Вы здесь

Мой XX век: счастье быть самим собой. Часть третья. РОССИЯ – ЛЮБОВЬ МОЯ (В. В. Петелин, 2009)

Часть третья

РОССИЯ – ЛЮБОВЬ МОЯ

Тут целый мир, живой, разнообразный,

Волшебных звуков и волшебных снов, —

О, этот мир, так молодо-прекрасный, —

Он стоит тысячи миров...

Федор Тютчев

1. О светлом и горьком Василия Белова

Я взялся за эти воспоминания под настойчивым напором обстоятельств... Сейчас многие мои товарищи, друзья, коллеги, мои современники, одногодки и старше, пишут воспоминания. Пишут, естественно, со своей точки зрения, пишут то, что подсказывает память, избирательная и прихотливая. И столько одностороннего и неправильного возникает на страницах этих воспоминаний, а вслед за этим следуют и выводы более молодых наших единомышленников, в искаженном свете представляющих ход недавней борьбы за возвращение русскому народу национального самосознания.

Вотчитаю статью Ю. Белова «Русские до боли «Перезвоны» (Советская Россия. 1999. 17 августа), очень хорошо здесь говорится о Валерии Гаврилине и Георгии Свиридове, но тут же следует фраза, вызывающая недоумение и даже возмущение: «Но шли годы, и о русском, как общем, стало забываться – Великая Победа уходила в историю. Но в 60-е возникло явление до сих пор не до конца осмысленное большинством. Сформировалась плеяда писателей, забивших в тревожный колокол о нелегкой судьбе русской деревни. Интеллигентствующие критики назвали русских писателей – Федора Абрамова, Василия Шукшина, Василия Белова, начинающего Валентина Распутина и других – «деревенщиками». А тема, поднятая русскими писателями, была не просто деревенской. Это была русская тема для всей России, не для русских только. Художественная литература всегда опережает время».

«О русском, как общем, стало забываться» – ну что еще может быть нелепее в наше время, чем вот эти фразы. «Сформировалась плеяда писателей...» Если сформировалась плеяда, то, значит, нужно искать тех, кто эту плеяду формировал, и не только формировал, но и пробивал в планы издательств, писал об этих писателях, рекомендуя читателям обратить на них внимание, тем самым формируя общественное мнение, тем самым формируя мнение власть имущих и пр. и пр.

Ну, ладно, думаю, Ю. Белов – человек молодой, публицист, как он сам представился. Но вот беседуют два главных редактора – Александр Проханов и Валентин Чикин: «Валентин Васильевич, ты помнишь, – начинает беседу Александр Проханов, – как в 1991 – 1992 годах мы предпринимали титанические усилия для того, чтобы соединить в патриотическое движение «красных» и «белых», «левых» и «правых»? Наши одухотворенные патриотические вечера, огромные залы. Мы же в наших газетах и на патриотических форумах стремились соединить всех патриотов, снять полувековую вражду и распрю. И это удается...» (Завтра. 1999. №32).

Мне-то казалось, что титанические усилия соединить белых и красных предпринимали еще Михаил Шолохов в «Тихом Доне» и Михаил Булгаков в «Белой гвардии», но им это не удалось: два русских гения только обозначили эту проблему – необходимость единства русской нации во имя будущего России как великого государства. Вслед за ними многие русские писатели предпринимали эти попытки – и в первую очередь Алексей Толстой и Леонид Леонов, Андрей Платонов и Вячеслав Шишков...

А ведь Валентин Чикин и Александр Проханов вроде бы серьезные общественные деятели, а говорят какие-то легковесные фразы: нет, все еще не удалось соединить всех патриотов. Если бы удалось, то Ельцина и его приспешников не было бы в Кремле.

Пишут воспоминания Сергей Викулов, Станислав Куняев. И хорошо, что пишут, но только уже сейчас необходимо вносить коррективы в ту картину, которая возникает под их пером, вряд ли стоит оставлять нашим потомкам решение вопроса – кто правдив, а кто субъективен. Историки литературы, дескать, разберутся и всех расставят по своим местам. Уже сейчас можно сказать, кто действительно играл определенную роль в формировании литературного процесса, а кто преувеличивает по своей тогдашней малости значение своей деятельности, кто субъективно, в свою пользу, трактует те или иные факты и фактики.

Нет, не забывали о русском как всеобщем в издательстве «Советский писатель», и Великая Победа не уходила в историю, а всегда была в наших сердцах. Я уже писал о том, что редакцию русской советской прозы в 1961 году возглавлял фронтовик Василий Петрович Росляков, потом блистательный поэт Владимир Павлович Туркин, его сменил фронтовик Николай Иванович Родичев. Редакцию русской поэзии возглавлял фронтовик Егор Исаев, а редакцию поэзии народов СССР – фронтовик Гарольд Регистан. Все мы в то время дружили, делились своими планами, а поэты читали свои стихи, в том числе и о Великой Победе, которую они лично в ратном подвиге добывали вместе со всеми народами СССР.

Постепенно менялся редакционный состав. В качестве рецензентов я привлек своих друзей-единомышленников – Олега Михайлова, Виктора Чалмаева, Михаила Лобанова... Иные рукописи, договорные и просроченные, нуждались в том, чтобы довести их до определенной кондиции. И тут на помощь приходил или Кузьма Горбунов, старый писатель, привлекший к себе внимание еще в начале 30-х годов, или Олег Михайлов, не только превосходный рецензент, но и талантливый редактор, способный дать ювелирную правку текста, дать так, чтобы своим вмешательством не обидеть автора. Чаще всего редактор и автор в итоге совместной работы становились друзьями, между ними устанавливалась переписка, которая сейчас становится бесценным свидетельством тогдашних настроений, тогдашнего положения в литературе, свидетельством отношений между писателями и цензурой, между писателем и власть имущими вообще.

В издательство «Советский писатель» один за другим приходили Евгений Носов, Василий Белов, Виктор Астафьев, хотели привлечь Константина Воробьева, пришли Василий Шукшин и многие другие молодые писатели, почувствовавшие, что «Советский писатель» готов издавать истинно русскую литературу. Ведь Евгений Носов, Василий Белов и Виктор Астафьев учились почти одновременно на Высших литературных курсах при Литературном институте, хорошо знали друг друга и успех каждого с радостью разделяли. После выхода книги Евгения Носова пришли и Белов и Астафьев.

Николай Иванович Родичев отбыл на несколько месяцев в творческую командировку на Дальний Восток писать повесть, оставил меня исполняющим обязанности заведующего редакцией русской прозы в самое горячее время: нужно было составлять план выпуска на 1965 год и план редподготовки на 1966-й. Каждый редактор предлагал пять-шесть «своих», получалось чересчур много, а мест в плане мало, вот и возникали конфликты, начиналась подковерная борьба за место в плане. Угодить всем страждущим было просто немыслимо, обиженные жаловались Лесючевскому и Карповой.

