Глава 2
Мы вошли в каюту. Пантелеймон что-то чинил, сидя на моей постели. Больше никого не было.
– Выйди, – приказал ему князь, – и покарауль за дверью. Никого не впускай, у нас с боярином очень важный разговор.
Холоп быстро подхватился и метнулся на выход, плотно притворив за собой дверь. Князь достал из своего сундука кувшин тонкой чеканки и такой же бокал на низкой ножке. Налил в него немного вина и выпил.
– Тебе не предлагаю, ты ведь не пьёшь. ТЕПЕРЬ не пьёшь. Садись, чего стоишь? В ногах правды нет.
Я сел. Князь налил ещё вина, но пить не стал.
– Странный ты стал, боярин. Не такой, как раньше. Вроде и ты, и не ты. Портянки стоя наматываешь, без опояски по кораблю бегаешь, на саблю смотришь, будто первый раз видишь.
Князь пристально посмотрел мне в глаза. Его взгляд я сумел выдержать, но по спине пробежал табун ледяных мурашек. А северный зверёк плотно прижался пушистым боком.
– Когда ты ещё в отключке лежал, – продолжил князь, – мне Пантелеймон доложил, что бормочешь ты что-то непонятное. Я пришёл, послушал. Стало интересно. Холопу сказал, что бредишь ты, слова путаешь, с Богом разговариваешь. А себе на заметку взял и ещё два раза приходил и слушал, как ты какого-то профессора ругаешь. Виртуозно выражаешься!
Слова «профессор» и «виртуозно» князь произнёс чисто, без запинки, как хорошо известные. Да и выражение «в отключке» в его устах так же прозвучало вполне естественно. Для меня или кого-то из моего времени, но не для средневекового князя! Я напрягся ещё больше.
– И ещё много мелочей, которые, в каком бы состоянии русский боярин не был, забыть бы не смог, – продолжил князь. – Повторюсь: ты на палубу выскочил, не опоясавшись, хотя этому учат с младенчества. На младене ещё штанов нет, а рубашка – с пояском. Далее. Где гальюн, и это после месяца плавания, у холопа спросил! С какой руки возле меня сидеть должен – забыл. На «ВЫ» обратился. На Руси так ещё не обращаются даже к царю. «Ты» друг другу говорят, невзирая на родовитость и положение. На пушку в капитанской каюте как на крокодила на унитазе смотрел, а ведь мы в ней бывали уже и видели там её. Так что косяков за тобой вагон и маленькая тележка. Колись, паря. Как на духу, как на исповеди. Говори всё, без утайки. От этого жизнь твоя зависит. Кто ты?
Ошеломлённый всем услышанным а, главное, очень знакомыми по прежней жизни речевыми оборотами, я сидел, открыв рот, и смотрел на князя. Тот, отхлебнув из бокала, усмехнулся и произнёс:
– Что глаза вытаращил? Знакомое что-то услышал? Говори без утайки. И не бойся, твой песец пока в сторонке посидит, и только от тебя зависит, придёт он по твою душу или сгинет прочь.
Я судорожно проглотил комок в горле и внезапно охрипшим голосом брякнул:
– А ты, князь, чьих будешь?
Князь заливисто рассмеялся, отхлебнул ещё глоток.
– Помню, помню этот фильм. Смешной! О том, кто я, – внезапно посуровев лицом и голосом, произнёс мой дознаватель, – потом узнаешь. Может быть. Предупреждаю сразу – обмануть меня не пытайся, я умею отличать правду ото лжи. Ну, я жду!
Тяжело вздохнув, я перекрестился и начал свой рассказ. Сначала сумбурно, перескакивая с одного на другое, но потом, немного успокоившись, более последовательно и связно. Не упуская подробностей, я рассказывал более часа о своей жизни. Князь за это время не произнёс ни слова. Я только видел, как его рука всё сильнее и сильнее сжимает бокал.
– Лиходол, старый пень, ты был не прав! Существует мой мир, стоит Русь – матушка! Не зря я кровь проливал, – вдруг прошептал он и, отбросив смятый в комок бокал, приказал:
– Дальше!
А когда я рассказал, как профессор заманил меня в ловушку и фактически убил, включив установку во время грозы, князь вскочил, шагнул ко мне, схватил руками за плечи и вонзился взглядом мне в глаза.
– Глаза – зеркало души, – не к месту вспомнилось чьё-то изречение.
– Не врёшь, – отпустив меня, произнёс князь. – И это радует. Вдвойне радует.
Князь, уже справившись со своими эмоциями, опять сел на сундук. Поискал взглядом бокал, не нашёл и приложился к горлышку кувшина. Сделал два больших глотка, отёр губы платком и сказал:
– Я ведь с временем своим, и твоим, между прочим, почти пятьдесят лет назад распрощался. Сюда, в мир шестнадцатого века, пятнадцатилетним пацаном попал, благодаря чародею. Ему для исцеления сына боярина Волкова душа нужна была.
То, о чём поведал князь, ввергло меня в настоящий ступор. Вот это сюжет для фантастов! Чародей похищает душу ребёнка! Попав в неведомый мир, тот смог прижиться в нём, адаптироваться во времени, не пропасть в многочисленных битвах и занять достойное положение в обществе Руси Ивана Четвёртого, прозванного Грозным. Голливуд отдыхает!
Князь замолк. Потряс кувшином. Рявкнул так, что я, вмиг придя в себя, подпрыгнул от неожиданности:
– Потап!
В дверном проёме моментально появился молодой парнишка в зелёном кафтане.
– Здесь я, княже. – Ни поклона, ни шапколомания.
– Сбегай к дону Педро, помощнику капитана, купи вина. Скажи, что для меня, а то всучит кислятину какую.
Схватив кувшин и поданную князем монету, холоп исчез. Князь опять сел на сундук, отёр лицо и бритую голову платком. Улыбнулся и произнёс:
– Попал ты, парень. Из двадцать первого века да в шестнадцатый. Сейчас 1590-й год идёт от Рождества Христова. Запоминай. О том, кто ты есть на самом деле, буду знать только я один. Для остальных ты тот, кем и был до удара молнии: боярин Илья Георгиевич Воинов. Тридцати лет, не женатый, безземельный. Был на царёвой службе, но по болезни её оставил и поехал лечиться. Насчёт болезни и лечения – это версия для выезда за пределы Руси была. Не любят у нас, когда служивые из страны отъезжают. При Иване Васильевиче не прокатило бы. А при сыне его, царе Фёдоре, как видишь, получилось. И у меня с дружиной, и у боярина Жилина с холопами. Тихо на Руси стало, сытно и скучно. Царь Фёдор, по сути, номинальный правитель. Страной фактически управляет Борис Годунов. Знаком тебе он?
– Знакомое имя. Годунова потом Земский собор на царство изберёт, после смерти Фёдора в 1598 году. Править будет до 1605 года. Со смертью Годунова смута на Руси начнётся. Враги со всех сторон полезут, и свои предатели им помогать ринутся. Лжедмитрий объявится и с помощью польских войск в Москве на трон сядет.
Князь вскочил с сундука. Нервно прошёлся вдоль него – три шага туда, три шага обратно – тесновата каютка! Снял пояс с саблей, повесил на деревянный колышек, скинул кафтан.
– Получается, зря я уехал! Опять Русь в беду окунётся. Сколько времени до смуты?
– Годунов умрёт в 1605-м, скоропостижно. Царём станет его сын, Фёдор. Но тут Лжедмитрий с недовольными боярами начнёт мятеж, и Фёдора вместе с матерью убьют. Через пятнадцать лет смута начнётся.
– Что за Лжедмитрий такой?
– Беглый монах Гришка Отрепьев, выдал себя за чудом спасшегося сына Ивана Грозного, Дмитрия. Его поляки поддержали, дали немного денег и вошли войском в Москву. Творили там, что хотели! Через 11 месяцев Гришку зарезали, а на трон сел Василий Шуйский, один из опекунов сына Ивана Грозного, враг Годунова. Тут ещё одного Лжедмитрия поляки откуда-то вытащат. Чтоб их выгнать, Шуйский шведов призовёт. А те земли Северные к рукам приберут, а воевать не станут.
– А дальше-то что? Устоит земля Русская под нашествием супостатским? – и в голосе, и в глазах князя – тревога и надежда.
– Устоит, князь. И врагов заставит по щелям шкериться, и ещё краше и сильнее станет! Минин с князем Пожарским народное ополчение соберут. Только, князь, если ты из моего времени, то должен это знать – историю в школе изучают. Или двоечником был?
– Ну, ты не очень! С князем говоришь! Может, забывать я стал, что в подробностях дальше будет. Да и Лиходол, пень лесной, в сомнения ввёл. Но Бог ему судья теперь. А я убедился, что ты из моего мира, а не из параллельного, – князь хитро прищурился.
«Вот и думай теперь, что хочешь. Проверки – на каждом шагу».
Тут в дверь заглянул холоп Потап с кувшином и большой миской в руках:
– Принёс, княже. Дон Педро говорит, самое лучшее налил! Я ещё и поснедать принёс, к Фоме нашему забежал. Сегодня его очередь на поварне кашеварить, а нам горячее хлебать. А завтра ихний кок для команды варить будет, а мы всухомятку пробавляться.
– Хорошо. Ты поел? Если нет, то беги, поешь. Пантелеймон где?
– Тут, за дверью караулит, никого не пущает.
– Когда поешь, сменишь его. Иди.
Холоп живо выбежал из каюты. Князь вынул из сундука уже два бокала, налил оба до краёв и один протянул мне.
