Молодые львы. Глава 6 (Ирвин Шоу, 1948)

Глава 6

Ной нервничал. Впервые в жизни он пригласил гостей и теперь пытался вспомнить, как выглядели вечеринки в кинофильмах и как их описывали в книгах и журналах. Дважды он наведывался на кухню, чтобы проверить, не растаяли ли три десятка кубиков льда, которые они с Роджером заранее купили в аптеке. Вновь и вновь он поглядывал на часы в надежде, что Роджер со своей девушкой успеет вернуться из Бруклина раньше, чем начнут съезжаться гости. Ной не сомневался, что в отсутствие Роджера он обязательно наломает дров, совершит непоправимую ошибку, не справится с ролью непринужденного и уверенного в себе хозяина.

Ной и Роджер Кэннон жили в однокомнатной квартире. Дом их находился рядом с Риверсайд-драйв, неподалеку от Колумбийского университета. Комната была большая, с камином (к сожалению, декоративным, с замурованным дымоходом), а из окна ванной, если, конечно, чуть высунуться, открывался вид на Гудзон.

После смерти отца Ной двинулся в обратный путь, на Восточное побережье. Ему всегда хотелось побывать в Нью-Йорке. Город этот манил его как никакой другой, и уже через два дня после приезда он нашел работу. А потом познакомился с Роджером в городской библиотеке на Пятой авеню.

И теперь Ною не верилось, что совсем недавно, до встречи с Роджером, ему не оставалось ничего другого, как целыми днями бродить по улицам. Он ни с кем не разговаривал, у него не было друзей, ни одна женщина не удостаивала его даже взглядом, ни один дом он не мог назвать своим, а каждый час удивительно напоминал предыдущий и ничем не отличался от следующего.

Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными полками, глядя на бесконечные ряды книг с блеклыми корешками. Потянувшись к томику Йейтса[24], он случайно толкнул стоявшего рядом мужчину и машинально извинился. Они разговорились и продолжали говорить, выйдя на дождливую улицу. Роджер предложил заглянуть в бар на Шестой авеню, они выпили по две кружки пива и, прежде чем расстаться, договорились встретиться на следующий день и вместе пообедать.

У Ноя никогда не было близких друзей. Детство и юность прошли хаотично, в бесконечных переездах. Несколько месяцев он проводил среди безразличных к нему незнакомцев, а затем отправлялся в другое место, расставаясь с ними навсегда. Естественно, он ни с кем не успевал наладить даже приятельских отношений. Прибавьте к этому его природную застенчивость и крепнущую с годами убежденность в том, что все видят в нем зануду, общаться с которым – себе дороже. Роджер был на четыре или пять лет старше Ноя, высокий, худощавый, с черными, коротко подстриженными волосами. Его отличала та легкая небрежность в общении, свойственная студентам лучших колледжей, которой всегда завидовал Ной. Роджер не учился в колледже, но относился к тем немногим людям, кого природа наделила непоколебимой, абсолютной уверенностью в себе. На мир он взирал с легкой снисходительной усмешкой. Ной старался подражать ему в этом, но, увы, без особого успеха.

Ной не мог понять, чем, собственно, он заинтересовал Роджера. Возможно, думал он, дело в том, что Роджер просто пожалел его, неотесанного, нерешительного, фантастически застенчивого, в потрепанном костюме, совершенно одинокого в огромном городе. Так или иначе, но после того как они два или три раза выпили пива в неприглядных барах, которые, однако, нравились Роджеру, и пообедали в дешевых итальянских ресторанчиках, Роджер в свойственной ему манере, как бы между прочим, спросил:

– Тебе нравится твое жилье?

– Не очень, – честно ответил Ной.

Да и кому могла нравиться клетушка в меблированных комнатах на Двадцать восьмой улице с вечно влажными стенами, клопами и гудящими канализационными трубами?

– У меня большая комната, – заметил Роджер. – С двумя кроватями. Переезжай, если хочешь, но учти, что иногда я поздно ночью сажусь за пианино.

Ной с благодарностью принял его предложение и перебрался в большую, пусть и не слишком прибранную, квартиру у реки, изумленный тем, что в городе, где все заняты своими делами, нашелся человек, полагающий, что дружба с ним, Ноем, сулит ему некую выгоду. Роджера он воспринимал как сказочного друга, которого придумывают себе бедные одинокие дети, чтобы скоротать долгие зимние вечера, когда сон никак не приходит, а рядом нет близкого человека. Роджера отличали непринужденность в общении, мягкость характера и знание жизни. Он ничего ни от кого не требовал, однако иной раз ему нравилось обучать молодого человека всему тому, что он знал сам; правда, делал он это легко, неназойливо.

Говорить Роджер мог на самые разные темы: о книгах, музыке, живописи, политике, женщинах. Он побывал во Франции и в Италии, поэтому, рассказывая о великих столицах и очаровательных маленьких городках с их многовековой историей (говорил он медленно, чеканя слова, что выдавало в нем уроженца Новой Англии), Роджер делился собственными впечатлениями, а не сведениями, почерпнутыми из справочников. У него был своеобычный, довольно саркастический взгляд и на Британскую империю, и на американскую демократию, и на современную поэзию, балет, кино, войну.

Время от времени он работал, но не очень усердно, в компании, которая проводила маркетинговые исследования различных товаров. Деньги для него ничего не значили, к сексу он относился положительно, но девушек менял без особого сожаления, не желая принимать на себя серьезные обязательства. Короче, с его неброской элегантностью в одежде и сдержанной, чуть пренебрежительной улыбкой, Роджер являл собой довольно-таки редкий в современной Америке тип человека, который ни от кого не зависел и рассчитывал исключительно на себя.

Роджер и Ной частенько гуляли по набережной и университетскому городку. Через друзей Роджер нашел Ною неплохое место заведующего детской площадкой многоквартирного дома в Ист-Сайде. Теперь Ной получал тридцать шесть долларов в неделю, таких денег ему еще нигде не платили. И когда они с Роджером поздним вечером шли по пустынным тротуарам, поглядывая на едва виднеющиеся в темноте холмы Нью-Джерси, на светящиеся внизу огни пароходов, Ной жадно, с восторгом слушал своего друга, который словно открывал ему окно в другой, сверкающий мир.

«Около Антиба, в кафе на холме, я видел священника, лишенного сана. Он переводил Бодлера, выпивая за вечер кварту шотландского…» – рассказывал Роджер. Или: «…Беда американок в том, что они или хотят главенствовать в семье, или вообще не желают выходить замуж. А все идет от того, что в Америке очень уж большое значение придают целомудрию. Если американка прикидывается, будто хранит тебе верность, она считает, что имеет полное право приковать тебя к кухонной плите. В Европе дела обстоят гораздо лучше. Все знают, что целомудрие – нонсенс, а потому там принята более естественная шкала ценностей. Неверность – это золотой стандарт отношений между полами. Установлен твердый курс, и ты знаешь, во что тебе обойдется любая покупка. Лично я отдаю предпочтение покорным женщинам. Мои знакомые девушки в один голос твердят, что я исповедую феодальные отношения. Скорее всего они правы. Я хочу, чтобы женщина покорялась мне, а не я ей. Когда-нибудь я встречу такую женщину. Спешить мне некуда, так что встречу обязательно…»

Шагая рядом с Роджером, Ной все более укреплялся в мысли, что лучшей жизни нечего и желать. Действительно, он молод, на улицах Нью-Йорка чувствует себя как рыба в воде, у него непыльная работа, приносящая тридцать шесть долларов в неделю, он живет в набитой книгами квартире чуть ли не с видом на реку, его лучший друг Роджер, вдумчивый, с изысканными манерами, – кладезь самой разнообразной информации. Ною не хватало только девушки, но Роджер решил позаботиться и об этом: вечеринка устраивалась исключительно для того, чтобы восполнить этот пробел.

Роджер провел целый вечер, листая свою записную книжку в поисках подходящих кандидаток. И сегодня они должны были прийти, шестеро, не считая девушки, которую Роджер оставлял для себя. Разумеется, пригласил он и парней, но только тех, кто не мог составить конкуренцию Ною, – тугодумов да шутов гороховых. Ной оглядел уютную, освещенную люстрой комнату, цветы в вазах, гравюру Брака на стене, бутылки и бокалы, сверкающие на столе, словно посланцы из другого, аристократического мира, и с замиранием сердца подумал, что сегодня вечером он наконец встретит свою девушку.

