Море. Борода (Игорь Пэ)

Фотограф Игорь Владимирович Попов

© Игорь Пэ, 2017

© Игорь Владимирович Попов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-8791-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Борода

Когда мне становится плохо, я отращиваю бороду и очень хочу в Париж.

Почему в Париж, это, наверное, в той или иной степени понятно. Париж – столица мира, столица Франции, страны, оказывающей на меня магическое и завораживающее действие. Да и сам город привлекает несказанно своими каштановыми бульварами, узенькими кривыми улочками с расположившимися прямо на тротуарах маленькими кафе, где так приятно после многочасовых прогулок по старому городу выпить бокал всем известного французского вина или чашечку не менее известного крепкого кофе. Поэтому, всё-таки, неудивительно, что, когда мне становится плохо, я хочу в Париж.

Но борода. Странно, конечно, звучит. И тем не менее. И даже сам не знаю почему. Просто однажды, когда мне стало очень плохо, в голову пришла мысль отрастить бороду. Даже помню, как это было. Я приехал на работу, заглушил двигатель автомобиля, откинулся на сиденье и… подумал, что если я отпущу бороду, мне точно полегчает. Через неделю борода более-менее наметилась, а мне стало действительно лучше. Я носил эту бороду ещё очень долго, с месяц, хотя, честно говоря, она мне не очень нравилась. То есть нравилась, но не очень. Все вокруг говорили, что борода мне идёт, а мне казалось по-разному. Один день я оставался в восторге от своей бороды, на другой она мне не нравилась, и я порывался от неё избавиться. Но я был так благодарен моей бороде за пришедшее облегчение моих мучений, что рука не поднималась сбрить её. Так и ходил. В бороде. Потом, правда, сбрил, когда потеплело, и в ней стало жарко. Но с тех пор я знал, что у меня есть замечательное средство против моего «когда становится плохо» – борода.

Короче, мне было плохо. Я ехал на работу, стоя в пробке и… и мне было плохо. Когда я проснулся, мне было плохо, когда позавтракал – стало лучше, а потом я вышел на улицу, и мне стало как-то очень плохо.

Всю ночь шёл снег. Много снега. Снег засыпал всё – деревья, дома, машины, засыпал подвернувшихся ему под горячую руку людей. И всё падал, падал, падал, а я сидел дома и грустил. Потому что мне было плохо. Я сидел у окна, смотрел на снег и жутко хотел в Париж.

А на следующий день, в пятницу, я вышел утром на улицу и увидел московскую началомартовскую оттепель. То есть такое время года, когда становится теплее, чем зимой, снег тает, превращаясь в непроходимую кашу, а там, где он стаял, образуются лужи. Причём не просто лужи, а лужи-моря, или даже лужи-океаны. И при всём при этом небо закрыто низкими серыми тучами без малейшего солнечного просвета. Снега мне на машину намело за ночь целую гору, а подтаяв, он слежался и покрылся ледяной корочкой. Я вздохнул, сетуя на ещё одну неприятность, и начал очищать машину от снега. Работа не спорилась. Делать ничего не хотелось. Кое-как счистив сугроб, да и то не везде – снег остался на крыше и багажнике, я сел в свою давно не мытую машину, которая за зиму запачкалась и внутри, и снаружи. Заезжать на мойку я не видел смысла, потому что усилия мойщиков превращались в ничто через пять минут, а не заезжая на мойку я не мог прибраться и внутри.

Я выехал на грязной машине на грязную же дорогу. Пробился на магистраль и встал в пробку. Обычную утреннюю пробку, которой именно сегодня почему-то не виделось ни конца, ни края. Грязное небо давило сверху, а соседи по потоку смотрелись в таких же как у меня грязных автомобилях хмуро и устало.

Радио бубнило просто для фона – слушать его не хотелось, а хотелось в Париж. В Париж, где, как мне казалось, всегда сияет солнце на голубом небе, и всегда весна, а люди улыбаются друг другу и сами себе.

Мой подбородок при повороте головы цеплялся за шарф – я не брился с понедельника, и на лице заметна была почти недельная щетина. Я улыбнулся. Впервые с начала «моего плохо» улыбнулся, подумав, что борода-то начинает работать. Но очередной рывок до впереди стоящей машины, яркие красные огни в глаза, ветровое стекло с размазанной по нему грязью и мерзкая морось с серого неба вернули меня в прежнее состояние.