– Держи. Тебе это сейчас надо, а то сидишь, как пыльным мешком ударенный. Да и в образ вживаться необходимо. Боярин Воинов пьяницей не был, но от предложенного не отказывался, в застольях участие принимал, но и лишнего себе не позволял. И раньше князя из-за стола не выходил. Да и вино действительно вкусное. Натуральное виноградное, без химии, красителей и усилителей вкуса. Пей, не бойся!
– А боярина жаль, – через время, необходимое мне, чтобы сделать глоток, продолжил князь, – я его отца знал. Славный воин был! И сын в него. А каким ты в его теле будешь – не известно. Я на Илью виды имел, дело важное хотел в его руки отдать. Но случилось то, что случилось. Значит, надо по-новому всё просчитывать. И тебя, залётный, вписывать.
Выслушав князя, я махом осушил бокал, вкуса не почувствовав. Мне это действительно было необходимо, нервы хоть немного успокоить. Голова шла кругом. Что я «попаданец», я уже понял и смирился. Происки науки двадцать первого века. А вот то, что и князь – «попаданец», да ещё и с помощью средневековой магии, это в моё сознание пока ещё никак не укладывалось. Князь не высказал ни слова сочувствия моему положению, это было неприятно, но вполне объяснимо: слова и есть слова. Как говорит одна восточная пословица: «Сколько ни говори «халва, халва», во рту слаще не станет». Так и сейчас. Нет времени скорбеть о невозвратном. Надо срочно адаптироваться. А князь чётко знает, как это сделать. Опыт имеет. И обязательно поможет, если не из чувства солидарности к одномирянину, то из чувства практицизма – точно! Зря он, что ли, передо мной раскрылся?
Князь долил вина в мой бокал. Кувшин стукнул о крышку сундука, а я пришёл в относительно спокойное состояние. Видимо, вино действовать начало. Ещё недавно моё зыбкое положение становилось более прочным и относительно ясным.
– Князь, так ты в пятнадцать лет сюда попал, прямо со школьной скамьи? – спросил я.
– Да. К тому же практически ничего, что здесь пригодилось бы, не зная. Компьютерные стрелялки меня больше увлекали, а не учёба. А ты, как я понял, историей Южной Америки увлекался?
– Мама в университете преподавала историю Латинской Америки. Лекции так увлекательно читала, что их даже записные лентяи не прогуливали. С других курсов прибегали, в аудитории мест свободных не было. Всё мечтала, что съездит туда по турпутёвке. Не успела… А отец больше практикой загружал: учил руками работать, что в слесарке, что в лесу, что в огороде.
– Давай за родителей наших, здешних и тамошних, ушедших в, надеюсь, лучший мир, бокалы осушим. Земля им пухом.
Мы встали, перекрестились и, не чокаясь, выпили. Посидели, помолчали каждый о своём, родном и не забываемом. По моей щеке вдруг скатилась слеза. Я судорожно утёр её рукавом рубашки и тяжко, прерывисто вздохнул. Я не плакал на похоронах родителей, не плакал и потом, приходя к ним на могилку. Отец говорил, что мужчины не плачут, а, стиснув зубы, преодолевают трудности, боль и горе. А сейчас… Напряжение понизилось, нервы чуть расслабились, вот и результат.
Князь подсел ко мне, обнял за плечи и тихо произнёс:
– Успокойся, Илья. Их уже не вернуть. Помнить надо, поминать, но не скорбеть горько и долго. Мёртвым – вечная память, а живым – труды и заботы. Они смотрят на нас оттуда и радуются, когда нам радостно, и грустят вместе с нами. А когда и наш черёд придёт, встретят и спросят, почему жил так, а не иначе. Наши родители жили по совести. Родину защищали, детей и хлеб растили. Богу молились, чтобы хлеб уродился, а дети выросли сильными да умными, и уже сами продолжили их дела и жили по совести, как они. Утри слёзы, воин. Вдруг кто войдёт, а ты как барышня кисейная.
– Не войдёт, Пантелеймон на страже. Ты ж ему приказал никого не впускать, – шмыгнув носом, ответил я.
– Вот и хорошо. Теперь давай каши поедим, а то совсем уже остыла.
Я глубоко вздохнул, задержал дыхание и медленно выдохнул. Тяжкий груз нервного напряжения постепенно спадал с моих плеч. Будто в одиночку разгрузил вагон со щебёнкой – таким вымотанным я себя чувствовал. Руки дрожали, но на душе стало спокойней. В две ложки мы быстро опростали не маленьких размеров посудину.
– Хочу спросить, а почему каша имеет вкус мяса, а самого мяса не видно? – задал я дурацкий, видимо, вопрос, потому как князь коротко рассмеялся.
– Если бы ты ещё и русское средневековье глубоко, помимо школьной программы, изучал! Быстрее бы сейчас вжился, а то на таких вот мелочах я тебя и вычислил. Но ничего, это поправимо. Держись постоянно возле меня, слушай и запоминай, что я тебе говорить буду. Подмечай, кто как себя ведёт, как и что делает. Запоминай названия вещей, действий, явлений и так далее. Учись! Что не ясно или не понятно – объясню, но в сторонке, чтобы остальные русские не слышали. А ежели и услышат краем уха, не беда. Я скажу холопам, что ты после удара молнией кое-что подзабыл, и тебе надо помочь память вернуть. Боярин Воинов у стрельцов в авторитете был. Они, узнав о такой беде, тебе многое о тебе расскажут! Ха-ха! А в кашу добавляется сушёное мясо, в порошок истёртое!
Князь, поднявшись, распахнул кормовое окно. В пропахшую вином и потом моего страха каюту ворвался свежий океанский ветер. Вкусный ветер новой жизни! Пушистый северный зверёк, вильнув хвостом, растворился…
Я поскрёб лысую макушку. Стрельцы, как источник информации обо мне, мною не рассматривались. Социальное положение разное, потому и инфа будет необъективной. Будут тихо стучать друг на друга, если только наушничество уже распространено в этом времени. Не знаю. История, как говорят, умалчивает.
Так что держаться мне с ними надо строго по-уставному: я начальник, они подчинённые. «Пить водку – плохо, а пить её с подчинёнными – плохо вдвойне!», – вспомнил я выражение из ещё одного хорошего фильма. Прав был тот политрук: никакого панибратства. А то авторитет, наработанный моим предшественником, быстро исчезнет под снисходительными взглядами: «Что взять со скорбного на голову?». Нельзя ни в чём показывать свою слабость. Пойдут в бой воины под командой недоумка, себя не помнящего? Нет, конечно!
Вот такие свои соображения о роли личности командира в среде профессиональных бойцов я и высказал князю. Он с интересом посмотрел на меня, хмыкнул и произнёс:
– А ты умён. И с психологией знаком. Мне-то это всё через синяки да шишки изучать пришлось, самому до всего доходить. И быстро взрослеть. Я ведь первых врагов убил, считай, через пять месяцев после перемещения. Четверых – стрелами, а рыцаря ливонского на саблю взял, в поединке. Вот так. Жизнь здесь быстрая, чухаться некогда. И тебе придётся быстро повзрослеть, хоть по меркам того мира ты давно взрослый. Здесь мужчина прежде всего защитник, воин. И не важно, сколько тебе лет, пришла беда – бейся или беги и прячься. Каждый сам решает, кто он. Если воин – берёт меч, идёт защищать свой род. Если слаб в коленках и предпочитает убежать и спрятаться, судьба его – смердом быть, в чёрных людях. Землю пахать, хлеб растить. И воинов кормить, что землю Русскую и его защищают. А у тебя лично, Илья, этого выбора нет. За тебя Бог выбор сделал, в тело воина направив. Не подведи Его, не опозорь имя, что теперь носить будешь. В этой школе двойки ставят саблей по горлу. Запомни!
– Не подведу. Никому за меня стыдно не будет. Богом клянусь! – я встал и перекрестился на икону.
– Илья Георгиевич в моей дружине воеводой был. Я его назначил за храбрость и умение думать прежде, чем в бой ввязаться. Сам его в деле видел, у брода Мисюлинского. Он тогда ещё новиком был. В том бою батюшка его голову сложил, царствие ему и всем, за Русь полёгшим, небесное. Храбрый боярин был. Теперь ты – Илья Георгиевич Воинов, наследник славного имени. Он – это ты. Крепко запомни!
Помолчали. Налили и выпили. Что удивительно, но опьянения я не чувствовал. Так, лёгкий хмель в голове. Или нервы напряжённые нейтрализовали действие алкоголя, или качество продукта действительно на высоте? Я помолчал, сживаясь с новой судьбой: «Он – это я, я – это он…», а потом спросил:
– А второй боярин, Жилин Пётр Фомич, он-то явно меня опытней в ратных делах. Он к моему назначению как отнёсся?