Ной улыбнулся, услышав, как поворачивается ключ в замке: слава Богу, ему не придется встречать первых гостей в гордом одиночестве. Открылась дверь, и Роджер переступил порог. За ним шла его девушка. Ной взял у нее пальто и повесил в чулан, приспособленный под стенной шкаф. Все прошло как по писаному: Ной ни обо что не споткнулся, не выронил пальто и не вывернул девушке руку. Его губы вновь растянулись в улыбке, когда до него донеслись слова девушки, адресованные Роджеру: «Какая милая квартирка. Только женщина не заглядывала сюда с тысяча семьсот пятидесятого года».

Ной вернулся в комнату. Роджер ушел на кухоньку за льдом, а девушка стояла перед гравюрой. Из кухоньки доносилось пение Роджера, он раз за разом повторял один куплет:

На девушке было платье цвета спелой сливы с широкой юбкой. Материал поблескивал в свете люстры. Девушка стояла у камина спиной к Ною, очень серьезная, уверенная в себе, и похоже, чувствовала себя как дома. Ной разом отметил и ее красивые, но довольно полные ноги, и тонкую, гибкую талию, и волосы, стянутые за затылке в тугой, строгий узел, как у красоток учительниц в кино. От ее присутствия, от звяканья кубиков льда, от глупой, добродушной песенки, доносившейся из кухни, комната, вечер, весь мир наконец-то обрели тот уют, которого им все-таки недоставало. А потом девушка повернулась к Ною. Когда она вошла в квартиру, Ной сразу занялся ее пальто и от волнения даже не запомнил ее имени. Зато уж теперь он видел девушку так ясно, словно микроскоп, через который он ее рассматривал, навели на резкость.

У нее было смуглое треугольное личико и серьезные глаза. Глядя на девушку, Ной внезапно почувствовал себя так, как будто его огрели по голове чем-то тяжелым и теперь все его тело онемело. Ничего подобного с ним никогда не случалось. Его охватило чувство вины, лицо залила краска.

Звали девушку, как позднее выяснил Ной, Хоуп Плаумен. Года два назад она приехала в Нью-Йорк из маленького городка в штате Вермонт и жила в Бруклине у тетки. Свое мнение Хоуп высказывала откровенно и решительно; она не душилась и работала секретарем у хозяина небольшого заводика, выпускающего полиграфическое оборудование, который находился около Кэнел-стрит. Выясняя в течение вечера все эти подробности, Ной не уставал злиться на себя: это же надо – клюнуть на обычную провинциалку, простую стенографистку с задрипанного заводика, да еще живущую в Бруклине. Как и другие застенчивые молодые люди, предпочитающие библиотеки дансингам, Ной черпал факты жизни из книг, а его представления о любви формировались томиками стихов, которые он таскал в карманах пальто. И он не мог представить себе Изольду, входящую в вагон брайтонского экспресса, или Беатриче в кафе-автомате. «Нет, – твердил он себе, встречая новых гостей, наливая им вина, – нет, я этого не допущу. Прежде всего потому, что Хоуп – девушка Роджера. Даже если она согласится оставить этого красивого, незаурядного человека ради неотесанной деревенщины вроде меня, я на такое не пойду. Нельзя платить злом за добро, в ответ на дружеское участие показать свое двуличие, пойдя на поводу плотских желаний».

Но все другие гости, и мужчины, и женщины, превратились в расплывчатые пятна, меж которых и бродил терзаемый муками совести Ной, бросая на Хоуп жадные взгляды. Каждое неспешное, спокойное движение ее тела отпечатывалось в его памяти, каждое слово музыкой отдавалось в ушах, вызывая жгучее чувство стыда, смешанного с восторгом. Ной чувствовал себя как солдат в первом бою; как человек, только что получивший миллионное наследство; как преданный анафеме верующий; как тенор, впервые исполняющий партию Тристана в «Метрополитен-опера». Он чувствовал себя как человек, которого застали в номере отеля с женой лучшего друга; как генерал, вступающий во главе армии в сдавшийся город; как лауреат Нобелевской премии; как приговоренный к смерти преступник, которого ведут на виселицу; как боксер-тяжеловес, нокаутировавший всех своих соперников; как пловец, тонущий во мраке ночи в холодном океане в тридцати милях от берега; как ученый, который только что открыл эликсир бессмертия…

– Мисс Плаумен, не хотите ли выпить? – спросил он.

– Нет, благодарю. Я не пью.

Ной отошел в угол, чтобы обдумать ее слова и решить, хорошо это или плохо, вселяет надежду или нет.

– Мисс Плаумен, давно ли вы знаете Роджера? – спросил он чуть позже.

– Да, конечно. Почти год.

Почти год! У него нет ни единого шанса! Ни единого!

– Он мне много рассказывал о вас.

Какой у нее прямой, открытый взгляд, какой мягкий голос, четко выговаривающий каждое слово.

– И что он вам рассказывал?

Зачем, зачем ее об этом спрашивать? Напрасный труд.

– Он очень вас любит…

Измена, измена… Он предает друга, который подобрал его, несчастного бродягу, средь библиотечных полок, накормил, приютил. Который его любит… Друга, который сейчас беззаботно смеялся в окружении развеселившихся гостей и пел сочным, приятным голосом, аккомпанируя себе на пианино: «Иисус Навин идет на Иерихон-хон-хон…»

– Он сказал… – Что с ним делает этот волнующий голос! – …он сказал, что вы станете замечательным человеком, когда наконец-то проснетесь…

«Кошмар, кошмар, я вор, за которого поручился друг, я прелюбодей, получивший ключ от спальни жены из рук доверчивого мужа!»

Ной сверлил взглядом девушку, не зная, как же ему быть. Внезапно он возненавидел ее. В восемь вечера он был счастливейшим из смертных, его переполняли самые радужные надежды, он чувствовал себя в полной безопасности, твердо зная, что у него есть друг, дом, работа, что с мрачным прошлым покончено, а впереди светлое будущее. В девять превратился в беглеца со сбитыми в кровь ногами, он загнан в бескрайнее болото, его преследуют собаки, за ним тянется длинный шлейф преступлений. И виновница всего этого сидит здесь же, перед ним, корчит из себя скромницу, всем своим видом показывая, что ничего плохого она не делала, ничего не знает, ничего не чувствует. Тихая мышка из глубокого захолустья, которая, должно быть, усаживается на колени к своему боссу в его кабинете на Кэнел-стрит, чтобы застенографировать деловое письмо.

– …И рухнули прочные стены… – Голос Роджера и мощные заключительные аккорды вернули Ноя в реальный мир.

Он решительно отвел взгляд от этой девушки. В комнате еще шесть других девушек, белолицых, с шелковистыми волосами, мягким, податливым телом, нежным, призывным голосом… Их позвали сюда для того, чтобы Ной сделал свой выбор, они все улыбались ему, готовые ответить взаимностью. Но кто они ему? Шесть манекенов в закрытом магазине, шесть цифр на листке бумаги, шесть дверных ручек. «Такое могло случиться только со мной, – думал Ной. – Так уж мне на роду написано. Гротеск, черный юмор, а в больших дозах – трагедия».

«Нет, – решил он, – с этим надо кончать. Пусть у меня разорвется сердце, пусть я упаду замертво, пусть никогда не прикоснусь к женщине. Надо решительно ставить точку, раз и навсегда. В одной комнате нам с ней тесно».

Ной подошел к стенному шкафу, в котором висела и его одежда, и одежда Роджера, чтобы взять шляпу. Сейчас он пойдет на улицу и будет гулять до тех пор, пока не закончится вечеринка, пока гости не разойдутся, пока не смолкнет пианино, пока девушка не уедет к своей тетушке в далекий Бруклин. Его шляпа лежала на полке рядом со старой коричневой шляпой Роджера с лихо заломленными полями, на которую Ной взглянул с нежностью и чувством вины. К счастью, гости сгрудились вокруг пианино и дверь оставалась без присмотра. Ной решил, что уж с Роджером он как-нибудь все уладит. Но Хоуп его засекла. Сидела она лицом к двери, разговаривая с другой девушкой, и вопросительно посмотрела на Ноя, когда тот уже от двери бросил на нее последний отчаянный взгляд. Хоуп поднялась и направилась к Ною. Шуршание ее платья отдавалось в его ушах артиллерийской канонадой.

– Куда это вы? – полюбопытствовала она.

– Мы… мы… – залепетал Ной, кляня свой вдруг ставший таким непослушным язык. – Нам нужна содовая, вот я и иду за ней.

– Я пойду с вами.

