Не ведаю ни дня, ни часа…
Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Едва проснувшись, не успев толком разомкнуть глаз, я почувствовал запах дыма. Быть может, именно этот запах и разбудил меня. Где-то горело, однако дым не вызывал чувства тревоги. Странно, но запах казался мне смутно знакомым. Жгли что-то смолистое, но не хвою или можжевельник.
Стоило открыть глаза и посмотреть, что происходит вокруг, но я отчего-то медлил. Вдруг я услышал звук неторопливых и, как показалось, осторожных шагов. Они удалялись, пока совсем не стихли вдали. В тот миг я ощутил, что и озадачивший меня запах заметно ослабел, хотя все еще потягивало дымком.
Наконец, я чуть-чуть приоткрыл веки. Полумрак окутывал помещение, и только впереди светилась узкая яркая полоса солнечного света. Я лежал на чем-то жестком. Пошевелив пальцами, нащупал завитки шерсти и догадался, что подо мной шкура неведомого животного. Никакой одежды на мне не было. Лишь грубая, похожая на мешковину ткань по пояс укрывала меня.
Окончательно открыв глаза, с трудом совладавшие с хозяйничающим сумраком, я разгядел нависавший над ложем каменистый свод. Такими же были и стены, видимо, образованные в скале самой природой. Окна отсутствовали. Полоска света падала из единственного проема, почти полностью занавешенного. В противоположном углу на небольшом возвышении было установлено еще одно ложе. В его изголовье – мерцающая лампадка слабо освещала потемневший лик неизвестной иконы. В центре столь странного обиталища находилось подобие очага, сложенного из дикого камня. Но огонь в нем не горел.
Проведя языком по пересохшим губам, я почувствовал жажду. Повернул голову и разглядел возле постели на плоском валуне кувшин и деревянную чашу с водой. Дотянуться до нее оказалось непросто, но, расплескав немало холодной влаги, я все-таки донес чашу до рта и сделал глоток. Вода горчила, но освежала: скорее всего, была настояна на каких-то травах – я смутно уловил полынный и мятный привкус.
Утолив жажду, я решил тщательно обследовать помещение. Но попытка приподняться повергла меня в замешательство – тело незамедлительно откликнулось жестокой болью. Она захватила каждую клеточку тела!
Свод, стены и полоса света завертелись перед глазами, затуманились, стали растворяться…
Чуть позже, оклемавшись, я принялся рассуждать. Что произошло? Где я и сколько времени провел здесь? Что это, в конце концов, за странное место? Какой сейчас день, месяц, год?
Но вопросов было больше, чем ответов.
А самое ужасное заключалась в том, что я не знал ответа на самый главный вопрос…
Кто я, собственно, такой?!
Сознание категорически отказывалось подчиняться мне, пролить свет на цепочку событий, предшествовавших моему пробуждению. Впрочем, я сохранил понимание, что камень – это именно камень, что вода называется водой, а свет – светом.
Но ни одно событие, ни одно лицо, ни одно человеческое имя не сохранились в моей голове.
Бездействовавшая память не желала сообщать ни моего имени, ни возраста, ни места рождения. Приступ паники охватил меня, но я подавил его усилием воли. «Нужно рассуждать спокойно. Кто-то ведь поместил меня сюда. Кто-то позаботился, чтобы я не страдал от холода и жажды, и даже присматривал за мной в пору беспамятства. Значит, необходимо набраться терпения и ждать, пока он вновь появится. Не бросит же он беспомощного, после стольких хлопот, на произвол судьбы…» – рассуждал я.
Убедив себя таким нехитрым образом и поселив в сердце подобие надежды, я успокоился и снова погрузился в полудрему.
Логическое заключение оказалось правильным: спустя некоторое время мое терпеливое ожидание было вознаграждено. Послышались мягкие неторопливые шаги, потянуло ароматным дымком. Чья-то рука откинула завесу у входа, и в ярком проеме возникла фигура, которую я сначала (по одежде) принял за женскую.
