Глава третья
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья
(25 февраля [9 марта] – 24 апреля [6 мая] 1871 года)
Снаряжение экспедиции в Пекине. – Скудость наших денежных средств. – Затруднения с китайскими деньгами. – Характер монгольской горной окраины к северу от Пекина. – Город Долон-нор. – Песчаные холмы Гучин-гурбу. – Травяной пожар. – Озеро Далай-нор. – Производство съемки. – Путь от Долон-нора в Калган. – Богдоханские пастбища. – Климат весны. – Описание верблюда
Пекин, или, как его называют китайцы, Бэй-цзин[76], был исходным пунктом нашего путешествия. Здесь мы нашли самое радушное гостеприимство со стороны наших соотечественников, членов дипломатической и духовной миссий, и прожили почти два месяца, снаряжаясь в предстоящую экспедицию. Знакомство мое с Пекином очень невелико. Обширность города, чуждый европейцу и оригинальный быт китайцев, наконец, незнание их языка – все это было причиной того, что я не мог познакомиться в подробности со всеми достопримечательностями столицы Небесной империи. Скажу откровенно, что на меня лично она произвела крайне неприятное впечатление. Да и едва ли может понравиться свежему человеку город, в котором помойные ямы и толпы голых нищих[77] составляют необходимую принадлежность самых лучших улиц. Прибавьте к этому нахальную назойливость китайцев и кличку «ян-гуйза», с приложением часто других ругательств, и вы можете себе представить, насколько приятны для европейца прогулки по улицам богдоханской столицы. К довершению прелестей здесь сплошь и рядом можно видеть китайцев, занятых «необходимым делом», и собирателей помета, расхаживающих с корзинками в руках. Вонь в городе невообразимая; улицы если иногда и поливаются, то обыкновенно из помойных ям, куда стекают все нечистоты.
Глиняные стены, за которыми помещаются жилые фанзы, да ряды лавок, разукрашенных всевозможным образом, – вот что составляет наружную обстановку пекинских улиц; главнейшие из них довольно широки и проведены прямой линией. Освещение города производится бумажными фонарями, которые поставлены на деревянных треножниках в расстоянии нескольких сот шагов один от другого; в этих фонарях изредка зажигаются сальные свечи. Впрочем, в ночном освещении здесь нет особенной надобности, так как китайцы обыкновенно оканчивают все свои уличные дела к закату солнца, так что с наступлением сумерек почти никого не видно даже в самых многолюдных частях города.
Весь Пекин состоит из двух частей: Внутреннего города (Нэй-чен), где находится императорский дворец, и Внешнего (Вай-чен), который по величине гораздо менее первого[78]. Каждая из этих частей богдоханской столицы обнесена глиняной зубчатой стеной, которая во Внутреннем городе имеет более 20 верст в окружности при вышине в 33 фута [10 м] и толщине около 60 футов [18 м]; в ней сделано девять ворот, которые запираются по закате солнца и отворяются с его восходом. Стена Внешнего города имеет в окружности только 15 верст [16 км] и семь ворот; в ней, равно как в первой стене, устроены башни на известном расстоянии одна от другой[79].
Помещения пяти иностранных посольств[80], пребывающих в Пекине, расположены вместе, в одном квартале южной части Внутреннего города, близ ворот Цянь-мынь. Наша духовная миссия помещается в так называемом Северном подворье (Бей-гуань)[81], в северо-восточном углу городской стены. Сверх того, во Внутреннем городе находятся католические храмы[82], несколько помещений протестантских миссионеров и таможня. Вот и все обиталища европейцев в Пекине; купцы – как наши, так и иностранные – по трактату не могут открывать здесь свою торговлю.
Нелегко было нам снаряжаться в предстоящий путь. Воспользоваться чьим-либо советом в данном случае мы не могли, так как никто из наличных европейцев, пребывавших в то время в Пекине, не переступал за Великую стену в западном направлении. Мы же стремились попасть на северный изгиб Желтой реки [Хуан-хэ], в Ордос и далее, к озеру Куку-нор – словом, в страны, почти совершенно неведомые для европейцев. При таких обстоятельствах пришлось угадывать чутьем всю необходимую обстановку экспедиции и самый способ путешествия.
Зимний переезд от Кяхты до Пекина, равно как дальнейшее пребывание в этом городе, убедили меня, что путешествие в застенных владениях Китая может быть успешным только при полной независимости путешественника, его спутников и вьючных животных от местного населения, враждебно смотрящего на всякие попытки европейцев проникнуть во внутренние области Небесной империи. Напрасно искали мы в Пекине монгола или китайца, который согласился бы сопутствовать нам в предстоящем странствовании. Большая денежная плата, обещание награды в случае благополучного исхода пути и другие приманки в этом роде не могли победить подозрительности и трусости китайцев и монголов, иногда соглашавшихся идти за хорошие деньги, но потом один за другим отказывавшихся от своего обещания. Видя полную невозможность отправиться в далекую экспедицию, мы решили купить верблюдов и управляться с ними самим с двумя казаками, которые должны были сопутствовать нам в путешествии.
На первый раз мы приобрели семь вьючных верблюдов и две верховые лошади. Далее следовало снарядить багаж и запастись всем необходимым хотя на один год, так как мы не надеялись попасть прямо на Куку-нор, но рассчитывали в течение первого года исследовать местности по среднему течению Желтой реки и затем возвратиться в Пекин. Заготовленный багаж состоял главным образом из оружия и охотничьих снарядов. Те и другие весили очень много, но это была статья первостепенной важности, так как, независимо от стрельбы птиц и зверей для препарирования из них чучел, охота должна была служить – и действительно служила – единственным источником нашего пропитания в местностях, опустошенных дунганами, или в тех, где китайское население не хотело продавать нам съестных припасов, думая выпроводить от себя непрошеных гостей голодом. Кроме того, оружие служило нам личной защитой от разбойников, которых, впрочем, мы ни разу не видали в течение всего первого путешествия. Весьма вероятно, это и случилось именно потому, что мы были хорошо вооружены. Поговорка «Если желаешь жить в мире, то будь готов к войне» и здесь нашла свое правдивое применение.
Вторую половину нашего багажа составляли все необходимые принадлежности для препарирования чучел и сушения растений, как-то: пропускная бумага, доски для прессования, пакля для набивки чучел, гипс, квасцы и прочее и прочее. Все это было уложено в четыре больших ящика, которые сильно давили спину верблюдам, но были крайне необходимы для укладки чучел и высушенных растений. Наконец, я купил рублей на 300 различных мелочных товаров с тем, чтобы разыгрывать роль купца. Однако впоследствии оказалось, что эти товары были только лишней обузой; торговля ими сильно тормозила научные исследования и не могла служить достаточной ширмой наших истинных целей. Личный наш запас продовольствия состоял из ящика коньяку, пуда сахару и двух мешков с просом и рисом; мясо надеялись добывать охотой.