«Нет! – хотелось заорать Ною. – Оставайтесь здесь! Обойдусь без вас!» Но он промолчал, наблюдая, как Хоуп надевает пальто и простенькую шляпку, которая совсем ей не шла. И тут же его захлестнула волна нежности и жалости к этой девушке, такой юной и такой бедной. Хоуп Плаумен подошла к Роджеру, наклонилась и что-то шепнула ему на ухо. «Тайное стало явным, – в отчаянии подумал Ной, – теперь все известно, я погиб». И он чуть не бросился прочь из квартиры. Но Роджер повернулся к нему, одарил улыбкой, помахал одной рукой, не отрывая второй от басовых клавиш. Девушка пересекла комнату. Какая у нее легкая и скромная походка, отметил Ной.

– Я сказала Роджеру.

Сказала Роджеру! Сказала что? Посоветовала остерегаться незнакомцев? Никого не жалеть, ни к кому не проявлять милосердия, вырвать любовь из сердца, как сорняк с клумбы?

– Вы бы взяли плащ, – посоветовала девушка. – Когда мы шли сюда, начинался дождь.

Молча, на негнущихся ногах Ной проследовал к стенному шкафу и снял с вешалки плащ. Девушка дожидалась его у двери. Они вместе вышли в темный коридор, прикрыв за собой дверь. Пение и смех, наполнявшие комнату, сразу отдалились на многие мили. Ной и Хоуп бок о бок спустились по лестнице на мокрый тротуар.

– Куда теперь? – спросила Хоуп, когда за ними закрылась дверь подъезда.

– Что значит – куда?.. – не понял ее Ной.

– Содовая, – терпеливо напомнила девушка. – Где мы сможем купить содовую?

– А… – Ной рассеянно взглянул направо, потом налево. – Вы об этом. Не знаю. Тем более что содовая нам не нужна.

– Но вы вроде бы сказали…

– Я искал предлог. Устал от вечеринки. Очень устал. Вечеринки нагоняют на меня тоску. – Произнося эти слова, Ной прислушивался к своему голосу и, к полному своему удовольствию, отметил, что звучит он, как и положено звучать голосу человека, много чего повидавшего и пресыщенного развеселыми гулянками. «Так держать, – сказал он себе. – Тон выбран правильный. Учтивый, вежливо-холодный. Надо показать ей, что она меня забавляет».

– А по-моему, вечеринка очень хорошая, – возразила девушка.

– Неужели? – пренебрежительно бросил Ной. – Я и не заметил.

То что нужно, с мрачной удовлетворенностью подумал Ной, только нападение, никакой обороны. Отчужденность, небрежная рассеянность, как и положено английскому барону после вечерней выпивки. И ледяная вежливость. Так он одним выстрелом убьет двух зайцев. Во-первых, ни словом не предаст друга. А во-вторых, – тут он почувствовал сладостный укол совести, – произведет впечатление своими редкими и незаурядными достоинствами на эту серенькую бруклинскую мышку.

– Прошу прощения, что обманным путем вытащил вас под дождь, – великодушно извинился Ной.

Девушка огляделась.

– А дождя-то нет, – деловито ответила она.

– Нет? – Ной наконец-то обратил внимание на погоду. – Действительно нет. – Взятый тон по-прежнему ему нравился.

– И что вы собираетесь делать? – спросила девушка.

Ной пожал плечами. Впервые в жизни.

– Не знаю. Пойду прогуляюсь. – Ной внезапно подумал, что говорит точь-в-точь как герои Голсуорси. – Люблю, знаете ли, погулять. Глубокой ночью. Так приятно неспешно шагать по безлюдным улицам.

– Но еще только одиннадцать часов.

– Действительно, только одиннадцать. – Ной напомнил себе, что нельзя злоупотреблять одним и тем же словом. – Если вы хотите вернуться на вечеринку…

Девушка замешкалась с ответом. С реки, укрытой туманом, долетел низкий, дребезжащий гудок, словно плетью ударивший по натянутым нервам Ноя.

– Нет, я прогуляюсь с вами.

Они пошли рядом, не касаясь друг друга, по обсаженной деревьями улице, вдоль реки. Гудзон, пахнущий весной и солью, принесенной из океана дневным приливом, медленно катил свои темные воды меж подернутых туманной дымкой берегов. Далеко на севере виднелась цепочка фонарей, освещавших мост в Нью-Джерси, на другом берегу раскинулся «Палисейдс»[25], базальтовые утесы которого вздымались, словно средневековые замки. Улица была безлюдна. Лишь изредка, шурша шинами по мостовой, мимо проносился автомобиль.

Ной и Хоуп молча шли вдоль реки, и лишь стук их одиноких шагов нарушал тишину ночи. Три минуты молчания, думал Ной, не отрывая глаз от своих ботинок. Четыре минуты, пять. Его охватило отчаяние. Это молчание являло собой некую греховную близость. В гулком отзвуке шагов, в том, как они сдерживали дыхание и нарочито старались не коснуться друг друга, спускаясь по неровному тротуару, чувствовались страсть и нежность. Молчание становилось врагом, предателем. Еще мгновение, сказал себе Ной, и эта спокойная девушка, которая застенчиво идет рядом с ним, поймет все. Как если бы он сейчас забрался на балюстраду, отделявшую улицу от реки, и в течение часа признавался ей в любви.

– Нью-Йорк должен пугать девушку из провинции, – пробормотал он, осипнув от волнения.

– Нет, меня большой город не пугает.

– Дело в том, – в отчаянии продолжал Ной, – что Нью-Йорк очень уж переоценивают. Он старается показаться этаким всезнайкой, космополитом, но на самом деле, если приглядеться повнимательнее, ему свойственен непреложный провинциализм. – Ной улыбнулся: хорошее он употребил слово – «непреложный».

– Я так не думаю.

– Что?

– Мне Нью-Йорк не кажется провинциальным городом. Особенно после Вермонта.

– О… – Ной покровительственно рассмеялся. – Вермонт.

– А где вам пришлось побывать помимо Нью-Йорка? – спросила Хоуп.

– В Чикаго, – без запинки ответил он. – В Лос-Анджелесе, Сан-Франциско… Везде. – И он небрежно взмахнул рукой, всем своим видом показывая, что ему довелось поездить по свету, а назвал он лишь те города, что первыми пришли ему на ум. Если бы он огласил весь список, то в него наверняка вошли бы и Париж, и Будапешт, и Вена. – Должен, однако, признать, – продолжал Ной, – что в Нью-Йорке прекрасные женщины. Одеваются они, может, чересчур крикливо, но в красоте им не откажешь. – Он вновь радостно отметил, что не сбился с правильного тона, но все-таки с некоторым беспокойством взглянул на девушку. – Американки, конечно, особенно хороши в молодости. А с возрастом… – Он вновь попытался пожать плечами. Получилось. – Лично я отдаю предпочтение европейским женщинам. Они расцветают в том возрасте, когда американки превращаются в гарпий с расплывшимся задом, у которых остается только одна страсть – бридж. – Ной опять бросил на Хоуп нервный взгляд. Но ее лицо нисколько не изменилось. Она отломила с кустика веточку и рассеянно вела ею по каменной балюстраде, словно размышляя над его словами. – Европейская женщина в годах уже прекрасно знает, что нужно мужчине… – Ной лихорадочно пытался вспомнить хоть одну знакомую ему европейскую женщину. Взять хотя бы ту подвыпившую прачку, которую он встретил в ночь смерти отца. Вполне возможно, это была полька. Польша – не такая уж романтичная страна, но точно в Европе.

– И что же нужно мужчине? Что знают европейские женщины?

– Они умеют покоряться, – отчеканил Ной. – Мои знакомые женщины утверждают, что у меня феодальные замашки… – «О, друг, любезный мой друг, склонившийся сейчас над пианино, прости меня за это воровство, я обязательно все возмещу, возмещу сторицей».

И тут словно раскрылись шлюзы. Ной заговорил легко и непринужденно:

– Искусство? Что такое искусство? Я категорически не приемлю бытующего в наши дни утверждения, что искусство загадочно, а с художника взятки гладки.

– Женитьба? Что есть женитьба, как не вынужденное признание некоторой частью человечества того факта, что мужчины и женщины понятия не имеют, как им ужиться друг с другом в одном мире.

– Театр? Американский театр? Разумеется, в нем есть детская непосредственность, но чтобы в двадцатом веке воспринимать театр как искусство… – Ной высокомерно рассмеялся. – Я отдаю свой голос Диснею.