Где-то весной 1964 года под бременем этих забот я тоскливо смотрел в подготовленный редакцией план выпуска на будущий год, ведь столько интересного и значительного еще оставалось за пределами планами. Тут стремительно входит в редакцию Николай Васильевич Лесючевский.

– Виктор Васильевич! Почему вы не включили в план выпуска рукопись нового романа Ильи Сельвинского о революции и Гражданской войне?

– Рукопись только недавно поступила. Я отправил ее на рецензию Кузьме Горбунову, вскоре он обещал...

– Нечего ждать рецензию, Илья Сельвинский – известный поэт, профессиональный писатель. А что у вас в плане выпуска?

Я посмотрел в подготовленный проект плана, назвал первые имена в алфавитном порядке.

– Балябин, Белов, Карпенко, Носов...

– Какие-то Кучкины-Мучкины, а Сельвинского нет. Ставьте в план выпуска.

– Из Кучкиных-Мучкиных могут новые Шолоховы вырасти, а из Сельвинского – только Сельвинский, – вдогонку уходящему Лесючевскому бросил я.

Все эти годы издательской деятельности я действительно жадно читал рукописи неизвестных авторов в надежде, авось найду нового Шолохова. Вот вгорячах и признался Лесючевскому.

Естественно, в план выпуска 1965 года поставили рукопись Ильи Сельвинского, а Белов, Балябин, Карпенко и другие «мои» рукописи оказались вне плана. Из «моих» попал только Евгений Носов, книга которого и вышла в 1965 году, о чем здесь уже говорилось.

Приведу здесь несколько фраз из писем Николая Родичева, посланных мне из Хабаровска, где он надолго застрял, работая над новой повестью, а я слезно умолял его вернуться на работу, мне тоже нужно дорабатывать «Гуманизм Шолохова»; к тому же исполнять обязанности заведующего – это значит каждый день ходить в издательство, принимать авторов, разговаривать с редакторами, с начальством и пр. и пр.

«Ты меня ждешь в Москве, – склонный к юмору, писал Николай Иванович 12 августа 1964 года, – ая ползаю по большой карте Северного Сахалина и Камчатки, в ожидании армейских документов на вылет туда и в ожидании кирзовых сапог, положенных мне согласно новых условий жизни. Насчет жизни я не оговорился, ибо всегда предпочитал вот такую размашистую бродячую жизнь среди незнакомого мне люда и среди незнакомых сопок...

В общем, ты уже по эпиграфу догадался, что мне здесь нравится. Я для прогулки выбираю поближе закоулки: на Сахалин, на погранзаставу, где можно было бы побеседовать с беженцами-китайцами. Написал рассказец, сочинил ответ одному армейскому прозаику с убедительной просьбой заняться изучением новых уставов, вместо написания новелл. Любовь к этому во многом еще дикому, мятежному краю возникла отнюдь не из нелюбви к издательству. Дела издательские меня тревожат. Чаще других вспоминаются фамилии засланных в набор моих авторов. Проследи за рукописями Любимова, поступившего к нам недели 2 тому назад из редакции «Известия» с письмом Аджубея или Иващенко; и за прохождением рукописи Амлинского, которая поступила с 2 рецензиями. Здесь не помешал бы и твой собственный глаз.

Других рекомендаций не даю, поскольку ты не выполнил прощальных наставлений. Следи за своевременной сдачей рукописей в производство – это главное. Второе: распределяй (и требуй выполнения) на чтение редакторам рукописи. А третьим останется – подписание документов и чтение рецензий. Четвертым – береги здоровье. Если ты будешь ежедневно сидеть «от» и «до», ты скоро выйдешь из игры. Физически окажешься непригодным к этой изнурительной по нервной нагрузке работе».

Через какое-то время в отчаянии я посылаю Н. Родичеву письмо или телеграмму: не могу я каждый день ходить на работу, столько замыслов, столько нужно прочитать, написать, к тому же и теннис полюбился настолько, что я был готов каждый день играть, играть... А перед игрой с Олегом Михайловым столько возникало интересных разговоров, он вел переписку с парижской эмиграцией, писал книгу о Бунине, которую задумал представить как кандидатскую. К тому же он стал ведущим рецензентом нашего издательства, а рецензии хорошо оплачивались...

На мой скорбный плач Николай Иванович отвечал письмами или телеграммами. Вот одна из них: «Дорогой Виктор Васильевич свет моих очей небольшому сожалению меня задерживают конца сентября службы особой нет но торчать надо использую возможности завершаю третий рассказ предстоит еще одна поездка Сахалин или Приморье Приношу глубокую признательность за добрую помощь жди терпи надейся = Николай».

Или вот еще одно «издевательское» письмишко:


«Дорогой Виктор Васильевич!

Буйный ты сиротинушка!

В непрестанных думах о дне и часе нашего свидания (делового), в поисках, чем бы задобрить тебя, я умыкнул один документик об истоках китайских шатаний. Перепечатал специально для тебя, дабы у тебя было чем заняться в томительном ожидании нашей встречи.

А вообще, милый, я на службе. Хожу в мундире и подчиняюсь всем законам и распоряжениям, согласно уставам. Срок отъезда 5 X, но я вылетаю за счет уплотнения служебного времени где-то вокруг 1 окт. Постараюсь до 1-го. Обнимаю. Ник. Родичев. 21. IX. 64».

Прилетел, конечно, гораздо позднее, после 10 октября. Я тут же уехал в отпуск в Сухуми, работать над завершением книги о Шолохове.

26 октября Николай Иванович написал мне письмо, 29-го я его получил:


«Дорогой Виктор Васильевич!

Рад твоему слову и тому, что ты акклиматизировался в местах, где люди живут преимущественно голыми.

Молюсь о твоем благополучии. Писать о нашей работе – дело бесполезное. Это означало бы измерять воду в быстротекущей реке. Причем не всегда чистую воду – современную, химизированную.

Кручусь. Оставил ты мне богатое наследие в виде папок нечитаных и неотвеченных дел. Разбираюсь. Затеял перепроверку папок, карточек. Везде прорехи, везде нужны часы и часы «досужих» сидений. Сижу. Каждый день с утра и до ночи. И вдвоем будем сидеть до Нового года, пока не отрегулируем свой (нрб).

Продолжаю чистку портфеля. Поступает в среднем по 1 рук. в день. Раньше было по три. Из твоего списка пока не сделано ничего, кроме мелочей.

Очень много отнимает времени партработа. Готовлю экономич. совещание.

Нужны (ряд) контрольных читок, но тебя нет, некому этим делом заниматься. Одним словом, жду. Для полной нагрузки, для подпряжения в наш общий возок.

Ничего не пишешь о рукописи. А зря. Если у тебя успехи только по акклиматизации, то это решение проблемы лишь по форме. Иду по жизни с полной нагрузкой. Но возраста пока не чувствую. Если что и чувствую всерьез, это то, что напрасно засел в наш уважаемый кабинет. Лучше было акклиматизироваться на Сахалине. Там тоже климат подходящий.

