Коронация и отчет
Как ни прискорбно было отречение Эдуарда VIII для германской политики, мне оно дало возможность во время пребывания в Лондоне стать свидетелем коронации английского короля Георга VI. Естественно, у меня не было доступа в Вестминстерское аббатство, где проходила сама церемония, однако я в полной мере пережил всю многодневную процедуру, с одной стороны, благодаря школе (школьные здания соединялись проходом с Вестминстерским аббатством), с другой, из-за того, что немецкое посольство было, естественно, втянуто в празднества по случаю коронации. Здание посольства к тому же стояло в те времена на «The Mall», фешенебельной улице, соединявшей Букингемский дворец с Адмиралтейством; по ней двигалась коронационная процессия в сторону Вестминстерского аббатства. Отец видел в коронации возможность сообщить новые импульсы своим усилиям по установлению германо-английской дружбы. Вынужденное участие в «Комитете по невмешательству» в Гражданскую войну в Испании, заседавшем в Лондоне, не способствовало тому, чтобы облегчить его задачу. Я знал по рассказам матери о колебаниях Гитлера, должен ли он вообще кого-то посылать на празднества и, если да, то кого ему направить в качестве своего представителя. Принимая во внимание инциденты в Испании, затронувшие немецкий военно-морской флот[138], и к тому же английскую позицию в Комитете по невмешательству, обсуждался вариант, не назначать никого, а передать задание послу, то есть отцу. Отец прилагал все усилия к тому, чтобы Гитлер послал своего эмиссара на коронацию, все противные утверждения являются клеветой. Отца могло устроить все, что облегчало его задачу в Англии.
Самым большим «общественным» событием, в котором мне довелось принять участие, явился праздник, устроенный посольством в честь представителя Германии на коронации тогдашнего имперского военного министра Бломберга. Это было особенное переживание. Герцогиня Кентская – герцогская пара представляла на этом вечере в посольстве британский двор – показалась мне прекраснейшей женщиной во всем свете. К этой необыкновенно очаровательной и, в отличие от многих членов королевской семьи, очень элегантной даме был, на мой взгляд, применим любой превосходный эпитет. Мне выпала честь поцеловать ей руку! Герцогская пара представляла собой одну из красивейших «couples» той эпохи. Они оставались на празднике намного дольше, чем предполагалось. Представительские помещения посольства были забиты битком. Пришло намного меньше отказов, чем обычно ожидается в подобных случаях. Уже на следующий день Лондон обошло высказывание главы французского Генерального штаба Гамелена, делегированного французским правительством для участия в празднествах и, естественно, также приглашенного: «Этот праздник слишком удался, чтобы я мог радоваться по этому поводу!»
После праздника в посольстве состоялся большой морской парад в Спитхеде, в котором я смог принять участие вместе с гостями посольства, – еще один кульминационный момент этих дней. Протокольный отдел посольства арендовал для гостей прогулочный пароход, на нем мы объехали парадный строй британского флота и военных кораблей, присланных со всех стран света. Ровно сорок лет назад, 26 июня 1897 года, в Спитхеде уже проходил парад в те времена еще самого мощного в мире военно-морского флота. Тогдашним поводом послужил юбилей правления королевы Виктории. Опираясь на этот потенциал, английская политика проводила курс на столкновение с Германским рейхом, с которым, как с сильнейшей континентальной державой, в согласии с традиционными правилами британской политики нужно было вести борьбу. То, что эта континентальная держава оказалась весьма удачливым и потому обременительным конкурентом на мировом рынке и, сверх того, приобрела сильный, хотя ни в коем случае не сравнимый с английским, военно-морской флот, добавило направленной против рейха политике стимулов и аргументов.