В какой-то момент они огляделись и поняли, что отшагали вдоль реки тридцать четыре квартала, что вновь зарядил дождь и уже очень поздно. Стоя вплотную к Хоуп, прикрывая ладонью зажженную спичку, чтобы посмотреть, сколько натикало на его наручных часах, Ной вдохнул тонкий аромат волос девушки, смешанный с запахом реки, и решил, что пора замолчать. Слишком уж мучительно давался ему этот поток пустых слов, до смерти надоело изображать искушенного в жизни скептика, поучающего юную дилетантку.

– Уже поздно, – отрезал он. – Пора возвращаться.

Однако Ной не смог удержаться от картинного жеста и остановил проезжавшее мимо такси. Впервые в жизни он решил воспользоваться услугами нью-йоркского такси, а потому, залезая на заднее сиденье, споткнулся об откидные стульчики. Но все равно остался доволен собой и, как настоящий джентльмен, уселся как можно дальше от Хоуп. Она же спокойно сидела в углу. Ной чувствовал, что произвел на нее сильное впечатление, и дал таксисту на чай четвертак, хотя вся поездка обошлась в шестьдесят центов.

Вновь они стояли перед дверью дома, в котором жил Ной. Посмотрев вверх, они увидели темные окна, из-за которых не доносилось ни разговоров, ни музыки, ни смеха.

– Все разошлись, – выдохнул Ной. У него защемило сердце при мысли о Роджере. Роджер теперь точно знал, что он, Ной, увел его девушку. – Там никого нет.

– Похоже на то, – согласилась с ним Хоуп.

– Что же нам делать? – Ной чувствовал, что попал в западню.

– Я думаю, вы должны проводить меня до дома, – спокойно ответила девушка.

«Бруклин, – в отчаянии подумал Ной. – Несколько часов туда, столько же обратно. А на рассвете Роджер с укором встретит меня в перевернутой вверх дном комнате, где недавно весело гуляли гости. Встретит, чтобы безжалостно изгнать за предательство. А как хорошо, как прекрасно все начиналось!» Ной вспомнил, как до прихода Роджера он в одиночестве расхаживал по квартире, дожидаясь гостей. Вспомнил, в каком радужном настроении оглядывал захламленную, забитую книжными полками комнату. Как много он ждал от этой вечеринки – и вот результат.

– А вы не доберетесь до дома одна? – промямлил Ной. Девушка стояла перед ним – хорошенькая, уставшая, с мокрыми от дождя волосами. Как же Ной ненавидел ее в этот момент!

– Не смейте говорить мне такое! – Голос девушки стал резким и властным. – Одна я домой не поеду. Пошли.

Ной вздохнул. И так все идет наперекосяк, а тут еще и Хоуп рассердилась на него.

– И нечего вздыхать, как муж-подкаблучник, – осадила его девушка.

«Что происходит? – растерянно подумал Ной. – Кто дал ей право разговаривать со мной в таком тоне?»

– Я пошла. – Хоуп решительно повернулась и зашагала к станции подземки. Какое-то время Ной провожал девушку взглядом, а потом поспешил вслед за ней.

В вагоне подземки от влажной одежды пассажиров пахло дождем и сыростью. В спертом воздухе ощущался привкус железа, в тусклом свете запыленных ламп зубные пасты, слабительные средства, бюстгальтеры, которые расхваливали изображенные на рекламных плакатах пышногрудые девицы, не вызывали никакого доверия. Пассажиры, возвращающиеся то ли с работы, то ли со свиданий, сонно покачивались на грязно-желтых сиденьях.

Хоуп молчала, поджав губки. При пересадке она просто вставала, не скрывая своего недовольства, и выходила на платформу. Ной плелся следом.

Пересаживаться приходилось снова и снова, и всякий раз они томительно-долго ждали нужного поезда, стоя на почти безлюдной платформе, наблюдая, как капли воды из прохудившихся труб сползают по грязному кафелю и ржавому железу туннелей. Эта девушка, со всевозрастающей враждебностью думал Ной, эта девушка живет на самой окраине, в пятистах ярдах от тупика, которым заканчивается подземка, среди свалок и кладбищ. Бруклин, Бруклин, какой же длинный этот Бруклин, растянувшийся под покровом ночи между Ист-Ривер и Грейвсенд-Бэй, от запятнанных нефтью вод Гринпойнта до мусорных куч Кэнерси… Бруклин, словно Венеция, окружен водой, только Большой Канал заменила местная линия подземки.

«Какая требовательная эта девица, как она уверена в себе, – продолжал размышлять Ной, бросая на Хоуп сердитые взгляды. – Тащить мужчину, с которым только что познакомилась, через грохочущий, нескончаемый, навевающий жуткую тоску лабиринт муниципальной подземки. Только я мог влипнуть в такую историю», – мысленно вздохнул Ной и тут же представил себе, как вечер за вечером торчит на этих полутемных платформах, трясется в вагонах с возвращающимися с работы уборщицами, ворами, пьяными матросами, по ночам составляющими основной контингент пассажиров подземки. Такое могло приключиться только с ним. В радиусе пятидесяти кварталов от его дома живут миллионы женщин, а он подцепил вспыльчивую, не идущую ни на какие компромиссы девицу, которая живет на дальнем краю самого большого города планеты.

Леандр, думал Ной, переплывал Геллеспонт[26] ради своей возлюбленной, но ему не приходилось провожать ее домой глубокой ночью и ждать двадцать пять минут среди опрокинутых урн и табличек, запрещающих плевать на пол и курить на станции «Деколб-авеню».

В конце концов они вышли из поезда и Хоуп повела Ноя к лестнице, что вела на улицу.

– Наконец-то, – вырвались у него первые за час слова. – Я думал, мы будем ехать до самой осени.

Девушка остановилась на углу.

– А теперь подождем трамвая, – холодно сказала она.

– Боже милосердный! – простонал Ной. А затем вдруг расхохотался. Смех его, безумный и насквозь фальшивый, волнами перекатывался через трамвайные пути, эхом отдаваясь от витрин дешевых магазинчиков и от грязных каменных стен.

– Если вам хочется говорить гадости, давайте здесь и расстанемся, – предложила девушка.

– Уж если я заехал с вами сюда, – с достоинством ответил Ной, – то провожу до самого дома.

Смеяться он перестал и теперь молча стоял под фонарем, вздрагивая под порывами холодного, сырого ветра, который добрался сюда от берегов Атлантики, преодолев грязную акваторию порта и тысячи и тысячи акров, застроенных домами, миновав Флэтбуш и Бенсонхерст, пролетев над миллионами спящих горожан, которые на своем нелегком жизненном пути не нашли более удачного места, чтобы приклонить голову.

Четверть часа спустя вдалеке показался быстро приближающийся огонек трамвая. В салоне дремали трое пассажиров. Ной чинно уселся рядом с девушкой. Освещенный вагон, громыхающий по темным улицам, казался Ною спасательным плотиком, на котором его окружали совершенно незнакомые люди, попавшие сюда, как и он, с корабля, потерпевшего крушение среди далеких северных островов. Девушка сидела с прямой, как доска, спиной, глядя перед собой и сцепив пальцы на коленях. Ной вдруг понял, что совсем ее не знает и при попытке заговорить с ней девушка наверняка начнет звать полицейского, чтобы тот оградил ее от посягательств незнакомца.

– Приехали. – Хоуп поднялась.

Вновь он последовал за ней к двери. Вагон остановился, дверь со скрежетом открылась, и они вышли на влажную мостовую. Трамвай покатил дальше в жалобном скрипе рессор, своим грохотом нарушая и без того беспокойный сон жителей близлежащих домов. Девушка повела его в глубь квартала, подальше от трамвайных путей. Кое-где им попадались деревья, уже одевшиеся в зеленый наряд, – живые свидетельства того, что весна наступит и в этом году.

Девушка свернула в маленький забетонированный дворик, который заканчивался высоким каменным крыльцом, перегороженным металлической дверью-решеткой. Она поднялась по ступенькам, вставила ключ в замок, повернула, и дверь распахнулась.

– Вот мы и дома, – холодно сказала Хоуп и повернулась к Ною.

Ной снял шляпу. Лицо девушки светлым пятном выступало из темноты. Она тоже сняла шляпку. Ее волосы волнистой дугой обрамляли щеки и лоб, казалось, выточенные из слоновой кости. Стоя рядом с Хоуп в тени дома, Ной почувствовал, что вот-вот расплачется, он словно потерял что-то самое дорогое.

– Я… я хочу сказать… – зашептал он, – я совсем даже не против… то есть я очень рад… рад тому, что проводил вас домой.

– Спасибо. – Хоуп тоже ответила шепотом, но без всяких эмоций.