Не хватит ли тебя развлекать? Боюсь впасть в старческую сентиментальность».


Так вот мы и переписывались, исполняя высокие обязанности руководителей главнейшего отдела издательства «Советский писатель».

И при всем при этом я вспоминаю об этом времени как о счастливой поре. Я узнал кухню издательства, узнал, что я могу, а что не могу... Дать толстую рукопись из «самотека» на рецензию нуждающемуся писателю, договорную – члену правления издательства; взять на чтение, а потом и на редактирование рукопись нового для издательства автора; а вот «старые» авторы все уже распределены по редакторам, которые уже ждут от «своего» писателя новую вещь, знают, кому ее послать на рецензию, кто ее поддержит на обсуждении плана. Если захочешь ты что-либо изменить, то скандал обеспечен, нет, не в открытую, а тихо зашелестит слух-слушок по коридорам издательства, дойдет, естественно, до Лесючевского и Карповой, начнутся разбирательства. Да, кстати, «старые» писатели меня меньше всего интересовали, среди них нового Шолохова не найдешь.

И вот однажды, когда Николай Иванович «ползал» по карте Северного Сахалина, а я исполнял обязанности заведующего редакцией русской прозы, в кабинет зашел молодой человек, небольшого роста, стеснительно поздоровался и протянул мне рукопись:

– Мне сказали в редакции, что рукопись я должен передать вам. Моя фамилия Белов, Василий Иванович Белов. Тут небольшая повесть и несколько рассказов.

К тому времени я прочитал многих современных прозаиков, перелистывал журналы в поисках новых имен, просматривал новинки других издательств. Нет, Белова я не знал. Но на вид он еще так молод, чуть за тридцать. Я стал расспрашивать Василия Ивановича. Родился в деревне, мать и до сих пор там живет, учился в Литинституте, работал в райкоме ВЛКСМ, печатался, в «Советской России» вышла небольшая книжка. Ну а почему сразу в «Советский писатель»? Есть же и «Молодая гвардия», тем более в прошлом комсомольский вожак. Об этом и спросил.

– Мои рассказы и повесть вряд ли подойдут издательству «Молодая гвардия», – словно бы услышав мои внутренние сомнения, сказал Белов. – Я больше пишу о современной деревне... Если вы интересуетесь положением в современной деревне, то, может, и почитаете...

Что-то подкупало в этой простоте и доверительности, которая исходила от Василия Ивановича Белова, немногословного, стеснительного, чуть-чуть неуверенного в себе, ведь он пришел в «чужое» издательство, тут и «своих» полно, а всех даже и такое мощное издательство прокормить не в состоянии, конкурс рукописей был слишком велик, даже не столько рукописей, сколько имен, порой и дутых. Но и дутые были «своими». Не выбросишь, столько лет кормили.

А наша задача с Н.И. Родичевым как раз и заключалась в том, чтобы привлечь новые, свежие силы в издательство, а значит, и в русскую литературу вообще. Белова я быстро прочитал, за день-два. Понял, что это настоящая русская проза, действуют истинно русские люди, говорят на подлинном русском языке. Но ведь эту рукопись надо провести через авторитетное рецензирование. Кому дать, чтобы поддержать это молодое дарование и поставить в план издания? Это мучительный вопрос. От этого очень многое зависело в судьбе рукописи, а значит, и в судьбе ее автора. А тут совсем еще молодой, никто о нем и не слышал. Лаптев Юрий Григорьевич, мелькнуло у меня, и проректор Литинститута, и лауреат Сталинской премии, сам пишет о деревне. Кому ж еще, как не ему. Вскоре Юрий Лаптев принес рецензию, я лихорадочно смотрю на последние абзацы рецензии: печатать в таком виде не следует. М-да-а. Такого я не ожидал. А Юрий Григорьевич начинает мне объяснять, что если напечатаем такое произведение, то завтра же нас всех разгонят, обвинят в клевете на колхозное крестьянство, как уже не раз бывало в нашей истории литературы, а вы, Виктор Васильевич, еще молодой и этого не знаете, а я все это сам пережил.

Что я мог возразить этому старому и, в общем, очень милому человеку? Что я сам историк литературы, знаю историю «Тихого Дона», «Белой гвардии», «Русского леса»? Нет, этим делу не поможешь. Отрицательная рецензия налицо, нужно было срочно что-то предпринимать, чтобы спасать положение. Я ведь рукопись прочитал, знаю ее достоинства и недостатки... Позвонил Виктору Чалмаеву, который иной раз выручал нас, охотно брал рукописи на рецензию. Я рассказал Виктору Андреевичу о своих впечатлениях о прочитанном, «забыв» сказать о рецензии Ю.Г. Лаптева. Но смысл нашего разговора – поддержать молодое дарование. Никогда я не давал рекомендации рецензентам, с уважением относился к каждому мнению, а тут я выразил своему другу, однокашнику по университету, открытую просьбу – поддержать. Но и тут ничего хорошего не получилось – Виктор Чалмаев написал еще более хлесткую, жесткую рецензию – печатать нельзя. Что было делать? Одна из них принадлежит члену правления издательства... И я написал редакторское заключение – таков был порядок, – в котором, обобщая рассмотрение рукописи в редакции, высказал вместе со своими положительными оценками рекомендации рецензентов по доработке рукописи. Рукопись перспективная, автор молодой и талантливый, необходимо заключить договор и отослать рукопись на доработку.

Так мы с Н.И. Родичевым и сделали, а после доработки, думали мы, дадим другим рецензентам. В итоге так и получилось. А между тем «Привычное дело» было опубликовано в журнале «Север». Белов прислал мне экземпляр журнала, я срочно написал рецензию, отдал ее в «Огонек», и Николай Сергованцев тут же поставил ее в номер, а Софронов подписал.

А поддержка «Огонька» в то время много значила в судьбе писателя. «О светлом и горьком» – так называлась рецензия, с которой, в сущности, началась известность Василия Белова, но ни один из критиков, писавших впоследствии о Белове, не сослался на эту первую рецензию о «Привычном деле». (Смотрите, господа критики и историки литературы, июльский «Огонек» (1966. № 29).)


О СВЕТЛОМ И ГОРЬКОМ

(В. Белов. Привычное дело. Повесть. Север. 1966. № 1)

Имя молодого талантливого прозаика Василия Белова сейчас довольно широко известно, а ведь всего лишь два-три года назад оно еле приметной точкой мелькало на литературном горизонте. Повесть «Привычное дело» – новый шаг в становлении многообещающего литератора.

В центре повести «Привычное дело» – крестьяне, живущие на не слишком щедрой к человеку вологодской земле.