Малое количество запасов для личного употребления обусловливалось скудостью тех денежных средств, которыми располагала экспедиция. На первый год путешествия было ассигновано от Военного министерства, Географического общества и Петербургского ботанического сада в общей сложности 2500 рублей, считая в том числе и мое жалованье; на второй и третий годы была сделана прибавка, и на экспедицию отпускалось 3500 рублей. Мой спутник подпоручик Пыльцов получал в первый год 300 рублей, а во второй и третий – по 600. Я говорю откровенно о денежных средствах экспедиции именно потому, что скудость этих средств как нельзя более тормозила самый успех дела. Так, например, платя каждому из своих казаков по 200 рублей в год звонкой монетой, на готовом содержании, я не мог взять с собой более двух человек, и через то должен был вместе с своим товарищем вьючить верблюдов, пасти их, собирать на топливо аргал и так далее – словом, исполнять все черные работы экспедиции; при лучших условиях это время могло быть посвящено научным исследованиям. Далее, я не мог взять переводчика монгольского языка, который специально знал бы только свое дело и был бы, конечно, крайне полезен во многих случаях. Мой казак-переводчик был в то же время и работник, и пастух, и повар – словом, беспрестанно исполнял то ту, то другую работу и только урывками мог служить своему прямому назначению. Наконец, наше нищенство было причиной того, что во время путешествия мы не один раз голодали, не имея возможности добыть охотой или заплатить двойную цену за барана, которого нам иначе не хотели продавать. По возвращении в Пекин после первого путешествия я с улыбкой слушал вопрос одного из членов иностранных посольств, когда он интересовался знать, каким образом мы перевозим с собой в экспедиции большой груз серебра, так как золото вовсе не ходит в Монголии. Что бы подумал этот самый господин, если бы он знал, что, уходя из Пекина на целый год, мы имели в наличности только 230 лан, то есть 460 рублей?
К довершению затруднений даже те деньги, которые следовали на экспедицию, были выданы мне не сполна, но должны были высылаться в Пекин по полугодиям от Военного министерства и за год вперед от Географического общества и Ботанического сада. Обязательное содействие генерала Влангали вывело нас из столь критического положения, и я получил взаимообразно, из сумм миссии, деньги за год вперед, а при отправлении во второе путешествие даже более.
Наши серебряные рубли в Пекине промениваются средним числом по два на один лан китайского серебра. Нужно заметить, что в Китае не существует определенной монеты, за исключением самой мелкой, так называемых «чох», сделанных из сплава меди с цинком; серебро же везде принимается по весу и качеству. Единицей веса служит лан, который приблизительно равняется 8,7 нашего золотника [37,1 г][83]; десятая доля лана называется цян, а десятая часть цяна – фын; 16 лан составляют гин. Вес лана бывает троякий: казенный, рыночный и малый. Лучшим серебром считается «ямбовое», то есть то, из которого отливаются ступкообразные слитки (ямбы), каждый весом около 50 лан. На таких слитках выбивается казенное клеймо или клеймо той торговой фирмы, где отлита ямба. В ямбах всего реже можно встретить свинец или чугун, которые иногда вкладываются в более мелкие куски серебра. Для розничной платы ямбы или вообще серебро разрубаются на куски большей или меньшей величины, смотря по надобности.
Отвешивание серебра производится в большой торговле на весах с двумя чашками и коромыслом, в мелкой же продаже или покупке серебро взвешивается на особых весах, имеющих форму нашего безмена. При таких отвешиваниях напрактиковавшийся китаец непременно обвесит вас, придавая коромыслу безмена известное положение, смотря по тому, приходится ли получать или отдавать серебро. Качеством последнего вас также непременно обманут, в особенности если серебро получается мелкими кусками, среди которых всегда окажется несколько кусочков плохого металла.
При этом необходимо знать, что мелкие расплаты обыкновенно производятся чохами[84], которые до того тяжелы, что на наш серебряный рубль этой монеты приходится средним числом 8 фунтов [3,28 кг]. Понятно, что нет никакой возможности запастись такими деньгами в достаточном количестве[85], но всегда необходимо менять по мелочам. Затруднения еще более увеличиваются тем обстоятельством, что в Китае не только каждый город, но часто даже местечко имеют свой собственный счет денег. Так, например, есть местности, где 30 чох считаются за 100, или 50, 78, 80, 92, 98 за 100; словом, нужно долго трудиться, чтобы выдумать подобную галиматью, которая может существовать разве только в Небесной империи. Впрочем, подобный счет не исключает и правильного, когда каждая монета считается одна за одну. Такой счет называется монголами «манчан»; другой же, то есть неправильный, «дзелен». При покупке чего-либо всегда необходимо знать, каким образом производится плата – манчаном или дзеленом, иначе разница стоимости вещи выходит очень значительная.
Если прибавить ко всему этому разницу меры и веса для различных местностей Китая, то можно себе представить, каким обманам и притеснениям подвергается путешественник, даже при самых ничтожных покупках. Чтобы избегнуть неприятностей при отвешивании серебра, и притом соблюсти известную экономию в своих денежных средствах, я купил средние весы (рыночные), но они почти всегда оказывались недостаточными, между тем как при получениях обыкновенно не хватало до истинного веса. Размен серебра на чохи также всегда приносил большие убытки, так как часто невозможно было узнать истинного курса серебра, который меняется чуть не с каждым десятком верст[86]. Словом, с первого до последнего рубля, истраченного нами в течение экспедиции, мы всегда платили немалый процент пронырству и плутовству местного населения и всегда были обсчитываемы, обвешиваемы и обманываемы самым бессовестным образом.