– Как все сложно. – Ной удивленно развел руками. – Если б вы знали, как все сложно. Я хочу сказать, что очень доволен нашей прогулкой, честное слово.

Хоуп стояла так близко, такая юная и хрупкая, такая смелая и одинокая… Ной протянул руки, словно слепой, осторожно обхватил голову девушки и поцеловал ее в мягкие, упругие, чуть влажные от тумана губы.

И заработал пощечину. Эхо удара отразилось от каменной лестницы. Щека онемела. «И откуда такая сила в столь хрупком создании?» – изумленно подумал Ной.

– С чего вы решили, что можете поцеловать меня? – ледяным тоном спросила Хоуп.

– Я… я не знаю. – Ной поднес руку к щеке, чтобы потереть ее и унять боль, и тут же, устыдившись, отдернул: не хотелось в такой момент показывать собственную слабость. – Я… просто поцеловал.

– Вы можете проделывать это с другими вашими девушками, но только не со мной, – сурово отчитала его Хоуп.

– Да не целую я других девушек, – пролепетал Ной.

– Ага, – усмехнулась Хоуп, – значит, только меня? Уж извините, что показалась вам такой доступной!

– Да нет же, нет! – воскликнул Ной, скорбя о своей дурацкой поспешности. – Вы меня неправильно поняли. – «Господи, – подумал он, – ну как, как мне объяснить ей, какие меня раздирают чувства? Теперь она думает, что я похотливый кретин из аптеки на углу, готовый прихватить любую девчонку, которая ему это позволит». Он с трудом проглотил слюну, слова застревали в пересохшем горле.

– Извините меня. Ради Бога, извините, – сумел выдавить он.

– Наверное, вам представляется, – она не говорила, а рубила, – будто вы так красивы, так умны, так неотразимы, что любая девушка только и мечтает о том, чтобы вы ее полапали…

В отчаянии Ной попятился назад и чуть не свалился со ступеней, что отделяли его от бетонированного дворика.

– Никогда в жизни я не сталкивалась с таким наглым, самоуверенным, самовлюбленным молодым человеком.

– Прекратите, – простонал Ной. – Я этого не вынесу.

– А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи, мистер Аккерман, – ехидно произнесла девушка.

– О нет, – шептал он. – Не сейчас. Вы не можете вот так уйти.

Хоуп шевельнула железную дверь-решетку, и скрип петель едва не оглушил Ноя.

– Пожалуйста, – молил он, – выслушайте меня…

– Спокойной ночи. – И мгновением позже Хоуп оказалась за решеткой, которая тут же захлопнулась на замок. Не оглянувшись, девушка открыла деревянную дверь и вошла в дом. Какое-то время Ной тупо таращился на две двери, деревянную и металлическую, потом медленно повернулся и в тоске направился к улице.

Пройдя ярдов тридцать, Ной остановился. Шляпу он по-прежнему держал в руке, не замечая того, что вновь начавшийся дождь успел намочить его волосы. Оглядевшись, Ной повернул обратно, к дому девушки. В забранном решеткой окне на первом этаже горел свет. Сквозь задернутые портьеры Ной мог видеть перемещающуюся по комнате тень.

Он приблизился к окну, глубоко вдохнул и постучал. Через несколько секунд портьеры раздвинулись, и он увидел лицо Хоуп. Ной плотнее прижался к окну и сумбурными жестами попытался показать, что хочет поговорить с ней. Хоуп раздраженно покачала головой и махнула рукой, отсылая его прочь, и тогда Ной решился подать голос. Он произнес громко и отчетливо, чуть ли не касаясь губами решетки:

– Откройте дверь. Мне надо поговорить с вами. Я заблудился. Заблудился. ЗАБЛУДИЛСЯ!

Хоуп колебалась, глядя на Ноя сквозь забрызганное дождем стекло. Потом улыбнулась и исчезла. Но вскоре он услышал скрип открывающейся двери, и Хоуп возникла у решетки. Вздох облегчения вырвался из груди Ноя:

– Я так рад вас видеть.

– Вы не знаете обратной дороги? – спросила она.

– Я заблудился, и никому уже меня не найти.

Она хохотнула:

– А вы ведь круглый дурак, не так ли?

– Да, – смиренно признал он. – Круглый.

– Ладно. – Стоя по ту сторону двери-решетки, Хоуп вновь стала очень серьезной. – На улице сразу повернете налево, пройдете два квартала и подождете трамвая, того, что приедет слева. Он довезет вас до «Истерн-паркуэй», а потом…

Она говорила и говорила, ее голос превращал в музыку сухие указания, призванные вывести его в большой мир. Ной заметил, что девушка сняла туфли. Без них она была гораздо ниже ростом, чем ему показалось вначале, очень миниатюрная и милая.

– Вы меня слушаете? – спросила Хоуп.

– Я хочу вам кое-что сказать, – громко заговорил он. – Я не наглый, я не самоуверенный, я не…

– Ш-ш-ш, – остановила она его. – Тетя спит.

– Я очень застенчивый, – прошептал он, – никакой самовлюбленности у меня нет и в помине, и я не знаю, почему я вас поцеловал. Я… просто не мог не поцеловать.

– Не так громко. Тетя спит, – напомнила Хоуп.

– Я пытался произвести на вас впечатление, – шептал он. – Не знаю я никаких европейских женщин. Мне хотелось показать вам, какой я умный и многоопытный. Я боялся, что на такого, какой я есть на самом деле, вы и не взглянете. В этот вечер в голове у меня все перемешалось. Что-то со мной произошло. Такого никогда не было. Вы поступили правильно, ударив меня. Правильно. Я заслужил этот урок. – Ной приник к решетке. – Хороший урок. Я… я не могу сказать, какие чувства сейчас испытываю. Может быть, позже, возможно, в другой раз, но… – Он запнулся. – Вы – девушка Роджера?

– Нет. Постоянного кавалера у меня нет.

Ной разразился истеричным скрипучим смехом.

– Моя тетя, – в который уж раз повторила Хоуп.

– Я все понял, – прошептал он. – Трамвай до «Истерн-паркуэй». Спокойной ночи. Благодарю вас. Спокойной ночи.

Однако он не сдвинулся с места. Они смотрели друг на друга в сумрачном свете уличного фонаря.

Ной услышал, как щелкнул замок металлической двери-решетки, увидел, как открылась сама дверь, и шагнул вперед. Они поцеловались, но совсем не так, как в первый раз. Ной чувствовал себя на седьмом небе от счастья, однако все еще опасался, что в любой момент девушка может отступить и отвесить ему новую оплеуху.

Хоуп очень медленно отошла от него с загадочной улыбкой на лице.

– Не заблудись на обратном пути.

– Трамвай, – шептал Ной, – трамвай до «Истерн-паркуэй», а потом… Я тебя люблю. Я тебя люблю.

– Спокойной ночи. – Ее улыбка стала шире. – Спасибо, что проводил.

Хоуп отступила на шаг, и решетка между ними захлопнулась. Хоуп повернулась, открыла дверь и неслышно переступила порог. Дверь за ней закрылась, и улица опустела. Ной зашагал к трамваю. И лишь много позже, часа через два, когда он уже подходил к двери своей квартиры, Ной внезапно осознал: за двадцать один год, что он прожил на свете, никто не слышал от него этих слов: «Я тебя люблю».

В темной комнате слышалось ровное дыхание спящего Роджера. Ной быстренько, стараясь не шуметь, разделся и юркнул в кровать, стоящую у противоположной стены. Он долго лежал, уставившись в потолок. То вновь взлетал на седьмое небо, вспоминая несказанное наслаждение, которое принес ему поцелуй у металлической двери-решетки, то проваливался в пучину ужаса при мысли о том, что утром придется объясняться с Роджером.

Он уже засыпал, когда услышал свое имя.

– Ной!

Он открыл глаза.

– Привет, Роджер.

– Все в порядке?

– Да.

Молчание.

– Ты отвез ее домой?

– Да.

Вновь темная комната погрузилась в тишину.

– Мы выходили за сандвичами, – пояснил Роджер, – и, должно быть, разминулись с вами.

– Да.

Опять долгая пауза.

– Роджер…

– Да.

– Я знаю, что должен все объяснить. Я не хотел… Честное слово… Я собирался уйти один, а потом… У меня что-то с памятью… Роджер, ты не спишь?

– Нет.

– Роджер, она сказала…

– Что?

– Хоуп сказала, что она – не твоя девушка.

– Неужели?