Глубоко и поэтично, с тонким пониманием побуждений духовной жизни воссозданы образы Ивана Африкановича и Катерины – главных героев повести. С улыбкой и каким-то непостижимым стоицизмом переносят Катерина и Иван Африканович все трудности и беды, выпавшие на их долю. Автор описал будничную жизнь одной семьи: девять человек детей, всех их надо накормить, обуть, одеть. Родителям приходится тяжело. А они не теряют бодрости духа, стойко переносят все лишения.

Буднично и, казалось бы, спокойно течет жизнь вологодской деревушки. Ничего особенного не происходит здесь. Иван Африканович и его молодой друг Мишка, чуть-чуть «перебрав», заезжают в полночь к дальней родственнице и сватаются к ее сорокалетней дочери-вековухе. Жестоко обидевшись, дочь выгоняет непрошеных сватов. А наутро уже вся округа знала об этом происшествии. Кому смех, а кому слезы. Юмористические сцены сменяются драматическими, ненавязчиво передавая подлинную правду деревенской жизни, где юмор зачастую соседствует с драмой.

В этой небольшой повести много прекрасных сцен, эпизодов: герои работают, поют песни, растят детей, обсуждают последние новости международной жизни. Внешне ничем не выделяются Иван Африканович и его жена Катерина. Но В. Белов знает их не только внешне. Пристально вглядываясь в своих односельчан, с которыми прожил и работал немало лет, В. Белов обнаруживает в них множество редкостных качеств – доброту, целомудрие, достоинство. Иван Дрынов, Катерина, бабка Евстолья – это подлинно народные характеры, глубокие, сильные своим духом.

В. Белов описывает жизнь деревни в тот момент, когда низкая оплата трудодня, всевозможные запреты, сковывавшие самостоятельность и личную инициативу крестьянина, нарушения Устава сельхозартели и прежде всего принципа материальной заинтересованности мешали людям жить на родной земле.

В минуту отчаяния (отобрали сено, накошенное ночью в лесу) ушел из деревни и Иван Африканович. Он пытается оторваться от родной земли в поисках лучшей доли для своей семьи. Но земля жестоко мстит ему за эту измену, пусть временную. В. Белов с глубоким проникновением в душу этого обаятельного человека показывает, как он оттаивает, возвращается в родное село.


Естественно, Белов жил в Вологде, а повесть «Привычное дело» не умещалась в прокрустово ложе издательских требований, между нами возникла оживленная переписка.

Публикую здесь письма Василия Белова для тех, кто любит творчество этого замечательного писателя, кто интересуется тем, что думал и чувствовал он в борьбе за свое «Привычное дело», за то, чтобы быть самим собой, за то, чтобы восстановить утраченное после первой публикации в журнале «Север».

«Привычное дело» было опубликовано в издательстве «Советский писатель» в 1968 году, великолепное оформление сделал Евгений Капустин, фронтовик, тонкий мастер, чудесный человечище, о нем вспоминает Белов в письмах. И вообще книга вышла праздничная, не только по оформлению, но, главное, нам удалось полностью сохранить в конечном счете авторскую волю, не нарушая ее, не искажая представленное, как это иной раз бывало в то непростое время.

В.М. Карпова не раз говорила мне как редактору книги, что «Привычное дело» мы должны печатать по расклейке журнала «Север». «Ну, как же печатать по расклейке, Валентина Михайловна, если автор недоволен этой публикацией, если он представил авторизованную машинопись, которая существенным образом отличается от опубликованного?» Цензура требует, продолжала настаивать Валентина Михайловна, но честь ей и хвала, она умела слушать, а не веря, сама читала и принимала решение, порой правильное, иной раз в угоду времени, но тут уж ничего не поделаешь: руководителем не станешь, если не научишься слушаться и прислушиваться к мнению руководящих органов.

«Там, за тремя волоками» называлась книга Василия Белова, вышедшая в «Советском писателе», к сожалению, цензура сняла все-таки два рассказа, о которых В. Белов вспоминает в одном из писем:


«Виктор Васильевич!

Пишет вам Белов – тот вологжанин, что был у Вас не так давно.

Сначала хочется Вас поблагодарить за участие и поддержку, жаловаться на собственную судьбу – гнусная штука, но я немножко пожалуюсь Вам. Помните, Вы говорили о возможностях рецензирования. Я был бы весьма Вам благодарен, если б эту возможность реализовать как-то. Необязательно сразу. Я говорю в общем плане.

Далее. Недели через две я закончу очерк «Грозы над крышами», предназначенный для «Нового мира». Листов 5 – 6. Что, если один экземпляр я пошлю Вам? Или подождать, пока его не опубликуют? Я, правда, не знаю, что получится, но пока мне эта работа нравится, делаю ее с увлечением.

Хотелось бы спросить у Вас и о другом деле, связанном с моими рассказишками, с их изданием.

Очень прошу, черкните письмецо. С искренним и глубоким уважением.

Белов.

14 сентября 1964 г.».


А вот письмо заведующему редакцией Н.И. Родичеву.


«Здравствуйте, Николай Иванович!

Пишет Вам Белов, вологжанин. (Нас как-то знакомил Чернолусский.)

Неудобно и стыдно напоминать о себе, но я решил это сделать.

Дело в том, что я послал в «Сов. пис.» рукопись рассказов. Я прекрасно знаю трудности, связанные с изданием книжицы, и посему не очень претендую на успех этого дела. Но может быть, и что получится, может быть, можно втиснуться хотя бы в план. Помнится, в разговоре с Петелиным промелькнула эта возможность.

Кстати, при случае передайте ему поклон.

Привет от наших вологодских литераторов от Саши Романова и Сергея Викулова.

От души желаю удач и надеюсь, Вы напишете мне письмишко. С приветом Белов.

31.03.1965. Вологда, ул. Самойло, 9, 59. (Телефон только в отделении: Облисполком, 3 – 70)».


«Дорогой Виктор Васильевич!

Спасибо за письмо, за заботу, сердечный поклон всем «окопникам».

Насчет рецензирования – ерунда, ничего и не надо делать. Это я тогда намекал из-за денежного кризиса. Теперь вроде бы ничего. Выжил.

Наверно, Женя Носов трепанулся?

Да, насчет очерка я вряд ли что буду предпринимать.

Твардовский может быть и прав, очерк с подлинными, документальными фамилиями и фактами печатать не стоит. Я этот очерк пушу «молевым» сплавом, для рассказов и т. д.

Не смогли ли бы Вы при случае передать поклон В. Чивилихину и Рослякову? (Хотя я и не знаком с ними.) Еще привет Родичеву и, если увидите, Олегу Васильевичу Волкову.

За сим очень вам признательный.

Белов.

14.IV.65».


«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Решил написать письмишко, т. к. не знаю, что еще надо сделать в смысле моего сборника.

Был в Москве два дня, хотелось Вас увидеть, да так получилось, что не увидел.

Ник. Ив. говорил, что все идет своим чередом, примерно так же говорил и В. Чалмаев, но все равно у меня ощущение тревоги: как? что?

