Глава вторая
Монголы
Наружность, одежда и жилище монголов. – Их обыденная жизнь, характер, язык и обычаи. – Религия и суеверия. – Административное разделение и управление Монголии
Настоящая глава посвящается этнографическому описанию Монголии потому, что при дальнейшем повествовании о ходе путешествия рассказы, касающиеся населения, могли быть вставлены лишь отрывочными частями, не всегда рельефными. При описании физико-географического характера и природы посещенных местностей, равно как различных приключений нашего странствования, можно было бы уделить для населения лишь соответствующие уголки, которые, будучи разбросаны по различным главам, легко могли не обратить на себя внимание читателя. Для избежания такого неудобства я решился сгруппировать рассказ о населении Монголии в одну главу, изложить в ней характерные черты быта номадов, а затем пополнять их мелкими подробностями уже при историческом изложении путешествия.
Если начать с описания наружности, то за образец коренного монгола, бесспорно, следует взять обитателя Халхи, где всего более сохранилась чистокровная монгольская порода. Широкое плоское лицо с выдающимися скулами, приплюснутый нос, небольшие, узко прорезанные глаза, угловатый череп, большие оттопыренные уши, черные жесткие волосы, весьма редкие на усах и бороде, смуглый, загорелый цвет кожи, наконец, плотное, коренастое сложение при среднем или даже большом росте – вот характерные черты наружности каждого халхасца.
В других частях своей родины монголы далеко не везде удержали столь чистокровный тип. Внешнее иноземное влияние всего сильнее проявилось на юго-восточной окраине Монголии, издавна соседней владениям собственно Китая. И хотя кочевая жизнь номада трудно мирится с условиями культуры оседлого племени, но все-таки в течение столетий китайцы успели тем или другим путем настолько упрочить свое влияние на диких соседей, что в настоящее время эти последние наполовину уже окитаились в местностях, лежащих непосредственно за Великой стеной. Правда, кроме немногих исключений, монгол здесь все еще живет в войлочной юрте и пасет свое стадо, но как по наружности, так еще более по характеру он уже слишком резко отличается от своего северного собрата и гораздо более подходит к китайцу. Плоское лицо заменилось у него, вследствие частых браков с китаянками, более правильной физиономией китайца, а в одежде и домашней обстановке номад считает щегольством и достоинством подделываться под китайский тон. Самый характер кочевника изменился здесь чрезвычайно сильно: его уже не так манит дикая пустыня, как города густонаселенного Китая, в которых он успел познакомиться с выгодами и наслаждениями более цивилизованной жизни.
Подобно китайцам монголы бреют голову, оставляя только небольшой пучок волос на затылке и сплетая их в длинную косу; ламы же бреются дочиста[42]. Усов и бороды ни те ни другие не носят, да они и растут крайне плохо. Обычай носить косу введен в Китае маньчжурами после того, как они в половине XVII века овладели Небесной империей. С тех пор коса считается внешним признаком подчиненности царствующей Дациньской династии, и такое украшение должны носить все народы, подвластные Китаю.
Монголки не бреют волос, но сплетают их в две косы, которые украшают лентами, кораллами или бисером и носят спереди по обеим сторонам груди; замужние женщины часто носят одну косу сзади. Сверху волос накладываются серебряные бляхи с красными кораллами, которые в Монголии ценятся очень дорого; бедные заменяют кораллы простыми бусами, но сами бляхи обыкновенно делаются из серебра или, как редкое исключение, из меди. Подобный наряд надвигается на верхнюю часть лба; кроме того, в уши вдеваются большие серебряные серьги, а на руках носятся кольца и браслеты.
Одежда монголов состоит из кафтана вроде халата, сделанного обыкновенно из синей китайской дабы, китайских сапог и плоской шляпы с отвороченными вверх полями; рубашек, равно как и нижнего платья, номады большей частью не носят. Зимой они надевают теплые панталоны, бараньи шубы и теплые шапки. Для щегольства летний халат делается очень часто из шелковой китайской материи; сверх того, чиновники носят китайские курмы. Как халат, так и шуба всегда подвязаны поясом, за которым повешены, на спине или сбоку, неизменные принадлежности каждого монгола: кисет с табаком, трубка и огниво. Кроме того, у халхасцев за пазухой всегда имеется табакерка с нюхательным табаком, угощенье которым составляет первое приветствие при встрече. Но главное щегольство номада заключается в верховой сбруе, которая часто украшается серебром.
Женщины носят халат, несколько отличный от мужского, и притом без пояса; сверху же обыкновенно надевают род фуфайки без рукавов. Впрочем, покрой платья, равно как и прическа прекрасного пола, значительно изменяются в различных местностях Монголии.
Универсальное жилище монгола составляет войлочная юрта (гыр), одна и та же во всех закоулках его родины. Каждая такая юрта имеет круглую форму с конической вершиной, где находится отверстие для выхода дыма и для света. Бока юрты делаются из деревянных палок[43], скрепленных таким образом, что, будучи раздвинуты, они образуют квадратные клетки около фута в поперечнике. Такая решетка состоит из нескольких частей, которые при установке жилья связываются между собой веревками, оставляя с одной стороны место для деревянной двери, имеющей фута 3 вышины при несколько меньшей ширине и служащей лазейкой во внутренность юрты. Последняя бывает различна по величине, но всего чаще имеет от 12 до 15 футов [3,7–4,6 м] в диаметре и около 10 футов [3 м] от земли до верхнего отверстия.
Сверху боков и двери накладываются палки, которые прикрепляются петлями к тонким верхушкам клетчатых боков, а свободными концами вставляются в дырки круга, сделанного из обручей. Этот круг помещается над срединой юрты, имеет фута 3 или 4 в диаметре и служит верхним отверстием.
Когда бока, дверь, верхние палки – словом, весь остов юрты установлен и закреплен веревками, тогда он обтягивается со всех сторон войлоками, зимой обыкновенно двойными, на дверь и трубу накладываются войлочные покрышки – и жилище готово. Внутри его, посредине, помещается очаг; на стороне, противоположной входу, ставятся бурханы [боги], а по бокам – различный домашний скарб. Вокруг очага, на котором целый день горит огонь, раскладываются войлоки, а в зажиточных юртах даже ковры для сиденья и спанья. Кроме того, у богатых, всего чаще у князей, бока юрты внутри обвешиваются бумажными, а иногда даже шелковыми материями, и делается деревянный пол. Для неприхотливого быта номада юрта составляет незаменимое жилище. Ее можно быстро разбирать и переносить на другое место; в то же время она служит достаточной защитой от холода, зноя и непогоды. Действительно, в юрте, в то время когда горит огонь, довольно тепло, даже в самый сильный мороз. На ночь труба закрывается войлочной покрышкой, и огонь гасится; тогда температура в юрте не особенно высока, но все-таки здесь гораздо теплее, нежели в палатке. Летом войлочная оболочка такого жилища отлично защищает от жары и дождей, хотя бы самых проливных.
Монгол никогда не пьет сырой холодной воды, но всегда заменяет ее кирпичным чаем, составляющим в то же время универсальную пищу номадов.