– Она сказала, что у нее нет постоянного кавалера. Но если она твоя девушка… Если ты хочешь, чтобы она была твоей девушкой… я… я, конечно же, не буду с ней встречаться. Никогда не подойду к ней на пушечный выстрел. Клянусь, Роджер. Ты не спишь?

– Да нет же. Она действительно не моя девушка. Не буду отрицать, время от времени мысль о том, что было бы неплохо встречаться с ней регулярно, приходила мне в голову, но кому охота трижды в неделю ездить в Бруклин?

В темноте Ной вытер выступивший на лбу пот.

– Роджер?

– Да.

– Я тебя люблю.

– Да пошел ты! Пора спать.

С другой кровати донесся смешок. И снова в комнате воцарилась тишина.

За следующие два месяца Ной и Хоуп написали друг другу сорок два письма. Работали они на соседних улицах, поэтому каждый день встречались за ленчем и почти каждый вечер вместе обедали. Случалось, что в солнечные дни, ближе к вечеру, они убегали с работы и гуляли вдоль доков, наблюдая, как корабли приплывают в гавань и покидают ее. За два месяца Ной, не считаясь со временем, тридцать семь раз ездил в Бруклин и обратно, но истинные чувства они проявляли лишь в письмах, заботу о которых взяло на себя почтовое ведомство Соединенных Штатов Америки.

Сидя рядом с Хоуп, пусть в темноте, пусть наедине, Ной мог сказать лишь: «Ты такая красивая», или «Мне очень нравится твоя улыбка», или «В воскресенье вечером ты пойдешь со мной в кино?» Зато перед листом бумаги, который по долгу службы должны были доставить Хоуп неизвестные Ною люди, он обретал дар красноречия и писал: «С твоей красотой я не расстаюсь ни днем, ни ночью. Когда утром я смотрю на небо, оно становится более ярким, так как я знаю, что и ты ходишь под этим небом. Когда я смотрю на мост через реку, мне кажется, что мост этот стал прочнее, так как ты прошла по этому мосту вместе со мной. Когда я смотрю на отражение своего лица в зеркале, мне кажется, что лицо это стало красивее, потому что прошлым вечером ты целовала его…»

И Хоуп, воспитанная в строгости в далеком, провинциальном Вермонте, такая сдержанная и осторожная в проявлении любви на свиданиях, писала в ответ: «…Ты только что ушел, и я представляю себе, как ты шагаешь по пустынной улице, ждешь в темноте трамвая, трясешься в вагоне подземки. Я остаюсь с тобой, пока ты едешь через весь город. Дорогой мой, ты сейчас в пути, а я сижу дома. Все уже давно спят, на столе горит лампа, а я думаю о том, какой ты у меня. Я знаю, что ты хороший, сильный, справедливый, и я уверена в том, что люблю тебя. У тебя прекрасные глаза, грустный рот, а руки крепкие и в то же время нежные…»

При встрече же они лишь смотрели друг на друга, не в силах произнести те пылкие слова, которыми обменивались в письмах. Ноя хватало лишь на фразу: «У меня есть два билета в театр, давай сходим, если ты сегодня не занята?»

А потом, поздно вечером, возбужденные спектаклем, ослепленные любовью, едва держащиеся на ногах от недосыпания, они стояли обнявшись на холодном крыльце, не имея возможности войти в дом Хоуп, потому что у ее дяди была дурная привычка чуть ли не до рассвета читать в гостиной Библию. Сжимая друг друга в объятиях, они целовались так, что немели губы, и в эти моменты реальная жизнь сливалась с чувствами, которые они решались выразить только на бумаге.

Они еще не познали друг друга. Прежде всего потому, что в этом, казалось бы, огромном городе, с его десятью миллионами квартир, не было местечка, которое они могли бы назвать своим и войти туда с высоко поднятой головой. Преградой служила и глубокая религиозность Хоуп. Всякий раз, когда они вплотную приближались к последней черте, она давала задний ход, шепча: «В другой раз, в другой раз, не сейчас…»

– Ты же просто взорвешься, – посмеиваясь, говорил Ною Роджер. – Тебя разнесет в клочья. Это же противоестественно. У Хоуп что-то не в порядке с головой. Разве она не знает, что принадлежит к послевоенному поколению?

– Перестань, Роджер, – отмахивался Ной. Он сидел за столом и печатал очередное письмо Хоуп. Роджер же лежал на полу, потому что пять месяцев назад в его софе вылезла пружина и человек высокого роста теперь не мог развалиться там в удобной позе.

– Бруклин, – вещал Роджер. – Неведомая, таинственная земля. – Поскольку он лежал на спине, то решил качать пресс и трижды медленно приподнял ноги, а потом опустил их. – Достаточно. Я чувствую, что здоровья у меня прибавилось. Секс – это как плавание. Или ты ныряешь с головой, или близко не подходишь к воде. А если тереться у ее кромки, тебя лишь обдаст брызгами, отчего ты начнешь мерзнуть и злиться. Еще месяц свиданий с этой девушкой – и тебе придется идти к психоаналитику. Напиши ей об этом и укажи, что это мои слова.

– Обязательно, – ответил Ной. – Уже пишу.

– Если ты утратишь бдительность, то не миновать тебе похода под венец.

Ной перестал печатать. Пишущую машинку он приобрел в кредит, когда понял, сколько ему предстоит написать писем.

– Мне это не грозит. Жениться я не собираюсь. – Но на самом деле Ной уже не раз задумывался над этим, а в письмах даже намекал Хоуп на подобный исход.

– Вообще-то это не самый худший вариант, – заметил Роджер. – Хоуп – отличная девушка, а женитьба убережет тебя от призыва.

Они старались даже не думать о призыве. К счастью, Ною достался один из последних номеров[27]. Тем не менее перспектива службы в армии, пусть и в отдаленном будущем, маячила, словно темная туча на горизонте.

– По большому счету, к Хоуп у меня только две претензии, – продолжал рассуждать Роджер, лежа на полу. – Первая: из-за нее ты никак не можешь выспаться. О второй ты знаешь. А в принципе общение с ней только идет тебе на пользу.

Ной с благодарностью посмотрел на друга.

– Однако она просто обязана переспать с тобой.

– Замолчи.

– Вот что я тебе скажу. Я уеду на уик-энд, и квартира останется в вашем полном распоряжении. – Роджер сел. – Блестящая мысль, не так ли?

– Спасибо. Если возникнет необходимость, я обязательно воспользуюсь твоим предложением.

– Может, мне самому поговорить с ней? – Роджер наморщил лоб. – На правах лучшего друга, обеспокоенного твоим психическим состоянием. «Милая девушка, вы, возможно, об этом не догадываетесь, но Ной на пределе. Он готов выпрыгнуть из окна». Дай мне десятицентовик, я позвоню ей прямо сейчас.

– С этим я разберусь сам, – без должной уверенности ответил Ной.

– Как насчет ближайшего воскресенья? – напирал Роджер. – Прекрасный месяц июнь, полная луна, и так далее, и так далее…

– Это воскресенье исключается, – покачал головой Ной. – Мы идем на свадьбу.

– Кто женится? – полюбопытствовал Роджер. – Вы?

Ной деланно рассмеялся.

– Ее бруклинская подруга выходит замуж.

– Нью-йоркская подземка должна предоставить вам оптовую скидку. – Роджер вновь улегся на пол. – Я высказался. Пора и отдохнуть.

Какое-то время он молчал. Ной продолжал печатать.

– Один месяц, – опять подал голос Роджер. – А потом кушетка психоаналитика. Попомни мои слова.

Ной рассмеялся и встал:

– Ты меня убедил. Пойдем угощу тебя пивом.

Роджер живо вскочил.

– О мой дорогой друг! Девственник Ной!

Рассмеявшись, они вышли в теплый летний вечер и направились к захудалому салуну на Колумбус-авеню, в котором довольно часто бывали.

Свадьбу играли в большом доме во Флэтбуше. От тенистой улицы дом отделяла небольшая лужайка, а сзади к нему примыкал сад. Очаровательная невеста радовала глаз, священник деловито обвенчал молодых, и по завершении церемонии гостям подали шампанское.

Стоял теплый летний день, ярко светило солнце, улыбки гостей были нежными и чувственными, как это обычно бывает на свадьбах. Молодые парочки уединялись, чтобы поговорить о чем-то своем.

Хоуп надела новое желтое платье. В последнюю неделю она часто бывала на солнце и успела загореть. Ной с гордостью, но и с некоторым беспокойством наблюдал, как она общается с гостями. Ему нравились и ее новая прическа, и мягкий, золотистый отлив ткани ее платья. Ной стоял чуть в стороне, маленькими глотками пил шампанское, иной раз перебрасывался несколькими словами с теми из гостей, которые подходили к нему, но видел он только Хоуп, ее волосы, ее губы, ее ноги.