Благодаря содействию нашего посланника мы получили от китайского правительства паспорт на путешествие по всей Юго-Восточной Монголии до Гань-су и, окончив свои сборы, выступили 25 февраля из Пекина. Горячими пожеланиями счастия и успеха напутствовали нас пекинские соотечественники, среди которых нам так уютно жилось почти два месяца. Теперь обстановка круто переменялась: неотразимое настоящее сурово звало нас к себе и рисовало впереди то радостную надежду успеха, то робкое сомнение в возможности достигнуть желанной цели…
Кроме казака, привезенного из Кяхты, с нами теперь был командирован еще казак, из числа состоящих при нашем пекинском посольстве. Как тот, так и другой могли оставаться при нас только временно и должны были замениться двумя новыми казаками, назначенными в нашу экспедицию, но еще не прибывшими из Кяхты. При таких обстоятельствах мы не могли сразу пуститься в глубь Монголии, но предприняли сначала исследование тех местностей этой страны, которые лежат на север от Пекина к городу Долон-нор. Здесь мне хотелось: во-первых, познакомиться с характером горной окраины, окаймляющей, как и у Калгана, Монгольское плато, во-вторых, наблюдать весенний пролет птиц. Для последней цели удобным пунктом могло служить озеро Далай-нор, лежащее на Монгольском нагорье в 150 верстах к северу от города Долон-нор. С берегов этого озера мы предполагали спуститься опять на юг до Калгана, заменить здесь своих казаков новыми, которые должны были прибыть в непродолжительном времени, и затем уже двинуться в западном направлении, к северному изгибу Хуан-хэ. Чтобы облегчить свой груз, мы отправили часть багажа прямо в Калган, а с собой взяли только самое необходимое на два месяца. Проводника монгола или китайца не могли найти даже на столь короткое время, а потому двинулись в путь лишь вчетвером.
Первоначально мы направились на город Гу-бей-коу, который замыкает собой проход через Великую стену[87] и лежит в 115 верстах к северу от столицы Небесной империи. Местность сначала несет прежний характер равнины, сплошь покрытой деревнями и орошаемой рекой Бай-хэ, а потом ее притоком Чао-хэ; по дороге попадаются местечки и небольшие города.
На второй день пути горы, до сих пор видневшиеся вдали на горизонте, стали ближе подходить к нашей дороге, и наконец, верст за 20 от Гу-бей-коу начались предгорья окраинного хребта. Этот последний имеет здесь несколько иной характер, чем у Калгана. Обе ветви западной горной окраины – калганская и нанькоуская, направляясь к Гу-бей-коу, сливаются в один широкий горный массив, которой служит по-прежнему наружной оградой высокого плато Монголии к равнинам собственно Китая.
Гу-бей-коу невелик и обнесен с трех сторон глиняным валом, а с четвертой примыкает к Великой стене. Не доходя двух верст до города, выстроен глиняный форт, запирающий к стороне Пекина дорогу через небольшое, но довольно узкое ущелье. Собственно горы в своем полном развитии начинаются по северную сторону Гу-бей-коу.
Несмотря на конец февраля, в Пекинской равнине уже стояла превосходная весенняя погода. Днем бывало даже жарко, и термометр в полдень в тени поднимался до +14 °C. Река Бай-хэ очистилась от льда, и по ней плавали пролетные стада уток – Anas rutila, A. boschas и крохалей – Mergus merganser и M. serrator (большой и длинноносый). Эти птицы вместе с другими водными и голенастыми в конце февраля и в начале марта появляются большими стадами не только возле Пекина, но даже и возле Калгана, где климат заметно суровее. Не решаясь пуститься на север, до которого в это время еще не коснулось благодатное дыхание весны, пролетные гости держатся по заливным полям, орошаемым тогда китайскими земледельцами. В хорошее ясное утро нетерпеливые стада пробуют летать на нагорье, но, застигнутые холодом и непогодою, снова возвращаются в теплые равнины, где с каждым днем умножается число пернатых переселенцев. Наконец, желанный час наступает. Согрелись немного пустыни Монголии, начали таять льды Сибири – и стадо за стадом спешит бросить тесную чужбину и понестись на родной далекий север…
От Гу-бей-коу, по направлению к городу Долон-нор, горная окраина имеет в ширину около 150 верст [160 км] и состоит из нескольких параллельных цепей, которые тянутся с запада на восток. В общем все эти горы достигают лишь средней высоты[88], хотя часто принимают альпийский характер. Долины между ними обыкновенно узки (0,5–1 верста) и местами превращаются в ущелья, запертые высокими скалами гнейса и гранулита. Небольшие ручьи встречаются довольно часто, но значительная речка по нашему пути была только одна – Шанду-гол, или Луан-хэ. Она вытекает из окраинного хребта Монгольского нагорья на северном его склоне, обтекает кругом город Долон-нор, а затем прорывает всю горную окраину и выходит в равнину собственно Китая.
Крутые горные скаты везде покрыты густой травой, а далее, внутрь окраины, – кустарниками и лесами. Последние состоят из дуба, черной или реже белой березы, осины, сосны и изредка ели[89], по долинам растут ильмы и тополи. Среди кустарных пород чаще всего встречаются: дуб с неопадающими листьями, рододендрон, дикий персик, шиповник, изредка леспедеца и грецкий орех. Леса растут только по северную сторону реки Луан-хэ и тянутся отсюда на восток к городу Жэ-хэ [Чэндэ], летней резиденции богдохана. Все эти леса составляют заповедные облавные места, в которых охотились прежние китайские императоры, но эти охоты прекратились с тех пор, как в 1820 году богдохан Кя-кин [Цзяцин] был убит во время облавы. В настоящее время заповедные леса сильно истребляются, несмотря на охранительную стражу. По крайней мере, в том месте, где мы проходили, лишь изредка можно было увидать большое дерево, а множество пней свидетельствовали о недавних и сильных порубках.
Из зверей мы видели только косуль – Cervus pygargus, хотя, по словам местных жителей, здесь водятся олени, изюбри и тигры. Из птиц везде множество фазанов – Phasianus torquatus, куропаток – Perdix barbata, P. chukar и каменных голубей; реже встречаются дятлы – Picus sp., стренатки – Emberiza cioides и Pterorhinus davidii. Вообще в орнитологической фауне мы нашли не особенное разнообразие, но это, быть может, потому, что многие виды еще не прилетели в то время.
В административном отношении описываемая окраина составляет округ Чень-ду-фу и причисляется к губернии Чжи-ли [ныне провинция Хэбэй]. Хотя эти местности лежат за Великой стеной, следовательно вне пределов собственно Китая, но китайское население здесь исключительно преобладает: монголов нет ни одного человека. Все горные долины покрыты деревнями или отдельными фанзами[90], среди которых расстилаются обработанные поля. Однако здешние узкие долины не представляют удобного местожительства, и среди населения сильно распространен зоб, так что очень часто можно встретить обезображенных этой болезнью.
По дороге нам часто попадались транспорты на подводах, ослах, а частью и верблюдах, которые везли в Пекин рис и просо; кроме того, туда же гнали большие стада свиней – любимого мяса китайцев.
По мере удаления от равнин Китая климат делался заметно холоднее, так что на восходе солнца термометр падал иногда до –14 °C. Однако днем, в тихую погоду, было довольно тепло и снегу уже нигде не было, за исключением лишь северных склонов более высоких горных вершин.