Прикрыв глаза, я наблюдал сквозь ресницы. Когда дневной свет растворился и глаза вновь приноровились к полумраку, мне удалось разглядеть черное монашеское одеяние, бороду с проседью и длинные волосы, выбивавшиеся из-под скуфьи. Ко мне приближался монах, и тайна разбудившего меня дыма была мгновенно раскрыта – это был тлевший в кадильнице ладан. Вот почему запах показался мне знакомым: я, кажется, уже вдыхал этот аромат, но не помню, где и когда. Похоже, давным-давно, в незапамятные времена…
Прекратив изводить себя бесполезными попытками что-то вспомнить, я продолжил наблюдать за вошедшим старцем. Он поставил у двери принесенную с собой корзину, перекрестился на икону, помахал кадилом, окуривая помещение, и направился ко мне. Затаив дыхание, я зажмурился. По доносившимся звукам было понятно, что монах поднял и снова поставил чашу, из которой я пил. Затем теплая сухая ладонь легла мне на лоб.
Внезапно старец рассмеялся и произнес что-то на незнакомом языке. Я не понял ни слова, но смысл сказанного был предельно ясен: «Перестань притворяться». Мой обманный маневр был раскрыт. Тогда я открыл глаза и постарался изобразить улыбку. В ответ он осенил меня крестным знамением. Но с дальнейшим общением дело обстояло хуже: нас одолевала масса вопросов друг к другу, и мы в стремительном ритме их выложили – каждый на своем языке. Перебивая один другого, помогая себе жестами, но абсолютно ничего не понимая…
Монах оказался мудрее: замолчал, положил ладонь мне на губы, призывая остановиться. Приложив палец к своей груди, он произнес:
– Амвросий.
Затем его палец приблизился к моей груди, а в глазах появились вопрошающие нотки. Разведя руки в стороны и коснувшись собственного лба, я сокрушенно помотал головой.
Он понимающе кивнул.
Сходил за оставленной у входа корзиной и жестами предложил мне еду. Я отказался от пищи, но пару глотков из чаши все-таки сделал…
Старец внимательно наблюдал за мной. Я в свою очередь искоса посматривал на него, пытаясь понять, какой он человек. На меня были устремлены живые и в то же время спокойные черные глаза, доброжелательные, но без тени улыбки. Высокий смуглый лоб избороздили глубокие морщины. Длинные полуседые волосы слегка курчавились на концах, но я не решился бы определить возраст этого человека. Тем временем, выждав, пока я утолю жажду, он снова неторопливо заговорил, указывая на предметы и несколько раз повторяя их названия.
Вскоре я усвоил, как на его языке будет «вода», «сухарь», «сыр»; уяснил, как можно договориться о еде, питье и прочих неотложных естественных надобностях. Первый урок с Амвросием несказанно меня утомил, и монах это заметил. Он прекратил нашу беседу и легким движением руки прикрыл мне глаза. Затем произнес короткое слово, которое я истолковал, как указание спать, и неспешно удалился.
Мое ослабленное тело жаждало сна, а мозг, взбудораженный всем произошедшим, решительно протестовал. Встреча с монахом не предоставила ответов ни на один насущный вопрос и ничего не прояснила.
Однако питье в чаше не только утоляло жажду, но и обладало неким успокаивающим эффектом: вскоре я провалился в живительную пучину сновидений…
Потянулись дни, которые, едва отличаясь друг от друга, проходили в неведомом для меня месяце, в неизвестном году, в месте, о котором я по-прежнему не знал решительно ничего. Впрочем, нетрудно было догадаться, что снаружи властвовало лето, но было ли оно в этих краях вечным временем года?
За пределами моего крова пели птицы, пахло неведомыми травами и цветами, изредка грохотали короткие, но сильные грозы, и тогда камни у входа становились мокрыми от залетавших внутрь капель дождя.