Пробка тянулась, и незаметно для себя я погрузился в размышления. Что же случилось? Почему плохо-то? Ведь плохо бывает… бывает, когда, например, уходит любимая девушка. Плохо? Плохо. И даже если вида не показываешь, всё равно плохо. Но, по крайней мере, есть причина. Плохо бывает, когда поссорился с лучшим другом. Из-за ерунды какой-нибудь, но вы наговорили друг другу кучу неприятного. И хотя знаешь, что лучший друг он на то и лучший, что даже после ссоры вы помиритесь, но сейчас плохо, а ещё жутко стыдно. Плохо может быть, если на работе ничего не получается. Ты занимаешься любимым делом, стараешься сильно, а всё равно ничего не получается. И тогда начинаешь думать, что ты не способен к этому делу. Любимому делу, которым мечтал заниматься всю жизнь. А вот теперь ничего не получается. И вроде начальник не ругается, и все вокруг помогают, а тебе плохо от недовольства собой и какого-то разочарования в себе. Да ещё много из-за чего может быть плохо. Но в любом случае есть причина. А у моего нынешнего «плохо» её не было. То есть она, может, и была, но я не мог её найти. И мне было плохо без причины, и от этого делалось ещё хуже.

Единственное, что я понимал – мне стало беспокойно. Но не то, чтобы я волновался или переживал из-за кого-то или чего-то. Нет, просто у меня пропал покой. Я просыпался утром, и у меня начинало сосать под ложечкой, такое неприятное чувство, будто щекотно где-то внутри в животе. А ещё я каждый момент ждал какой-то неприятности. Не понимал какой, но твёрдо и уверенно ждал. А она всё не случалась, эта неприятность. Может быть, если бы она произошла со мной, стало бы легче. Но жизнь текла мирно, а покой не возвращался.

У меня не было ни одной стоящей причины для беспокойства. От меня не уходила девушка, у меня её просто не было. Я не ссорился с лучшим другом, мы вообще никогда не ссорились и всегда отлично понимали друг друга. У меня всё получалось на работе, причём на любимой работе, я занимался проектированием зданий и мечтал об этом с детства, собирая из кубиков игрушечные дома. И никакой другой стоящей причины для «плохо» тоже не было.

Сначала я думал, что беспокойство пройдёт, мало ли что случается. Через пару дней покоя не наступило. Я покопался в себе и решил, что у меня всё хорошо, то есть причин для отсутствия покоя нет. Проведал родителей, позвонил друзьям и понял, что за близких тоже волноваться не стоит. И тогда началась настоящая тоска. Не помогало ничего, ни кино, ни чтение любимых книг, только на работе я немного отвлекался. А ещё через пару дней я уже хотел побывать в Париже и начал отращивать бороду.

Это случилось на прошлой неделе. А сегодня была уже пятница следующей. Я по-прежнему стоял в пробке, но начинал уже думать, что в пятницу обязательно надо развеяться. Всю неделю я занимал время по большей степени работой, а вечерами, пытаясь отвлечься, наводил порядок в своей маленькой квартирке, баловал себя приготовлением ужинов и прочими безделицами. А сегодня решил, что стоит развлечься и отвлечься от беспокойства. Я уже предвкушал, как немного погодя, ближе к обеду, позвоню Вовке, мы встретимся вечером где-нибудь в хорошем месте, пообщаемся, обязательно выпьем, хотя бы немножко, а если будет желание, то и побольше. Редко когда, встречаясь с Вовкой, этого желания не возникало. Обычно сначала мы культурно выпивали по кружечке пива или по пятьдесят водочки, потом культурно закусывали, после заказывали ещё выпить, выпивали, ещё чуточку закусывали. А потом Вовка смотрел на меня, мы встречались взглядами, и он показывал на пустые стопочки или пустые пивные кружки, поднимал перед собой два пальца и вопросительно смотрел на меня. Я утвердительно кивал, и Вовка звал официантку и делал заказ.

Постепенно мы расслаблялись, пустой посуды на столе становилось больше. Мы выпивали много, но исключительно столько, чтобы было хорошо. То есть мы, конечно, были уже пьяные, но только до такой степени, чтобы расслабиться и отвлечься. Нас начинало «вертолётить», но мы твёрдо стояли на ногах. Вовка исключительно тонко чувствовал эту грань, причём не только свою, но и мою. А дальше наши посиделки нередко присоединялись к соседям по заведению, и мы, придя вдвоём, проводили вечер в весёлой и шумной компании.