– О! Видел однажды, а как зовут, запомнил. А никак. Он, как и ты, мелкопоместный. Земли мало, смердов, чтобы её обрабатывать, и того меньше. Не голодали, но и не шиковали. Хорошо, что Иван Васильевич в своё время провёл реорганизацию армии, и теперь боярин с земли только себя кормил, а боевых холопов ему выставлять уже не надо было. Экономия! Вы оба под мою руку попросились, в дети боярские, когда узнали, что я задумал. А дети боярские, как и холопы закупные, в полной власти того князя или боярина, под чью руку пошли или кому свободу и жизнь свою обменяли на славу ратную и добычу воинскую. И кого куда назначать – моё право. К тому же я с ним сначала поговорил. Он, после гибели сыновей во время нашествия крымчаков, вообще хотел в монастырь уйти, да младшую дочь поднимать надо было. По ранению его от службы ратной царь освободил, землёй наградил недалеко от моего свияжского владения. Занялся боярин хозяйством и через четыре года доставшиеся ему с землёй нищие деревушки превратились в крепкие сёла. Достаток, хоть и не очень большой, в дом пришёл. Дочка заневестилась. Нашёлся по соседству добрый молодец, свадебку сыграли, не богатую, но весёлую. Я в это время как раз в своих владениях был, с проверкой, так что тоже погулял. Поделился с Петром Фомичом планами своими, он и загорелся. Удел свой он дочери в приданое отдал, сам распоряжаться уже, как бы, не имел права, а будет зять его советы слушать, или не будет – как знать. Да и приживалом, хотя бы и в доме родной дочери, быть не захотел. Вот боярин под мою руку и попросился. От воеводства сразу отказался. Видел я, что он, как в бывшем нашем времени говорили, хороший администратор, и поручил подготовку экспедиции. Привёл боярин с собой четверых холопов, настоящих, боевых, хоть и в возрасте уже. Боярин холопов этих на волю отпускал, но те уходить не пожелали. Ремёслами в усадьбе боярской занялись, на жизнь хватало. А как Пётр Фомич со мной в Америку засобирался, так и они прилепились. Ещё он привёл лекаря Семёна, свободного человека. Да ты его уже знаешь! По найму на пять лет работает. Холопов боярских я десятниками поставил, а ему в помощь из своих крестьянских парней, что захотели со мной пойти, троих дал, порасторопней. А тебя на воеводство! Понял теперь?
Я кивнул головой. От долгого сидения на не очень приспособленном к этому сундуке тело затекло и требовало разминки. Да и производное от вина наружу просилось. Князь, всё правильно поняв, поднялся на ноги:
– Прогуляться надо.
Свежий океанский ветерок быстро выдул из головы и невеликий хмель, и тревогу о моей дальнейшей судьбе. Корабль жил своей жизнью. Пассажиры, в основном княжеские стрельцы в зелёных кафтанах, слонялись по палубе, стояли у фальшборта, лениво переговариваясь и глядя на расстилающуюся до горизонта водную гладь. Солнце уже давно перевалило зенит и склонялось к закату. Долго же мы с князем беседовали! Часа через два и день закончится. Мой второй день в этом мире. А как много уже произошло! И ведь ещё не вечер…
Мы стояли на баке возле фок-мачты. Ветер пел в такелаже свои песни, нёс наш кораблик к чужой земле, навевал тревожные мысли. Как примет пришельцев – русичей пока ещё даже не латинская, а просто Америка? Я ведь хорошо знаю, как там всё происходило. Как индейцев вырезали, как негров на плантации тысячами привозили и творили с ними всякие идальго что хотели. Сможет ли русская душа принять всё это? Чужой для европейцев русский менталитет. Чужой и чуждый. Сможем ли мы вписаться в их образ жизни, принять его? А если нет, тогда что? Либо уходить, либо приспосабливаться, третьего не дано. А воевать – не получится, нас слишком мало. Да и земля та формально испанской короне принадлежит. Тогда только уходить, если сможем. И снабжаться хотя бы первое время придётся через испанскую Севилью. Только этому городу разрешено торговать с Новым Светом. Потому придётся приспосабливаться. И рабство терпеть, а может, и способствовать его появлению, процветанию и расширению. С волками жить – по-волчьи выть. Главное, чтобы стержень нашего менталитета не сломался. Чтобы русские не стали копией испанцев в их неуёмной жажде обогащения любой ценой. Но и матерью Терезой становиться нам не с руки. Всех не защитишь и не накормишь, как пытался это сделать бывший СССР. Я помню историю и помню, как всё было в тех землях, куда несёт нас деревянная посудина. Вспять историю не повернуть. Эра милосердия ещё очень долго не наступит, если вообще наступит когда-нибудь. История творится железным кулаком и солдатским сапогом. Танк, подминающий под себя всё и всех. Во все времена. Но вот подкорректировать исторический процесс, слегка изменив маршрут этого танка – вполне возможно. Коль уж я сюда попал!
– Не журись, боярин! Жизнь наладится, – хлопнув меня по плечу, произнёс князь.
– Ага, купим цветной холодильник, – в тон ему ответил я.
– Что?! – удивлённый возглас сменился хохотом. – Ну и шутки у тебя! А я уж и забыл, какими холодильники бывают. На Руси ледниками пользуются. Так о чём задумался? Я ведь пообещал, что прикрою тебя и с вживанием помогу.
– Да нет, я о другом думал: сможем ли мы в испанское общество встроиться. Ведь оно очень от русского отличается. Прежде всего, отношением к рабству, а ведь на рабском труде построено благополучие донов, к которым мы плывём. Сами-то испанцы, своими руками, ничего в Америках не создавали. Они только грабить были горазды. Да и гордецы те ещё. В рваньё одет, а спеси как у гранда знатного. Я это хорошо знаю, изучал.
– Вот и хорошо, что изучал. Придём, куда нам надо, осмотримся, соберём информацию. Ты слышишь, я даже слова из прошлой жизни вспоминать начал! Потом сядем – посидим, в глаза друг другу поглядим и придём к какому-то, как его, а! Консенсусу.
Проблемы, вопрос о которых я поднял, были не шуточными. Но, судя по тону ответа князя, я понял, что не один такой умный и что князь тему эту давно обмозговал и уже что-то придумал. Это хорошо! Человек этот мне нравился всё больше и больше. Серьёзный мужик.
С мостика, то есть, квартердека, кто-то что-то проорал. Следом прозвучал сигнал рожка и уже другой голос, пересыпая слова, которые я понимал, словами, мне абсолютно не понятными, стал отдавать команды. Находившиеся на палубе матросы резко разбежались и с ловкостью обезьян буквально взлетели по вантам на фок и грот мачты. Ловко пробрались на реи и, свесившись с них, стали отвязывать паруса. Рёв боцмана, или как у них сейчас эта должность называется, сопровождал их действия до окончания процесса.
Первый раз в жизни я видел постановку парусов и наблюдал этот процесс с большим любопытством. Всё-таки отважные люди жили прежде! На утлых скорлупках умудрялись добираться туда, куда и в двадцать первом веке добраться трудно, а временами и опасно! Голодные, холодные, больные, грязные, они стремились к неведомым берегам, плыли в неведомые дали, зная, что не все вернутся! На утлых корабликах, протекающих и разваливающихся от ударов волн, набитых крысами и тараканами, они обошли весь свет, делая удивительные открытия. Стоп, стоп, стоп! Я ведь не кино смотрю, я среди этих людей теперь нахожусь! Забываться нельзя, опасно для здоровья.
– Увеличивают площадь парусов, что бы скорость больше стала, – сказал так же наблюдавший за действиями матросов князь. – А то ветер стихает, как бы в штиль не попасть. Но капитан говорил, что штилевую зону уже прошли, сейчас нас попутный пассат несёт, а ему течение помогает.
– Ты, княже, совсем, видно, моряком стал! Ишь как грамотно объясняешь. Говоришь, пассат нам паруса надувает, а течение ему помогает? А экватор прошли уже?
– Экватор прошли с неделю как. Капитан определялся. Говорит, удачно проскочили. Вовремя поворот сделал, а то бы пассатом этим сейчас к мысу Рока могло подтащить, а там очень опасно, на камни могли налететь. И жарко весьма вблизи земли, духота и дождей нет. Потому идём, как он сказал, «мористее». Здесь прохладнее и шквал с дождём встретить можно.
– Дождь-то зачем?
– Воды мало осталось пресной. Не будет дождя – норму придётся урезать, тогда о каше с ухой можно будет забыть надолго.
– А к берегу подойти?
– Опасно, береговую линию пока точно на карту не положили, время учёных, видимо, ещё не пришло.
– Ты, княже, много знаешь. Капитан информацией делится?
– Приглядываюсь. Ненавязчиво, как бы походя из праздного любопытства расспрашиваю. Капитану льстит, что я, высокородный дон, герцог, интересуюсь его работой. Их доны, в большинстве своём, ни читать, ни писать не умеют. Капитан-то сам из простолюдинов, купеческого звания. Я его «доном» величаю, а он на эту приставку к имени прав не имеет, но ему нравится слышать её из уст высокородного. Считает, что я его наравне с собой за его великие знания ставлю. Вот и поёт соловьём, а я запомнить стараюсь. Может пригодиться. И Жилин тайком учится, но он больше по коммерции. И ты учиться должен. Нам, если всё хорошо будет, ещё недели три плюхаться. Срок для учёбы небольшой, но основы ты обязан ухватить. Прилепишься к капитану, он так же и штурман, охай-ахай, восхищайся его умом и знаниями, но работать с приборами и парусами – кровь из носа, но научись! Чтобы, если приспичит, хоть немного знал, что делать надо. Надеюсь, понимаешь, для чего. И ещё. Ты и боярин Жилин по их табели о рангах – тоже дворяне, кабальеро. То есть рыцари.
Да, я понимал, для каких целей и князь, и боярин Жилин, а теперь и я должны как губка впитывать в себя морскую науку. Сколько успеем до окончания рейса.
– Бумага писчая у тебя есть? Карандаш или ручка? – спросил я.
– Бумага есть. Карандаш свинцовый и чернила с перьями гусиными тоже найдутся. А тебе зачем?
– Записывать буду, что узнаю. А потом перепроверять. Вдруг испанцы заподозрят что-то, и врать начнут.
– Похвально. Предусмотрительно. Петру Фомичу о том же скажу. И сам записывать теперь буду. Нам каждая крупица знаний важна. А всё узнанное запомнить невозможно. Молодец!