Абсолютное поднятие описываемой горной окраины идет постепенно и равномерно. Гу-бэй-коу, расположенный на южной стороне гор, поднят над уровнем моря лишь на 700 футов [213 м], а город Долон-нор имеет 4000 футов [1219 м] абсолютной высоты. Последний лежит уже на высоком плато Монголии, которое тотчас же раскинулось перед нами, лишь только мы вышли из гор окраины. Резкой каймой этой последней с монгольской стороны служит высокий альпийский хребет, который, по словам местных жителей, потянулся отсюда далеко на север. По всему вероятию, это и есть Большой Хинган, отделяющий Маньчжурию от Монголии. Там, где мы перешли названный хребет, он вполне развивается лишь в горной окраине, но к стороне Монголии дикие горы вдруг меняют свою физиономию и превращаются в невысокие куполообразные холмы. Так же резко изменяется здесь и характер природы: деревья и кустарники вдруг исчезают; не видно уже более ни скал, ни высоких горных вершин. Взамен всего этого раскидывается холмистая степь, и на ней являются характерные животные монгольских равнин: пищуха, дзерен и монгольский жаворонок.
17 марта мы пришли в город Долон-нор, который, по сделанному мной наблюдению высоты Полярной звезды, лежит под 42°16′ северной широты. Сопровождаемые толпою любопытных зевак, мы долго ходили по улицам города, отыскивая гостиницу, в которой можно было бы остановиться, однако нас нигде не пустили, отговариваясь тем, что нет свободного места. Истомленные большим переходом и промерзшие до костей, мы решились наконец воспользоваться советом одного монгола и отправились просить пристанища в монгольской кумирне. Здесь нас приняли радушно и отвели нам фанзу, в которой мы могли наконец согреться и отдохнуть.
Долон-нор, или, как его называют китайцы, Лама-мяо[91] составляет вместе с Калганом и Куку-хото важный пункт торговли Китая с Монголией. Монголы гонят сюда на продажу скот, везут шерсть и шкуры, а китайцы привозят для тех же монголов кирпичный чай, табак, бумажные и шелковые материи. Описываемый город не имеет стены и расположен в бесплодной песчаной равнине на берегу небольшой речки Уртын-гол, впадающей в Шанду-гол. Сам город состоит из двух частей: китайской и монгольской, находящихся в расстоянии версты одна от другой. Китайский город имеет версты две в длину и около одной в ширину; население его довольно значительно, но улицы узки и грязны. Монгольская часть Долон-нора состоит из двух больших кумирен, расположенных невдалеке одна от другой и обстроенных кругом фанзами, в которых живут ламы – до 2 тысяч человек. Впрочем, число это значительно увеличивается летом, с приходом различных богомольцев. При кумирнях находится училище для мальчиков, предназначаемых впоследствии быть ламами.
Наибольшую достопримечательность Долон-нора составляет отливка различных богов и других принадлежностей кумирен не только для всей Монголии, но даже отчасти и для Тибета. Статуи идолов, приготовляемые из бронзы или чугуна, бывают различной величины и формы. Отделка их большей частью замечательно хороша по исполнению, в особенности если принять во внимание, что вся работа производится руками и притом одиночными мастеровыми или в отдельных фанзах.
Проведя в Долон-норе одни сутки, мы отправились на озеро Далай-нор, лежащее отсюда в 150 верстах к северу. Дорога вскоре переходит реку Шанду-гол, недалеко от которой нам встретились развалины старинного города, известные у монголов под именем Цаган-балгасу, что в переводе означает «белые стены». От прежних построек здесь уцелела только одна невысокая (1,5–2 сажени вышины) кирпичная стена, сильно разрушенная временем. Эта стена имеет форму квадрата, и ею обнесена площадь около полуверсты в длину и сажен 100 в ширину; внутреннее пространство представляет собой луг, без всяких следов бывшего жилья. Местные монголы ничего не умели рассказать нам об этом памятнике прошлого.
Верстах в 40 от Долон-нора мы вступили в пределы аймака Кэшиктэн[92]. Начиная отсюда, вплоть до озера Далай-нор, тянутся песчаные холмы, известные у монголов под именем Гучин-гурбу, то есть тридцать три. Такое название имеет, вероятно, целью охарактеризовать бесчисленное множество этих холмов, которые достигают вышины футов 30, 50, иногда даже 100 [10–30 м] и без всякого порядка насажены один возле другого. Описываемые холмы большей частью состоят из песка, местами совершенно оголенного, чаще же покрытого травой или тальником; изредка попадаются здесь дуб, липа, черная и белая береза. В зарослях этих деревьев водится множество лисиц и куропаток; в меньшем числе встречаются косули и волки. Местами выдаются небольшие долины, удобные для обработки, но по причине безводия этой местности монгольские кочевки попадаются очень редко, хотя кое-где есть даже китайские деревни. Множество дорог, проложенных китайцами, приезжающими сюда из Долон-нора за дровами, пересекаются во всевозможных направлениях, так что без проводника очень легко сбиться с истинного пути. Это удовольствие испытали и мы в первый же день своего путешествия в холмах Гучин-гурбу. Ориентироваться здесь невозможно, так как вовсе нет резких контуров местности: взберешься на один холм, перед глазами торчат новые десятки таких же горок, сделанных как будто по одной мерке. По словам монголов, пески Гучин-гурбу начинаются у верховьев реки Шара-мурени и тянутся верст на 80 [85 км] западнее озера Далай-нор.
Лишь только 25 марта мы пришли на берега этого озера, как в ту же ночь перед нами явилось великолепное зрелище травяного пожара. Хотя в горах окраины мы часто встречали подобные пожары, производимые в это время местными жителями для очистки сухой прошлогодней травы, но та картина, которую мы видели на Далай-норе, далеко превосходила все прежние своей грандиозностью.
Еще с вечера замелькал огонек на горизонте, и спустя часа два-три он разросся громадной огненной линией, быстро подвигавшейся по широкой степной равнине. Небольшая гора, пришедшаяся как раз в средине пожара, вся залилась огнем, словно громадное освещенное здание, выдвигающееся из общей иллюминации. Затем представьте себе небо, окутанное облаками, но освещенное багровым заревом, бросающим вдоль свой красноватый полусвет. Столбы дыма, извиваясь прихотливыми зигзагами и также освещенные пожаром, высоко поднимаются кверху и теряются там в неясных очертаниях. Широкое пространство впереди горящей полосы освещено довольно полно, а далее ночной мрак кажется еще гуще и непроницаемее. На озере слышатся громкие крики птиц, встревоженных пожаром, но на горящей равнине все тихо и спокойно.