Ночью мы разъезжались по домам, причём частенько нас забирала Таня, Вовкина жена. Она почему-то никогда не сердилась на мужа за подобные гулянки, если он выпивал вместе со мной. Она приезжала к ресторану, мы выходили пьяные и весёлые и начинали соревноваться в галантности к Тане, а она называла нас непроходимыми балбесами, жуткими алкоголиками и ещё как-нибудь, при этом улыбаясь и смеясь. Мы обижались, что веселило её ещё больше, но уже через минуту, забыв про обиду, садились в машину. Таня отвозила сначала меня, а потом они ехали домой.

На следующее утро Вовка звонил и каждый раз говорил одно и то же: «Переборщили мы вчера, да?». Я соглашался. Мы зарекались так больше не делать, разговаривали ещё немножко и прощались.

Точно, надо позвонить Вовке. Он всегда откликался на такие предложения. Просто необходимо пообщаться с кем-нибудь близким, может быть это как-то поможет. А ещё, всё-таки, очень нужно выпить, не напиться, от этого легче точно не станет, а именно выпить так, как это я мог сделать только с Вовкой.

Занятый мыслями я постепенно добрался до работы. Легче от раздумий не стало. По-прежнему где-то в глубине сидела червоточинка, слегка зудящая и ноющая. Поставив машину на обычное место на стоянке, я выключил мотор. На улице по-прежнему моросило что-то среднее между снегом и дождём, под ногами чавкала жуткая каша изо льда, реагентов и уже откуда-то взявшейся грязи. Вылезать из тёплого, хоть и грязного, но ставшего за час с лишним дороги таким уютным, салона и окунаться в московскую непогоду не хотелось. И я опять подумал о Париже. Что же делать, если эти мысли становились чуть ли не единственным лекарством от навалившейся тоски и беспокойства.

На самом деле, я ни разу не был в Париже. Я всегда только хотел туда. Но хотел отчётливо и очень сильно. Каждый год во время отпуска я порывался в город моей мечты, однако постоянно что-то мешало или останавливало. Иногда мне казалось, что стоит только попасть туда, и вся его исцеляющая сила куда-то исчезнет. Когда я побываю в Париже, исчезнет его очарование недосягаемости, и он превратится просто ещё в одно место, не оправдавшее в какой-то степени возложенных на него ожиданий. Я боялся, что всё нафантазированное мной об этом городе окажется неправдой. Нет, даже не неправдой, а просто не таким, как представлял себе я.

А нафантазировал я много. Прежде всего, я должен был попасть в Париж непременно весной, когда на деревьях начинают распускаться молодые листочки, шевелимые налетающим уже по-весеннему тёплым лёгким ветерком, а с голубого безоблачного неба сияет весёлое солнышко. Город должен как бы уже проснуться после зимы. Я понятия не имею, какая в Париже зима, идёт ли там снег, бывают ли там морозы, но я точно был уверен, что там нет грязной слякоти под ногами, мерзкой мороси и серого непроглядного неба. Короче, стояла замечательная весна, а я гулял бы по чудесному городу.

Ещё я должен был попасть в Париж не по путёвке. Я самостоятельно получил бы визу во Францию, купил бы билет на самолёт, забронировал гостиницу где-нибудь в центре города. Я хотел прилететь в аэропорт Шарль-де-Голль, где никто не должен меня встречать, взять такси и попросить водителя по-французски отвести меня в выбранный отель. А там в холле, я бы подошёл к стойке, за которой меня встречала бы непременно француженка, конечно, молодая и красивая, и сказал: «Bonjour, mademoiselle! J’ai résérvé une chambre, s’il vous plaît!2». А она бы очень мило улыбнулась и ответила: «Bonjour, monsieur! Nous vous attendons3». Меня проводили бы в номер, не шикарный, но и не самый дешёвый, и исключительно французский. Там стояла бы большая кровать, непременно старинная, и много зеркал. А окна бы выходили во внутренний двор гостинцы, и сквозь них я видел бы немного заросший сад, но заросший как надо, заросший исключительно по-французски, как будто, так и должен выглядеть любой сад, и стены соседних домов, непременно увитые плющом.