С добавлением парусов кораблик явно прибавил скорости, чаще стал кивать бушпритом океанским волнам. Солнце клонилось к закату, и окружающий мир начал стремительно изменяться. Волны приобрели серый цвет и постепенно становились всё темнее. От воды поднялась туманная дымка, в которой и скрылось наше светило. Ночь, как и положено в южных широтах, опустилась стремительно, без раздумий в виде вечерней зари. И вот на небе во всём своём великолепии блестит Южный Крест.
Я передёрнул плечами. В одной рубашке на палубу выскочил, ветер вроде бы не холодный, а продрог что-то.
– Пошли в каюту, – сказал князь, и мы, осторожно пробираясь среди устроившихся на палубе на ночлег людей, но всё равно поминутно спотыкаясь (темь, хоть выколи глаза!), побрели на корму.
– Князю легче, он тут, может быть, частенько по ночам шастает, выучил, поди, где какое препятствие, – подумал я, налетев на пушечный лафет и в полголоса чертыхнувшись: «Гадина, подвинуться, что ли, не могла?!»
Пушка меня проигнорировала. А я, всё же преодолев нежданную полосу препятствий, добрался до каюты. Войдя внутрь, увидел, что все квартиранты уже в сборе, под потолком висят два зажжённых фонаря. На моём сундуке стоит кувшин, несколько бокалов с чашами и широкое блюдо, накрытое другим таким же блюдом, придавленным сверху тяжёлой книгой в деревянном переплёте.
– Заждались вас уже, – сказал стоявший у окна дородный мужчина в рубашке красного цвета и босиком. – Хотел холопа послать за вами, да Пантелеймон отговорил: разговор де у вас секретный и ты, княже, отвлекать не велел.
– Да, так оно и есть. Обсудили кое-что с боярином Ильёй. Но то секрет от испанцев, а не от вас, други. Потап!
Из угла выскочил молодой холоп и замер в ожидании княжеского распоряжения.
– Пригласи отца Михаила и Вторушу, полусотенного моего. Ты поужинал? – дождавшись утвердительного кивка, произнёс: – И за дверью покарауль. Хоть все уже спать легли, но вдруг у кого-то зуд в ушах.
– Князь, так они же испанцы, по-нашему не разумеют.
– А вдруг. Мы их языку учимся, а кто-то нашему. Бережёного Бог бережёт.
В каюту вошли поджарый стрелец среднего роста и могучий длинноволосый муж с массивным крестом, выглядывающим из-под длинной бороды. Отец Михаил, протоиерей. Дружно перекрестились на висящий в углу образ Николы Чудотворца.
– Проходи, отче. Не стесняйся, Вторуша. Рассаживайтесь. Повечеряем, чем Бог послал. Да обсудим кое-что.
– Помолимся, братия, – раздался приглушённый бас отца Михаила.
Встали. Прочли молитву. Поклонились образу святого покровителя. Достав маленькие ножи, накололи на них по куску мяса. Расселись по сундукам. Звякнули чашами. Отец Михаил тоже не остался в стороне. Некоторое время в каюте слышались только сопение и чавканье. С едой покончили довольно быстро. Когда опустевшее блюдо и полупустой кувшин были отставлены в сторону, князь, поднявшись с сундука, произнёс:
– Вы все знаете, что произошло с боярином Воиновым. Был он поражён огнём небесным, и думали мы, что уйдёт он от нас в божью обитель. Так и случилось. Целые сутки боярин был как мёртвый: не дышал, ни на что не реагировал. Сердце не билось. В жизни всякое происходит, в том числе и случайная смерть. Так думали многие из нас. Но лишь отец Михаил увидел в ударившей в Илью Георгиевича зелёной молнии Перст Божий, а не Божье наказание. День и ночь, сменяя друг друга, читали над телом товарища нашего молитвы отец Михаил, дьякон Феофан и холоп верный Пантелеймон. И отмолили. Услышал их Господь. На второй день стал дышать боярин, а на третий в себя пришёл.
Присутствующие закрестились, а отец Михаил, встав, произнёс:
– Я так думаю, что наши молитвы, будь боярин неправедной жизни, мало помогли бы. Он добрый христианин и верный товарищ. Но как ни моли Бога о милости, оказать её или нет – Он решает. И, коли дело так повернулось, призывал Он боярина к себе, видимо, с какой-то определённой целью. Потому как опять в него жизнь вдохнул и вернул с целым разумом. А не блаженным, что может только на паперти Его славить.
– Ты прав, отче. Бог наш выбрал Илью своим посланцем. Весть он должен нам передать. Важную. Говори, Илья!
Я сидел и слушал, как князь – умница! – обыгрывал происшедшее и теперь «легализовывал» мои знания. Основные тезисы моего выступления перед неискушённой аудиторией мы с князем наметили ещё днём. География, климат, аборигены. Поведение испанцев в Новом Свете, но не история их завоеваний, а то, чего нам от них можно ожидать. А самым первым должен прозвучать рассказ о том, как я с Богом беседовал.
Глубоко вздохнув, я встал, несколько раз перекрестился, достал из-за пазухи и поцеловал свой нательный крест. Опустил его обратно и стал рассказывать:
– Как молния ударила – я не видел. Но вот рассеялся туман в моих очах, и узрел я, что стою пред вратами дивной красоты. А встречают меня Архангел Михаил с огненным мечом и Архангел Гавриил, знающий все грехи и добродетели человека. Апостол Пётр открыл Врата золотым ключом и впустил меня внутрь. Но не увидел я за Вратами ни садов прекрасных, ни ангелов, не услышал и музыки божественной. Всё за туманом скрывалось. И вдруг пропал туман, и увидел я Его! Отца нашего небесного! Сидит на троне хрустальном и смотрит на меня. Пал я на колени, уткнулся лицом в небесную твердь, а из груди стон скорбный вырвался: за что! За что ты, Господи, меня до срока призвал! Не вижу я пред Тобой вины и кары Твоей не понимаю! Но то мысли мои были, не слова. Говорить я не мог. Вдруг в голове моей прозвучал голос Его:
– Встань, негоже воину на коленях стоять, даже пред Богом. Дело у меня к тебе есть, важное. А иного способа встретиться с тобой, как к себе призвать, у меня нет. Не мне же на землю сходить, поймут не правильно. Испей нектара, твоему телу поддержка нужна.
В руках у меня появилась чаша малая, которую я и опростал единым духом, не почувствовав ни вкуса, ни запаха. Чаша тут же пропала.
– Как ваше время быстро течёт, – опять в голове раздался голос Его. – Уже сутки прошли.
– Так меня сейчас, наверное, уже хоронят! – воскликнул я.
– Не бойся, будет место, куда твоей душе возвратиться, в целости. Я знак дал слуге своему, и молитвы его и ещё многих о твоём исцелении слышу. Любят тебя товарищи твои, дорог ты им и нужен. А будешь ещё нужнее, как принесёшь им слово Моё. Но не оракулом или ещё одним пророком ты будешь. Достаточно их уже, да мало к ним кто прислушивается. Ты будешь сосудом, наполненным многими знаниями, которые Я желаю подарить любимому Мною народу.
Горько мне вдруг стало. И спросил я, не убоясь гнева Господнего:
– Если мы, русичи, твой любимый народ, то ПОЧЕМУ на нас столько бед каждый год, почему враги кругом, а Ты как будто мольбы наши не слышишь…
Рассмеялся Господь и ответил:
– Есть у вас умная поговорка: на Бога надейся, а сам не плошай! Помнишь? Потому-то вы и любимые, что из всех бед достойно выходите, мало что прося и много чего делая по своему разумению, а не по чьей-либо подсказке. Ты воин, ты знаешь, как закаляют стальной меч, чтобы крепок был. Гнулся, но не ломался. Так и народ русский Я закаляю. Закалитесь – никакие беды страшны не будут, под всеми ударами выстоите. Перегорите, согнётесь, значит, Я в вас ошибся. Исчезнете с глаз Моих, прахом осыпетесь, и забвением покроется имя ваше. Придут на смену другие. Я их так же закалять буду. Мне нужен могучий народ, много чего он сделать должен по слову Моему. Всё понятно?
Я кивнул головой, не в силах даже мысленно что-либо сказать после Божественной отповеди.
– Так вот, раб Мой Илья. В далёкие земли отправились вы. Трудно вам будет. Но верю Я в вас, и помочь желаю. Потому и тебя призвал. В твою голову вложены многие знания о землях тех далёких и людях, их населяющих. Донеси их до людей своих, чтобы готовы были к новым испытаниям. Кто предупреждён – тот вооружён! Это подарок от Меня для вас всех. А для тебя особый подарок, на части поделённый. Постепенно получать будешь. Заодно он и епитимьей будет, наложенной на тебя Мною. За дерзость. Не несёт Бог ни перед кем отчёт, а ты с Меня его стребовал. И, как ни странно Мне самому, получил его. Свободен!
И Он ткнул меня пальцем в грудь. А далее – туман, туман, туман…
Я почувствовал, как кто-то суёт мне в руку бокал, и машинально отхлебнул. Терпкий вкус вина вырвал меня из прострации. Рядом стоял князь и очень удивлёнными глазами смотрел мне в лицо.
– С тобой всё в порядке? – спросил он.
– А что? – в свою очередь спросил я его и обвёл взглядом каюту. Мля! Картина Репина «Приплыли».
Князь, отец Михаил, боярин Жилин, Пантелеймон, полусотник Вторуша – все стояли и в упор смотрели на меня. Кто с испугом, кто, как князь, с безмерным удивлением, но крестились все. Неужели моя импровизация настолько удалась? Не замечал за собой, откровенно говоря, актёрских способностей.