Ной поцеловал новобрачную, окунувшись в круговорот белого атласа, кружев, вкуса помады, аромата духов и флердоранжа. Но смотрел он не в яркие, сверкающие глаза невесты, не на ее приоткрытые губки, а на наблюдавшую за ним с другого конца комнаты Хоуп, восхищаясь ее шеей, ее талией. И когда Хоуп подошла к нему, Ной встретил ее словами: «Есть у меня одно желание», – и обнял за талию, туго обтянутую корсажем нового платья. Он почувствовал хрупкость ее девичьего тела, ощутил легкое движение ее бедер. Хоуп его поняла. Она поднялась на цыпочки и поцеловала Ноя. Кое-кто из гостей смотрел на них, но Ноя это нисколько не смущало. Ведь на свадьбах всем дозволено целоваться. Кроме того, Ною никогда еще не приходилось пить шампанское в жаркий летний день.

Они наблюдали, как молодые, щедро обсыпанные рисом, отбыли в автомобиле, украшенном развевающимися лентами. Мать плакала на крылечке. Новоиспеченный муж, раскрасневшийся и смущенный, улыбался за задним стеклом машины. Ной и Хоуп посмотрели друг на друга и поняли, что думают об одном и том же.

– А почему бы нам не… – зашептал Ной.

– Ш-ш-ш. – Она приложила пальчик к его губам. – Ты выпил слишком много шампанского.

Они попрощались с хозяевами и гостями и зашагали по улице, обсаженной высокими деревьями, вдоль лужаек, на которых вращались разбрызгиватели. Капельки воды, переливаясь всеми цветами радуги, падали на траву, в воздухе стоял аромат свежей зелени. Ной и Хоуп шли медленно, держась за руки.

– Куда они поехали? – спросил Ной.

– В Калифорнию, – ответила Хоуп. – На месяц. Там в Монтерее у его кузена свой дом.

Они шагали бок о бок мимо лужаек Флэтбуша, думая о пляжах Монтерея, о накатывающих на них волнах могучего Тихого океана, о мексиканских домиках, застывших под испепеляющим южным солнцем, и о двух молодых людях, которые сейчас усаживаются в купе поезда на вокзале Гранд-Сентрал и запирают дверь на замок.

– Господи, – кисло улыбнулся Ной. – Мне их жаль.

– Почему?

– В такую ночь. Первый раз. Ночь-то будет одна из самых жарких в году.

Хоуп вырвала руку.

– Какой ты грубый, вульгарный…

– Хоуп… – запротестовал Ной. – Я же пошутил.

– Так нельзя, – продолжала бушевать Хоуп. – Высмеивать все и вся! – На ее глазах, к изумлению Ноя, показались слезы.

– Дорогая, не плачь, пожалуйста. – Он обнял ее, не обращая внимания на двух мальчишек и собаку колли, наблюдавших за ними с одной из лужаек.

Хоуп отпрянула.

– Не трогай меня! – Она зашагала прочь.

– Пожалуйста. – Ной засеменил следом. – Пожалуйста, позволь мне все объяснить.

– Напиши мне письмо, – сквозь слезы бросила Хоуп. – Всю свою нежность ты, похоже, приберегаешь для пишущей машинки.

Ной догнал ее и молча пошел рядом, не зная, что сказать. Он был озадачен, растерян, он словно оказался в безбрежном море женского безрассудства и не пытался что-либо предпринять, дрейфовал без руля и ветрил, отдался на волю волн и ветра в надежде, что они вынесут его к спасительному берегу.

Однако Хоуп не желала сменить гнев на милость и всю дорогу, пока они ехали на трамвае, молчала, недовольно поджав губки. «Господи, – думал Ной, время от времени поглядывая на нее, как побитый пес, – она же может перестать со мной встречаться!»

Но Хоуп позволила ему войти в дом, открыв обе двери своим ключом. Их встретила тишина: дядя и тетя Хоуп вместе с двумя детьми на три дня уехали из города.

– Ты голоден? – сердито спросила Хоуп, стоя посреди гостиной. Ною очень хотелось ее поцеловать, но одного взгляда на ее лицо хватило для того, чтобы эти мысли вылетели у него из головы.

– Думаю, мне лучше поехать домой, – ответил он.

– Ты можешь поесть и здесь. Ужин в леднике.

Ной покорно последовал за Хоуп на кухню и принялся помогать, стараясь не мешаться у нее под ногами. Она достала тарелку с вареной курятиной, приготовила салат, налила кувшин молока. Поставила все на поднос и рявкнула: «В сад!» Совсем как сержант, отдающий команду взводу.

Ной взял поднос и вынес его в садик, примыкающий к дому, – маленький прямоугольник, с боков огражденный высоким дощатым забором, а торцом упирающийся в глухую кирпичную стену гаража, сплошь затянутую плющом. В садике росла высокая акация, в одном углу дядя Хоуп сделал альпийскую горку и разбил несколько клумб. Там же стояли деревянный стол со свечами под абажурами и длинный диван-качели под тентом. В сгущающихся сумерках Бруклин растаял, как туман, так что садик, в котором они расположились, мог находиться и в Англии, и во Франции, и даже в горах Индии.

Хоуп зажгла свечи, они чинно уселись друг против друга и жадно набросились на еду. Ели молча, не считая вежливых просьб передать соль или кувшин с молоком. Потом сложили салфетки и поднялись.

– Свечи нам не нужны, – решила Хоуп. – Тебя не затруднит задуть ту, что на твоей стороне?

– Нет проблем.

Ной наклонился к стеклянной трубке, оберегавшей свечу от порывов ветра. Хоуп проделала то же самое. Их головы соприкоснулись, когда они одновременно дунули на свечи.

– Прости меня, – выдохнула Хоуп в наступившей темноте. – Я самая злобная женщина на свете.

И стена, разделившая их, разом рухнула. Они уселись на качели, сквозь ветки акации вглядываясь в темнеющее небо, на котором одна за другой начали проступать звезды. Громыхал трамвай, ревели моторы грузовиков, тетя, дядя и двое их детей наслаждались природой, за гаражом о чем-то кричали мальчишки-газетчики, но происходило все это в другом, далеком мире, и к этому миру не имел ни малейшего отношения огороженный забором садик, в котором они сидели в тот вечер.

– Нет, не надо, – шептала Хоуп. – Я боюсь, боюсь. – И наконец: – Дорогой, дорогой.

Ноя охватывали то робость, то торжество, то застенчивость, то изумление. А потом они застыли, потрясенные и подавленные неистовостью охвативших их чувств. Ной испугался, что теперь, когда все свершилось, Хоуп возненавидит его, и каждая секунда молчания убеждала его, что так оно и будет, но внезапно Хоуп засмеялась.

– Видишь… Не так уж и жарко. Даже совсем не жарко.

Гораздо позже, когда Ною пришла пора уходить, они вернулись в дом. Жмурясь от света, старались не смотреть друг на друга. Чтобы чем-то занять себя, Ной включил радиоприемник.

Транслировали фортепьянный концерт Чайковского, мягкую, печальную музыку, словно написанную специально для них, двух молодых людей, только-только вышедших из детства и познавших радость первой любви. Хоуп подошла к Ною и поцеловала его в шею. Он повернулся, чтобы поцеловать ее в ответ, но тут музыка прервалась, сменившись бесстрастным голосом диктора: «Экстренное сообщение Ассошиэйтед Пресс. Немецкое наступление продолжается по всей границе с Россией. Все новые и новые бронетанковые дивизии вводятся в бой на линии фронта, протянувшейся от Финляндии до Черного моря».

– Что случилось? – выдохнула Хоуп.

– Немцы, – ответил Ной, подумав о том, как часто произносилось в последнее время это слово, просто не сходило с языка. – Они напали на Россию. Должно быть, об этом кричали мальчишки на улице…

– Выключи. – Хоуп протянула руку и выключила радиоприемник. – Хотя бы на сегодня.

Ной прижал девушку к себе и почувствовал, как отчаянно колотится ее сердце. «Весь день, – подумал он, – пока мы поздравляли молодоженов, гуляли по городу, весь вечер, который мы провели в саду, шла война, стреляли пушки, умирали люди. От Финляндии до Черного моря». Ной не стал углубляться ни в какие рассуждения. Лишь память зафиксировала эту мысль, как она фиксирует рекламный плакат на обочине дороги, который машинально успеваешь прочитать, проносясь мимо в автомобиле.