Я бы надел свои самые любимые вещи и непременно шарф. Шарф должен быть накинут на плечи как-то очень небрежно, чтобы чувствовалось, что повязывали его второпях, но в то же время закручен каким-нибудь хитрым и невероятно красивым узлом. А в руки я обязательно взял бы зонт, такой длинный зонт-трость с витой ручкой, и непременно клетчатый.

И конечно, я бы не пользовался услугами экскурсовода, и точно не пошёл бы в известные туристические места. Я ни за что не стал бы стоять очередь в Лувр, чтобы посмотреть на Джоконду, я не поднялся бы на Эйфелеву башню, а на Собор Парижской Богоматери я посмотрел бы издалека с набережных, даже не заходя на Остров. Но я точно побывал бы на Монмартре, дабы увидеть расположившихся на тротуарах художников, прогулялся бы по набережным Сены, купив у букинистов старенький томик французских поэтов. И целый день бродил бы по стареньким узеньким улочкам центра города, периодически заходя в небольшие кафе, чтобы, выпив вина и отдохнув, вновь пойти гулять до следующего кабачка.

Я ходил бы по городу до позднего вечера, а вернувшись в гостиницу, лёг спать. На следующее утро, проснувшись не рано и не поздно, а так, как надо, я бы сбрил бороду. Потому что борода и Париж сделали своё дело – моё «плохо» куда-то пропало. Позавтракав кофе и круассанами, расплатившись за гостиницу, я вновь взял бы такси в аэропорт и уже через несколько часов летел бы домой посвежевший, спокойный и безмятежный, в шарфе, завязанном будто небрежно, но очень красивым и сложным узлом.

Вот так я хотел в Париж. Мне бы хватило одного дня, проведённого в этом волшебном городе, чтобы оставить все неприятности. Поэтому, когда мне становится плохо, я отращиваю бороду и очень хочу в Париж.

Шлёпая ногами по лужам, по снегу, я преодолел путь от машины до дверей конторы. За время моего беспокойства я столько сил отдавал работе, чтобы как-то отвлечься, что теперь многое было сделано далеко вперёд. Я перевыполнил план, который наметил сам себе, поэтому никто меня не тревожил, я доделывал какие-то мелочи, поглядывая на часы и ожидая обеда. За обедом я намеревался позвонить Вовке.

Уже на подходе к столовой меня нагнала Катя.

– Костик, – Костик это я, – ты чего грустный такой?

Катя – воздушное создание, готовое прийти на выручку кому угодно, впечатлялась абсолютно всем. Если Катя слышала что-нибудь новое или важное, она распахивала на мир свои огромные васильковые глаза и восторженно смотрела на источник новости, словно забывая моргать. Казалось, в такие моменты она даже дыхание задерживала, не справляясь с нахлынувшими эмоциями. Но она готова была помочь всем возможным любому человеку. Мы с Катей замечательно общались.

– Да всё нормально, Катюш. Проголодался и устал просто.

– Тогда пошли обедать. Я буду тебя веселить и развлекать! – она схватила меня под руку и потащила к дверям столовой. – Нет, нет, нет! И даже не спорь! Мы идём обедать и поднимать тебе настроение! И обязательно съедим торт! Ты знал, что сладкое поднимает людям настроение?!

Жуткая балаболка, Катя вывалила на меня за обедом все новости нашего заведения, посетовала на погоду, сообщила, что мне идёт недельная борода, рассказала, что совсем скоро у неё отпуск, и они с женихом собираются отдыхать, но не решили ещё где, что отдых сейчас стал жутко дорогим, а они ещё и на свадьбу копят, и что это событие тоже не из дешёвых, а хочется всё по высшему разряду организовать, расстроилась, что к ней на свадьбу я приду один, без спутницы, но тут же успокоила, сказав, что там будет множество её одиноких подружек и с ними со всеми она меня перезнакомит, так что у меня нет повода для грусти и печали, и нечего сидеть с «поникшим хвостом и грустными ушами». Закончив длинный монолог и так и не доев торт, поднимающий людям настроение, Катя подмигнула мне, сообщила, что сегодня ещё куча дел, и упорхнула куда-то.

А я сидел и думал. Ведь у меня действительно не было поводов для «грустного хвоста и повешенных ушей» или наоборот, но, тем не менее, спокойнее не становилось, и «плохо» продолжало ухудшаться. Я достал телефон и начал набирать Вовке.

