Губари
– Подъем! – орет из коридора чей-то голос и на потолке тускло вспыхивает упрятанный под металлическую сетку фонарь.
В камере слышится недовольное бормотание, с жестких «самолетов» сползают темные фигуры и, напяливая на себя служившие одеялами шинели, зевают.
В низком мрачном помещении с забранным решеткой окошком и инеем по углам, их шестеро. Двое с бербазы, один с «пээмки», остальные с лодок.
– Поспать не дают, курвы, – хрипло басит один из бербазовских, со старшинскими лычками, извлекает упрятанный в «самолете»2 бычок, прикуривает и пускает по кругу.
Всем достается по паре затяжек и сон улетает.
– Интересно, куда сегодня погонят? – перематывая на сапогах портянки, – бубнит старший матрос с «пээмки» и сплевывает на бетонный пол.
– А нам татарам один хрен, что пулемет, что самогон, – сладко зевает один из подводников и дружески толкает в бок соседа.
– Ага, – кивает тот вихрастой башкой. – Одинаково с ног валят.
За массивной дверью камеры лязгает засов, и она с визгом открывается.
– Вторая, на оправку, – бурчит хмурый матрос с автоматом на плече и кивает головой на кишку коридора.
Вся шестерка выходит из камеры и в его сопровождении направляется в гальюн, совмещенный с умывальником. Там оглушительно воняет хлоркой и в бетонных «очках» пищат крысы.
Сделав свое дело, моряки ополаскивают лица под кранами с парящей от холода водой и утирают их подолами роб.
– В камеру, – бросает конвойный и ведет их обратно.
Потом начинается завтрак и каждый получает по кружке горячего кофе, миске гречневой каши и птюхе белого хлеба с кубиком масла.
– Опять эта каша, – брюзжит один из моряков с лодки и отпихивает от себя миску.
– Не скажи, – активно орудует ложкой сосед. – У нас на «пээмке» по утрам чай, «шрапнель» и черняшка. А тут лафа, жить можно.
После завтрака всех губарей заставляют вытащить из камер во двор «самолеты» – для проветривания.
– Хотел бы я знать, какая сука придумала эту хрень?, – таща на горбу свой лежак, – пыхтит один из матросов.
– А это, братишка, что б служба раем не казалось, – ухмыляется старшина.
В восемь утра арестованных выстраивают во дворе у высокой ограды, с караульной вышкой и часовым на ней, и перед шеренгами возникает сам начальник гауптвахты, прапорщик Чичкарев, в сопровождении начальника караула.
– Р-равняйсь! Смир-р-на!, – по петушиному орет он, и где-то за забором взлаивают собаки.
Грозно нахмурившись и скрипя начищенными ботинками по снегу, прапор медленно идет вдоль строя и уничижительно цедит, – кр-расавцЫ.
В нахлобученных на уши шапках, измятых шинелях без ремней и заправленных в яловые сапоги широких штанах, «красавцЫ» стоят с безразличным видом и тупо пялятся на начальство.
– Слушай наряд, лишенцы! – вернувшись к центру, извлекает из-за обшлага шинели бумагу Чичкарев.
– На снег – двадцать, на цемент – двадцать, в порт десять! – Разводите, старший, – кивает он начкару, прячет бумагу и отправляется внутрь, шмонать камеры.
Через десять минут три расхлябанных группы, первая из которых вооружена лопатами и скребками, в сопровождении конвойных выходят наружу и плетутся в сторону поселка. Там одна остается на площади у ДОФа и начинает вяло грести снег, вторая спускается к строительным складам, а третья направляется в сторону небольшого порта, что рядом с базой.
В ней все моряки из второй камеры и еще четверо арестованных.
– Вить, а ты уже работал в порту? – спрашивает матрос с лодки шагающего рядом старшину.
– Ну да, – кивает тот. – На прошлой неделе.
– И как?
– Сам увидишь, – заговорщицки подмигивает старшина и просит у конвоира закурить.
Тот, опасливо оглянувшись, достает из кармана мятую пачку «Примы» и сует старшине в руку. Губари на ходу закуривают, прячут сигареты в рукавах и топают дальше.
На территории заметенного снегом порта, где у бетонной стенки стоят несколько пришвартованных барж, группу встречает статная дама в финской дубленке и валенках.
– Прибыли, мальчики? – весело оглядывает она моряков. – Значит так, – показывает рукой в вязаной варежке на одну из барж. – До вечера нужно ее разгрузить. В трюме продукты, апельсины и вино. Справитесь?