Последовавшее в итоге противостояние в Первой мировой войне вынудило английский флот разделить с США первое место в мире по мощи военно-морских флотов. Да и в целом Британская империя не смогла после войны восстановить свое главенствующее положение в мире. Вопрос, неизменно актуальный к тому времени в 1937 году и буквально навязывавшийся еще раз ввиду впечатляющей демонстрации мощи, звучал так: применит ли Великобритания этот военный потенциал вновь для подавления сильнейшей в глазах англичан континентальной державы, то есть Германии? Движутся ли мысли английских имперских политиков опять в том же направлении, которое лорд Бальфур, лидер Консервативной партии, в 1910 году в разговоре с американским послом в Лондоне Генри Уайтом охарактеризовал в следующих выражениях:
«Мы, возможно, сваляем дурака, если не найдем повода объявить Германии войну прежде, чем она построит слишком много кораблей и заберет нашу торговлю». На это Генри Уайт ответил: «В частной жизни Вы добросердечный человек. Как это вяжется с тем, что в политике Вы можете размышлять о таких жутких вещах, как спровоцировать войну с безобидной нацией, имеющей столько же прав обладать флотом, сколько и Вы? Если Вы хотите конкурировать с немецкой торговлей, работайте упорней». Бальфур ответил: «Это означало бы, что мы должны понизить наш стандарт жизни. Возможно, война была бы для нас проще». На это Уайт: «Я в ужасе от того, что, как нарочно, Вы можете выдвигать подобные принципы!» В конце еще раз Бальфур: «Является ли это вопросом права или беззакония? Возможно, это лишь вопрос сохранения нашего господства»[139].
Но вернемся в Спитхед. Корабли стояли на якоре в четыре ряда, последний ряд был отдан иностранным судам. На нашем прогулочном пароходе отставной британский морской офицер, вооруженный громкоговорителем, рассказывал о кораблях, которые мы проезжали. Во главе «Navy» находился линкор «Warspite», в то время сильнейший в мире линейный корабль. В ряду иностранных кораблей с некоторым злорадством были поставлены бок о бок немецкий и советский корабли, несомненно, ироническая задумка устроителей. Два года спустя, когда отец заключил в Москве германо-русский пакт, отсюда вышла ирония наоборот.
Парадное построение кораблей было к тому времени уже завершено и король с королевой уже осмотрели подготовленные к параду суда, стоявшие на якоре, так что матросы радостно махали нам в знак приветствия. Лишь на русском корабле матросы, уставившись на нас неподвижным взором, проигнорировали наше приветствие. Это побудило нашего комментатора обронить ироническое замечание: команда, вероятно, в этот момент занята выборами капитана на следующую неделю. Что за высокомерие! Этот человек воспроизвел симптоматичную для многих английских политиков позицию непризнания всерьез советской угрозы. Отсюда они имели на прицеле Германию, отказываясь включить Советскую Россию, евразийскую державу, в систему европейского равновесия и принять ее в расчет.
Рейх был представлен крейсером «Германия», построенным в конце концов во времена Веймарской республики, несмотря на все волнения по поводу детского питания. В соответствии с положениями Версальского договора он имел водоизмещение не свыше 10 000 тонн. Большие английские и иностранные корабли превосходили его по размерам в несколько раз. Тем не менее наш комментатор – и отнюдь не из вежливости – назвал его чудом военной техники: уму непостижимо, сколько этот легкий корабль вместил вооружения и брони, обладая при всем при том приличной скоростью. «Германия» являлась в то время все еще сильнейшим кораблем Кригсмарине, в сравнении с большими военными кораблями, собранными в Спитхеде, она была, однако, лишь «лодкой». В международных морских кругах говорилось о ней как о «карманном крейсере». Она прямо-таки символизировала германскую политику, стремившуюся избежать военно-морской конкуренции с Англией.
Отец составил для Гитлера отчет о коронации и о состоявшейся одновременно в Лондоне Имперской конференции («Отчет о коронации»)[140]. Отчет содержит очень позитивную оценку Бломберга и его пребывания в Лондоне. Однако главным образом речь в отчете идет о видах на заключение с Англией долгосрочного соглашения. Вкратце в нем говорится словами отца следующее:
«(…) В настоящий момент складывается впечатление, что структура Британской империи, несмотря на некоторые послабления в последние годы, все еще прочно закреплена в Лондоне и что в Англии намереваются с помощью вооружения, имперского плана обороны, учрежденного сегодня Комитета обороны и прочих организационных мероприятий вновь упрочить связи внутри империи. Отсюда в ближайшие годы придется считаться скорее с укреплением, нежели с ослаблением структуры Британской империи.