– Здорово, Костяныч! – бодрым голосом откликнулся друг на том конце провода.

– Привет!

– У-у-у-у! Слышу нотки невесёлые в голосе вашем, мой друг! Колись, что случилось!

– Чё-то как-то мне хреново, Вов. Сам не пойму из-за чего. Вроде нормально всё, а что-то гложет и тревожит. Своих всех обзвонил – всё в порядке, у самого ни повода, а вот… такая штука…

– Ты давай, дружище, заканчивай свои похоронные настроения! Давай-ка мы с тобой, братец Костик, завтра вечерком встретимся и выпьем хорошенечко, а? Давно не виделись! Даже Татьяна, тут выдала, что-то, говорит, я вас с Костей давно не забирала из вертепа какого сатанинского! Ты представляешь, из вертепа?! Ха! Споить мужа хочет, точно тебе говорю!

Я прямо чувствовал, как Вовка улыбается в телефоне довольный своей женой, своей шуткой, да и собой родимым.

– А я тебе, Вовка, как раз и звоню по этому поводу, только хотел тебя позвать куда-нибудь сегодня…

– Сегодня не могу никак, мы с Танюхой к родителям собрались, у тещи день рождения. Сам понимаешь, – голос друга стал серьёзным и озабоченным, – Старик, совсем припекло, да?

– Ну…

– А давай, может, с нами? Родители против не будут, да и Танька тебе обрадуется. Поехали, а? Развеешься хоть маленько.

– Не, Вовка, не поеду. Спасибо тебе, дружище. Танюшке привет передавай, но не поеду. Как-то это неправильно. Да и чего я поеду своей кислой физиономией людям праздник портить. Давай уж тогда завтра. Только, чтобы точно.

– Точнее не бывает, зуб даю! Даже вон Танюха только за! Ты там держись, Костик!

– Да, нормально, держусь!

– Ну, всё, тогда на связи! Ничего, прорвёмся!

– Ага, давай, счастливо!

Нажал отбой, убрал телефон в карман, положил голову на руку. Планы на вечер сорвались. Чего делать-то теперь? Одному куда-то идти не хотелось, да и видеть кого-то кроме самого близкого друга Вовки не хотелось тоже. Поеду домой ждать завтра. Высплюсь, куплю по дороге кино какое-нибудь хорошее. Вечер получался обычный для последнего времени без покоя, но не такой уж плохой, просто привычный какой-то что ли. «А ещё помою машину, назло погоде и всему на свете, – подумал я, – на выходных никуда не поеду, пусть постоит чистая».

Вторая половина рабочего дня прошла степенно и в общем-то незаметно, так же как и первая. Мелкие дела, незначительные перемолвки с коллегами. Я старался растянуть работу подольше, получилось плохо. Сидеть без дела смысла я не видел, и раньше обычного, прибравшись на столе, я надел пальто, шарф, подхватил портфель и вышел на стоянку.

На улице подморозило. С неба не капало, лужи подёрнулись ледяной корочкой, изо рта шёл пар. Правда и машина замерзла, стёкла покрылись льдом, и на его оттаивание необходимо было время. Заведя мотор и отрегулировав потоки воздуха в салоне, я стал ходить вокруг машины. Потом остановился и оглянулся.

Начало шестого. Уже стемнело. На стоянке, расположенной в глубине квартала было тихо, сюда не доходил шум с магистрали. Морозный воздух будто звенел в этой тишине, стал прозрачным, как стекло. Казалось, его можно разбить неосторожным движением. В лучах света, падавших на землю от уличных фонарей, кружились одинокие снежинки. Ветер перестал. Похолодало значительно, но именно так, как нужно. Ежиться и прятаться в воротнике не хотелось, и мне было очень комфортно в любимом пальто. Всё было немножко завороженно и странно.

В кармане затренькало. Я достал телефон и взглянул на экранчик. Звонила Лена.

Лена – моя подруга. Подруга не в смысле девушки, настоящей или бывшей, с которой встречаешься для совместного сомнительно-приятного времяпрепровождения, и уж конечно не в смысле какого-нибудь «э, подруга!». Подруга от слова друг. То есть Лена – мой друг, но так как она девушка, по правилам русского языка выходит, что она подруга. Вот как-то так.

Мы познакомились года три-четыре назад. В самолёте. Я летел в командировку в Прагу, а Лена – туда же, но отдыхать. Мы разговорились, проболтали весь полёт, а потом уже в Праге пару раз встречались, гуляли по городу и опять постоянно разговаривали.