– А то! – басит старшина и сдвигает на затылок шапку.
– О, Витя! – удивляется женщина. – Ты опять к нам?
– Ну да, Петровна, – разводит руками старшина. – Куда ж я от вас денусь?
Остальные переглядываются и одобрительно гогочут.
– Ну, тогда за работу, – говорит женщина. – Сейчас подойдет машина.
Весело переругиваясь и балагуря, моряки взбегают по трапу на баржу, отдраивают затянутые брезентом лючины и спускаются вниз.
– Ты смотри, сколько всего, – восхищенно тянет старший матрос с «пээмки», оглядывая заиндевевший трюм, доверху набитый всевозможными мешками, ящиками и коробками.
– «Марокко», – читает кто-то наклейку на одной из коробок. – А тут вино, – расплывается в улыбке усатый подводник и тычет пальцем в картонную коробку. – «Старый замок», нам такое в море дают.
– Ну ладно, кончайте треп, – покосившись на коробку, изрекает старшина. – Вино от нас не уйдет, а пока за дело. Ты, Васька, – кивает он усатому, – бери четверых и дуйте наверх. Будете принимать и грузить в машину. Ну, а мы тут «пошуршим».
Через несколько минут в трюме кипит работа, коробки мешки и ящики исчезают в люках, наверху топают матросские сапоги.
– Шабаш! – орет через час, свесившись вниз, Васька, и разгрузка прекращается.
Старшина удовлетворенно хмыкает, извлекает из одного ящика бутылку вина и несколькими ударами кулака по донышку, вышибает из нее пробку.
Бутылка пускается по кругу, затем ударяется о металлический кронштейн и осколки возвращаются обратно.
Потом все лезут по скоб – трапу наверх и сходят на причал, откуда, урча мотором, отъезжает тяжело груженый «захар».
– Так, мальчики, – подходит к морякам женщина. – Пока вернется машина, погрейтесь в конторе. Кстати, Витя, ничего не разбили? – обращается она к старшине.
– Да сорвалась одна коробка, Петровна. Четыре бутылки всмятку, – сокрушенно вздыхает тот.
– Ага, – кивают головами остальные. – Сорвалась.
– Вы уж пожалуйста аккуратней, – говорит женщина, исчезая в расположенном неподалеку ангаре. А губари идут к небольшому кирпичному зданию и заходят внутрь. Там тепло и на длинной скамье у окна, обняв автомат, дремлет конвойный.
– Не спи, убогий, замерзнешь! – хлопает его по плечу Васька, и все хохочут.
– Это вам, – зевая, кивает матрос на стоящий рядом картонный ящик, с оранжевыми апельсинами и несколькими пачками «Беломора».
По помещению разносится душистый запах юга, под потолком плавает дым папирос, всем хорошо.
– А эта Петровна ничего, – мечтательно тянет Васька, пуская кверху синеватые кольца. – Вот бы ее трахнуть.
– Дура, – лениво гудит старшина, – это ж жена коменданта. Он тебя так трахнет.
От хохота в помещении звенят стекла, а озадаченный Васька чешет затылок.
Хлопает входная дверь и на пороге возникает женщина.
– Ребята, пора, пришла машина, – говорит она и, сняв варежки, дует на пальцы.
– Почапали, труженики моря, – встает старшина, после чего все выходят наружу.
Теперь вниз лезет вторая партия, фокус с бутылкой повторяется и работа кипит.
Очистив к полудню изрядную часть трюма и припрятав курево в потайные местам, вся бражка, сопровождаемая конвойным, направляется на гауптвахту, обедать.
На обед дают наваристый борщ, макароны по – флотски и компот, доставленные нарядом с камбуза.
– Вот это другое дело, – мычит Васька, активно работая ложкой. – Не то, что каша.
Через час парни снова на барже и работа продолжается. Теперь в трюме ярко горит переноска, голоса звучат громче и резонируют в корпусе.
Последнюю машину загружают в сумерках.
– Ну, вот и все, амба, – утирая потное лицо шапкой, – удовлетворенно басит старшина.
– Спасибо вам, мальчики, – проводив взглядом исчезающий за воротами грузовик, подходит к парням женщина.
– Да чего там, – небрежно машет рукой Васька. – Для нас это плевое дело.
Затем, разобравшись попарно, моряки выходят за ворота и направляются в сторону поселка. Под тяжелыми сапогами скрипит искристый снег, в небе зажигаются первые звезды.