Этот продукт монголы получают от китайцев и до того пристрастились к нему, что без чаю ни один номад – ни мужчина, ни женщина – не могут существовать и нескольких суток. Целый день, с утра до вечера, в каждой юрте на очаге стоит котел с чаем[44], который беспрестанно пьют все члены семьи; этот же чай составляет первое угощенье каждого гостя.
Вода употребляется обыкновенно соленая, а если таковой нет, то в кипяток нарочно прибавляется соль. Затем крошится ножом или толчется в ступе кирпичный чай, и горсть его бросается в кипящую воду, куда прибавляется также несколько чашек молока. Для того чтобы размягчить твердый, как камень, кирпич чаю, его предварительно кладут на несколько минут в горящий аргал, что, конечно, придает еще более аромата и вкуса всему напитку. На первый раз угощенье готово. Но в таком виде оно служит только для питья, вроде нашего шоколада и кофе или прохладительных напитков. Для более же существенной еды монгол сыплет в свою чашку с чаем сухое жареное просо и, наконец, в довершение всей прелести, кладет туда масло или сырой курдючный жир. Выпить в течение дня 10 или 15 чашек, вместимостью равных нашему стакану, – это порция самая обыкновенная даже для монгольской девицы; взрослые же мужчины пьют вдвое более[45]. При этом нужно заметить, что чашки, из которых едят номады, составляют исключительную собственность каждого лица. Чашки составляют известного рода щегольство, и у богатых встречаются из чистого серебра китайской работы; ламы иногда делают их из человеческих черепов, которые разрезываются пополам и оправляются в серебро.
Рядом с чаем молоко в различных видах составляет постоянную пищу монголов. Из него приготовляются: масло, пенки, арека и кумыс. Пенки делаются из неснятого молока, которое кипятят на медленном огне, потом дают отстояться и, сняв сгустившиеся сливки, сушат их; для вкуса сюда прибавляют иногда жареное просо. Арека приготовляется из кислого снятого молока; из него же делается «арел», наподобие сухих и мелких кусочков сыра. Наконец, кумыс (тарасун) приготовляется из кобыльего или овечьего молока. В течение всего лета он составляет самое лучшее угощенье, так что монголы постоянно ездят друг к другу, чтобы попробовать тарасуна, которым обыкновенно услаждаются допьяна. Все вообще номады чрезвычайно склонны к спиртным напиткам, хотя пьянство у них далеко не такой поголовный порок, как в иных более цивилизованных странах. Водку монголы достают от китайцев, закупая ее в самом Китае, во время пребывания там с караванами, или приобретая от китайских торговцев, которые летом ездят по всей Монголии с различными мелкими товарами, выменивая их на шерсть, шкуры и скот. От такой торговли китайцы получают большие барыши, так как дают обыкновенно товары в долг, налагая за это громадный процент, а с другой стороны, принимают по самой низкой цене предметы, служащие уплатой вместо денег.
Хотя чай и молоко составляют в течение круглого года главную пищу монголов, но весьма важным подспорьем к ней, в особенности зимой, служит баранье мясо. Это такое лакомое кушанье для каждого номада, что, желая похвалить что-либо съедомое, он всегда говорит: «Так вкусно, как баранина». Баран даже считается, как и верблюд, священным животным. Впрочем, весь домашний скот у номадов служит эмблемой достоинства, так что именами «бараний, лошадиный или верблюжий» окрещиваются даже некоторые виды растительного и животного царства[46]. Самой лакомой частью барана считается курдюк, который, как известно, состоит из чистого жира. Монгольские бараны к осени до того отъедаются, иногда на самом плохом, по-видимому, корме, что кругом бывают покрыты слоем сала в дюйм [25 мм] толщиной. Но чем жирнее это животное, тем оно лучше для монгольского вкуса[47]. Из убитого барана не пропадает решительно ничего, даже кишки идут в дело; из них выжимают содержимое, затем наливают кровью и варят полученные таким образом колбасы.
Обжорство монголов бараниной превосходит всякое вероятие. За один присест номад может съесть более 10 фунтов мяса, но выдаются и такие гастрономы, которые в течение суток съедают целого барана средней величины. Во время пути баранья ляжка составляет обыкновенную ежедневную порцию одного человека при экономном расходовании запасов. Зато монгол может пробыть целые сутки без пищи, но раз он добрался до нее, то ест в буквальном смысле «один за семерых».
Для еды баранину всегда варят; жарится же на вертеле как лакомство только одна грудина. Зимой, во время дороги, когда замерзшее мясо требует долгого времени, чтобы свариться как следует, монголы едят его полусырым, обрезывая сверху обварившийся немного кусок и снова опуская его в чашу, когда дело дойдет до совершенно сырого мяса. В случае спешности номад прячет себе кусок баранины на дорогу и кладет его на спину верблюда, под седло, чтобы сохранить от мороза. Отсюда во время пути вытаскивается спрятанная закуска, облепленная шерстью и провонявшая верблюжьим потом, но это нисколько не нарушает аппетит монгола. Бараний отвар номады пьют как чай, а иногда прибавляют в него просо или кусочки теста, вроде нашей лапши, и получают таким образом суп. Перед едой, обыкновенно уже наливши себе чашку, ламы и некоторые набожные из простых людей бросают частичку в виде жертвоприношения на огонь, а если его нет, то просто в сторону. Для жертвоприношения жидкой пищей в нее обмакивают средний палец правой руки, с которого уже стряхивают куда нужно приставшие частицы.
Едят монголы всегда руками. Мясо подносят ко рту большим куском, захватывают, сколько возможно, зубами и затем ножом отрезают забранное в рот возле самых губ. Кости объедаются до безукоризненной чистоты и некоторые из них еще разбиваются, чтобы добыть внутренний мозг. Бараньи лопатки всегда разламываются и потом уже бросаются; оставить лопаточную кость целою считается за грех.
Кроме баранины как специального кушанья, монголы едят также козлов, лошадей, в меньшем количестве рогатый скот и еще реже верблюдов. Хлеба монголы не знают, хотя не отказываются есть китайские булки, а иногда дома приготовляют лепешки и лапшу из пшеничной муки. Вблизи нашей границы номады даже едят черный хлеб, но подальше, внутрь Монголии, его не знают, и те монголы, которым мы давали черные сухари, попробовав их, обыкновенно говорили, что «в такой еде нет ничего приятного, только зубами стукаешь».
Птиц и рыбы монголы, за весьма немногими исключениями, вовсе не едят и считают такую пищу поганой. Отвращение их в этом случае до того велико, что однажды на озере Куку-нор с нашим проводником сделалась рвота в то время, когда он смотрел, как мы ели вареную утку. Этот случай показывает, до чего относительны понятия людей даже о таких предметах, которые, по-видимому, поверяются только одним чувством.