– Присядь, боярин. Вот, ещё винца выпей, – отец Михаил наклонил над моим бокалом кувшин. Его руки мелко дрожали.
– Да что произошло-то? – воскликнул я, ставя бокал на сундук.
Отец Михаил посмотрел, как бы ища поддержки, на князя. Тот кивнул и, отойдя от меня, сел на свой сундук. Священник заговорил:
– Я не знаю, как это назвать, и что это было. Чудо? По моим впечатлениям, так чудо. Ты начал рассказывать. А мы слушать. И вдруг заметили, что икона святого Николая Чудотворца сиять начала! И с каждым тобой произнесённым словом сияние это становилось всё ярче и ярче. И ты сам вроде как тоже засветился, но не внешне, а как бы изнутри. И сияние это было цвета ярко-зелёного, как листва весенняя! Кроме, как чудом, это и назвать-то иначе невозможно.
Достал из-за пазухи крест. Камень в нём продолжал, хоть и не ярко, светиться. Все смотрели на него зачаровано.
– Он ткнул меня пальцем в грудь, – произнёс я, – в крест нательный, вот в этот, когда уйти велел.
Отец Михаил дрожащим голосом сказал:
– А ведь крест у тебя другой был, меньше и без камня. Явно знак Божий, что слова твои правдивы, и доверять им можно и надо. Сам Господь Бог подтверждает! Теперь это святыня, береги его, боярин!
Последние слова отец Михаил произнёс в полный голос и широко перекрестился на икону. Его бас перебудил, наверное, если не весь корабль, то его спящую на верхнем деке половину – точно. За дверью послышались голоса, шум начинающейся перебранки. Князь, быстро пробравшись по тесной каюте, вышел на палубу. Несколько властных фраз, и шум затих. Пока он отсутствовал, сияние притухло, а когда я спрятал крест, исчезло совсем. Похоже, на сегодня мои рассказы закончились.
Обратно князь вернулся уже не один, а с помощником капитана, доном Педро, и юнгой. Последний держал в руках бочонок литров на пятнадцать. Дон Педро, широко улыбаясь, произнёс:
– Господа, тысяча извинений. Услышал, что у вас вечеринка, и решил зайти. С вахты сменился, спать не хочу, а выпить не с кем. Нас, офицеров, всего двое на этой посудине, я да капитан. Да боцман и корабельный плотник, но они не офицеры. Хотя боцмана тоже приходится использовать как офицера, а то мы с капитаном помрём на квартердеке, сменяя друг друга. А пить одному скучно!
Юнга поставил принесённый бочонок на мой сундук и, получив в награду подзатыльник, выскочил за дверь.
Ну, что ж, не выгонять же нужного человека! Хоть и припёрся он не вовремя, заставив скомкать наше секретное совещание. Присутствующие в каюте задвигались, заговорили в полголоса. Вторуша с Пантелеймоном незаметно исчезли. Отец Михаил, несколько раз перекрестившись на икону и пробормотав, что уже поздно, а ему рано вставать, тоже покинул каюту. А нам, троим, деваться было некуда, пришлось принять пятнадцатилитровый удар!
Дальнейшее помню смутно. Нервное истощение и алкоголь без закуски сделали своё дело. Я отключился. Утро принесло чудовищную головную боль. Гораздо сильнее, чем даже после удара молнии. Со стоном повернувшись на бок, я увидел сочувствующий взгляд Пантелеймона.
– Худо, Илья Георгич? – спросил он и сам же ответил, – худо. Тебе сейчас рассолу капустного бы, али огуречного, так нет ни того, ни другого. На, вот, водички попей, глядишь и полегчает.
С жадностью я припал к большому деревянному ковшу и высосал его полностью. Чуток действительно стало легче. Я откинулся на подушку и вдруг вспомнил анекдот. Как раз в точку! Рассмеялся, тут же застонав от пронзившей виски боли.
– Ты чего, боярин? – тут же озаботился дядька.
– Да вот, сказку одну вспомнил. Как раз про похмелье, – ответил я.
Понятия «анекдот» на Руси ещё не знали. И я заменил его на более распространённое в этом времени слово.
– Расскажи, Илья Георгич, будь ласков!
– Слушай, – я, кряхтя и охая, с помощью дядьки сел на кровати. – Это письмо одного дона, в царство Московское по делам приехавшего, своему другу в Гишпанию. И пишет он следующее: «Доехал хорошо, приняли прекрасно, пил с русскими вино – едва не помер». Пишет далее: «Сегодня с русскими опохмелялся, уж лучше бы я умер вчера!»
В каюте раздался дружный хохот. Меня, оказывается, слушало всё население убогой каморки. На своих сундуках заворочались и князь, и боярин Жилин. Именно его голос произнёс:
– А ведь правда в этой сказке. Нашего дона после восьмой чаши уносить пришлось! Как бы действительно не помер!
– Не помрёт, он в таких битвах закалён, – произнёс князь.
Помяни чёрта – и он на порог! Распахнулась дверь, и в каюту шагнул дон Педро, держа под мышкой бочонок. Здоровый и улыбающийся.
– Опять? Ещё один? – в тихом ужасе пробормотал я.
– Да нет, это вчерашний, недопитый, – мне на ухо тихо проговорил дядька. – Он вчера уснул с ним в обнимку, так и выносить пришлось. Крепко держал. Не уронил, пока его до каюты тащили. И не отдал, когда в кровать положили, так с ним и спал, видимо.
Следом за доном проскользнул давешний юнга с знакомым блюдом под крышкой и корзинкой с сухарями в руках. Определить, что дон Педро упился вчера в стельку, по его внешности было невозможно. Ни опухшей рожи, ни дрожащих рук.
– Действительно, закалённый боец! – подумал я и, пользуясь тем, что одеваться не надо – отключился, не раздевшись, только сапоги снял, быстро обулся, застегнул пояс с саблей и прошмыгнул мимо дона на палубу.
Ветер ощутимо посвежел. Кораблик шустро бежал по волнам, уже не кланяясь каждой, а как бы перескакивая с одной на другую. Люди, спавшие на открытой палубе, куда-то попрятались. Солнце поднималось в небе, укутавшись в непонятную мне дымку. С мостика раздался рёв капитана, задудел в рожок боцман. Из недр корабля стали выскакивать матросы и шустро карабкаться на мачты. Быстро разбежались по реям и начали подвязывать полотнища парусов. Я поднялся на мостик. Там, одетый в длинный кожаный плащ, опершись на тумбу с компасом, стоял капитан. Он внимательно рассматривал что-то в подзорную трубу.
– Доброе утро, дон Мигель, – поздоровался я.
– Кому как, – ответил капитан, опуская трубу. – Шквал идёт с левого борта. А с правого – неизвестный корабль. И кто до нас доберётся первым, пока не ясно.
– Лево на борт! – неожиданно рявкнул он. Тут же рожок продублировал его команду. По палубе вновь забегали матросы, а рулевые навалились на рычаг, торчавший рядом с мачтой. Я огляделся. Верхние паруса на фок- и грот-мачтах были уже свёрнуты полностью, нижние – наполовину, но скорость наш кораблик не снизил. Так же резво скакал с волны на волну, только теперь, с переменой галса, стал больше раскачиваться. По палубе катался беспризорный бочонок. Капитан перегнулся через ограждавшие мостик перила и проорал несколько слов на незнакомом мне варианте испанского. Из понятных слов я уловил только «сын осла», «весло» и «якорь». Но смысл был понятен более чем! И не только мне. Адресат капитана, а им оказался боцман, проревел в свою очередь свою тираду, из которой я вообще ни слова не понял. Но его поняли матросы. Двое быстро отловили беглянку и утащили её в баковую надстройку. Остальные стали крепить канатами всё, что должно оставаться на палубе, а остальное имущество стаскивать в надстройки.
Капитан, видимо, решил, что встреча со шквалом всё-таки менее опасна, чем с потенциальными пиратами, и ещё довернул. Волны сильнее стали бить в левую скулу корабля. Им помогал налетавший порывами ветер. Каракка всё больше стала крениться на правый борт. На вершинах волн появились гребни, с которых ветер, весело посвистывая в такелаже, срывал белую пену.
– Волнение пять баллов! – крикнул капитан, адресуя эти слова мне. – И будет возрастать! Я сделаю поворот через левентик и пойду в крутой бейдевинд правого галса!
Для меня его слова прозвучали как для эскимоса марсианские стихи. Так же странно и непонятно.
А потом, уже морякам, капитан проревел несколько команд:
– Лево на борт два румба! Бом – и брам-фалы отдавай! Нижние брамсели на гитовы! – и далее в том же ключе, мне совсем непонятном. После их выполнения корабль начал поворот, кренясь на правый борт уже не так сильно. Потом его довольно ощутимо качнуло в продольной оси. Волны продолжили биться каракке в левую скулу, но слабее, чем в начале манёвра. Ветер дул сильно, паруса, кроме штормового, были зарифлены. За целостность мачт можно было не опасаться. Вместе с ветром стали прилетать и водяные брызги. Но это были не брызги солёных волн, а, скорее, дождевые. Машинально слизнув попавшую на губы влагу, я почувствовал её вкус, почти пресный.
– Это дождь?! – перекрикивая шум ветра, спросил я капитана.
– Да, и это очень хорошо! – крикнул он. – Нам повезло! Мы пройдём через шквал, фактически обойдём его. Зацепим только край. Нам нужен дождь, который он принесёт. А все остальные прелести достанутся той лоханке, что маячила с правого борта. Потом вновь ляжем на прежний курс и пойдём своей дорогой.