Ной и Хоуп сидели на стареньком диване в тихой, замершей комнате. За окном давно стемнело. Где-то далеко кричали мальчишки-газетчики, нарушая ночной покой.

– Какой сегодня день? – спросила Хоуп.

– Воскресенье. – Ной улыбнулся. – День отдыха.

– Это я знаю. Какое число?

– Июнь. Двадцать второе июня.

– Двадцать второе июня, – прошептала она. – Я запомню. В этот день ты впервые познал меня.

Когда Ной вернулся домой, Роджер еще не ложился. Остановившись у двери квартиры и стараясь придать своему лицу самое что ни на есть будничное выражение, дабы Роджер не понял, что произошло сегодня вечером, Ной услышал доносящиеся изнутри тихие звуки пианино. Несомненно, блюз, но Роджер импровизировал на ходу, так что Ной не мог угадать мелодию. Ной послушал две или три минуты, прежде чем открыть дверь. Роджер, не оборачиваясь, помахал ему одной рукой и продолжал играть. Их комната, в дальнем углу которой горела только одна лампа, показалась Ною огромной и загадочной. Ной опустился в большое кожаное кресло у открытого окна. За окном в лабиринте темных улиц спал город. Легкий ветерок лениво шевелил занавески. Ной закрыл глаза, вслушиваясь в наплывающие на него мрачные аккорды. У него возникло ощущение, что каждая клеточка его тела трепещет, откликаясь на эту странную музыку.

Внезапно, не закончив пассажа, Роджер перестал играть. Его длинные пальцы замерли на клавиатуре, он некоторое время разглядывал отполированное, местами поцарапанное дерево старого пианино, а потом повернулся к Ною.

– Квартира твоя.

– Что? – Ной открыл глаза.

– Завтра я ухожу. – Роджер словно продолжал разговор с самим собой, начатый много часов назад.

– Что? – Ной пристально всмотрелся в лицо друга, подозревая, что тот выпил лишнего.

– Ухожу в армию. Потеха закончилась. Теперь начнут призывать штатских.

Ной таращился на него, не понимая, о чем говорит Роджер. «В другое время я бы понял, – думал он, – но эта ночь была слишком уж бурной».

– Я полагаю, – заметил Роджер, – новости докатились и до Бруклина.

– Ты о русских?

– Я о русских.

– Да, я кое-что слышал.

– Я намерен протянуть русским руку помощи.

– Что? – в который уж раз переспросил Ной. – Ты собираешься вступить в русскую армию?

Роджер рассмеялся, подошел к окну и, держась за занавеску, выглянул на улицу.

– Нет, – ответил он, – я собираюсь вступить в армию Соединенных Штатов Америки.

– Я пойду с тобой, – внезапно вырвалось у Ноя.

– Спасибо. Но не дури. Дождись, пока тебя призовут.

– Тебя-то не призывали.

– Еще нет. Но я спешу. – Роджер задумчиво завязал занавеску узлом, потом развязал. – Я старше тебя. Подожди, пока придет твоя очередь. А придет она скоро.

– Ты говоришь так, что можно подумать, тебе лет восемьдесят.

Роджер рассмеялся и вновь повернулся к Ною.

– Прости уж, внучок. – Его голос вновь стал серьезным. – Я старался игнорировать происходящее, пока была такая возможность. А сегодня, послушав радио, понял, что все, точка. С этого момента оправдать собственное существование я могу лишь одним способом – взяв в руки винтовку. От Финляндии до Черного моря, – произнес он, подражая голосу диктора. – От Финляндии до Черного моря, до Гудзона, до Роджера Кэннона. Все равно мы вскоре вступим в войну. И я лишь хочу немного опередить события. Я всю жизнь ждал чего-то важного. Теперь этот момент наступил. Как-никак я происхожу из военной семьи. – Он усмехнулся. – Мой дед дезертировал из-под Энтайтэма, а отец оставил трех внебрачных детей в Суассоне.

– Думаешь, то, что ты собираешься сделать, принесет какую-то пользу? – спросил Ной.

Усмешка Роджера стала шире.

– Не спрашивай меня об этом, внучок. Никогда не спрашивай. – Внезапно его губы сжались в узкую полоску. – Возможно, для меня это единственный выход. Сейчас, как ты, наверное, заметил, у меня нет цели в жизни. Это же болезнь. Вначале появляется прыщик, на который ты не обращаешь внимания. А тремя годами позже тебя разбивает паралич. Возможно, армия укажет мне цель в жизни… – Роджер ухмыльнулся. – К примеру, остаться в живых, или стать сержантом, или выиграть войну. Не будешь возражать, если я еще немного поиграю?

– Разумеется, нет, – вяло ответил Ной, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, который твердил: «Роджер хочет умереть, он хочет умереть, и его таки убьют».

Роджер вернулся к пианино, положил руки на клавиши и заиграл что-то такое, чего Ной никогда не слышал.

– Так или иначе, – произнес Роджер, продолжая играть, – я рад, что у вас с Хоуп наконец-то все получилось…

– Что? – Ной попытался вспомнить, намекнул ли он Роджеру о своих успехах. – О чем ты?

– У тебя все написано на лице, – заулыбался Роджер. – Большими буквами. Как на неоновой вывеске. – И заиграл что-то на басах.

Роджер ушел в армию на следующий день. Он не разрешил Ною проводить его до призывного пункта, оставил ему все свои вещи, всю мебель, все книги, всю одежду. Ною она была велика.

– Все это мне ни к чему. – Роджер критически оглядел свое добро, накопившееся за двадцать шесть лет его жизни. – Хлам, да и только. – Он сунул в карман последний номер «Нью рипаблик», чтобы почитать в подземке по пути к Уайтхолл-стрит, и улыбнулся. – Оружие не из лучших, но другого нет.

Роджер помахал Ною рукой, лихо сдвинул шляпу набекрень, как, по его разумению, полагалось носить головной убор новобранцу, и навсегда ушел из квартиры, в которой прожил пять лет. Ной провожал его, ощущая комок в горле. Он считал, что никогда больше у него не будет настоящего друга, а лучшие дни жизни уже в прошлом.

Время от времени Ной получал короткие, саркастические письма из какого-то учебного центра в одном из южных штатов. Однажды он достал из конверта отпечатанную на мимеографе копию приказа по роте о присвоении рядовому Роджеру Кэннону звания рядового первого класса. А после довольно длительного перерыва пришло двухстраничное письмо с Филиппин с подробным описанием манильского района красных фонарей и некой девицы, наполовину бирманки, наполовину голландки, живот которой украшала татуировка, изображающая американский военный корабль «Техас». Заканчивалось письмо коротким постскриптумом, написанным размашистым почерком Роджера: «От армии держись подальше. Там нет места человеческим существам».

Уход Роджера в армию дал Ною одно существенное преимущество, которое тот использовал на полную катушку, хотя его и мучила совесть. Теперь у них с Хоуп появилось собственное гнездышко и им не приходилось больше бродить по ночным улицам, изнемогая от страсти, а потом дожидаться на крыльце, когда чтение Библии вгонит наконец в сон дядюшку Хоуп. У них было ложе, куда они могли уложить свою любовь, а из их глаз исчезла печаль, появлявшаяся после того, как они час за часом мерили шагами асфальт.

За месяцы, прошедшие после ухода Роджера, Ной наконец-то открыл для себя все достоинства своего тела. Оно оказалось более сильным, чем он предполагал, и куда более чувственным. У Ноя даже появилась привычка с восхищением разглядывать себя в высоком зеркале за дверью. Ему нравилось то, что он видел: телу нашлось достойное применение, и оно не подвело своего хозяина. Какое счастье, думал он, глядя на свою голую грудь, что на ней не растут волосы.

А у Хоуп, заполучившей собственное гнездышко, где их никто не мог спугнуть, проявился необычайно бурный темперамент. В уютной темноте летних вечеров ледяные холмы ее вермонтского пуританизма растаяли и испарились, и теперь Ной и Хоуп не уступали друг другу ни в страсти, ни в жажде наслаждений. В убогой комнатке, хранившей их самые сокровенные тайны, они погружались в дурманящий голову поток любви, и шум улицы внизу, крики мальчишек-газетчиков, голосования в сенате, артиллерийские дуэли в Европе, Азии, Африке отступали прочь, превращаясь в едва слышную барабанную дробь в лагере некой армии, участвующей в войне, которая не имеет к ним ни малейшего отношения.