Исключительное занятие монголов и единственный источник их благосостояния составляет скотоводство; количеством домашних животных здесь меряется богатство человека. Из этих животных номады разводят всего более баранов, лошадей, верблюдов, рогатый скот и в меньшем числе держат коз. Впрочем преобладание того или другого вида домашних животных различно в различных местностях Монголии. Так, наилучших верблюдов и наибольшее их количество можно встретить только в Халхе, земля цахаров изобилует лошадьми; в Ала-шане разводятся преимущественно козы, на Куку-норе обыкновенная корова заменяется яком.
По богатству и обилию домашних животных на первом месте стоит Халха, жители которой вообще весьма зажиточны. Несмотря на недавний падеж, истребивший бесчисленное множество рогатого скота и овец, здесь все еще можно видеть огромные стада, принадлежащие одному хозяину; редкий халхасец не владеет несколькими сотнями баранов. Последние все без исключения курдючные; только в Южной Монголии, именно в Ордосе и Ала-шане, курдючная овца заменяется широкохвостою, а на Куку-норе особым видом с длинными (до 1,5 фута) винтообразно закрученными рогами.
Получая от домашних животных все необходимое: молоко и мясо для пищи, шкуры для одежды, шерсть для войлоков и веревок, притом еще зарабатывая большие деньги как от продажи этих животных, так равно и от перевозки на верблюдах различных тяжестей по пустыне, – номад живет исключительно для своего скота, оставляя на втором плане заботу о себе самом и о своем семействе. Перекочевки с места на место соображаются исключительно с выгодами стоянки для домашних животных. Если для последних хорошо, то есть корм имеется в изобилии и есть водопой, то монгол не претендует ни на что остальное. Уменье номада обращаться со своими животными и его терпение в этом случае достойны удивления. Упрямый верблюд делается в руках этого человека покорным носильщиком, а полудикий степной конь – послушной и смирной верховой лошадью. Кроме того, номад любит и жалеет своих животных. Он ни за что на свете не заседлает верблюда или лошадь ранее известного возраста, ни за какие деньги не продаст барашка или теленка, считая грехом убивать их в детском возрасте.
Скотоводство составляет единственное и исключительное занятие монголов. Промышленность у них самая ничтожная и ограничивается только выделкой некоторых предметов, необходимых в домашнем быту, как-то: кож, войлоков, седел, узд, луков; изредка приготовляются огнивы и ножи. Все же прочие предметы домашней обстановки и одежды монголы приобретают от китайцев и в самом небольшом числе от русских торговцев в Кяхте и Урге. Горного промысла у номадов не существует. Внутренняя торговля в Монголии почти исключительно меновая; внешняя – ограничивается Пекином и соседними городами Китая. Сюда монголы гонят на продажу скот, везут соль, кожи и шерсть, а взамен того берут мануфактурные товары. Уход за скотом – единственная забота монгола, но это дело далеко не требует усиленного труда. Верблюды и лошади бродят в степи без всякого присмотра и только летом, раз в сутки, приходят на водопой к колодцу; пастьба же рогатого скота и овец обыкновенно лежит на женщинах или подростках семьи. У богатых монголов, владеющих тысячами домашних животных, должность пастухов исполняют нанятые работники, в которые идут только по крайней нужде самые бедные и бездомовные люди. Затем доение скота, сбор молока и масла, приготовление пищи, рядом с другими работами по хозяйству – все это лежит почти исключительно на женщинах. Мужчины обыкновенно ничего не делают и только с утра до вечера скачут из одной юрты в другую, чтобы напиться чаю или кумысу и поболтать с соседом. Охота, до которой номады вообще очень страстны, служит до известной степени развлечением скучной, однообразной жизни кочевника. Однако монголы не имеют хорошего оружия. Даже фитильное ружье встречается у них не везде, но иногда заменяется луком и стрелами. Кроме охоты, немалым развлечением номадов служат путешествия к различным кумирням для богомоления или на конские скачки.
С наступлением осени несколько изменяется жизнь монголов. Они собирают своих отгулявшихся в течение лета верблюдов и ведут их в Калган или в Куку-хото, Хух-хото, Гуйсуй, чтобы взять подряд на извоз: в первом месте чай до Кяхты, а во втором, то есть в Куку-хото, продовольствие китайским войскам, расположенным в Улясутае и Кобдо, или купеческие товары, назначенные в те же самые города. Третья, несравненно меньшая, часть верблюдов употребляется на извоз соли из ее месторождений в осадочных озерах Монголии в ближайшие города собственно Китая. Таким образом, в течение осени и зимы все верблюды Северной и Восточной Монголии находятся в работе и приносят своим хозяевам огромные барыши. Затем, с наступлением апреля, извозы прекращаются, истомленные животные отпускаются в степь, а их хозяева предаются отдыху и полной бездеятельности в течение 5–6 месяцев.
Самые ничтожные расстояния, хотя бы только в несколько сот шагов, монгол никогда не пройдет пешком, но непременно усядется на лошадь, которая для этого постоянно привязана возле юрты. Стадо свое номад также пасет сидя на коне, а во время путешествия с караваном разве только в страшный холод слезет с верблюда, чтобы пройти версту или много две и разогреть окоченевшие члены. От постоянного пребывания на коне даже ноги номада немного выгнуты наружу, и он охватывает ими седло так крепко, как будто прирос к лошади. Самый дикий степной конь ничего не поделает с таким наездником, каков каждый монгол. Верхом на скакуне номад действительно в своей сфере; он никогда не ездит шагом, редко даже рысью, но всегда как ветер мчится по пустыне. Зато монгол любит и знает своих лошадей; хороший скакун или иноходец составляет его главное щегольство, и он не продаст такого коня даже в самой крайней нужде. Пешая ходьба до того во всеобщем презрении у номадов, что каждый из них считает стыдом пройти пешком даже в юрту близкого соседа.
Одаренные от природы сильным телосложением и приученные сызмальства ко всем невзгодам своей родины, монголы пользуются вообще отличным здоровьем. Они необыкновенно выносливы ко всем трудностям пустыни. Целый месяц сряду без отдыха идет монгол в самую глубокую зиму с караваном верблюдов, нагруженных чаем. День в день стоят 30-градусные морозы при постоянных северо-западных ветрах, еще более увеличивающих стужу и делающих ее нестерпимой. А между тем номад, следуя из Калгана в Кяхту, постоянно имеет ветер встречу и по 15 часов в сутки сидит, не слезая с своего верблюда. Нужно быть действительно железным человеком, чтобы вынести такой переход; монгол же делает в продолжение зимы взад и вперед четыре конца, которые в общей сложности составляют 5000 верст [5300 км]. Но натолкните того же самого монгола на другие, несравненно меньшие, но неведомые для него трудности и посмотрите, что будет. Этот человек с здоровьем, закаленным как железо, не сможет пройти пешком, без крайнего истомления, 20–30 верст; переночуя на сырой почве, простудится как какой-нибудь избалованный барин; лишенный два-три дня кирпичного чаю, будет роптать во все горло на свою несчастную судьбу.