Озеро Далай-нор[93] лежит на северной окраине холмов Гучин-гурбу и по своей величине занимает первое место среди других озер Юго-Восточной Монголии. Формой оно приближается к сплюснутому эллипсу, вытянутому большой осью от юго-запада к северо-востоку. Западный берег имеет несколько выдающихся заливов; очертание же других берегов почти совершенно ровное. Вода описываемого озера соленая, и, по словам местных жителей, оно очень глубоко, но этому едва ли можно верить, так как на расстоянии сотни и более шагов от берега глубина не превосходит 2–3 футов [до 1 м]. Окружность Далай-нора простирается до 60 верст [до 65 км], и в него впадают четыре небольшие речки: Шара-гол[94] и Гунгыр-гол с востока, Холэ-гол [Холай-гол] и Шурга-гол с запада. В озере водится много рыбы, из которой мы поймали только три вида: губача – Diplophysa sp., голавля – Squalius sp. и колюшку – Gasterosteus[95]. Летом рыба в значительном количестве заходит в береговые речки, и для ее ловли на берега Далай-нора являются с ранней весны несколько сот китайцев, большей частью бездомных бродяг, которые живут здесь до глубокой осени.
Окрестности описываемого озера представляют солонцеватые равнины на востоке и севере и холмистые степи на западе; к южному берегу подходят холмы Гучин-гурбу, и здесь же лежит небольшая группа гор, у подошвы которой расположена кумирня Дархан-ула и китайская деревня. Жители этой последней занимаются исключительно торговлей с монголами, которые летом собираются сюда в большом числе для богослужения. Усердные верующие в это время покупают у китайцев, промышляющих рыболовством, живую рыбу и отпускают ее обратно в озеро, думая заслужить этим прощение грехов.
Абсолютная высота Далай-нора достигает 4200 футов [1280 м], а потому климат здесь столь же суровый, как и в остальной Монголии. В начале апреля едва показывались забереги, и лед, достигающий 3 футов [0,9 м] толщины, растаивает здесь окончательно лишь в конце апреля или в начале мая.
Расположенное среди безводных степей Монголии, озеро Далай-нор служит великой станцией для пролетных птиц – водяных и голенастых. Действительно, в конце марта мы нашли здесь множество уток[96], гусей[97] и лебедей[98]. Крохали[99], чайки[100] и бакланы[101] встречались в меньшем числе, равно как журавли[102], цапли[103], колпицы и шилоклювки. Два последних вида вместе с другими голенастыми стали появляться лишь с начала апреля; хищных птиц было вообще мало[104], равно как и мелких пташек.
Отлагая подробный рассказ о пролете и образе жизни этих птиц до специального орнитологического описания, которое будет помещено во втором томе настоящего сочинения, я скажу теперь только, что все вообще пролетные птицы сильно спешат перенестись через пустыни Монголии. Так, на Далай-норе в холодные бурные дни скоплялись огромнейшие стада гусей и уток, но лишь только выпадала хорошая погода, как озеро пустело до нового наплыва пернатых странников.
Сильные и холодные ветры, постоянно господствующие на Далай-норе, много мешали нашим охотничьим экскурсиям; однако, несмотря на это, мы столько били уток и гусей, что исключительно продовольствовались этими птицами. Иногда даже запас переполнялся через край, и мы стреляли уже из одной охотничьей жадности; лебеди давались не так легко, и мы били их почти исключительно пулями из штуцеров.
После тринадцатидневного пребывания на берегах Далай-нора мы направились прежним путем в город Долон-нор, чтобы следовать отсюда в Калган. Холмы Гучин-гурбу, через которые нужно было вновь проходить, смотрели так же уныло, как и прежде, но их тишина теперь изредка нарушалась великолепным пением Saxicola isabellina [каменка-плясунья]. Эта птица, свойственная всей Средней Азии, не только исполняет строфы своей собственной песни, но многое заимствует от других птиц и очень мило их передразнивает.
Производство глазомерной съемки, вследствие однообразия местности, было крайне затруднительно; впрочем, эта работа представляла немало трудностей и в течение всей экспедиции.
При исполнении съемки во время путешествия необходимо было всегда соблюдать, во-первых, точность самой работы, а во-вторых, держать это в секрете от местного населения. Оба условия были одинаково важны. Знай местный люд, в особенности китайцы, что я снимаю на карту их страну, затруднения нашего путешествия увеличились бы вдвое, и едва ли бы мы могли свободно пройти по густонаселенным местностям. К великому счастью, в течение всех трех лет экспедиции я ни разу не был пойман с поличным, то есть с картой, и никто не знал, что я снимаю свой путь.
Для производства съемки я имел буссоль Шмалькальдера, которую, как известно, всегда ставят на воткнутый в землю кол при визировании на данный предмет. При моих условиях делать это было невозможно, не возбудив подозрения, и потому, жертвуя меньшим большему, я решился вовсе не брать кола. Взамен его при визировании я всегда держал буссоль обеими руками перед своими глазами до тех пор, пока магнитная стрелка не устанавливалась как следует. В случае же, если эта стрелка продолжала долго колебаться в обе стороны, то я брал среднее число градусов между крайними величинами такого колебания. Расстояния всегда измерялись по часам, скоростью шага верблюда; масштаб работы был принят десять верст в английском дюйме [1:420 000].
Съемка производилась мной во время пути и заносилась в небольшую записную книжку, которую я всегда носил в кармане и в нее записывал все замеченное ввиду самого предмета. Такая аккуратность крайне необходима для всякого путешественника, которому ни в каком случае нельзя полагаться на память. Все записанное в карманной книжке в тот же день переносилось в дневники, а съемка – на разграфленные листы бумаги, тщательно прятавшиеся в один из сундуков.
Самый порядок работы был следующий: сделав визирование по направлению своего пути и заметив показание часов, я проводил в карманной книжке линию приблизительно в том же направлении, записывал в конце этой линии число показанных градусов и ставил здесь цифру, обозначавшую номер засечки по порядку. Затем я следовал вместе с караваном, рисуя по бокам местность на глаз и засекая буссолью лишь наиболее важные предметы. Наконец, направление первоначального пути изменялось. Тогда я высчитывал по часам число пройденных верст[105], отмечал их в книжке против номера засечки и опять визировал по новому направлению. Последнее иногда трудно было правильно определить, в особенности когда мы ходили без проводника. В таком случае я брал буссолью несколько направлений, записывал их градусы и отмечал впоследствии под номером засечки то из них, по которому мы действительно шли.