По возвращении в Москву мы продолжили общение, но встречались нечасто. Однако очень быстро подружились. С Леной очень здорово поговорить обо всём на свете. Она понимала меня с полуслова, я понимал её. Как-то незаметно мы выяснили друг о друге всё, переделились разными случавшимися жизненными ситуациями. Я мог позвонить ей в любое время и попросить совета, как испечь пирог или помириться с девушкой, а она могла узнать, какой посмотреть фильм или как вести себя с понравившимся парнем, и мы всегда откликались. Первый раз я так подружился с девушкой, именно подружился, потому что каких-то мыслей о возможном перерождении отношений не возникало ни у меня, ни у неё. А ещё впервые у меня был такой человек, ставший близким совершенно случайно. С Вовкой мы выросли вместе и просто не представляли, как может быть по-другому, с Леной мы встретились уже в сознательном взрослом возрасте, и, тем не менее, это не помешало сближению.

У нас не было общей компании, мы не проводили вместе много времени, мы не ходили друг к другу на праздники, мы не знакомились с родителями, а о наших половинках знали по рассказам друг друга. Чаще всего мы созванивались, когда кто-то первый чувствовал, что соскучился, и договаривались встретиться. Летом гуляли в парке, в дождь или зимой могли встретиться в кафе или приходили друг к другу домой, Лена тоже жила одна, поэтому периодически звонила и жаловалась на «этих непонятных мужиков», на что я парировал примерами женской логики. И всегда при наших встречах мы очень много говорили. Говорили обо всём на свете. Когда кого-то одного что-то тревожило, второй выслушивал и старался осторожно и деликатно что-нибудь посоветовать, и советы эти были невероятно ценны и правильны. Когда поводов для беспокойства не было, мы могли говорить обо всём взбредавшем в голову, начиная теорией сотворения вселенной и заканчивая доказательством влияния лунного света на рост фонарных столбов.

Я нажал приём и поднёс телефон к уху.

– Костик, привет!

– Привет, Лен!

– Как ты? Я подумала, давно мы не общались что-то. Вышла с работы, решила позвонить. Вот и звоню. Так как дела-то?

– Так себе, – моё настроение, немного было отступившее, вернулось.

– Что-то серьёзное?

– Ну, как тебе сказать, наверное, нет, потому что всё хорошо, вроде. Но что-то как-то и не хорошо. Беспокойно, и что самое паршивое, непонятно почему беспокойно.

– Ясно. Дома-то всё в порядке? – Лена спрашивала про родителей.

– Дома – да, у меня – видимо, нет.

– Та-а-ак… – короткая пауза, – ты там с бородой сидишь и хочешь в Париж? – голос подружки как-то потеплел.

– Не, не сижу уже, я закончил работать, так что отращиваю бороду и хочу в Париж я уже на улице.

– Ясно-ясно, и чего ты с таким настроением делать намерен?

– А что делать… В Париж я сегодня уже не успею, с Вовкой встретиться тоже не получилось, так что домой собираюсь.

– Ага… Сейчас… Подожди минутку… – Лена явно о чём-то задумалась и ей нужна была минутка на размышления. Переложив телефон в другую руку, я сделал пару шагов возле машины, – Так, Константин, значит, я вышла с работы, сейчас туда-сюда и часика через три давай подъезжай ко мне. Обсуждению не подлежит, так что я тебя жду.

– Ладно, через три часа буду, – обсуждать что-то я и не собирался. Оставаться одному сегодня хотелось всё меньше и меньше, а увидеться с Ленкой – всё больше и больше.

Мы попрощались. На дорогу до Лены по вечерней Москве требовалось около полутора часов, и у меня оставалось ещё столько же свободного времени. Я погулял в парке недалеко от конторы, погружённый в свои невесёлые мысли, потом сел в машину и, благо она уже успела разморозиться за время разговора по телефону, не спеша вырулил со стоянки.