В умственном отношении у монголов нельзя отнять большой сметливости, рядом с которой идут хитрость, лицемерие и обман; впрочем, последние качества развиты преимущественно у жителей окраин Монголии, соседних Китаю. Среди же чистого монгольского населения нравственная испорченность присуща главным образом ламам. Простые монголы, или, как они называются, «хара-хун», то есть черные люди, не испорченные ни китайским соседством, ни дамскими нравоучениями, большей частью добрые, простодушные люди.
Но если, с одной стороны, в умственном отношении монголу нельзя отказать в сметливости, то опять-таки эта сметливость, как и другие черты характера номада, направлена в исключительную сторону. Монгол знает отлично родную пустыню и сумеет найтись здесь в самом безвыходном положении, предскажет наперед дождь, бурю и другие изменения в атмосфере, отыщет по самым ничтожным приметам своего заблудившегося коня или верблюда, чутьем угадает колодец и так далее. Но попробуйте растолковать номаду что-либо выходящее из круга его обычной деятельности: будет слушать вас с вытаращенными глазами, несколько раз сряду спросит об одном и том же и все-таки не поймет часто самой простой вещи. Перед вами сразу является уже не тот человек, каким вы знали его в родной обстановке. Нет, теперь вы видите ребенка, детски любопытного, но в то же время неспособного усвоить самых простых и обыденных понятий.
Вообще любопытство, часто доходящее до крайности, весьма присуще монголам. Во время хода каравана по местностям населенным они беспрестанно подъезжают справа и слева, часто скачут к вам за несколько верст и после обычного «ченду», то есть здравствуй, начинают расспрашивать: куда и зачем едете? что везете? нет ли продажных товаров? где и почем покупали верблюдов? и так далее. Один приезжий сменяет другого, иногда является целая куча, и все лезут с одними и теми же расспросами. На месте остановки еще хуже: не успеешь, бывало, развьючить верблюдов, как монголы являются уже со всех сторон, смотрят, щупают вещи и целым кагалом лезут в палатку. Не только оружие, но даже самые ничтожные вещи, например, сапоги, ножницы, висячий замок на сундуке – словом, все до мельчайших подробностей возбуждает любопытство гостей, которые при этом непременно лезут с просьбой подарить им то одно, то другое. Расспросам нет конца. Каждый новоприезжий начинает сызнова, и теперь прежние посетители объясняют и показывают ему ваши вещи, причем если только будет возможно, то непременно попросят что-нибудь, словно на память.
Из обычаев монголов путешественнику резко бросается в глаза их обыкновение всегда ориентироваться по странам света, никогда не употребляя слов «право или лево», словно эти понятия не существуют для номадов. Даже в юрте монгол никогда не скажет: с правой или с левой руки, а всегда на восток или на запад от него лежит какая-либо вещь. При этом следует заметить, что лицевой стороной у номадов считается юг, но не север, как у европейцев, так что восток приходится левой, а не правой стороной горизонта.
Все расстояния у монголов меряются временем езды на верблюдах или лошадях; о другой более точной мере номады не имеют понятия. При вопросе, далеко ли до такого места, монгол всегда отвечает: столько-то суток ходу на верблюдах, столько-то на верховом коне. Но так как скорость езды, равно как и количество времени, употребляемого для нее в течение одних суток, могут быть различны, смотря по местным условиям и по личной воле ездока, то номад никогда не преминет добавить: «если хорошо будешь ехать» или «если тихо поедешь». При этом следует заметить, что в Халхе средний переезд в сутки на вьючных верблюдах можно принимать в 40 верст, а на верховых лошадях от 60 до 70. На Куку-норе же монголы ходят с верблюдами несколько тише, так что здесь 30 верст можно принять за среднюю величину передвижения в одни сутки. Скорость хода хорошего верблюда простирается от 4 до 4,5 версты в час, если животное навьючено; без вьюка же верблюд проходит от 5 до 6 верст в час.
Единицей измерения времени у монголов служат сутки; более дробной меры, например наших часов, номады не знают. Календарь монголов тот же самый, что у китайцев, и печатается в Пекине на монгольском языке. Счет месяцев производится по фазам луны; но одни из этих месяцев имеют по 29, другие по 30 дней. Через это от каждого лунного года остается неделя до полного обращения Земли вокруг Солнца. Из такого остатка, через три года в четвертый, накопляется лишний месяц, который, по гаданию пекинских астрологов, прикладывается то к зиме, то к лету, то к другим временам года. Этот месяц не имеет особенного названия, а служит двойником какому-либо из известных месяцев, так что в високосном году бывает два января или два июля и так далее. Новый год считается с первого дня цаган-сара, то есть белого месяца, и приходится обыкновенно во второй половине нашего января или в первых числах февраля. С цаган-сара принимается начало весны, и этот месяц празднуется во всех буддийских землях. Кроме того, у монголов считаются праздниками и носят имя «цэртын» 1-е, 8-е и 15-е числа каждого месяца.
Для более крупного измерения времени служит период 12 лет. Каждый год в этом цикле носит название какого-либо животного, а именно:
1-й год хулугуна (мышь)
2-й» укыр (корова)
3-й» бар (тигр)
4-й» толай (заяц)
5-й» лу (дракон)
6-й» мого (змея)
7-й год мори (лошадь)
8-й» хони (овца)
9-й» мэчит (обезьяна)
10-й» такя (курица)
11-й» нохой (собака)
12-й» гахай (свинья)
Далее, 12-летний период, повторенный пять раз, образует новый цикл, который служит мерой времени вроде наших веков. Возраст человека считается всегда по первому циклу, и если монгол, имеющий, положим, 28 лет, говорит, что теперь его год «заяц», то это значит, что после двух полных 12-летних периодов ему наступил четвертый год.
Обращаясь к языку монголов, я считаю долгом прежде всего оговорить, что, при многочисленности других работ экспедиции и при неимении хорошего переводчика, нам невозможно было заняться подробным изучением этого языка и его отличий в различных местностях Монголии. Это пробел очень большой в этнографических исследованиях, но он прежде всего зависел от ничтожности материальных средств, которыми располагала экспедиция; при достаточности этих средств я мог бы нанять хорошего переводчика, который специально знал бы только свое дело. При том же положении, в котором мы находились, единственный переводчик, который был с нами, не мог, часто в течение целого дня, улучить свободной минуты для исполнения своей прямой обязанности. Да кроме того, при своей умственной ограниченности он вовсе не мог быть полезным в тех случаях, где нужны были сметливость и такт.
Во всей Монголии господствует один монгольский язык, который вообще обилен словами, но в различных частях описываемой страны различается, хотя и не особенно резко, наречиями и выговором слов. Подобное различие в особенности заметно между северными и южными монголами; у последних некоторые слова совершенно непонятны халхасцам.
Так, например:
Кроме того, южные монголы отличаются более мягким выговором некоторых букв и произносят к, ц, ъ, как х, ч и ь; например, цаган (белый) превращается в чагань, Куку-хото в Хуху-хото и так далее.
В самой постройке фраз, вероятно, существуют у южных монголов изменения, так как наш переводчик иногда не понимал целого выражения, но в то же время никак не мог объяснить, в чем именно заключается затруднение. «Бестолково говорят», – обыкновенно выражался он в подобном случае, и только.