Часто случалось, что я не мог сделать засечку в данном месте, так как на нас смотрели в это время китайцы или монголы; тогда я откладывал эту засечку до более удобного случая и делал ее назад, уже по пройденному пути. Иногда же в течение целого дня по местностям населенным нас сопровождал то тот, то другой из жителей; в таком случае я уезжал вперед или оставался позади и делал свои засечки. С проводником, когда он бывал у нас, приходилось еще хуже[106]. Нужно было, как говорится, «втереть ему очки в глаза», и мы действительно всегда удачно исполняли такую задачу. Для этой цели, с первого же знакомства с нашим будущим спутником, я показывал ему бинокль, говоря, что дорогой постоянно смотрю в эту машинку для того, чтобы знать, нет ли поблизости зверей или птиц, за которыми можно было бы поохотиться. В простоте душевной монгол не различал бинокль от буссоли, и так как мы действительно часто стреляли дорогой антилоп и птиц, то наш проводник искренно верил, что мое смотрение в хитрую машинку ведет к разглядыванию зверей. Несколько раз мне удалось подобным же образом обмануть китайских и монгольских чиновников, когда те лезли с расспросами, для чего я ношу буссоль; вместо нее тотчас же подсовывался бинокль, который также находился при мне во время пути.
Случалось, что иногда было крайне необходимо сделать засечку, а между тем возле нас находилось несколько монголов, приехавших поглазеть на невиданных людей. В таком случае мой товарищ старался занять их чем-нибудь интересным, а между тем я, оставшись как будто по нужде, делал свое дело. Словом, приходилось пускаться на тысячи хитростей и прибегать ко всевозможным притворствам, чтобы выполнить свою задачу среди того недружелюбия, которым везде встречало нас местное, в особенности китайское, население.
По приходе на место, после развьючения верблюдов, установки палатки, сбора аргала и других необходимых работ, которые мы исполняли вместе с своими казаками, я тотчас же переносил всю съемку того дня на разграфленный лист бумаги. При этом никогда не упускалась и осторожность. Обыкновенно я сам затворялся в палатке, а для караула ставил у входа в нее или своего товарища, или одного из казаков. Часто случалось прерывать занятие по случаю приезда каких-нибудь зевак – чиновников или монголов. Избавившись от этих посетителей, я оканчивал работу свою и прятал ее до следующего перехода.
При делании карты я наносил на нее: направление нашего пути, жилые оседлые пункты (города, деревни, фанзы, кумирни, но не переносные юрты), колодцы, озера, реки и ручьи, хотя бы самые незначительные, наконец, горы, холмы и общую конфигурацию местности, насколько можно было ее видеть по сторонам. Важные данные, добытые путем расспросов, наносились пунктиром или с оговоркой, что они не были лично проверены. Для более правильной постановки карты мной определена была в течение экспедиции, посредством небольшого универсального инструмента, географическая широта 18 наиболее важных пунктов[107]. Производство съемки, как оно ни кажется просто, являлось одной из самых трудных работ экспедиции, так как, не говоря уже о всевозможных уловках, для отвода глаз местному населению, частое слезание с лошади при засечках сильно утомляло, в особенности во время летней жары. Наконец, ради той же съемки мы очень часто не могли пользоваться прохладной ночью для перехода, но должны были тащиться днем, иногда в самый сильный жар. Подобные хождения не только портили наших верблюдов, но часто вконец истомляли и нас самих.
Миновав город Долон-нор, куда я заехал с одним из казаков, чтобы сделать необходимые покупки, мы пошли далее по дороге, ведущей в Калган. До этого города от Долон-нора 230 верст [245 км], и дорога очень хорошая колесная. Движение по ней весьма значительно, и нам часто попадались китайские двухколесные телеги, запряженные быками и нагруженные различными товарами. Кроме того, по этой же дороге возят в Калган соль, добываемую, по словам монголов, из самосадочного озера, верстах в 200 севернее озера Далай-нор. Для проезжих на описываемой дороге выстроены постоялые дворы, в которые мы ни разу не заходили, предпочитая чистую палатку и свежий воздух той грязи и вони, какая всегда господствует в китайских гостиницах. При этом в своей палатке мы могли легче отделаться от нахальной назойливости монголов или китайцев, обыкновенно являвшихся толпами, лишь только мы останавливались вблизи жилого места.
Кроме постоялых дворов, на долоннорской дороге встречаются и китайские деревни, особенно ближе к Калгану; монгольских юрт также много, и везде бродят многочисленные стада баранов, коров и лошадей.
В топографическом отношении описываемая местность представляет обширные холмистые степи, с почвой из супеси и частью солонцеватой, но везде покрытой превосходной густой травой. Деревьев и кустарников нигде нет, но зато чаще, чем в других местах Монголии, здесь встречаются ручьи и небольшие озера. Вода в последних гадка до отвращения. Если желаете иметь понятие о ее свойствах, то возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли для вкуса, извести для цвета, а гусиного помета для запаха, – и вы как раз получите ту жидкость, которая наполняет большую часть монгольских озер. Однако монголы нисколько не гнушаются подобным нектаром и круглый год варят на нем свой чай; мы сами в течение экспедиции не один десяток раз пили подобную воду за неимением лучшей.
Обширные и привольные степи, по которым мы проходили от Долон-нора, служат пастбищами для табунов богдохана. Каждый такой табун, называемый у монголов даргу, состоит из 500 лошадей и находится в заведывании особого чиновника, всеми же ими заведует один главный начальник. Из этих стад выбираются лошади для войска во время войны.
Здесь кстати сказать несколько слов о монгольских лошадях. Характерные их признаки составляют: средний или даже малый рост, толстые ноги и шея, большая голова и густая, довольно длинная шерсть, а из особых качеств – необыкновенная выносливость. На самых сильных холодах монгольские лошади остаются на подножном корму и довольствуются скудной травой, за неимением же ее едят, подобно верблюдам, бударгану и кустарники; снег зимой обыкновенно заменяет им воду. Словом, наша лошадь не прожила бы и месяца при тех условиях, при которых монгольская может существовать без горя.
Почти без всякого присмотра бродят огромные табуны лошадей на привольных пастбищах северной Халхи и земли цахаров. Эти табуны обыкновенно разбиваются на косяки, в которых бывает 10–30 кобыл, под охраной жеребца. Последний ревниво блюдет своих наложниц и ни в каком случае не позволяет им отлучаться от стада; между предводителями косяков часто происходят драки, в особенности весной. Монголы, как известно, страстные любители лошадей и отличные их знатоки; по одному взгляду на лошадь номад верно оценит ее качества. Конские скачки также весьма любимы монголами и обыкновенно устраиваются летом при больших кумирнях. Самые знаменитые скачки бывают в Урге, куда соревнователи приходят за многие сотни верст. От кутухты назначаются призы, и выигравший первую награду получает значительное количество скота, одежды и денег.