«Привычное дело», сокращенное на два листа, появится в первом номере «Севера», может быть, это облегчит продвижение сборника. Правда, с этой штукой мне бы хотелось кое-что поделать. Надо выбросить (как мне кажется) былину и выправить некоторые слишком прямолинейные места. И еще: на мой взгляд, совершенно необходимо совсем убрать из сборника два рассказа – это «В гостях» и «Бабушкин праздник» (о выборах).

В художественном смысле мне почему-то их не жалко, а дразнить гусей также не входило в мои планы.

Напишите мне, так как от судьбы сборника и от работы с ним зависят все мои ближайшие планы.

Дополнить чем-либо рукопись я не могу, так как связал себе руки несколькими начатыми повестями, и когда они закончатся – неизвестно.

С искренним почтением. Белов».

<12.11.1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)


«Виктор Васильевич!

Шлю Вам поклон и журнал с моей оскопленной штукой.

Сократили ее на два листа, да ошибок полно, да еще правили, и без моего ведома, что особенно неприятно и взбесило.

Очень надеюсь, что в сборнике будет не этот испорченный вариант, что в журнале.

В Москву мне хочется, и я приеду – будете ли Вы там в конце апреля? Сообщите. Обрадовали Вы меня 35%, так как уже полгода живу в долг, деньжат бы не мешало.

Может, послать мне бумажку в бухгалтерию, чтобы перевели в Вологду?

Но я боюсь, что 14 листов в сборнике не наберется. Может быть, привезу два новых рассказишка, если успею доделать. Если Вы собираетесь куда уехать – сообщите мне, я в это время и не поеду.

Сердечный привет Н. Родичеву.

За сим до близкой встречи.

Ваш Белов.

12.IV.66».


«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо и отвечаю сразу же и откровенно. Письмо несколько ошарашило меня. Пытаюсь согласиться со многими Вашими высказываниями, и у меня ничего не выходит.

Не произошло ли чего в издательстве за это время (я говорю относительно моей рукописи). Может быть, то, что Вы пишете о «Привычном деле», является точкой зрения издательства, а не Вашей лично? Признаюсь Вам, что тогда письмо было бы менее горьким для меня.

Я понимаю, как сложно, как щепетильно положение редактора. Особенно когда рукопись вызывает естественное раздражение известных кругов. И мало кто знает из читателей, что в какое-то время создателем книги менее всего является писатель... Вы понимаете, о чем я говорю.

Если говорить о моем сборнике, то теперь уже не я, а Вы создаете книжку. От Вас зависит, какой она родится. И родится ли вообще. Извините меня, но я здесь человек уже как бы посторонний, мое дело (может быть, менее тяжкое) сделано. Я уже отработанный пар. Я уже ничем Вам не помогу, я смогу только наблюдать, а как-то у Вас получится?

Теперь – хотя это и противоестественно – попробую войти еще раз в уже сыгранную мною роль. То есть защитить перед Вами, как перед читателем, то, что сказано в «Пр. деле».

Вы говорите, что все хорошо, но слабо показан колхозный мир, окружающий героев, слабо показан человек в борьбе с несправедливостью. И что я подчеркиваю только долготерпение Ив. Афр., покорность судьбе.

Но, Виктор Васильевич, именно это я и хотел подчеркнуть! То бишь не долготерпение, а неспособность, неумение Ив. Аф. бороться с несправедливостью, – это была моя задача с самого начала. Кстати, он не такой уж покорный, как Вы пишете. Да и выжить в деревне, выстоять в такой обстановке как раз и могли только такие; другие же, сильные и деятельные, давно либо сгнили в тундре, либо уехали в города.

Да еще неизвестно, слабый ли Ив. Афр. Слабый, если считать слабостью способность выживать в самых невероятных условиях. Может быть, это и не заслуга, быть таким. Но ведь он еще и не больно покорный. Помните, как он хватает в конторе кочергу, когда его не отпускают из деревни? Или как взъерепенился, когда ему не дали поплясать? Я как раз и хотел описать такого Ив. Афр. Разве я не имел на это право? Описать такого мужика, который боится уполномоченного, но способен разогнать с колом всю деревню? Не ошибка и то, что я не касался общественных производственных конфликтов. Чтобы о них писать, надо писать уже другую повесть (и я ее напишу), нужны другие герои, все другое. Эту же вещь я и хотел сделать так как есть, т. е. без тех качеств, за отсутствие которых Вы меня упрекаете.

Я согласен с Вами, что одной традиции «Матренина двора» мало для русской литературы. Конечно, мало. Но, Виктор Васильевич, не торопите события. В нашей литературе будет все: и новые бунтари, и новые Аксиньи с Мелеховыми. Все дело к тому идет, и процесс этот необратимый.

Уж больно стыдно говорить о самом себе, но я знаю, что через полтора-два года у меня будет новый, совсем не такой Иван. Но мне нужно было пройти через Ивана Африкановича. Пройти именно через такую книжку. Я убежден, что через это нужно пройти и читателю, иначе бы я не стал писать.

И вот еще что. Если б я, Виктор Васильевич, сделал эту вещь такой, какой Вы хотите видеть, то есть сказать полную, как Вы пишете, правду, то пробить, опубликовать книжку было бы еще труднее. Я бы мог описать и эту, полную правду, описать, что получается, когда Африкановичи вдруг начинают понимать, что к чему. Если б я ее написал, вот тогда действительно была бы пища для наших недругов...

Виктор Васильевич, поняли ли Вы меня? Я бы хотел послать рукопись в первых числах июля. Напишите, что за обстановка и какова угроза стычки с Главлитом. В этом смысле я выбросил кое-что, поправил. Совсем убрал рассказ про выборы. Объем получается только 14 листов. Думаю, что «Самовар», «Скакал казак» и еще два новых рассказа мне удастся опубликовать в журналах в ближайшие месяцы. Может быть, это облегчит Вам работу. Из той книжки я взял два рассказа: «Весну» и «Речные излуки», думаю, что надо было сделать это.

То, что написано в начале моего письма, надо бы сейчас, в конце, ну да ладно. Поклон Николаю Ивановичу. Жду Вашего письма и крепко жму руку.

Белов».

20.VI.66».


Примечание. Действительно, я несколько «ошарашил» В. Белова тем, что привел мнение рецензентов как мнение редакции, на этом основании мне удалось заключить с ним договор, потом выписать и одобрение, т. е. 35%. А подробное свое мнение я высказал в статье «Россия – любовь моя» (Волга. 1969. № 3) и в «Огоньке» в 1966 г.


«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Не так давно возвращался я с Кавказа, останавливался в общежитии Литинститута.

28-го часов в 11 – 12 заходил к Вам домой, но никого не было.

Решил, что Вы где-либо в отпуске. Сейчас уезжаю в деревню.

Поработать очень хочется.