Мне кажется, что китайские слова очень мало проникли в испорченный монгольский язык, но к нему значительно примешались слова тангутские у монголов Куку-нора и Цай-дама. Китайское же влияние на юго-восточной и южной окраинах Монголии, сильно изменив характер монголов, отразилось на их языке не столько наплывом чужеземных слов, сколько изменением общего характера говора, который здесь является более монотонным и флегматичным, нежели в Халхе, где чистокровный монгол всегда говорит громко и отрывисто.
Письмена монгольские, подобно китайским, располагаются в вертикальных строках, которые читаются от левой руки к правой[48]. Печатных книг на родном языке у монголов довольно много, так как по распоряжению китайского правительства в конце прошлого века особой комиссией в Пекине сделаны были переводы на монгольский язык разных сочинений исторических, учебных и священных. Монгольское уложение также на монгольском языке, и он наравне с маньчжурским употребляется во всех делах. В Пекине и Калгане находятся училища для обучения монгольской грамоте, а календарь и некоторые книги постоянно печатаются на монгольском языке. Грамотность у монголов принадлежит князьям, дворянам и ламам; последние обучаются также по-тибетски, князья же и дворяне по-монгольски и по-маньчжурски. Простолюдины обыкновенно безграмотны.
Все вообще монголы, не исключая и женщин, чрезвычайно словоохотливы. Потолковать с кем-нибудь за чашкой чая составляет первое удовольствие номада. При встрече он тотчас же спрашивает: «Что нового?», и не поленится съездить сообщить какую-нибудь новость своему приятелю, живущему за 20 или 30 верст. Через это различные вести и слухи разносятся по Монголии с непонятной для европейца быстротой, словно по телеграфу. При нашем путешествии местные жители за несколько сот верст впереди обыкновенно уже знали о нас, часто с мелкими подробностями и еще чаще с бесконечными преувеличениями.
В разговоре монголов резко бросается в глаза беспрестанное употребление слов «дзэ» [дза] и «сэ» [сайн]; оба они значат «хорошо» и приклеиваются чуть не к каждой фразе. Кроме того, эти слова служат как знак утверждения, вроде нашего: «да, так». Слушая какое-нибудь приказание или рассказ чиновника, монгол, после известных промежутков, обыкновенно поддакивает своим неразлучным «дзэ» или «сэ». Для обозначения хорошего или худого качества какого-либо предмета и вообще желая похвалить или осудить что-либо, монгол вместе с «дзэ» и «сэ», а иногда и без них, показывает большой палец или мизинец своей правой руки. Первый знак выражает похвалу, второй – дурное качество или вообще отрицание хорошего. К каждому равному себе монгол всегда обращается со словом «нохор», то есть товарищ; этот эпитет соответствует нашему «милостивый государь» или французскому «Monsieur».
Песни монголов всегда заунывные, предметом их служат рассказы о прежней жизни и подвигах номадов[49]. Монгол поет всего чаще дорогой, когда он идет с караваном; впрочем, и в юрте можно услыхать пение, но женщины вообще поют гораздо реже, нежели мужчины. Особые певцы, которые иногда странствуют по Монголии, всегда с удовольствием слушаются кочевниками. Из музыкальных инструментов у монголов существуют только флейта и балалайка; пляски у номадов мы не видали ни разу, да они, кажется, не знают ее вовсе.
Судьба женщины у монголов незавидная. Узкий горизонт жизни номада для нее смыкается еще более. Находясь в полном подчинении своему мужу, монголка весь век проводит в юрте, занимаясь уходом за детьми и различными работами по хозяйству. В свободное время она садится за шитье одежды или какого-нибудь наряда, для чего во всей Халхе употребляется китайский шелк. Ручные работы монгольских женщин часто оказываются замечательно хороши по вкусу и отчетливости исполнения.
Законная жена у монгола бывает только одна, но сверх того дозволяется иметь наложниц[50], которые живут вместе с законной супругой. Последняя считается старшей и заправляет хозяйством; дети, от нее рожденные, пользуются всеми правами отца, тогда как сыновья от наложниц не считаются законными и не имеют права на наследство. Только с дозволения правительства монгол может вполне усыновить побочное дитя.
При браках важным считается родство с мужской стороны и притом даже в далеком колене; родство же с женской стороны не принимается в уважение. Кроме того, для счастия молодых необходимо благоприятное сочетание астрологических знаков[51], под которыми родились жених и невеста; иногда невыгодное расположение таких знаков расстраивает брак.
Жених за свою невесту должен заплатить ее родителям, по предварительному уговору, часто значительный выкуп (калым) скотом, платьем, а иногда и деньгами; жена с своей стороны приносит юрту со всей обстановкой[52]. При несогласиях в семейной жизни или просто из прихоти муж может прогнать свою жену, но и жена имеет также право оставить нелюбимого мужа. В первом случае монгол не может требовать уплаченный за жену выкуп и оставляет у себя только часть приданого; если же жена сама расходится с мужем, то должна возвратить часть скота, отданного за нее перед свадьбой. Затем, после развода, монгольская женщина считается свободной и может выйти за другого. Подобный обычай часто порождает различные любовные истории, которые разыгрываются в глуши пустыни и никогда не попадут ни в один роман.
По своим нравственным качествам монгольские женщины добрые матери и хорошие хозяйки, но далеко не безукоризненно верные жены.
В домашней жизни жена почти равноправна с мужем, но зато во всех внешних делах, касающихся, например, перекочевки на иное место, уплаты долга, покупки чего-нибудь и так далее, мужчины кладут приговор, не спрашивая согласия своих жен. Однако, как исключение из общего правила, нам случалось видеть монголок, которые заправляли не только хозяйством, но даже всеми другими делами и в буквальном смысле держали под башмаком своих мужей.
Относительно наружности монгольских женщин европейцу трудно высказать похвалу. Коренной тип расы – главным образом плоское лицо и выдающиеся скулы – сразу портят каждую физиономию. Притом же грубая жизнь в юрте и влияние сурового климата обусловливают полное отсутствие нежности, а с ней и привлекательности в нашем смысле этого слова. Впрочем, как редкое исключение, в Монголии, всего скорее в княжеских семействах, попадаются иногда очень хорошенькие девушки. К таким счастливицам толпой являются поклонники, так как номады вообще падки на прекрасный пол. Количество женщин в Монголии гораздо менее числа мужчин, чему причиной служит главным образом безбрачие лам.
В домашней жизни монгол отличный семьянин, горячо любящий своих детей. Всегда, когда нам случалось что-либо давать номаду, он делил полученное поровну между всеми членами семьи, хотя бы от такого дележа, например кусочка сахара, каждому пришлось получить лишь по небольшому зернышку. Старшие члены семьи у монголов пользуются большим уважением, в особенности старики, советы или даже приказания которых всегда свято исполняются. Рядом с этим монгол чрезвычайно гостеприимный человек. Каждый может смело войти в любую юрту и его наверное тотчас же угостят чаем или молоком; для хорошего же знакомого номад не откажется добыть водки или кумысу и даже заколоть барана.