Я посмотрел направо, но за горами вспененных волн никого не увидел. Через некоторое время нас стало меньше качать с борта на борт, да и ветер поутих. Манёвр, предпринятый капитаном, оказался удачным. Наш кораблик летел по волнам, вырываясь из шквала, а на палубу хлынул проливной дождь.
Я в своей рубашонке промок моментально и, перескакивая через ступеньки, (и откуда такая ловкость взялась – козлом скакать по мокрой, качающейся палубе!) помчался в укрытие. С трудом разглядев через стену дождя дверь, проскользнул внутрь. В свете висящих под низким потолком масляных фонарей я увидел сидевших на тюках, сундуках, а то и просто на палубе, стрельцов. Плотно прижавшись друг к другу и укрывшись какими-то шкурами и кусками парусины, они спинами опирались о сложенные вдоль бортов разноразмерные тюки, скатки и прочее имущество. Кто-то молился, осеняя себя крестным знамением, а кто-то спокойно беседовал с соседом. Но все умолкли, увидев мою мокрую персону.
– Что там, воевода? Шторм надолго? – послышались вопросы.
Я остановился, по привычке расправил складки рубашки под ремнём и сказал:
– Там был шквал. Сейчас идёт дождь, вода вроде пресная. Можно попробовать её собрать, пригодится. Десятникам – найти пустую тару. Подойдёт всё, что может держать воду.
– Пустую чего? – послышался чей-то голос.
«Чёрт, за базаром не уследил», – подумал с досадой. А вслух произнёс:
– Тара, это всё, куда что-то можно сложить или налить – бочки, кули, сундуки, ящики. Запоминайте, часто теперь слышать придётся. В данный момент необходима тара для воды. Ясно? И ещё. Сушиться здесь негде, можно и без одежды под дождём поработать.
– Ясно, воевода, понятно, – стрельцы зашевелились, а я нырнул в тепло каюты.
Увидев меня, Пантелеймон задрал крышку сундука и выхватил оттуда сухую одежду.
– Купался, что ли, боярин? Шторм вроде не сильный, волн больших не заметил. – Где сподобился-то? – услышал я голос князя.
– Дождь идёт и вода, вроде, пресная. Солнышко показалось. Шквал это был, не шторм. Мимо прошёл. Я стрельцов озадачил воду дождевую собирать, пока льётся. Думаю, она нам пригодится. А где дон-то? Я его на палубе не видел!
– Как шквал налетел, сразу подхватился и убежал. Даже бочонок свой забыл, – Жилин поднял ёмкость и потряс. – Так он пустой!
– Потому и оставил, что пустой, – сквозь смех произнёс князь. – На кой он ему такой!
Отсмеялись и, надев кожаные плащи с капюшонами, вышли из каюты. Дождь косыми струями хлестал по сгладившимся волнам и кораблю. Стрельцы, раздевшись до исподнего, толклись на открытой палубе, помогая матросам. Матросы, держа несколько больших кусков парусины, собирали в них дождевые потоки и сливали в пустые бочки. Бочек было десятка четыре, и во многих из них уже плескалась пойманная с небес влага. Заполненные бочки закрывались донцами, набивались обручи, и добыча опускалась в трюм. На освободившееся место поднимали пустые и приступали к их заполнению.
– Наполнить всё, что есть! – проорал с мостика капитан. Судя по количеству пустых бочек, в скором времени нас ожидали проблемы с водой. А тут такой подарок! Мимо нас пробежал полуголый Пантелеймон с доновым бочонком в руках. Выдернул из него пробку и подставил под струю воды, стекавшую с паруса бизань-мачты. Я посмотрел на дядьку и невольно содрогнулся: вся его спина была исполосована толстыми рубцами шрамов.
– Где это его так? – тихо спросил князя.
– Там же, у брода Мисюлинского. Стоял над тобой, стрелой татарской сражённым, прикрывал. Бился, сколько мог, а потом на тебя навалился, собой закрыв от глаз вражеских. Хорошо, что мы тогда ворогов пересилили, а то добили бы вас, раненых. Ты ему жизнью обязан, за тебя, боярина своего, он на кресте клялся биться до смерти. Помни и цени его преданность. Он при тебе с детских лет твоих, наставник воинский и по жизни помощник и опора. Как мой Микула был при мне. Считай, первого, кого после переноса увидел, так его, родимого. Сколько с ним вместе пережито, в скольких сечах он мне спину прикрывал! И заботился, как о родном. Он вместе с сыном моим, Василием, в Америку отплыл уже как четыре года назад. Старенький он, дядька мой. Мне шестьдесят, а ему-то за девяносто, поди. Увижу ли ещё, а то, может, помер уже?
Князь заметно погрустнел, переживая разлуку с близким человеком. Тяжело вздохнул, вышел на палубу и поднялся на квартердек к капитану. Между тем на палубе продолжалась суета. Все бочки уже исчезли в трюме, и матросы устроили помывку. Привязав к углам парусиновых полотнищ верёвки, закрепили их за ванты и мачты. Импровизированные купальни быстро наполнились дождевой водой. В которую матросы с удовольствием окунались, тёрли себя и друг друга чем-то вроде мочалок. Дождь не стихал.
К нам подошёл Пантелеймон с Вторушей, державшим в руках мочалку и глиняный горшок.
– Княже! – крикнул полусотник, подняв голову и повернувшись в сторону квартердека. – Мы вам с боярами тоже мыльню спроворили. И щёлок есть и, вот, такую же, как у гишпанцев, тёрку сделали.
– Отлично! – воскликнул князь, – Молодец, Вторуша. Сейчас, разоблачимся и придём. Вы не против, бояре? И, кто-нибудь, отца Михаила с дьяконом пригласите!
И кто был бы против? Я сам ощущал свой запах! Амбре – ого-го! Утешало лишь то, что остальные пахли не лучше. Весело обсуждая непредвиденную, но так необходимую помывку, быстро вошли в каюту и начали раздеваться. Через минуту на мне, как и на моих товарищах, из одежды остались только нательные кресты. Не стесняясь наготы, выскочили на палубу к приготовленной для нас купальне. Дружно впрыгнули в неё и сели, погрузившись в налившуюся с небес воду по горло. Благодать! Лепота!
Потом пили чай. Да, да, чай! Пантелеймон каким-то чудом уговорил корабельного кока отлить ему в широкогорлый горшок литра четыре кипятка и притащил его в каюту. Князь из своего сундука извлёк небольшой мешочек с настоящим индийским чаем. А Жилин поделился куском засахарившегося мёда. Отец Михаил принёс фаянсовые чашки и блюдца, расписанные цветами, и связку бубликов с маком! Твёрдокаменных, но всё же! После импровизированной «бани» было так хорошо, так умиротворённо! И горячий крепкий чай. И неторопливая беседа обо всём и ни о чём. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они!»
А рубились действительно всерьёз. Каждый нёс на своём теле отметины: от стрел, сабель, ножей, копий. Даже наш батюшка! Я видел их во время помывки, и порой, заметив тот или иной шрам, был в недоумении. Как после таких ран этот человек смог не только выжить, но и вновь взять в руки оружие и встать в строй!? Прав поэт, ох как прав: «Богатыри! Не мы…».
Это я о тех, кто в двадцать первом веке живёт. Не обо всех, но, к сожалению, о многих. Тощих, прокуренных, пропитых, обдолбанных. Сутками напролёт не вылезающих из компьютера. Интересующихся лишь пивом, ширевом да креативными тёлками. О какой защите Родины с ними может идти речь? Один такой как-то мне высказал, что если бы деды, что сейчас ветераны, поменьше геройствовали, то их внуки, то есть он и его друганы, сейчас бы настоящее баварское пиво пили, а не местный суррогат! Меня держали четверо, а то бы я его изуродовал за такие слова. Дело было на призывном пункте, и куда это дерьмо потом попало, я не знаю. А я уже через час ехал в морпеховскую учебку. Там мне и наработали инструкторы мускулы, где надо, поправив то, что у меня уже было.
Моё собственное тело было крепким. А это, если не смотреть на рост, просто богатырским! И тоже с отметинами бывалого воина: на груди слева, выше сердца, звёздчатый шрам от вырезанной стрелы; шрам поперёк бедра правой ноги; ещё один короткий шрам на правом плече сзади. Слов нет, одни эмоции.
Чай допили. Да-а, хороший денёк выпал! Только поесть не удалось. А хоцца! Пара бубликов только разбудила аппетит. Я поискал глазами Пантелеймона. Может, у него в заначке что есть? Тот перехватил мой взгляд и, поднявшись с расстеленной в углу каюты медвежьей шкуры, поманил меня к изображавшим стол сундукам. На них, завёрнутые в тряпицу, лежали сухарь и кусок солонины. Быстро умял и то, и другое. Хорошо, но мало. Чем бы ещё заняться? Из доступных развлечений – только променад по палубе. Вперёд!
Я стоял на палубе и любовался океанским простором. Дождь кончился и ласковый ветерок, что резво гнал наш кораблик по успокоившимся после шквала волнам, уже высушил палубу. Тут и там на вантах болталось стираное бельё. Только наши импровизированные ванны оставались на месте: предусмотрительные матросы, вылив после купания грязную воду, успели набрать в них чистой дождевой.
– Эй, ты! – раздался грубый окрик, и я резко обернулся. Но грубость предназначалась не мне, а одетому в длинную хламиду худенькому парнишке, набиравшему в кувшин воду из парусинового корыта.
– Это наша вода! Не смей брать без спроса, а если хочешь пить, так заплати. С тебя, как с марана, по одному шекелю за кувшин! – говоривший рассмеялся. Его смех подхватили ещё несколько голосов:
– А с еврея пять!
