* * *
Я была во 2-м классе, когда в школьный актовый зал, накануне 9 Мая, пришел ветеран без правой руки. Не помню ничего из того, что он рассказывал. Но вдруг он засмеялся и сказал, что вот руки у него нет, но иногда она чешется. И что он хватает воздух в этом пустом месте, а потом вспоминает – нет же руки. Несколько дней я ходила, пытаясь представить себе это. Зажмуривалась, старалась. Прятала от себя правую руку – как это, когда руки нет, а она чешется.
Мой дед Юлий Бриллиант прошел всю войну и вернулся с руками-ногами. Инсульт в мирное время лишил его половины тела, но второй половиной дед тянул застывшую часть себя в жизнь – вставать, ходить. Он тащил себя на кухню, как друга с поля боя. А сын деда, Марк, не вернулся. Его мама – моя бабушка Фаня – бежала с двумя сыновьями из Харькова буквально последним эшелоном – в городе уже вовсю были немцы. Ехали в Чимкент. Марку было семнадцать, Вадику пять. В суматохе дороги бабушка теряет детские метрики. И Марка – почти сразу с поезда – забирают на фронт. Фаня умоляла, плакала, клялась, что ему всего семнадцать. Ведь она уехала, чтобы спасти сыновей.
Марк был высоким и красивым на все восемнадцать. Он попал в авиацию, и скоро пришло извещение о том, что Марк Бриллиант пропал без вести.
Моя мама родилась после войны, семья вернулась в Харьков. С детства и до момента, пока не вышла замуж, мама волновалась, что родители уйдут по делам и именно в этот момент вернется Марк. Мама откроет ему дверь и не узнает. Ведь она видела только одну его фотографию, ту самую, где Марку семнадцать и он уже в форме. Она не узнает его, а он вообще не знает ее. И уйдет, опять пропадет без вести. Это моя история про войну, не бывшая, а настоящая, живая.
Почему я ушла в сторону войны? Таинство ассоциаций. Семейная история, разговор в кабинете хирурга и школьное воспоминание в какой-то момент «собрались» в одной точке. Когда я впервые услышала слово «мастэктомия», перестала дышать. На вопрос «Как я буду жить без груди?» хирург Юра Максимчук сказал: «Понятия не имею. Но ты будешь жить».
Юра когда-то спас Олину маму и многих-многих людей. У двери ординаторской на первом этаже 62-й московской онкологической больницы почти всегда очередь именно к нему.
Наш первый разговор, вернее, монолог Юры уместился в минуту. Долгое рассматривание снимков в тишине, и: левую убираем, хочешь оставить – лучше с крыши прыгни, так просто быстрее будет, все лимфоузлы слева тоже убираем, поэтому, если сразу после операции, через боль, не начнешь разрабатывать левую руку, ее у тебя тоже не будет. Кофе хочешь, кстати?
Я чувствовала, что пробежала спринтерскую дистанцию, причем показала лучшее время. Надо было восстановить дыхание, а тело не сразу вспомнило, как это – просто дышать. В окна ординаторской смотрел идеально чистый маленький парк с бассейном, вокруг которого медленно прогуливались люди – совершенно усадебный вид. Правда, люди шли не с зонтиками от солнца, а опираясь на палку, помогая себе сделать шаг. И еще один.
– Юра, я пойду туда, похожу, потом вернусь и договорим?
– Иди, и в том корпусе за бассейном есть отличный буфет.
Мне нужно было найти что-то знакомое, совсем привычное, из жизни до разговора с хирургом. Я вышла на улицу, сорвала пучок травы, понюхала его, убрала в карман пальто. В буфете взяла винегрет, крепкий сладкий чай с лимоном и черный хлеб с маслом. И села так, чтобы видеть окна Юриной ординаторской. Теперь я смотрела в них отсюда и, пока остывал чай, вдруг вспомнила того школьного ветерана… И что, теперь как у него – моя рука будет проваливаться в пустоту там, где была левая грудь? А если она будет чесаться?!