобразительного. Византийский роман XII вв. развивался непосредственно от эллинистического романа и традиция литературных описаний была, в отличие от многих других черт византийской культуры, достаточно реалистической (почти до натурализма), несколько даже эротичной, с вниманием к психологическим и конкретно-бытовым подробностям. В это время развивался любовный роман и ироническая повесть, подобные как античным образцам, так и современным им средневековым романам на Западе.

«Теоретики искусства», о которых говорит Бычков, были в основном монахами, однако это были люди грамотные, образованные, и традиции литературного творчества они брали из наличной культуры – у них не было иной традиции создания описаний. В соответствии с бытовавшим литературным каноном они создавали описания картин и оценивали картины и мозаики по правилам того культурного языка, которым они владели. А мастера живописи, точнее, иконописи, придерживались совсем иных традиций, они не контактировали с литературными канонами (хотя это не значит, что они были совершенно неграмотны). Каноны живописного искусства кардинально изменились со времен эллинизма. В результате в рамках одной культуры – византийской – возникли разные языки культуры, и носители одного языка оказывались не способны адекватно воспринимать творчество носителей другого языка. Такие вещи нередки при контакте различных культур, принадлежащих к разным нациям. Красота византийского примера – в том, что «проблема перевода», граница культуры проходит внутри византийской культуры, между искусством слова и искусством краски. Этот пример рассогласования искусств в византийской культуре не единственный: рельефы на ларцах из слоновой кости выполнены вполне в античной манере, с античной моделировкой человеческих фигур, и резко контрастируют с традициями живописи и мозаики. Этот пример показывает, что проблема взаимодействия языков может возникать (и затруднять взаимопонимание, и вносить разнообразие) даже внутри одного этноса, одной (формально говоря) культуры, внутри одного (примерно) слоя – образованных людей одной эпохи. Это изумительное многообразие культурных традиций и создавало необходимое для саморегуляции множество возможных путей развития.

Культура Нового времени в этом отношении поражает своим однообразием; можно видеть, что сейчас происходит универсализация культуры. Изнутри современной культуры этот факт не очевиден; ведь и сейчас много различных групп, течений, культурных традиций. Однообразие становится заметным при сравнении с прошлыми веками. Важнейшим фактором этого падения разнообразия является унификация быта. Уже с начала, с середины XIX в., и тем более в XX в., люди стали жить в существенных чертах одинаково по всему земному шару. Наиболее показательны в этом отношении этнографические исследования, проведенные среди членов современных обществ западного типа. Оказалось, что «чувство родины» у сегодняшних европейцев довольно размытое, но еще сохраняется, и француз, немец или испанец существенно различным образом себя чувствуют дома и на чужбине. С каждым десятилетием различия все слабее, а предельное состояние этого процесса можно видеть из данных, которые получены по этому вопросу для американцев. Более половины американцев чувствует себя дома там, где они могут вести «американский образ жизни». Современный отель, пиво, чипсы, телевизор с трансляцией бейсбольного матча – и американец дома, где бы указанный отель ни располагался. Ученые, проводившие подобные опросы, указывают и причины этого явления: современная экономическая жизнь такова, что семья не может поддерживать достаточный образ жизни при оседлом существовании. Работа по контракту подразумевает постоянные переезды на очень далекие расстояния, из страны в страну. Дети учатся в одной школе не более 2–4 лет, свой дом для них – это временно купленное или снятое жилье, а не тот дом, в котором вырос. В результате «чувство родины» приобретает особые современные черты – с одной стороны, оно слабеет, с другой – люди становятся более похожими друг на друга, обладают все более одинаковой культурной формой.

Универсализация современной культуры – это констатация факта, и у факта этого есть и удобные, положительные стороны, и весьма неприятные потенции. Положительным следует признать культурный синтез, новый уровень, достигнутый культурой, которая становится культурой человечества в целом. С этим неизбежно связан процесс нивелирования, особенно быстро протекающий при господстве над культурой государственной сферы, по способу существования своего тяготеющей ко всеобщему выравниванию, что дает прекрасные плоды в самой сфере государства и права, но является ядом для культуры.