Богдоханские пастбища находятся главным образом в районе аймака цахаров[108], земля которых тянется от Кэшиктэна более чем на 500 верст к западу, до аймака дурбутов. Цахары преобразованы на китайской образец, разделены на восемь знамен и состоят поочередно на государственной службе. Под близким влиянием китайцев они совершенно утратили характер и даже наружность чистокровных монголов, о чем уже говорилось в первой главе.
Что касается весеннего климата посещенных нами теперь местностей Юго-Восточной Монголии, то главную его характеристику составляли холода, ветры и сухость воздуха.
Ночные морозы продолжались здесь не только в марте, но даже и в апреле; 20-го числа этого месяца вода небольшого озера, возле которого мы ночевали, замерзла к восходу солнца на дюйм толщины, так что лед держал человека. Подобные сюрпризы, как увидим впоследствии, перепадают на монгольском плато даже и в мае.
В подспорье к морозам ветры, преимущественно северозападные, господствовали на нагорье в течение всей весны почти без перерыва. Тихая погода выпадала редко и то обыкновенно лишь на несколько часов. При ветре всегда становилось холодно, и много раз эти ветры превращались в сильную бурю. Тогда давала себя знать монгольская степь. Тучи песку, пыли, а на солончаках – мелкой соли, поднятые ураганом в воздух, затемняли солнце, которое начинало светить тускло, как сквозь дым, а затем становилось и вовсе не видно, так что в полдень иногда делалось не светлее, чем в сумерки. На расстоянии версты не видно было гор, а ветер с такой силой бил крупным песком, что даже верблюды, привычные ко всем трудностям пустыни, и те нередко останавливались, поворачивались задом к урагану и ожидали, пока пронесется его порыв. Воздух до того наполнялся песком и пылью, что часто против ветра невозможно было открыть глаза, а в голове возникали боль и шум, как от угара. В палатке на всех вещах ложился толстый слой пыли, и если буря случалась ночью, то утром едва можно было продрать глаза, совсем засыпанные грязью. Иногда за страшным порывом бури следовал град или дождь, как из ведра, но дождевые капли разбивались ветром в мелкую пыль. Ливень обыкновенно продолжался лишь несколько минут; затем вдруг становилось совершенно тихо, но через четверть часа или менее ветер задувал с прежней силой и вновь оканчивался минутным дождем. Напор бури иногда бывал до того силен, что наша палатка, укрепленная двенадцатью железными кольями, каждый длиной в пол-аршина, ежеминутно готова была слететь, и мы принуждены были привязывать ее еще к вьюкам всеми наличными веревками.
Количество атмосферных осадков было невелико: дожди или снега, как в марте, так и в апреле, перепадали лишь изредка и то обыкновенно в небольшом количестве.
Постоянные холода и ветры, господствующие весной на Монгольском нагорье, служат большой помехой для пролета птиц и сильно тормозят развитие растительности. Правда, со второй половины апреля на солнечном пригреве начинала пробиваться зеленая трава и изредка выглядывал даже цветок прострела или лапчатки, но общее оживление природы здесь было еще незаметно. Степь имела тот же самый характер, как и зимой, с той лишь разницей, что желтый фон сухой травы заменился теперь черной пеленой после весенних пожаров. Вообще здешняя весна не имеет и тени той прелести, как в других странах умеренного пояса. Пролетные птицы бегут без оглядки от этих мест, где нет им ни пищи, ни питья, ни крова. Изредка на берегах соленого озерка степи присядет пролетное стадо, отдохнет немного и тотчас же пускается далее на север, в страны более привольные.
В заключение настоящей главы приведу рассказ о самом характерном и замечательном животном Монголии – верблюде. Он вечный спутник номада, часто главный источник его благосостояния и незаменимое животное в путешествии по пустыне. В течение целых трех лет экспедиции мы не разлучались с верблюдами, видели их во всевозможной обстановке, а потому имели много случаев изучать это животное.
Монголии свойственен исключительно двугорбый верблюд, одногорбый его собрат, обыкновенный в туркестанских степях, здесь вовсе неизвестен. Монголы называют свое любимое животное общим именем «тымэ», затем самец называется – бурун, мерин – атан, а самка – инга. Наружные признаки хорошего верблюда составляют: плотное сложение, широкие лапы, широкий, не срезанный косо, зад и высокие, прямостоячие горбы[109] с большим промежутком между собой. Первые три качества рекомендуют силу животного; последнее, то есть прямостоячие большие горбы, свидетельствует еще, что верблюд жирен и, следовательно, долго может выносить все невзгоды караванного путешествия в пустыне. Большой рост далеко не гарантирует хороших достоинств описываемого животного, и средней величины верблюд с вышеприведенными признаками гораздо лучше высокого, но узколапого и жидкого по сложению. Впрочем, при одинаковости возраста и других физических условий более крупное животное, конечно, предпочитается малорослому.
Во всей Монголии наилучшие верблюды разводятся в Халхе; здесь они велики ростом, сильны, выносливы. В Ала-шане и на Куку-норе верблюды гораздо меньше ростом и менее сильны; сверх того, на Куку-норе они имеют более короткую, тупую морду, а в Ала-шане более темную шерсть. Эти признаки, сколько мы заметили, сохраняются постоянно, и весьма вероятно, что верблюды Южной Монголии составляют особую породу, отличную от северной.
Степь или пустыня, с своим безграничным простором, составляет коренное местожительство верблюда; здесь он чувствует себя вполне счастливым, подобно своему хозяину – монголу. Тот и другой бегут от оседлой жизни, как от величайшего врага, и верблюд до того любит широкую свободу, что, поставленный в загон, хотя бы на самую лучшую пищу, он быстро худеет и, наконец, издыхает. Исключение составляют разве те верблюды, которых содержат иногда китайцы для перевозки каменного угля, хлеба и других тяжестей. Зато все эти верблюды представляются какими-то жалкими заморышами сравнительно с своими степными собратьями. Впрочем, и китайские верблюды не выносят круглый год неволи, а на лето всегда отсылаются для поправки в ближайшие местности Монголии.