(…) Я, со своей стороны, неоднократно вел конфиденциальные разговоры с влиятельными личностями из руководства: большей частью они были весьма дружественными, также и с Иденом и Ванситтартом, с которыми посольство наладило чисто личный, приятный контакт. По сути, в известной установке этих господ в отношении германских интересов, по моим сведениям, мало что изменилось. Невил Хендерсон во время своего первого совещания в Форин офис был, согласно строго доверительной информации, не слишком обнадежен в отношении его будущей деятельности в Германии.
(…) О разговоре с Иденом следует отметить, что он, в Band, что касается продвижения Западного пакта и вопроса о Бельгии, явился не слишком содержательным.
(…) Англия не хочет связывать себя в отношении Востока. На самом деле она благодаря своей гарантии для Франции и французской гарантии для России сильно вовлечена во французскую систему пактов, то есть косвенно связана с Востоком. Это еще раз подчеркивается длительной моральной поддержкой франко-русского пакта, то есть поддержкой французских гегемонистских амбиций в Европе, выражающихся в союзе Франции с Россией. По тому, как сегодня обстоят дела, существует опасность, что в случае русско-немецкого конфликта Великобритания через Францию окажется втянутой в войну с Германией (приемов для этого имеется в достатке: ложные сообщения Хавас, облыжные обвинения в агрессии, акты саботажа и т. д. и т. п.). Единственным, по видимости, путем предотвратить это явилась бы английская гарантия нейтралитета на случай немецко-русской войны. С ней мы были бы, по всей видимости, и вообще застрахованы на Западе, так как без военной помощи Англии Франция едва ли решится атаковать западные немецкие укрепления. Ключ к ситуации находится, таким образом, исключительно у Англии; поставленные перед альтернативой, с одной стороны, дружба с Германией при полном соблюдении английских интересов (морское соглашение, готовность к гарантии суверенитета стран, лежащих между Англией и Германией, включая Францию) и, с другой стороны, очередная схватка не на жизнь, а на смерть между двумя великими германскими нациями, по сути, за чужие интересы, борьба, которую Англия при известных условиях должна будет начать в намного менее благоприятной ситуации, нежели в 1914 году и которая подвергает риску само существование Британской империи, английские государственные мужи должны все же сделать верный выбор. (…)
(…) Тем временем стоит, несмотря на дружескую коронационную атмосферу, сохранять надлежащую порцию скептицизма (отец говорил о «продолжающихся атаках прессы» против Германии) и не пренебрегать ничем, укрепляя в соответствии с избранной линией наши другие союзы, без того, чтобы нам окончательно закрыть себе английский путь. Лично я поверю в перемену лишь когда английская подпись будет стоять под одним из приемлемых для нас договорных инструментов, будь то по вопросам Бельгии, Западного пакта, колоний или большого общего прямого германо-английского соглашения. Посольство будет, используя все средства, и дальше работать над установлением германо-английской дружбы, причем, разумеется, наша дружба с Италией и Японией во всех отношениях будет приниматься во внимание. Эта работа не может быть названа бесперспективной, поскольку английское общественное мнение, по большей части, относится к Германии благожелательно, речь идет, таким образом, о том, чтобы завоевать на свою сторону правящий слой («ruling elite»)».