Встретившись дорогой с кем бы то ни было, знакомым или незнакомым, монгол тотчас же приветствует его словами: «мен-ду, менду-сэ-бейна», соответствующими нашему «здравствуй». Затем начинается взаимное угощение нюхательным табаком, для чего каждый подает свою табакерку другому и при этом обыкновенно спрашивает: «мал-сэ-бейна», «та-сэ-бейна», то есть здоров ли ты и твой скот? Вопрос о скоте ставится на первом плане, так что о здоровье своего гостя монгол осведомляется уже после того, когда узнает, здоровы и жирны ли его бараны, верблюды и лошади. В Ордосе и Ала-шане приветствие при встрече выражается словами: «амур-сэ» (здоров ли ты?), а на Куку-норе всего чаще тангутским «тэму», то есть здравствуй. Взаимное нюхание табаку в Южной Монголии производится гораздо реже, на Куку-норе же и вовсе не встречается.
По поводу вопроса о здоровье скота с европейцами-новичками, едущими из Кяхты в Пекин, иногда случаются забавные истории. Так, однажды какой-то юный офицер, недавно прибывший из Петербурга в Сибирь, ехал курьером в Пекин. На монгольской станции, где переменяли лошадей, монголы тотчас же начали лезть к нему с самым почетным, по их мнению, приветствием – с вопросом о здоровье скота. Получив через переводчика казака осведомление своих хозяев о том, жирны ли его бараны и верблюды, юный путешественник начал отрицательно трясти головой и уверять, что у него нет никакого скота. Монголы же со своей стороны ни за что не хотели верить, чтобы состоятельный человек, да еще притом чиновник, мог существовать без баранов, коров, лошадей или верблюдов. Нам лично в путешествии много раз приходилось слушать самые подробные расспросы о том: кому мы оставили свой скот, отправляясь в такую даль, сколько весит курдюк нашего барана, часто ли мы едим дома такое лакомство, сколько у нас хороших скакунов и т. д.
В Южной Монголии для выражения взаимного расположения служат «хадаки», то есть небольшие, в виде полотенца, куски шелковой материи, которыми обмениваются гость и хозяин. Эти хадаки покупаются у китайцев и бывают различного качества, которым, до известной степени, определяется расположение встречающихся личностей[53].
Тотчас после приветствия у монголов начинается угощение чаем, причем особенной учтивостью считается подать гостю раскуренную трубку. Уходя из гостей, монголы обыкновенно не прощаются, но прямо встают и выходят из юрты. Проводить гостя до его коня, привязанного в нескольких шагах, считается особым расположением хозяина; таким почетом всегда пользуются чиновники и важные ламы.
Хотя раболепие и деспотизм развиты у монголов в высшей степени, так что произвол начальника обыкновенно заменяет всякие законы, но рядом с таким рабством является, как аномалия, большая свобода отношений между начальниками и подчиненными. Увидев чиновника, монгол становится перед ним на колени и делает приветствие, но после такого униженного выражения своей покорности садится рядом с тем же самым чиновником, разговаривает с ним и курит трубку. Привыкши с детства ничем не стеснять самого себя, он и в данном случае не терпит долго стеснения, но тотчас же дает простор своим привычкам. Для путешественника-новичка такое явление может показаться знаменательным фактом свободы и равенства монголов, но, вникнув глубже в сущность дела, легко заметить, что здесь проявляется только дикая, необузданная натура номада, который требует простора лишь своим детским привычкам и совершенно апатичен к страшной деспотии в социальной жизни. Тот самый чиновник, рядом с которым монгол курит трубку и беседует запанибрата, может наказать своего собеседника, отобрать у него несколько баранов и вообще безапелляционно совершить какую угодно несправедливость.
Взяточничество и подкуп в Монголии, так же как и в Китае, развиты до крайней степени; за взятку здесь можно сделать все и без взятки ровно ничего. Самое вопиющее преступление останется безнаказанным, если только преступник сунет изрядный куш властям; наоборот, совершенно справедливое дело ничего не значит без известного приложения. И эта гниль идет через весь строй администрации, начиная от хошунного писаря и кончая владетельным князем.
Если затем обратимся к религиозным верованиям номадов, то увидим, что ламаистское учение пустило здесь такие глубокие корни, как, быть может, ни в одной другой стране буддийского мира[54]. Созерцание, поставляемое монголами высшим идеалом, в сочетании с образом жизни номада, заброшенного в пустыню, и породило тот страшный аскетизм, который заставляет его отрешаться от всякого стремления к прогрессу, а взамен того искать в туманных и отвлеченных идеях о божестве и загробной жизни конечную цель земного существованния человека[55].
Богослужение монголов отправляется на тибетском языке[56]; священные их книги также тибетские. Из них знаменитейшая есть Ганчжур; она состоит из 108 томов и заключает в себе, кроме предметов религиозных, историю, математику, астрономию и прочее. В кумирнях служение обыкновенно совершается три раза в течение дня: утром, в полдень и вечером. Зов к молитве производится трубением в большие морские раковины. Собравшись в кумирню, ламы садятся на полу или на лавках и читают нараспев священные книги. По временам к такому монотонному чтению присоединяются возгласы, которые делает старший из присутствующих, а за ним повторяют и все остальные. Затем, при известных расстановках, бьют в бубны или в медные тарелки, что еще более усиливает общий шум. Такое моление производится иногда несколько часов сряду и делается более торжественным, когда в кумирне присутствует кутухта. Последний всегда сидит на престоле в особом облачении, имея лицо, обращенное к кумирам; служащие же ламы стоят впереди святого, с кадилами в руках, и читают молитвы.
Употребительнейшая молитва, которая не сходит с языка каждого ламы, а часто и простого монгола, состоит всего из четырех слов: «Ом мани падме хум». Мы напрасно старались добиться перевода этого изречения[57]. По уверению лам, в нем заключается вся буддийская мудрость, и это четыресловие пишется не только в кумирнях, но везде и всюду.
Кроме обыкновенных кумирен[58], в местностях, от них удаленных, в Монголии устраиваются дугуны, то есть молельни внутри юрт. Наконец, везде на перевалах и на вершинах высоких гор складываются из камней в честь духа горы иногда большие кучи, называемые «обо». К таким «обо» монголы питают суеверное уважение, проходя мимо, всегда бросают в общую кучу в виде жертвоприношения камень, какую-нибудь тряпку или клочок шерсти с верблюда. При более важных из этих «обо» летом ламами совершаются богослужения, и народ собирается на празднества.
Во главе всей иерархии буддизма стоит, как известно, тибетский далай-лама, который имеет свое пребывание в Лассе и владеет Тибетом на правах государя, считающегося вассалом Китая. В сущности же подчинение далай-ламы китайскому императору только номинальное и выражается в подарках, которые он посылает богдохану однажды в три года.