В пятничный вечер город стоял. Я никуда не торопился и, автоматически нажимая на педали и поворачивая руль, погрузился в окружавшую меня картину. Дым из выхлопных труб обволакивал автомобили, и казалось, что затор находился посередине большого облака. То тут, то там вспыхивали яркие красные огоньки стоп-сигналов, выглядевшие сквозь дым далёкими и размытыми. Они придавали общей картине, в целом обычной для вечера буднего дня в любом мегаполисе, какой-то нездешний, если не сказать фантастический вид. Опустившийся на город студёный воздух приморозил дороги, и в стекло уже не летела, размазываясь стеклоочистителями, мерзкая грязь. Если с неба прямо сейчас пошёл бы снег, а ещё лучше повалил бы огромными хлопьями, картина стала бы ещё нереальнее. Но снега не было, а в этом холодном бесснежном вечере всё равно чувствовалось что-то необычное. Время тянулось медленно и удивительно, как быстро сновали прохожие по тротуарам вдоль магистрали.

К Лене я немножко опоздал. Поставив машину, я прошёл к нужному подъезду и поднялся на шестой этаж. Позвонив, я отступил на шаг, услышав движение по ту сторону. Дверь открылась, и я увидел улыбающуюся Лену.

Она выглядела очень здорово. Тяжёлые каштановые волосы, обычно распущенные и свободно лежащие на плечах и спине, были подобраны и уложены каким-то хитрым способом. Плохо разбирающийся в особенностях женской причёски, я не понял, много ли потребовалось времени для её сооружения, но что для этого нужна была большая фантазия, сомнений не вызывало. Умеренный и сделанный с большим вкусом макияж, но это всегда отличало Лену. И это пресловутое маленькое чёрное платье, которое должно быть в гардеробе каждой женщины. Средней длинны, без ярко выраженного декольте, абсолютно простое и лишённое малейшего декора, оно незаметно подчёркивало достоинства фигуры. Чёрные маленькие блестящие туфельки на ногах. Жемчужная нитка на шее и такие же серьги в ушах. Образ довершал едва уловимый аромат духов. Сладкий, но не приторный, он не бил в нос, а, словно шёлк, легко струясь по воздуху, щекотал обоняние, дразнил.

Пауза, видимо затянулась, но я, правда, никогда не видел подругу такой неотразимой. Нет, Лена очень симпатичная девушка, но в этот момент она собрала в себе неописуемо-поразительную смесь женственности, красоты, вкуса, стиля, лаконичности, обаяния и какого-то неуловимого огонька, выглядывавшего на мгновение из улыбающихся тёмных глаз.

– Ты меня сейчас в краску вгонишь! Ну, хватит! – она вплела в голос лёгкий оттенок кокетства и игривости.

– Ну, как хватит, дай полюбоваться на красоту такую!

– Да, заходи, налюбуешься ещё за вечер, – томный образ пропал, и передо мной стояла обычная, такая же, как всегда, Лена, – Туфли, кстати, не снимай, разрушишь весь образ.

– А мы всё-таки идём куда-то? Или для меня такое великолепие?

– Для тебя, для тебя, а то для кого же?! Я же обещала тебя в чувство привести? Ты проходи, только в комнату сразу не заходи, подожди меня.

Пока Лена запирала дверь, я снял пальто и пристроил его на вешалке.

– Так, – Лена подняла на меня глаза, прищурившись, словно художник, смотрящий на полотно, выходящее из-под его кисти, – будем довершать образ.

Лёгким движением мне на плечи был наброшен шарф. Легко и быстро завязанный, он красивым необычным узлом лёг поверх пиджака, на удивление подойдя по цвету к костюму и рубашке. В руках у меня оказался зонт-трость тёмно-синего цвета. Всему этому непонятному перевоплощению я даже не успел удивиться, но образ, видимо, устроил Лену, так что она довольно хмыкнула, подмигнула и исчезла в комнате, попросив меня остаться на месте. Потом из-за закрытой двери раздались звуки разговора и музыка. Лена подошла ко мне, взяла под руку и потянула за собой.

В комнате на трёх небольших столиках горели свечи, разгоняя темноту и наполняя комнату волшебным светом. Это даже нельзя назвать полумраком, огня было достаточно, но дрожащее пламя свечей, превращало обычную комнату то ли в залу старинного замка, то ли в уютный кабинет дорогого ресторана. Второе, скорее, даже было ближе. Помимо свечей поверх белых скатертей стояла посуда, лежали приборы, салфетки. Все столики отличались друг от друга, явно откуда-то принесённые, два из них в Лениной квартире я не видел никогда. Возле каждого стояли два стула. Большие и маленькие зеркала висели на стенах на своих обычных местах или стояли на полках и на полу.