Порой до меня доносился неумолкающий мерный рокот, словно дышал кто-то очень большой и сильный. Звук был смутно знакомым, но мое сознание отказывалось определить и назвать источник.
Кроме Амвросия, в мое обиталище никто не наведывался.
Странно складывались наши отношения: он приходил, ночевал в пещере, ранним утром просыпался, молился перед образом, иногда окуривал наше обиталище то ладаном, то смесью ароматических масел или смол.
И уходил.
Возвращаясь, монах приносил в плетенке еду и воду в глиняном кувшине. Он продолжал лечить меня травами, настои которых готовил тут же, разложив маленький костерок в очаге; поил медом, терпким, но легким вином; подолгу разминал мои мышцы худыми, но сильными пальцами, втирал в кожу настойки, пахнущие травами. Затем растирал меня жесткой губкой, смоченной душистым маслом.
Силы понемногу возвращались ко мне, но Амвросий не разрешал покидать лежбище. Признаться, я и сам не очень-то рвался повторять свою первую попытку подняться. Но однажды монах принес одежду – холщовые штаны и рубаху и сложил их в изголовье моей постели.
Теперь, когда я стал лучше чувствовать себя, но еще не был готов к деятельной жизни, мне оставалось заниматься исключительно раздумьями. Я перестал мучить себя бесплодными попытками что-либо вспомнить, вот только внезапно ко мне явилась мысль, захватившая меня своей неожиданностью: «Если я не знаю, кто я, значит, моя личность, мое «я» складывается из того, что я знаю и помню о себе? Я не знаю и не помню сейчас ничего – значит, мне не о чем сожалеть, не о ком скучать и не в чем раскаиваться? Все обретения и потери ждут меня впереди…»
Поначалу такой вывод казался настоящим благом – жизнь начиналась прямо сейчас, с чистого листа, заново.
Многие мечтают об этом – мне же это дано!
Но тут же странное беспокойство охватило меня – никто не ведает, что я оставил за порогом беспамятства. Может быть, нечто невосполнимо дорогое, ценное, неповторимое?
И теперь оно безвозвратно потеряно!
Чем я занимался в прежней, ныне утраченной жизни? Вдруг я был знаменитым, уважаемым человеком, автором книг или изобретений, ученым или артистом? Возможно, у меня была семья или любимая девушка, близкие люди, и теперь они не знают, что произошло со мной, или вовсе считают погибшим…
Я опечалился, но затем поймал себя еще на одной мысли: быть может, в прошлом я творил зло, и мое беспамятство послано свыше за поступки, совершенные в жизни минувшей? Не исключено, что я содеял преступление, пытался скрыться, и меня разыскивают…
Тогда все произошедшее со мной к лучшему?
Я затерялся в глухом, неведомом месте. Здесь меня никто не выдаст – ведь никому не известно, кто я такой.
Так чем является мое беспамятство? Избавлением от страшной кары, от мук совести или наказанием – вынужденным прозябанием в муках неизвестности?.. Кто я – счастливый «младенец», начинающий жизнь заново, или живой мертвец, которого не похоронили только по чьей-то доброте?
Мне необходимо было поговорить обо всем этом!
Но с кем?
Единственным возможным собеседником оставался Амвросий, с которым мы в прямом смысле не могли найти общего языка.
К тому же Амвросий являлся для меня загадкой. Кто он – мудрец, познавший всю суетность жизни и удалившийся в пещеру, желая оказаться ближе к природе? Простой крестьянин, пастух, нашедший в монашестве прибежище от повседневных тяжких забот о хлебе насущном? Грешник, замаливающий вдали от людей свои проступки, а может, и преступления? Способен ли он понять, что меня мучает?
Я не ведал, как можно объясниться с Амвросием, как начать разговор с ним и вывести беседу за пределы бытовой житейской болтовни. Да и слов, необходимых для подобного разговора, у нас не было.