Рукопись высылаю сразу, как только доделаю один рассказ. Если не лень – черканите по адресу: Вологодская область, Харовский р., п/о Азла, д. Тимониха.

Желаю хорошего труда и здоровья.

Белов».

1 августа <1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)


«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо в Тимониху. (Кстати, опять я еду туда до Нов. года.)

В моем молчании не было ничего такого. Писать особо нечего. Дела мои не ахти какие. Съездил на Восток, угробил время почти зря. Служба есть служба, к тому ж тамошняя погода не по моему носу. Ветер, влажность большая, к вечеру температура повышалась целый месяц (моя, разумеется). Еле выбрался. Год прошел бездарно, сделано очень мало. И хуже всего, – плохо работается, ничего не хочется делать.

На днях я послал в редакцию изд-ва рукопись сборника. Мне бы хотелось видеть его именно в таком составе и в такой последовательности. «Пр. дело» сокращено до журнального варианта, только оставил я главку «Бабкины сказки» о пошехонах. «Самовар» переименован в «Такую войну». Все вещи Вам знакомы. Только в конец я решил поставить зарисовку «Бобришный угор», не известную Вам. Это зарисовка как бы подводит итог, что ли. Раздумья об уходящем, чтоб больше не возвращаться к этой больной для меня теме.

Еще вставил в последний раздел рассказик «На Росстанном холме».

Эта штука мне не очень нравится – она сентиментальна и традиционная. Но название символическое: «Росстань» – слово, происходящее от «расставаться». На этом я и расстанусь с темой уходящей деревни...

Черкните, как и что.

Я буду в деревне числа до 25 декабря. Если нужно, то в январе приеду в Москву. Да так и так, вероятно, приеду в январе. Я говорил с главным художником насчет оформления, он обещал подобрать человека, знающего северный крестьянский быт и культуру северную. Уж больно не хочется, чтобы сборник оформлялся человеком несведущим. Не помню фамилию художника. Жду вестей.

Желаю Вам удач в личных делах и жму руку.

Белов.

8 декабря 1966».


«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Шлю Вам поклон и спасибо за письмо. Двадцатые числа для моего приезда очень подходят – приеду наверняка, если буду здоров. Кстати, за это время мне хотелось бы поделать кое-что с «Бобришным угором» (убрать красивости, лишнее философствование, сделать его проще и лиричнее).

Насчет оформления я полностью полагаюсь на Вас, лишь бы не было ляпсусов в смысле сельской специфики, а то это бывает. Знаком ли Капустин хоть немного с нашей северо-зап. деревней? В общем – смотрите сами.

О книге Вашей я узнал нынче осенью, но купить ее не смог, т. к. был в деревне, а сейчас ее в Вологде нет. Говорят, была, но еще летом распродана; надеюсь, Вы подарите ее мне. Насчет обсуждения «Пр. д.» в Союзе я слышал от А. Яшина (он сейчас в Вологде, в больнице, лечит бронхит, а потом сбирается на медвежью охоту). А насчет выдвижения я ничего не знаю, это Ваше сообщение вызвало во мне растерянность, уж если до меня дело дошло, то до чего же докатилась великая русская лит-ра! Ведь мне-то больше всех ясно, как это мелко, малохудожественно, по сравнению с тем, как бы оно должно быть.

Да, а Шмелева я ничего не читал и что есть уже «Росстани», не знал совсем. Вот ведь как. Но я думаю ничего, слово «росстань» коренное, русское и повториться не грех. Позвольте хоть и с запозданием, но поздравить Вас с Новым годом. Крепко жму руку.

Белов.

5.01.67».


«Виктор Васильевич, привет!

Шлю поклон из Тимонихи. Все собирался в Москву, потому и не ответил. А вдруг все бросил и уехал в деревню, какая-то сила, инстинкт что ли, бросила меня в родные места. Живу тут как пустынник, есть время поразмышлять и что-то поработать.

И все отсюда кажется каким-то незначительным и суетным.

Не звонил ли тебе Степанов из «Правды»? Он приезжал, чтобы я доделал им статью. Я просил позвонить его тебе, т. к. почта из-за распутицы у нас не ходит и когда ты получишь это письмо – бог знает. С радио зря обижаешься, т. к. давать мне им пока нечего. На «Расст. холме» был уже опубликован в «Лит. России», а других пока нет. Конечно, рубли бы мне не помешали, но что сделаешь? Ну, теперь весна, можно скоро и на подножный корм...

СП приглашает в Москву на 4.V. Может, и приеду. Черкни. Я буду здесь, но лучше на Волгу, жена письмо перешлет.

Интересно, как движется сборник? Что сам сейчас делаешь? Передай мой поклон твоей великолепной матушке, она так похожа чем-то на мою. Еще передай привет Капустину и Максимову. (С Вл. Максимовым я познакомил Белова в ЦДЛ. – В. П.)

Желаю энергии и удачи. Крепко жму руку.

Белов.

16 апреля <1967> (Датируется по штемпелю на конверте.)


«Виктор Васильевич, шлю тебе сердечный поклон. Письмо получил. Телеграмму Карповой послал. Признаться, у меня не было особых надежд на благополучный исход, но в глубине души я все же надеялся, что все будет нормально.

Черт возьми, но ведь 25 лет прошло с тех пор – четверть века! До каких пор нельзя писать того, что было тогда? Ведь в рассказах нет и сотой доли всей правды, всей тогдашней действительности, ведь если б описать то время по-настоящему честно, то куда бы было этим двум рассказишкам!

И многие еще не знают, что пережили тогда русские люди, а самое обидное, что и знать не хотят – вот что обидно!

Ну, ладно...

Черкни мне подробности.

Карпова по телефону меня заверила, что весь остальной текст остается прежним – если б не это, то сборник издавать не было смысла бы...

Ну, ладно...

Что нового в столицах? Черкни.

Матушке твоей кланяюсь.

Белов. 2 декабря.

Да, Виктор Васильевич, если сборник подписан, то, видимо, можно надеяться и на деньги?

Гнусно, но я обсох в этом смысле до предела. Все время на грани того, что надо вот-вот искать работу.

А бросать свое дело неохота, слишком уж далеко все зашло.

У меня новый адрес: Вологда, ул. Ветошкина, д. 106, кв. 32».

<4.12.1967 > (Датируется по штемпелю на конверте.)


Примечание. Цензура книгу подписала в печать, но два рассказа сняла. Об этих «рассказишках» и упоминяет здесь В. Белов. Оба рассказа («Самовар» и «Скакал казак») повествуют о тяжкой доле русского крестьянства, о мучительном преодолении выпавших на его долю страданий. Эти рассказы были потом опубликованы. Вышел большой сборник «Холмы» (изд-во «Современник», 1973). Вскоре я получил этот сборник с дарственной надписью: «Виктору Петелину. Хоть и с запозданием, но от души. Белов. 21 августа 74 г. Вологда».


«23 декабря

Виктор Васильевич!