Вообще верблюд весьма своеобразное животное. Относительно неразборчивости пищи и умеренности он может служить образцом, но это верно только для пустыни. Приведите верблюда на хорошие пастбища, какие мы привыкли видеть в своих странах, и он, вместо того чтобы отъедаться и жиреть, станет худеть с каждым днем. Это мы испытали, когда пришли с своими верблюдами на превосходные альпийские луга гор Гань-су; то же самое говорили нам кяхтинские купцы, пробовавшие было завести собственных верблюдов для перевозки чая. В том и другом случае верблюды портились, будучи лишены пищи, которую они имели в пустыне. Здесь любимыми кушаньями описываемого животного служат: лук и бударгана – Kalidium gracile, далее следует дырисун, низкая полынь, зак, или саксаул – Haloxylon sp. в Ала-шане и хармык – Nitraria schoberi, в особенности когда поспеют его сладко-соленые ягоды. Вообще соль безусловно необходима для верблюдов, и они с величайшим удовольствием едят белый соляной налет, или так называемый гуджир, обильно покрывающий все солончаки и часто выступающий из почвы, даже на травяных степях Монголии. При отсутствии гуджира верблюды едят, хотя с меньшей для себя пользой, чистую соль, которую им необходимо давать раза два или три в месяц. В случае если описываемые животные долго не имели соли, то они начинают худеть, хотя бы пища была в изобилии. Тогда верблюды часто берут в рот и жуют белые камни, принимая их за куски соли. Последняя, в особенности если верблюды долго ее не ели, действует на них как слабительное. Отсутствием гуджира и солонцеватых растений, вероятно, можно объяснить то обстоятельство, что верблюды не могут жить на хороших пастбищах горных стран. Кроме того, для них здесь нет широкого простора пустыни, по которой наше животное бродит на свободе целое лето.
Продолжая о пище верблюдов, следует сказать, что многие из них едят решительно все: старые побелевшие кости, собственные седла, набитые соломой, ремни, кожу и тому подобное. У наших казаков верблюды съели рукавицы и кожаное седло, а монголы однажды уверяли нас, что их караванные верблюды, долго голодавшие, съели тихомолком старую палатку своих хозяев. Некоторые верблюды едят даже мясо и рыбу; мы сами имели несколько таких экземпляров, которые воровали у нас повешенную для просушки говядину. Один из этих обжор подбирал даже ободранных для чучел птиц, воровал сушеную рыбу, доедал остатки собачьего супа; впрочем, подобный гастроном составлял редкое исключение из своих собратий.
На пастбище верблюды наедаются вообще скоро, часа в два-три, а затем ложатся отдыхать или бродят по степи. Без пищи монгольский верблюд может пробыть дней восемь или десять, а без питья осенью и весной дней семь; летом же, в жары, мне кажется, верблюд не выдержит без воды более трех или четырех суток. Впрочем, способность быть больше или меньше без пищи и питья зависит от личных качеств животного: чем моложе оно и жирнее, тем, конечно, выносливей. Нам лично в течение всей экспедиции только однажды, именно в ноябре 1870 года, не пришлось поить своих верблюдов шесть суток сряду, и они все шли бодро. Во время же летних переходов нам никогда не приходилось оставлять верблюдов без воды долее двух суток. Собственно их следует тогда поить каждый день, а осенью и весной можно давать воду через день или два без всякой порчи животного. Зимой верблюды довольствуются снегом, и их никогда не поят.
Нравственные качества верблюда стоят на весьма низкой степени: это животное глупое и в высшей степени трусливое. Иногда достаточно выскочить из-под ног зайцу и целый караван бросается в сторону, словно бог знает от какой опасности. Большой черный камень или куча костей часто также вызывают немалое смущение описываемых животных. Свалившееся седло или вьюк до того пугают верблюда, что он, как сумасшедший, бежит куда глаза глядят, а за ним часто следуют и остальные товарищи. При нападении волка верблюд не думает о защите, хотя одним ударом лапы мог бы убить своего врага; он только плюет на него и кричит во все горло. Даже вороны и сороки обижают глупое животное. Они садятся ему на спину и расклевывают ссадины от седла и иногда прямо клюют горбы; верблюд и в этом случае только кричит да плюет. Плевание всегда производится пережеванной пищей и составляет признак раздраженного состояния животного. Кроме того, рассерженный верблюд бьет лапой в землю и загибает крючком свой безобразный хвост. Впрочем, злость не в характере этого животного, вероятно, потому, что оно ко всему на свете относится апатично. Исключение составляют только самцы в период течки, которая происходит в феврале. Тогда они делаются очень злы и нападают не только на других верблюдов, но иногда даже и на людей. Совокупление не может производиться без помощи человека. Самка носит 13 месяцев и производит на свет одного детеныша или, как редкое исключение, двух[110]; при рождении животному также помогают люди. Молодой верблюжонок в первые дни своего существования самое беспомощное животное, так что его даже подкладывают к матери для сосания молока. Затем, когда новорожденный начнет ходить, он везде следует за матерью, которая горячо любит свое детище и, разлучившись с ним, тотчас начинает глухо, но громко реветь.
Недолго продолжается свободная жизнь новорожденного верблюда. Уже через несколько месяцев его начинают привязывать возле юрты, чтобы отделить от матери, которую монголы сами доят, как корову. На втором году верблюжонку протыкают нос и вкладывают туда небольшую деревянную палочку, за которую впоследствии привязывается веревка (бурундук), служащая вместо узды. Далее его приучают по команде ложиться, для чего монголы обыкновенно дергают за бурундук, приговаривая: сок, сок, сок. Через два года после рождения верблюда уже берут с караваном, чтобы приучить к путешествию по пустыне, в три года на нем начинают ездить верхом; в четыре вьючат небольшим вьюком, а в пять лет животное уже вполне готово для работы.
Под вьюком верблюд может ходить до глубокой старости, то есть лет до 25, а иногда и более; лучшим временем считается период от 5 до 15 лет. Живет верблюд более 30 лет, а при хороших условиях даже до 40.
Для переноски тяжестей верблюда предварительно седлают, а затем уже кладут на него вьюк. В Халхе для каждого седла употребляется шесть или даже восемь войлоков, которыми обертывают горбы и спину животного; затем в войлоки кладутся особые деревянные палки, на которые давит вьюк[111]. В Южной Монголии вместо войлоков чаще употребляются набитые соломой мешки (бамбаи), к которым уже прикрепляются палки. Хорошее вьюченье – вопрос первостепенной важности для караванной езды, так как плохо завьюченный верблюд скоро обивает себе спину и делается негодным к службе, пока рана не заживет. Для скорейшего лечения такой ссадины монголы каждый день обливают ее своей мочой или промывают соленой водой; иногда же дают собакам сгрызать струп и зализывать рану. Подобные сбоины всего труднее залечиваются летом, когда мухи кладут в них свои яйца.
Осенью, перед отправлением в караван, монголы предварительно выдерживают без пищи своих откормившихся летом верблюдов в течение десяти и более дней[112]. Все это время верблюды стоят возле юрты привязанными за бурундуки к длинной веревке, протянутой по земле и прикрепленной к кольям, вбитым в почву. Пищи им не дают вовсе и только через два дня на третий водят на водопой. Подобное постничество перед работой необходимо для верблюда, у которого через это, по словам монголов, опадает брюхо и делается прочнее запасенный летом жир.
Конец ознакомительного фрагмента.