Парнишка судорожно прижал к груди кувшин:
– У нас нет таких денег!
– Тогда и воды нет, – говоривший, а это был Хосе-матрос, я его сразу узнал, попытался вырвать кувшин у парнишки. Но тот мёртвой хваткой вцепился в сосуд с очень, видимо, необходимой ему влагой. Хосе был взрослым мужчиной, но сразу отобрать кувшин он не смог и ударил паренька кулаком в лицо. Но и тогда не добился своего и выхватил нож.
– Стоять! Руки в гору! Работает ОМОН!!! – заорал я, сам не понимая что. Я перепугался, что сейчас на моих глазах этот отморозок Хосе за кувшин воды зарежет ребёнка!
Выхватив косарь, (я выяснил, как называется большой боевой нож), я кинулся на защиту пацана. Глумившиеся над ним матросы обернулись на крик, увидели нож в моей руке и, прекратив смех, отступили. Только Хосе, ощерив в кривой ухмылке щербатый рот и держа наваху у горла несчастного парнишки, растягивая слова, произнёс:
– А-а, ру-у-сский! За марана решил заступиться? И что ты мне сделаешь, когда я этому выкресту глотку вскрою? Или хочешь вместо него акул покормить? Хотя вряд-ли. Вы, русские, не мужчины, а трусливые бабы! За весь путь ни разу даже не подрались. Вы боитесь просто помахать кулаками, а от вида ножа вообще обгадитесь.
Он оттолкнул пацана и, выставив перед собой наваху, сделал ей несколько взмахов. Я быстро огляделся. В ожидании развлечения, испанцы высыпали на палубу. Даже капитан и его помощник заняли на мостике позицию с хорошим обзором места действия. Я заметил и наших стрельцов. При саблях. А так же весь комсостав «Русского экспедиционного корпуса». Но никто не вмешивался.
– Ясно, – подумал я. – Шоу хотите? Будет вам шоу!
– Я не дерусь с простолюдинами оружием! – бросил я в лицо Хосе и убрал косарь в ножны.
– А-а, я знал, что струсишь драться с настоящим мужчиной! Тогда, русский, я тебя просто зарежу!
В его голосе мне послышались знакомые интонации: «рюсский, я тэбя рэзат бюду!». Тело окатила волна жара, а следом холода. Я упёр ладони в бока и с издёвкой произнёс:
– Ты не понял меня, осёл низкорождённый? Я с быдлом оружием не бьюсь, я быдло просто бью!
– Я правнук гранда, погибшего в Реконкисту! Моё имя Хосе Син Маердомо!
«Хосе Без Мажордома, – про себя перевёл я»
– Мой родовой замок разрушили мавры! – брызгая слюной, орал матрос.
– Ага, твой замок, видимо, из глины был слеплен. С соломой и дерьмом вперемешку. И ты теперь без прислуги обходишься, видно, от вони сбежала. Судя по тебе, твой прадедуля действительно был великим. Среди мелких. А что же о папаше ничего не говоришь, сын портовой шлюхи? Он у тебя кто? Король выгребной ямы?
Я намеренно доводил Хосе до бешенства. Разозлённый человек гораздо хуже контролирует своё тело и разум. Захлёстнутый волной эмоций, он совершает глупости. Что и произошло.
Взбесившейся обезьяной, Хосе, размахивая навахой, кинулся в атаку. Мичман Воробьёв, инструктор по ножевому бою, готовил нас очень серьёзно, по семь потов сгоняя. А я был прилежным учеником. Кто и как учил этого испанского придурка, я не знаю, но шансов у него небыло. Я увидел это сразу. И решил не разочаровывать зрителей. Представление начинается! Уходя от выпадов и ударов ножа, я сначала заставил Хосе побегать за мной. На что он реагировал радостными воплями. Я ведь убегаю от него, такого могучего бойца! Испанцы смеялись, а русские хмурились. Ничего, ребята, потерпите, я для вас комедию ломаю!
Потом я начал танцевать. Ну, не в прямом смысле этого слова. Это только хохлы придумали, что танцуя гопак, они демонстрируют древнеукроповское боевое искусство. Бред сивой кобылы, пасшейся на конопляном поле! Рукопашная схватка может походить на танец последовательностью определённых движений, как, к примеру, японское каратэ. И то только во время тренировки. В реальном же бою всё совсем не так. Там в короткий отрезок времени врага надо ликвидировать, а не плясать вокруг него. Но меня по времени никто сейчас не лимитировал. Наоборот, от меня ждали долгой схватки, зрелищной! Оправдаю надежды трудящихся.
Так вот, я «танцую», уклоняясь от выпадов Хосе, и время от времени провожу удары. Ногами, потому что руки я засунул за пояс. Выпендриваюсь. Хосе то спотыкнётся, запутавшись в собственных ногах, то упадёт. Не по своей воле и не от усталости. Батарейка его тела от матросской работы заряжена полностью, плюс адреналин в крови кипит от злости. Но мои ноги бьют его всё чаще и всё больнее. По бёдрам, по голеням, несильно в голову. Сапоги мягкие, не боевые, что с железной окантовкой ранта. Я его не убиваю, а избиваю. Унижаю в глазах прежде всего его же товарищей, если они у него есть. Тут ко мне со спины кто-то метнулся. Зрители заорали, предупреждая о нападении. Я резко развернулся и с силой всадил нападавшему сапогом в промежность, а потом добавил с разворота локтём в голову. Тот рухнул, а я едва смог уклониться от выпада Хосе. Ах вы, суки драные! С громким хрустом рука Хосе, державшая нож, сломалась. Я, ухватив матроса за плечи и уперев ногу ему в живот, резко катнулся по палубе через спину. И когда Хосе навалился сверху, резко ногу выпрямил, подбросив его тело вверх, и разжал руки. Заорав и дрыгнув ногами в воздухе, Хосе перелетел через фальшборт и рухнул в воду. Зрители дружно охнули, кто-то проорал «Человек за бортом!». Все кинулись к фальшборту, но там присутствовали только волны.
Я стоял на палубе, широко расставив ноги и уперев руки в бёдра. Позади меня стояли стрельцы, а передо мной – сбившиеся в кучу матросы. Все молчали, и я не хотел это молчание затягивать. Надо сразу поставить все точки над «и». Конфронтация нам не нужна.
– Матросы! Кто начал поединок? – Задал я первый вопрос. – Я или Хосе?
– Хосе! Он начал! – послышались голоса испанцев.
– Поединок был честен?
– Да! Да! Да!
– У вас ко мне вопросы есть?
– Зачем Васко убил? – вопрос из задних рядов.
– Подлый Ворон напал на меня сзади, и все видели это. Но у нас был поединок, то есть схватка один на один. С Хосе, а не с ним. Так какого дьявола ему надо было вмешиваться? Он получил своё. Кто считает, что я не прав, пусть выйдет и докажет мне это. Только быстро, я не хочу терять время в ожидании! Нет таких? Вопрос закрыт. Теперь у меня к вам вопрос: кто ещё желает подраться с русскими? Нет таких тоже? Тогда слушайте предложение: я покупаю у капитана бочонок вина и мы все выпиваем его за мир и дружбу между народами. Кто против? И таких нет? А кто моё предложение поддерживает?
Радостный рёв полутора сотен глоток разнёсся над океаном. Инцидент исчерпан. Только где мне взять денег на вино? В поясной сумке всего несколько мелких монет. Вина, тем более бочонок, на них явно не купишь. Придётся у князя занять.
– Браво, кабальеро! – услышал я возглас капитана и поднял голову. – Ты славно сражался, но я потерял двух умелых матросов!
– О компенсации твоей потери мы поговорим потом, – вмешался в разговор князь. – Вечером. А сейчас выдай бочонок вина, за мой счёт.
Слышавшие слова князя матросы вновь разразились радостными криками. А стрельцы окружили меня, восхищаясь неизвестной им манерой схватки. Кто-то интересовался, где я обучался, кто-то просился в ученики.
– Умение это мне ангелы из Небесного Воинства в голову вложили, когда после беседы с Богом душу мою обратно в тело возвращали. Учить так биться буду всех, кто пожелает, – отвечал я им.
– Ну, ты, морпех, и мастер, – хлопнув меня по плечу, произнёс князь. – Ловок, коварен, и говорить мастак.
Князь был явно доволен моей выходкой: и сволочь гнусная наказана, и честь защищена, и испанцы научены уважению к русичам. Но без унижения испанской гордости. Стрельцы, услышав незнакомое слово «морпех», зашептались между собой, видимо, обсуждая, что бы это слово, произнесённое князем, могло обозначать.
Переговариваясь с князем и стрельцами, я пошёл с палубы, но, не сделав и нескольких шагов, почувствовал, как кто-то осторожно дёргает меня за рукав. Оглянувшись через плечо, увидел спасённого мной парнишку. Был тот уже без кувшина. Я, извинившись перед князем, остановился. Мои спутники пошли дальше, а я спросил:
– Чего тебе, отрок? Ты, как я понял, путешествуешь не один. Где твои спутники, почему не защитили?
– Спасибо тебе, благородный дон, за спасение. – Сказав эти слова, парнишка опустился на колени и попытался поцеловать мою руку. Я не дал ему это сделать и с колен поднял.