Пример унификации культуры можно взять и из самой трудной для такой трактовки области – из области науки. Наука универсально по своим претензиям в принципе, и ее, казалось бы, нивелирование не должно угнетать. Однако это не так: сейчас 80 % науки делается в США. Здесь речь не о зависти, а о содержательных характеристиках науки made in. Дело в том, что разнообразие существует и в науке. Разные культурные регионы с различной легкостью развивают разные научные области, именно поэтому имеются национальные научные школы. Например, только в рамках немецко-русской науки процветали исследования в области ландшафтоведения, структурной геоботаники. Занимались этими областями знаний и в США, но результаты были сравнительно невелики, так как эти научные дисциплины не привлекали внимания американских ученых. Существуют определенные стили научной работы, принятые в данной национальной науке стили мышления, стили методологии, и с помощью американской методологии работа в этих направлениях не получается. Для таких направлений важна физиогномическая оценка состояния системы, синтез в понятии биогеоценоза, а не анализ в понятии экосистемы, не разбор компонентов на количественные показатели. При этом оказывается, что немецко-русская наука составляет некое единство; различие между собственно немецкой и русской науками – если угодно, научными стилями – значительно меньше, чем между общей областью немецко-русской науки и науками французской, английской. Такое тесное единство долгое время наблюдалось в англо-американской науке, однако за последние десятилетия американская наука быстро автономизируется, становясь все более непохожей на собственно-английскую и вообще на континентальную науку. При этом не только растет число работ американских ученых, так что уже более 2/3 науки «говорит по-американски». Американский научный стиль оказывает воздействие и на континентальную науку, которая подстраивается к «всемирному» стандарту, так что «американскую» науку сейчас делают и в Германии, и в России.

Чтобы объяснить это содержательнее, требовалось бы глубже погрузиться в специальные области, что здесь неуместно. Можно только сказать, что это лишь один пример, и любой наблюдатель культурной жизни с легкостью найдет множество примеров падения разнообразия всемирной культуры при примате в ней унифицирующих тенденций, выдвигаемых каким-либо одним культурным регионом. И наука, при всей своей «врожденной» универсальности, также имеет свое лицо в каждом культурном регионе, свой стиль, и при воцарении одного из стилей, вырождающегося в гримасу, теряет разнообразие. Понятно, что в областях культуры, менее универсалистичных, чем наука (например, в искусстве), положение еще хуже: «иммунитет» искусства к общезначимому универсализму меньше, чем в науке.

Итак, старая система поддержания культурного многообразия слабеет. Чтобы сохранить необходимое для устойчивости многообразие культуры, необходимо разработать новые механизмы поддержания разнообразия, что возможно сделать, обеспечив культуре ее собственный модус существования. Культура в значительной мере перестала быть народной, естественной, она стала индивидуальной, искусственной, она делается теперь личными усилиями творцов. Теперь появляется возможность устроить культурную жизнь таким образом, чтобы она оздоровляла общественное целое – и можно сделать ее болезнетворной. Развитие культуры находится теперь во власти человека. Значит, люди должны своими осознанными усилиями создать условия для правильного функционирования культурной жизни. Как сфере государства присуще равенство, так культуре присуща свобода; свобода позволяет ей поддерживать свое многообразие и устойчивое развитие. Свобода эта может выразиться в независимости культуры от государственной опеки, развитии свободного образования и свободной культурной жизни. Такая свобода ничуть не противоречит канонам искусства, научным школам и прочим плодам объединенной культурной жизни. Эти объединения действуют внутри культуры, не влияя на степень ее освобожденности от влияний иных, не сродных с нею сфер общественной жизни.

Мы рассмотрели крупную морфологию исторических единиц и теперь, зная, какие элементы составляют общество и как изменения их соотношений влияет на общественное целое, мы можем применить сравнительный метод к истории, можем начать сравнивать разные исторические явления.