Поверь, что будь я членом пр. комиссии, я бы голосовал «за».

Неприятная вещь, но это ерунда – союз. Примут. Еще примут, все ерунда.

А книжку твою я читал. Не писал об этом, потому что не хотелось заводить разговор, так как слишком больно мне говорить обо всем этом. Поскольку ты настаиваешь – говорю. Книга мне не понравилась. То есть не понравилась относительно. Относительно творений Якименко, Гуры и К° – книга, на мой взгляд, великолепна. Особенно в смысле Мелехова. Но это так мало! Мало, недостаточно! По сути дела, ты смыкаешься с ними в отступлениях, в общей трактовке, хотя и прорывается на многих страницах настоящая правда. Ты здорово дал по мозгам этим критикам, для которых Гришка – олицетворение собственничества, дикости, которые боятся и ненавидят его. Но далеко ли ты ушел от таких критиков? Не обижайся, но я не могу иначе, слишком все это для меня больно. Те критики, все подряд противопоставляли Мелехова народу. Ты же шагнул немного вперед: для тебя Мелехов типичный представитель части народа. Для меня же Мелехов – олицетворение не какой-то определенной части (скажем, казачества), а всего народа. Вот и весь секрет того, почему книга мне не понравилась. Я убежден, что сила «Тихого Дона» в этом трагизме, трагизме размеров общенациональных. И в этом смысле «Целина» в подметки не годится «Тихому Дону», в «Целине» Михаил Александрович достиг блистательной художественности, блистательной формы при содержании ограниченном, навеянном весьма преходящими явлениями и идеями. (Помяни мое слово: пройдет десяток-полтора лет, и то, что делалось в деревне начала 30-х годов, будет всеми считаться ошибочным.) В этой ситуации (что в «Целине») было не меньше трагизма, чем во время гражданской войны, но Шолохов в «Целине» смазал этот трагизм. Если автор «Тихого Дона» велик и недосягаем, то автор «Целины» почти не выделяется в ряду прочих и отнюдь, впрочем, не маленьких художников.

Вот то, из чего я исхожу в оценке твоей книги о Шолохове. Можно считать ошибочными (а Ошанин бы счел кулацкими) эти мои мысли, но, надеюсь, в неискренности-то ты меня не упрекнешь.

О Булгакове я действительно писал, писал по заказу «Литгазеты». Рецензию на «Мастера и Маргариту». Чаковский снял с полосы мое незаконнорожденное детище, ничего в нем, вероятно, и не было такого гениального и особого. Я уж забыл, о чем там накарябал – кажется, хотелось сказать, выразить, например, ту мысль, что Москва не имела даже самого слабого иммунитета против нечисти, и шайка Воланда знала, где застопорить своих сатанинских коней. Ну и еще философское что-то, уже не помню.

Жизнь идет себе. Собираюсь в столицу, но в декабре уже не успею. Подписали ли мой сборник и когда будет сигнал?

Поздравляю тебя и матушку с Новым годом.

Насчет нового сборника – не знаю. У меня на повесть договор с Архангельским издательством, а другого пока ничего.

Пока, Виктор Васильевич.

Черкни, а также передай привет и новогодние поздравления Капустину. Белов». <25.12.1967> (Датируется по штемпелю на конверте.)


«Виктор Васильевич, обижаешься ты на меня зря. Впрочем, не зря. Не ответил вовремя, не заехал. Но жизнь какая-то нелепая. А организоваться не могу. Вот зачем-то поперся на декаду, и вышибло меня из оглобель. Ну, ладно.

За книжку спасибо. Аж не верится. Особенное спасибо тебе, что не правил. (Как это делают н.п. в «Мол. гвардии» и в «Сов. России»), и Капустину за оформление. Передай это ему, я бы написал, но и адреса нет.

Теперь о том, что ты говорил. Сборник может по объему выглядеть так: «За тремя волоками» (вся книга) – 13,5 листа; «Плотницкие рассказы» (повесть) – 5 листов; рассказы «Кони» и «Клавдия» – 1,5 листа; «Случайные этюды» – 1,5 листа. Итого – 21,5 листа.

Если нужно отрегулировать в точности до 20 листов, то можно выбросить либо «Весну», либо еще что. Можно убрать и подразделы и т. д.

«Случайные этюды» выйдут в «Севере» на днях. Пошлю. Рукопись «Пл. рассказов» затребовал в журнале – пошлю тоже в ближайшее время. Что еще?

Не знаю, что мне делать с театром им. Маяковского. Они очень сильно настаивают на инсценировании «Пр. дела». Просто беда. А у меня совершенно определенный взгляд на драматургию. Драматургия драматургией, а проза прозой. А и обижать их не хочется, что ответить – не знаю.

Отныне сажусь за работу, хватит дурачиться. Если будет здоровье – до лета сделаю 1-ю часть – о строительстве мельницы – тьфу-тьфу! – не сглазить бы. У меня уже набросано кое-что. И бумага чистая есть (я не писал ничего, т. к. не было бумаги). Не смеюсь, а серьезно! Бумаги действительно не было. А ведь каждый раз, садясь за стол, непроизвольно, настойчиво, ищешь хоть какую-нибудь причину, только бы не начинать, ничего не делать. Зато уж если втянешься, то злишься не только на людей, на близких (что отвлекают), но даже и на кота, который веснует по ночам на лестнице. Помоги мне бог втянуться, разогнаться, тогда пойдет само!

Поздравляю тебя с большим семейным событием, Федотьевне почтительно кланяюсь.

18.02.68. Белов».

< 18.03.1968> (Датируется по штемпелю на конверте. Но вполне возможно, что написано 18 февраля 1968-го. Большое семейное событие – я женился на Галине Ивановне, а маму звать – Татьяна Федотовна.)


«Виктор Васильевич, шлю поклон и спасибо за письмо. Бог с ним – с переизданием. Не вышло и не надо, меня это почему-то расстроило не очень сильно. И на то, что будут меня скоро поругивать, я гляжу как-то с юмором – пускай! Мне это (поверь хоть ты, т. к. никто этому не верит) будет одинаково неприятно, как и хвалебные штучки. Мне одного хочется, чтоб меня не трогали и не вспоминали... А прокормиться – авось не умру с голоду. Это я к тому, что заявку на несуществующую вещь я писать никак не могу.

Как идет жизнь?

Я вот никак не могу вырваться в Тимониху, все держат за хвост бытовые штучки.

Пока. Привет всей твоей семье.

29 мая <1968> Белов.

Читал ли ты Ф.Абрамова? Вот это истинная правда, не то что «Кончина».

(Датируется по штемпелю на конверте.)


«Здравствуй, Виктор Васильевич!

Я звонил, будучи в Москве, да тебя не было. А был я там мало и с женой, поэтому больше ничего и не смог. Насчет матерьяла для журнала. Ничего нету. Была статейка о языке – она идет уже в ж. «Русская речь». Погляди. Очерк есть недоделанный, но я его обещал Викулову.