Равноправным далай-ламе по своей святости (но не по политическому значению) считается другой тибетский святой – Бань-цинь-эрдэни; затем третье лицо буддийского мира есть ургинский кутухта. Далее следуют остальные кутухты, или гыгены, которые живут по различным кумирням Монголии или в самом Пекине; таких гыгенов считается в Монголии более сотни. Все они составляют земное воплощение святых, до высшей степени усовершенствовавших свою нравственную природу, никогда не умирают, но только переходят из одного тела в другое. Вновь возродившийся гыген отыскивается ламами той кумирни, где жил его предшественник, и утверждается в своем звании далай-ламой. Этот последний в большинстве случаев должен сам указать себе преемника, но при таком назначении, секретно, всегда играет главную роль китайское правительство, под влиянием которого наместник великого святого всего чаще выбирается из бедных и неизвестных фамилий. Личное ничтожество далай-ламы, при отсутствии родственных связей с сильными фамилиями страны, служит для китайцев лучшим ручательством если не подчинения Тибета, то по крайней мере безопасности со стороны непокорного соседа. И действительно, Китаю есть из-за чего похлопотать. Явись на далайламском престоле талантливая, энергичная личность, то по одному слову этого человека как по голосу самого бога номады восстали бы от Гималаев до Сибири. Одушевленные религиозным фанатизмом и ненавистью к своим угнетателям, дикие орды явились бы в пределы собственно Китая и легко могли натворить ему великих бед.
Влияние всех вообще гыгенов на невежественных номадов безгранично. Помолиться святому, коснуться его платья или получить благословение считается великим счастьем, которое, впрочем, обходится недешево, так как всякий верующий должен непременно сделать при этом известное приношение, иногда довольно значительное. Вообще в кумирни Монголии, в особенности большие или чем-либо прославившееся, стекаются значительные богатства, приносимые сюда богомольцами, приходящими часто из далеких местностей.
Однако подобные пилигримства, так сказать, только частные. Главная святыня всех номадов – Ласса, и туда ежегодно отправляются огромные караваны поклонников, которые, несмотря на тысячи различных трудностей далекого пути, считают величайшим счастьем и особенной заслугой перед богом совершить подобное путешествие. Дунганское восстание прекратило на целых 11 лет странствования монгольских богомольцев в Тибет, но теперь, с занятием восточной части Гань-су китайскими войсками, подобные путешествия возобновились по-прежнему. Их предпринимают иногда даже и женщины, к чести которых следует сказать, что они вообще менее ханжи нежели мужчины. Подобное явление происходит, быть может, потому, что на женщинах в Монголии лежат все домашние работы, так что они мало имеют времени заниматься религиозными вопросами. Притом на окраинах Монголии, соседних Китаю, религиозность населения далеко меньше, нежели во внутренних частях описываемой страны.
Сословие духовных, или так называемых лам[59], в Монголии чрезвычайно многочисленно. К нему принадлежит, по крайней мере, одна треть, если не более, всего мужского населения, избавленного по этому случаю от всяких податей и повинностей[60]. Сделаться ламою очень нетрудно. Родители по собственному желанию еще в детстве назначают своего сына на подобное поприще, бреют ему всю голову и одевают в красную или желтую одежду. Это составляет внешний знак будущего назначения ребенка, которого затем отдают в кумирню, где он учится грамоте и буддийской мудрости у старых лам[61]. В некоторых первоклассных кумирнях, как, например, в Урге и Гумбуме[62], устроены для этой цели особые школы с подразделением их на факультеты. По окончании курса в такой школе лама поступает в штат какой-либо кумирни или занимается лечением как доктор.
Для получения высших духовных степеней каждый лама должен выдержать определенный экзамен в познании буддийских книг и строгих правил иночества. Духовные степени посвящения лам идут в следующем порядке: камба, гэлун, гэцул и баньди. Каждой из этих степеней присвоено отличие в одежде[63], особые места при богослужении и особые правила строгой жизни. Самый важный духовный чин есть камба или каньбу: он получает посвящение прямо от кутухты и сам посвящает в низшие должности. Впрочем, кутухты также обязаны проходить все степени посвящения, но они достигают их гораздо скорее, нежели простые смертные.
Сообразно степеням посвящения ламы при кумирнях занимают определенные должности, а именно: цябарци – прислужник при священнодействии; пярба – эконом; кэсгуй – благочинный; умзат – дирижер пения; дэмци – казначей; сорджи – настоятель кумирни.
Сверх должностных лиц при каждой кумирне состоит множество (часто несколько сот, а иногда 1000 и более) других лам, которые не знают никакой работы, кроме молений, и живут исключительно на счет приношений усердных верующих. Наконец, есть такие ламы, которые вовсе не были отдаваемы своими родителями в науку, так что остались безграмотными; тем не менее они носят красную ламскую одежду и титул ламы, который считается весьма почетным у номадов.
Все ламы обязаны вести безбрачную жизнь; вследствие такого ненормального положения между ними процветает разврат в различных формах.
Женщины по достижении определенного возраста могут также поступать в духовное сословие. Для этого они принимают посвящение, бреют голову и обязываются исполнять правила строгой жизни. Подобно ламам, они могут также носить желтую одежду. Такие монахини называются шабианиза и встречаются довольно часто, преимущественно между вдовыми старухами.
Ламское сословие составляет самую страшную язву Монголии, так как занимает лучшую часть мужского населения, живет паразитом на счет остальных собратий, своим безграничным на них влиянием, тормозит народу всякую возможность выйти из того глубокого невежества, в которое он погружен.
Но если, с одной стороны, религиозные верования пустили столь глубокие корни среди номадов, то с другой в неменьшей степени здесь развито и суеверие. Различные черти и колдовство грезятся монголу на всяком шагу. В каждом неблагоприятном явлении природы он видит действие злого духа, в каждой болезни его же попущение. Обыденная жизнь номада исполнена самых суеверных примет. Так, в облачную погоду и после заката солнца нельзя ни давать, ни продавать молока – иначе скот передохнет; то же самое произойдет, если сидеть на пороге юрты; есть, сидя на корточках, – грех: через это что-нибудь дурное приключится в пути; вперед про дорогу говорить нельзя – застигнет ненастье или метель. Имя отца и матери говорить также нельзя – грех; после лечения какой-либо скотины в течение трех дней нельзя ничего ни дать, ни продать и тому подобное.
Однако эти и другие приметы – еще малая доля монгольского суеверия; нужно видеть, насколько здесь распространено гадание и различное колдовство. В этом искусстве упражняются не только все шаманы и большая часть лам, но часто даже и простые смертные, кроме женщин. Гадания производятся главным образом на ламских четках и на китайских чохах, конечно, с приговором различных заклинаний. Пропала ли у монгола скотина, потерялась ли трубка или огниво – он тотчас же бежит к гадальщику, чтобы узнать, где искать потерянное. Нужно номаду ехать в дорогу – он непременно гадает о благополучии пути; наступит засуха – целый хошун зовет к себе шамана и платит большие деньги, чтобы он заставил небо бросить на землю благотворную влагу; схватит вдруг монгола какая-нибудь крутая болезнь – вместо медицинской помощи к нему является лама отчитывать чертей, будто бы забравшихся в грешное тело больного.