– Я здесь с отцом, но он стар и немощен. А защищать нас некому, наоборот, все стараются обидеть. Мы – мараны. Ты, господин, иностранец и можешь не знать о нас. Мы испанские евреи. Ещё сто лет назад, во время своего царствования, Изабелла Кастильская и Фернандо Арагонский подписали указ, по которому все евреи должны были либо покинуть пределы королевства, либо стать христианами. Моим предкам, как и предкам многих других родов, некуда было уезжать – везде одно и то же, гонения и притеснения. Потому они остались и отказались от древней веры, думая обрести спокойную жизнь. Получили испанскую фамилию от места проживания – Толедано. Но ближе к урождённым испанцам не стали, всё равно их называли «евреи» или «мараны», что в понимании испанцев одно и то же. Даже в костёл могли не пустить. Мы унаследовали судьбу предков. Приходилось часто переезжать, искать тихий уголок. Так и скитались с места на место. Нигде надолго остаться не получалось. Два, три года, и опять в дорогу. Мать так в пути и умерла. Наконец остановились в одном городишке в Каталонии. Мой отец, Моисей Толедано, открыл ювелирную лавку. Там мы прожили около пяти лет. Но Испания всегда с кем-нибудь воюет, королю нужны деньги. А у кого их можно взять или просто отнять? У маранов. А ещё можно по доносу кого-либо из урождённых испанцев отправить марана на костёр. Обвинение одно: читал Талмуд и совершал иудейские таинства. Кто донёс, получал половину конфискованного имущества, остальное получал король! Так с нами и случилось. Соплеменники сообщили, что на отца и меня написан донос, и нас должны арестовать. Мы с отцом не стали этого ждать. Собрали, что осталось из имущества, заплатили капитану, и вот мы здесь. Во власти безразличия и злобы. Если бы не твоя защита, благородный дон, сегодня мы бы умерли.
– По-русски моё звание «боярин», кабальеро по-испански, – несколько ошарашенный такой откровенностью незнакомого к незнакомому, произнёс я.
– Тебя самого-то как зовут? Отца назвал, а себя?
– Моё имя Валентин, благородный кабальеро. Мы с отцом просим покровительства и защиты, если это не затруднит вас, хотя бы до Буэнос-Айреса. Я боюсь, что друзья того матроса убьют нас и выкинут за борт. Мой отец болен, я слаб, хоть и ношу громкое имя. Молю вас, помогите!
Парнишка рухнул на колени и стал целовать мою руку. Да, на здорового или сильного, как гласило его имя, он явно не тянул. По его щекам катились крупные слёзы, а из горла рвались рыдания. На нас во время разговора и так смотрели с интересом и матросы, и стрельцы. А тут, увидев эту сцену, некоторые даже ближе подошли, шеи вытянули, чтобы лучше слышать. Я вырвал руку и злыми глазами огляделся. Моментально у всех нас окруживших любопытствующих интерес пропал, срочно появились дела в других местах палубы. В общем, разбежался народ.
– Встань, – приказал я. – Если хочешь моего покровительства, запомни: ни перед кем, кроме Бога, не становись на колени. Понятно? А теперь веди к своему отцу.
Валентин быстро вскочил на ноги, утёр грязным рукавом слёзы и, сделав приглашающий жест, направился к трапу на нижний дек. На нижней палубе я ещё не был, потому пошёл и знакомиться с ещё одним подзащитным, и удовлетворять любопытство. Следом за мной увязался опоясанный саблей Пантелеймон с двумя оружными стрельцами. Предусмотрительный дядька давал понять возможным мстителям, что шансов сунуть мне в темноте нижней палубы нож под рёбра, у них нет.
Но внизу оказалось не темно, скорее сумеречно. Дневной свет, как и свежий воздух, проникал через несколько открытых артиллерийских портов. Я увидел довольно низкое помещение, так же разгороженное парусиновыми полотнищами, заставленное матросскими сундучками и увешанное гамаками – изобретением американских индейцев. На глаза попались четыре пушки. Сколько их здесь на самом деле, не разглядел.
Палуба была полна народа. Кто матрос, кто пассажир, а таковые, судя по словам Валентина, имелись, не разобрать. Одевать команду в единую форму ещё не придумали. В помещении стоял гул голосов, постепенно затихший при нашем появлении.
– Благородный кабальеро чего-то желает? Я Рамон Калавера Кальва, боцман.
Вопрос задал подошедший моряк. Видел я его до этого только издалека, а сейчас смог разглядеть вблизи. Проверить соответствие его прозвища, Лысый Череп, мешала чёрная бандана, повязанная на голову. Лицо с крупными чертами. Через левую щёку, от уха до подбородка, тянулся шрам. Взгляд карих глаз уверенного в себе человека, без заносчивости, умный и твёрдый. Тело сухощавое, жилистое. Руки крепкие, ладони мозолистые. Первое впечатление положительное. А какое будет второе – увидим!
– Здесь находится отец этого юноши, – сказал я. – Хочу на него взглянуть и взять под свою защиту, как я взял под защиту его сына. Вы все присутствовали при этом! Возражения есть?
Громкий шёпот пробежал по столпившимся людям и быстро затих.
– Маран лежит вон там, под трапом. Скоро умрёт, видимо. Не встаёт четвёртый день. А возражений нет, – ровным, без эмоций, голосом произнёс боцман и отошёл.
Мы подошли к указанному месту. Валентин был уже там и поил из какой-то посудинки больного. Выглядел тот неважно. Исхудавший, со спутанными волосами на голове и жиденькой бородёнкой. Только глаза и говорили, что он ещё жив.
– Вы когда последний раз ели? – спросил я у паренька.
– Вчера, кажется, – его голос задрожал.
– Пантелеймон, – позвал я дядьку. – Организуй чего-либо. И Семёна позови.
Дядька метнулся к трапу. Я опустился на корточки и взял руку старика. Пульс бился ровно, но медленно, будто у спящего. Но старик не спал, а с мольбой смотрел на меня большими чёрными глазами.
– Позаботься о моём ребёнке, – прошептал он.
– Позабочусь о вас обоих, – ответил я. – И ты будешь о нём заботиться, как и раньше. Ты не умрёшь.
С громким топотом по трапу спустился лекарь, за ним дядька, а следом – полусотник Вторуша. Мы отошли чуть в сторону, чтобы не мешать Семёну осматривать больного. Лекарь скоро закончил своё дело и, подойдя, сказал:
– Сильное истощение от постоянного недоедания. Его подкормить надо, травки запаренные дать попить, и поднимется. Только здесь это сделать не получится, надо бы его к нам, а куда?
– Пойду к князю, – решил я и, оставив дядьку и стрельцов, вместе со Вторушей поднялся на палубу. Глубоко вдохнул свежий океанский воздух. На нижней палубе, несмотря даже на открытые порты, было всё же дюже вонюче. Нет, не так, там стояла вонища!
Князю я объяснил решение защитить старика с пацаном чисто меркантильными соображениями: старик – ювелир, а в Южной Америке есть россыпи драгоценных камней. Нашей экспедиции необходим такой специалист и его ученик.
– Ты что-то знал о нём? – спросил князь.
– Нет, о старике не знал, и с пацаном получилось почти спонтанно. Не люблю, когда маленьких обижают. Я, собственно, за него и вписался. А когда этот недоумок стал оскорблениями сыпать, тут уже всё и сложилось в ясный план. Я несколько раз видел, как матросы пренебрежительно ведут себя со стрельцами. Не все, некоторые. Не выказывая агрессии, с улыбкой, пользуясь незнанием стрельцами испанского языка, матросы говорили им в лицо любые оскорбления, потешая своих товарищей. Долго длиться это не могло, наши тоже их язык понимать стали, а любая драка могла обернуться массовой резнёй наглецов. У них против нас устоять, шансов нет. И мы остались бы посреди моря-океана без специалистов кораблевождения. Что не есть хорошо. Потому я и устроил представление с предупреждением. Надеюсь, все меня поняли. А когда узнал от Валентина о его отце, сразу подумал о будущем. Нам нужны специалисты в разных областях науки и ремёсел. Их надо собирать, где получится. Моисей просто подарок. Главное, его сейчас на ноги поставить и от беды укрыть.
– Удивляюсь я тебе, – сказал князь. – Молод ты, но изощрён твой ум в коварстве, как у иезуита. Наперёд думаешь, как стратег. Людей необходимых собираешь, как хозяин рачительный. Чем ещё удивишь и порадуешь?
– Жизнь покажет, чем и как. Может, и не понравятся кому-то мои способности и навыки, как знать. Но всё, чем я обладаю, всегда будет полезно нам, русским, и, если появятся, надёжным и верным союзникам.
– Верю. Твои действия одобряю и поддерживаю. А теперь иди к отцу Михаилу, попроси его от моего имени, чтобы пустил в свою каюту постояльцев. Он её вдвоём с дьяконом занимает, так что сильно не стеснится. И он веротерпим.
Отец Михаил внимательно выслушал меня и произнёс:
– То, что душа твоя сострадает униженным и оскорблённым – это хорошо. То, что ты взял под защиту слабых, пусть и иной веры, тоже хорошо. Дело богоугодное. То, что думаешь об успешности нашей миссии в земле неведомой и помощников в этом подбираешь – ещё лучше! Даю тебе своё пастырское благословение. Пусть несут болящего в мою келью, уход и лечение обеспечу, – и он трижды меня перекрестил.
– Спасибо, отче, – так же перекрестившись, ответил я и поспешил на палубу. А навстречу мне стрельцы уже несли Моисея. К моему удивлению, остриженного наголо, помытого, переодетого в чьё-то исподнее и завёрнутого в лоскутное одеяло. Следом шёл Валентин, прижав к груди отцовскую хламиду, ещё какую-то одежонку, небольшую торбу и знакомый кувшин. Увидев меня, он благодарно улыбнулся и слегка поклонился. Ну что ж, для них я сделал почти всё, что на данный момент мог.