А делать что-либо сейчас не могу – другие планы, выполнение которых и так очень затянулось.

Пока! Привет твоей жене и матери. Поклон также Ванюхе Пузанову, он, кажись, в «М. гвардии». И Капустину.

Да. Не сможешь ли ты помочь устроить несколько моих снимков у того фотографа, который в «Сов. пис»? Мне очень надо, а прямо к нему обращаться стыжусь (я имею в виду плату, как, сколько). Жму руку.

20.01.1969 Белов».


«Виктор Васильевич, шлю поклон. Насчет статьи о деревенской теме в кино, дела такие. Она у меня написана давно и отлеживалась. Но о ней знали в «Н. мире», и я давно дал слово, что пошлю им. Теперь я ее вновь переписал, перепечатал и посылаю в «Н. мир». Отнюдь не ручаюсь, что там будут от нее в восторге. Поэтому не знаю, что дальше будет. Но поскольку пообещал – надо послать.

Никаких пока романов не начинал – боюсь, да и дела засосали...

Да, спасибо за разговор с Лаврентьевым. Он мне послал необходимые снимки.

Пока! Сажусь за «Бухтины вологодские», потом шпарим с Астафьевым в деревню.

18 марта <1969> Белов».

(Датируется по штемпелю на конверте.)


«Виктор, посылаю поклон и спасибо, а также привет твоей семье (не прибавилась ли она?).

Статью я прочитал, она мне нравится, но кажется несколько затянутой и чуть менее злободневной, чем хотелось бы. И еще (это уже личное совсем) не очень приятно стоять в одном ряду с П. Проскуриным (по-моему, В. Астафьеву тоже). Ну, ладно.

Твое ехидное замечание насчет моего «замыкания в рамках «Н. мира» я принял не всерьез. Во-первых, я и не замыкаюсь, во-вторых, журнал-то не так уж и плох, не считая некоторых пассажей типа дементьевской статьи и катаевского «Кубика». «Бухтины» мои там сейчас, но я не очень надеюсь, что пройдут. Статью для «М. гв.» обязательно сделаю, но когда – не знаю, хочется писать то, что задумал.

Насчет В. Оботурова. По-моему, это очень умный перспективный парень, и если портрет у него не получился, то это еще ничего не значит.

Теперь о письме в «Огоньке». Я бы это письмо не подписал. Не потому, что не согласен с мыслями против дементьевской статьи (с этими мыслями я согласен), а потому что, объективно, письмо против Твардовского. А ты подписал бы?

А Ланщиков подписал бы? (Кстати, передай ему привет, хотя я знаком с ним только по его выступлениям.)

Я не берусь судить за всех, но, как мне кажется, Витя Астафьев и Саша Романов тоже не поставили бы свои подписи против Твардовского, да еще теперь, когда его гонят из журнала. Все это очень сложные и хитрые штуки.

А меня теперь Михайлов объявил вне закона, не знаю, что и делать. Не переиздают, не печатают.

И правые и левые смыкаются против меня и Астафьева, хотя одни шумят за Россию, а другие шумят против лжепатриотов (Дементьев, к примеру). Те и другие стоят друг дружки. Ну, пока!

Я в деревне, прихожу в себя после поездки в Польшу и в Москву.

14.08.69 Белов».


«Виктор Васильевич, спасибо тебе за книгу. За сроки не ручаюсь, но прочту обязательно. (Речь идет о книге «Родные судьбы», изданной в «Современнике» в 1976 году. – В. П.).

(У нас, оказывается, почерки схожи.)

Да, а те два рассказа («Самовар» и «Скакал казак») так и выкидывают из всех сборников, хоть я и пытаюсь каждый раз вставить. «Казака» опубликовал Гончаров в «Подъеме», но без моего ведома вырезал главную сцену. Я взбесился, а с него как с гуся вода.

Но даже и после публикации в «Подъеме» – из книжек выкидывают.

В «Канунах» вон тоже выковыряли все, как начинку из пирога. Вот тут и пиши...

Ладно. Будь здоров. Семейству кланяюсь.

21.10.1976 Белов».

Как читатель догадывается, в последних письмах В. Белова говорится уже о другом времени (я перешел на работу в журнал «Молодая гвардия), о котором еще речь впереди. А сейчас мы снова возвращаемся к счастливой поре – к работе в издательстве «Советский писатель».

2. Образы Петра Проскурина

Судьба подарила мне еще одну радость – знакомство и дружбу с Петром Проскуриным. Я знал, что в нашем плане выпуска есть рукопись романа «Корни обнажаются в бурю», я прочитал его в журнале «Дальний Восток», но рукопись уже поступила в издательство, читать ее взяла Зоя Владимировна Одинцова, умный и тонкий редактор, написала хорошее редзаключение, уже началась работа с автором. И как только я узнал, что Проскурин приехал из Хабаровска в Москву, я попросил Зою Владимировну познакомить нас. С первых же слов я понял, что это «мой» автор, деревенский по происхождению, умный, талантливый, хвативший лиха, успевший многое познать в жизни. А потом, после того как он побывал у меня дома на улице Милашенкова, после того как немало было выпито и съедено, как говорится, соли, я увидел в нем не только мощного, сильного внешне, но и могучего внутренней красотой и глубиной проникновения в суть происходящего вчера и сегодня писателя.

Так получилось, что о его романе «Горькие травы» я, естественно, сказал Анатолию Иванову, все еще работавшему заместителем главного редактора журнала «Сибирские огни», познакомил их; помнится, долго все мы втроем беседовали на крыше десятиэтажного дома, где помещался «Советский писатель». Естественно, все мы втроем были у меня на Милашенкова, традиционно мама угощала нас своей селедочкой и картошечкой, и потом – долгие романтические разговоры о высоком, духовном, прозаические – о сегодняшнем, земном.

Эти несколько писем относятся к тому как раз времени, когда решалась судьба романа Петра Проскурина «Горькие травы», решался вопрос о переезде из Хабаровска хоть куда-нибудь в центр России.

В последующем наши отношения были сложными и, как говорится, противоречивыми. Возможно, что-то я не понимал в творчестве Петра Лукича, но писал все, что думал; возможно, и Петр Лукич что-то чрезмерно высоко оценивал в своем творчестве, уж слишком много хвалебных слов по его адресу раздавалось в критике, особенно усердствовал мой друг Виктор Чалмаев... И пусть нас рассудит Время.

В. Белов в своих письмах упоминал имя Проскурина. И это еще раз свидетельствует о сложностях и противоречиях литературного мира, в котором мне довелось жить.


«Дорогой Виктор!

Наконец, собрался написать тебе, хотя тщить себя надеждой на ответное послание не могу – знаю, как «методично и сразу» ты отвечал на письма своего любимого автора – Анатолия Иванова.

Конец ознакомительного фрагмента.