С таким намерением отец, в то время, когда создавался «Отчет о коронации», пригласил на ленч в посольство Уинстона Черчилля. В разговоре с глазу на глаз Черчилль заявил жестко, но с откровенной прямотой: «Слишком сильная Германия будет вновь уничтожена!» Отец ответил Черчиллю: на сей раз Германия не одна, у нее имеются союзники, на что Черчилль невозмутимо возразил: «We are pretty good at getting them around at the end!» В своих мемуарах он приводит более забавный ответ, которого на самом деле не произносил: «В Первой мировой войне итальянцев имели союзниками мы (англичане), отсюда лишь справедливо, что на сей раз вы (немцы) имеете их союзниками!» Как обстоит дело, когда победители судят побежденных, показывается на этом примере. Нюрнбергский трибунал признал то, что Черчилль в этом разговоре сказал или не сказал, не имеющим никакого значения[141].
В политических разделах отчета трезво анализируется состояние германо-английских отношений ко времени коронации. Отчет ясно отражает затруднительное положение Германии: отнюдь не огромный военный потенциал большевиков, но необходимая для нейтрализации Советской России немецкая мощь воспринимается обеими западноевропейскими державами как угроза[142]. Отец касается основной проблемы европейской политики, а именно озабоченности соседей по поводу немецкой мощи, на их взгляд, потенциально ведущей к гегемонии. Он отмечает, что Иден, британский министр иностранных дел, «не слишком содержательно» высказался по поводу «Западного пакта». Однозначно явствует из отчета, что, на случай конфликта с Советской Россией, Германия желает получить «тыловое прикрытие» на Западе в виде гарантии нейтралитета Великобритании. Одновременно он видит опасность войны на два фронта, в том случае, если Великобритания вследствие франко-русского пакта будет втянута Францией в противоборство. Уклонение от возможной схватки с Советским Союзом, если бы советская сторона, имея в союзниках Францию и, не исключено, также и Англию, захотела вызвать конфликт, не находилось целиком и полностью в немецких руках.
Когда отец пишет в отчете, что Германия «должна была бы иметь прямо-таки величайший интерес сохранить Британскую империю, наследницей которой она никогда не смогла бы стать», то это целиком совпадает с концепцией Гитлера. Речь идет, заметьте, о строго конфиденциальном сообщении главе государства, отражающем внутренние, интимные и, таким образом, подлинные соображения германского руководства. Правомерен вопрос, не упустила ли Англия в этой международно-политической фазе шанс гарантировать стабильность «Empire» союзом с рейхом.
Чтобы выйти из затруднительного положения, немецкой политике ничего другого не оставалось, как искать друзей там, где их можно было найти, не отказываясь от шанса соглашения с Великобританией. Важнейшим побудительным мотивом заключения «антикоминтерновского пакта» с Японией была угроза, исходящая от Советского Союза. Она являлась в той же мере актуальной для Японии, как и для Европы. Другим аспектом был как таковой прорыв изоляции.
В Советском Союзе Гитлер видел принципиального противника как Германии, так и европейской культуры. Как он писал в уже упомянутом Меморандуме о четырехлетнем плане летом 1936 года, победоносная агрессия СССР означала бы величайшую катастрофу человечества со времен заката Римской империи. На этом факте основывалась в его глазах правдоподобность аргументации по отношению к Англии. В «новой» системе европейского равновесия, по немецкому представлению, Германия с Францией и Великобританией находились на одной и Советский Союз – на другой чашечке весов. С тем чтобы не подвергнуться опасности с этой концепцией полностью зависеть от доброй воли Великобритании, Германия должна была «оптировать», как того непрестанно требовал отец. В расчет принимались, согласно положению вещей, преимущественно Италия и Япония, до тех пор, пока Англия не «объяснилась» и в некоторых кругах говорилось лишь о «bolshevik bogey», выдвигаемой Гитлером якобы с единственной целью вымогать английскую благосклонность. С таким отношением отец столкнулся, когда разъяснял Идену, британскому министру иностранных дел, только что подписанный антикоминтерновский пакт:
«Я указал на то, что пакт не направлен против кого-либо, кроме как против мирового коммунизма, и что присоединение Англии также не встретило бы препятствий. Я натолкнулся на полную неспособность Идена понять, о чем идет речь. (…)Коммунистическую опасность в Англии видеть не желали»[143].