Пел Шарль Азнавур. Его бархатный голос и неторопливые романтично-далёкие напевы невероятно подходили этой комнате, погружённой в мягкий дрожащий свет. Звук разговора, шёл из другого угла комнаты. Я расслышал отдельные слова и понял, что это специальный урок французского языка.

А из окна на меня смотрела далёкая Эйфелева башня – к уличной стороне стекла, во всю его ширь, был прикреплён плакат с её изображением, причём с плаката абсолютно естественно мерцали звёзды – уличный свет, пробивавшийся сквозь множество отверстий в бумаге.

Я стоял среди всего этого непонятного трогательно-волшебного действа. На лице недельная небритость, ещё не оформившаяся в бороду. На шее шарф, завязанный вроде бы небрежным, но сложным и до конца непонятным мне щеголеватым узлом. Зонт-трость с хитро изогнутой ручкой, перехваченный посередине и зажатый в кулаке. А под руку меня держит ослепительная женщина, не случайная, а очень близкая и дорогая.

Лена не мешала мне, просто стояла рядом, молчала и улыбалась, а я медленно, словно пугаясь своей догадки, словно боясь спугнуть поднимавшееся во мне знание, пытался прочувствовать эту атмосферу, я осязал этот момент и осознавал его уникальность и неповторимость. А потом понял.

Вырвавшись из грязно-снежной Москвы, убежав из-под низкого серого неба, оставив позади непонятные переживания и беспокойства, преодолев нескончаемые вечерние пробки, пролетев за мгновение тысячи километров и десятки границ, мы оказались в весеннем вечернем Париже.

Мы вошли в маленький семейный ресторанчик в центре города. Сейчас покажется хозяин заведения, проводит нас с Леной за столик и предложит красного французского вина на свой вкус, но это окажется именно такое вино, какое необходимо нынешним вечером. Он примет заказ, сделает моей спутнице тонкий красивый комплимент, какой умеют делать только французы, и исчезнет на время. А мы будем пить вино, любоваться через окно Эйфелевой башней, возвышающейся над городом, слушать замечательного французского шансонье, вперемешку с приглушённой речью других посетителей. И мерцающий свет свечей будет отражаться в глазах моего очень близкого человека, сидящего напротив и улыбающегося мне.

И главное, не понадобится мне больше борода. Моё «плохо», моё беспокойство и моя тоска пропадут, растворятся в уютно-тёплом и ароматно-волшебном воздухе этого фантастического города и этого неповторимого момента.

Я ткнулся носом в Ленкин висок и совсем тихо, чтобы услышала только она, прошептал:

– Спа-си-бо…

– S’il vous plaît, mon cher4! Правда, это всё, что я знаю по-французски! – и рассмеялась очень легко и совершенно беззаботно. И главное, очень вовремя, именно в момент, когда это было необходимо. А со смехом исчез и Париж, и ресторанчик, и хозяин-француз, а мы опять стояли посреди комнаты в небольшой московской квартирке. Но мне уже было всё равно, потому что я побывал в Париже. И мне стало очень спокойно и легко.

А потом мы пили замечательное французское вино и ели изумительный ужин, приготовленный моей подругой, сидя друг напротив друга в центре комнаты. Вокруг нас было ещё два пустых столика, которые Лене одолжили соседи. Из окна нам улыбались звёзды, рассыпанные вокруг нарисованной Эйфелевой башни. Нам пели Шарль Азнавур и Эдит Пиаф, потом, кажется, заиграл джаз, но что-то исключительно французское. А мы сидели и говорили, говорили, говорили. Говорили обо всём на свете, начиная от теории сотворения вселенной и заканчивая доказательством влияния лунного света на рост фонарных столбов. Мы придумывали всякую чушь и смеялись. Смеялись от всей души, радостно и беззаботно, до слёз. И не могли наговориться в этот чудесный, тёплый, уже почти совсем весенний и даже немного волшебный вечер.

На следующий день мы с Вовкой встретились в нашем любимом ресторанчике. Поздно ночью Татьяна забирала нас пьяных, но очень весёлых домой, называя беспробудными алкоголиками и непроходимыми балбесами. Мы обижались, но уже через минуту забывали об этом, громко хохотали на всю улицу и радостные садились в машину.

Я был чисто выбрит, и мне никуда не хотелось уезжать из Москвы.

2010