Десятки, сотни раз убеждается номад в обмане своих гадальщиков и колдунов, но его детская вера в их могущество не колеблется. Один удачный случай – и все предшествовавшие ошибки предсказателя забыты; он по-прежнему слывет пророком. Притом же мудрецы этого рода обыкновенно такие выжиги, что легко умеют заранее выпытать все, что им нужно знать для своей профессии. Многие из них так часто обманывают других, что наконец начинают сами искренно верить в свою сверхъестественную силу.
По смерти монгола труп его обыкновенно выбрасывается в поле на съедение птицам и зверям. Ламы определяют при этом, в какую сторону света покойник должен быть положен головой. Трупы князей, гыгенов и важных лам закапываются в землю, закладываются камнями или, наконец, сжигаются. Поминовение умершего производится ламами за известное вознаграждение в течение 40 дней. Бедные, не имеющие возможности заплатить ламе, лишаются подобной чести, но зато богатые отдают иногда большое количество скота по разным кумирням, и там поминовение их умершего родственника продолжается 2–3 года.
Подчинив своей власти почти всю Монголию[64] в конце XVII века, китайцы оставили в ней прежнее удельное устройство, но организовали его в более правильную систему и, сохранив полную самостоятельность князей в делах внутреннего управления, поставили их в то же время под строгий надзор пекинского правительства. Здесь в Министерстве внешних сношений (Ли-фань-юань) сосредоточиваются все дела, касающиеся описываемой страны, и важнейшие из них идут на решение богдохана. В административном отношении Монголия имеет военно-территориальное устройство и разделяется на уделы или княжества, называемые аймаками[65]. Каждый аймак состоит из одного или нескольких хошунов, то есть знамен, которые делятся также на полки, эскадроны и десятки. Как аймаки, так и хошуны управляются наследственными князьями, которые признают себя вассалами китайского богдохана и лишены права вступать в какие-либо внешние сношения помимо Пекина.
Ближайшими помощниками хошунного князя в делах внутреннего управления служат тосалакчи, звание которых наследственно; таких тосалакчи в хошуне бывает один, два или четыре. Хошунный князь вместе с тем и начальник войск своего знамени; при нем находятся два помощника (мэйрен-чжан-гин), а в каждом полку – полковник (чжалан-чжангин) и эскадронные командиры (сомун-чжангин)[66]. Войсками всех хошунов одного аймака заведует особый дзян-дзюн из монгольских князей.
Хошунные князья обязаны ежегодно собираться на сейм (чулхань)[67]. Председателем такого сейма назначается, по выбору, который-либо из князей и утверждается в своем звании богдоханом. На подобных сеймах решаются лишь дела внутреннего управления; сеймы подчинены ведению губернаторов ближайших провинций Китая[68].
Некоторые местности Монголии, соседние к собственно Китаю, преобразованы совершенно на китайский образец. Таковы суть: область Чен-ду-фу за Великой стеной, к северу от Пекина; аймак Цахар (Чахар) к северо-западу от Калгана и область Гуй-хуа-чен (Куку-хото), лежащая еще западнее к северному повороту Желтой реки. Кроме того, Западная Монголия (Чжунгария) до дунганского восстания разделялась на семь военных округов[69], управлявшихся по особому положению.
Княжеские достоинства в Монголии разделяются на шесть степеней, в следующем порядке: хан, цинь-ван, цзянь-ван, бэйлэ, бэйзэ и гун. Кроме того, существуют владетельные цзасак-тайцзи (джасак-тайджи)[70]. Большая часть владетельных князей ведет свой род от Чингисхана. Княжеский титул наследует только старший сын от законного брака по достижении 19 лет и с утверждения богдохана. При неимении законных сыновей князь может передать свой титул одному из побочных детей или ближайшему родственнику; на это также испрашивается разрешение императора. Остальные дети князей поступают в сословие дворян – тайцзи, разделенных на четыре класса. Таким образом, число князей в Монголии не увеличивается (всех их около 200), но зато число дворян растет с каждым годом.
Князья, как сказано выше, не имеют никаких политических прав и состоят в полном подчинении пекинскому правительству, которое зорко блюдет за всеми их действиями. Все эти князья состоят на жалованье богдохана[71], от которого также зависит повышение их из одной степени в другую. Кроме того, за некоторых из монгольских князей выдают принцесс императорского двора[72] для того, чтобы родственными узами более укрепить подчинение номадов власти Небесной империи. Каждый князь, однажды в 3 или 4 года, обязан являться в Пекин к новому году для поздравления богдохана. При этом князь должен представить в виде дани подарки, заключающиеся главным образом в верблюдах и лошадях. В ответ на это он получает подарки (серебро, шелковые материи, одежды, шапки с павлиньими перьями и пр.), всегда гораздо более ценные. Вообще владение Монголией требует ежегодно значительных затрат со стороны Китая[73], но зато оно обеспечивает Срединное государство от возможных вторжений беспокойных номадов.
Число жителей в Монголии не определено с точностью: Иакинф полагает его в 3 миллиона, Тимковский – только в 2. Во всяком случае население крайне незначительно в сравнении с обширностью самой страны, но иначе и быть не может, принимая во внимание условия кочевого быта и бесплодие большей части монгольских пустынь. Приращение населения, по всему вероятию, также идет чрезвычайно туго, чему причиной безбрачие лам и различные болезни (сифилис, оспа, тиф), иногда свирепствующие между номадами.
Сословия монгольского народа составляют: князья, дворяне (тайцзи), духовенство и простолюдины. Первые три класса пользуются всеми правами: простолюдины суть полусвободные военные поселяне, которые отбывают земские повинности и военную службу.
Монгольские законы заключаются в особом Уложении, изданном китайским правительством. Этим Уложением должны руководствоваться все князья в делах своего управления; маловажные дела решаются согласно обычаям, существующим издревле. Система наказаний основана на денежных штрафах, далее следует ссылка; уголовные преступления и крупное воровство иногда наказываются смертью; телесное наказание существует для простолюдинов, а также для разжалованных по суду дворян и чиновников. Подкуп, взяточничество и другие злоупотребления как в администрации, так и в судопроизводстве развиты до крайней степени.
Подати народ платит только своим князьям со скота; в экстренных случаях (например, при поездке князя в Пекин или на сейм, женитьбе его детей, переноске стойбища и пр.) делаются особые сборы. Китаю монголы не платят никаких податей и только отбывают военную повинность, от которой духовенство освобождено. Войско состоит исключительно из кавалерии. Каждые 150 семейств образуют эскадрон[74]; шесть таких эскадронов составляют полк; полки одного хошуна образуют знамя. Снаряжение воины должны делать на свой счет, но оружие получают от казны[75]. При полном призыве людей на службу Монголия должна выставить 284 000 человек, но, в сущности, едва ли соберется скоро и десятая часть. Аймачные дзян-дзюни обязаны делать смотры и проверять исправность оружия, но все это заменяется обыкновенно взятками с каждого хошуна. Китайскому правительству подобное явление отчасти и на руку, так как оно показывает, что прежний воинственный дух номадов с каждым годом все более и более дряхлеет.