Естественно, антикоминтерновский пакт заключал в себе также политический момент, и он был хотя бы потому антирусским, что Москва являлась носителем идеи Коминтерна. Адольф Гитлер и отец надеялись на создание с антикоминтерновским пактом определенного противовеса против России, так как Советский Союз находился в то время и политически, а не только идеологически, в противоположности к Германии.
Отец:
«Также и принимая во внимание Англию, для нас не имелось другого пути, кроме как продолжать антикоминтерновскую политику. Лишь в качестве потенциально сильного партнера мы могли помочь приобрести решительное влияние английским кругам, видевшим будущее своей страны в сближении с Германией наилучшим образом обеспеченным. Была избрана возможно более свободная форма антикоминтерновского пакта, (…) с тем, чтобы сохранить дипломатически и дальше свободу рук для возможного союза с Англией.
Целью немецкой внешней политики было убедить Англию, что при выборе между возможным по стечению обстоятельств союзом (Германии) против Англии и германо-английским союзом последний был бы (для Англии) предпочтительным курсом»[144].
Обращаясь в прошлое, позволительно задать вопрос: не являлся ли «последний» действительно «предпочтительным курсом» в смысле сохранения Британской мировой империи? Я могу заключить об этом как «очевидец», в мое время в Лондоне я неоднократно слышал из отцовских уст, что также и антикоминтерновская политика в то время все еще имела в качестве конечной цели достижение соглашения с Англией. Бесплодные усилия в этом направлении в 1933–1936 годах привели, со стороны Германии, к постановке несколько других акцентов в отношении пути, на котором был достижим союз с Англией, но цель оставалась неизменной. Поэтому пакт не содержал обязательств по поддержке, предусматривались лишь консультации. Германской политике не оставалось ничего иного, кроме укрепления немецких позиций с помощью союзов и демонстрации уверенности, что она ищет английской дружбы в качестве ценного партнера, не пренебрегая английскими интересами. С такой установкой отец приступил к работе в Лондоне.
Когда он, оглядываясь на прошлое, пишет, что тогда «в Англии не желали видеть коммунистическую опасность», то эта констатация относится к Советскому Союзу и потенциальной угрозе Европе, исходившей от него. Коммунистическая партия Великобритании действительно не играла никакой роли во внутренней политике.
Необходимо констатировать, что Гитлера до этого времени нельзя было упрекнуть ни в какой выходившей за рамки обыкновенного порядка вещей внешнеполитической акции. Устранение дискриминирующих определений Версальского договора являлось юридически обоснованным и, сверх того, политико-военной необходимостью, которую видели, к примеру, также и в Англии. Введение двухгодичного срока службы французским правительством – вместо разоружения, предусмотренного Версальским договором, – и в первую очередь военный союз Франции с Советским Союзом на «другой стороне» также являлись шагами, игнорировавшими Версальскую систему договоров. В глазах Гитлера российская угроза вследствие этого значительно возрастала, в особенности за счет привлечения к договорам Чехословакии.
В результате заключения франко-русского военного союза в 1934–1935 годах, имевшего, по словам отца, «длительную моральную поддержку» в Великобритании, создавалось положение, при котором, если бы Англия, вооружившись, присоединилась окончательно к силам, направленным против Германии, окружение рейха было бы практически завершено. Англия, обладавшая полной свободой действий в этом отношении, могла бы до времени оставить рейх «в неясности». Такой сценарий являлся скверным, но вполне допустимым, если бы не удалось выработать единую европейскую политику и вместо этого возникли бы направленные друг против друга блоки с включением СССР. Прояснение ситуации для немецкой политики рассматривалось отцом как его вторая важная задача в Лондоне.
Здесь необходимо упомянуть еще один в высшей степени важный факт тогдашней международной политики, а именно враждебную установку в отношении Германии тогдашнего президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта. Однажды утром друзья по Westminster School встретили меня с серьезными лицами, выразив очень трогательно сочувствие к большой беде, постигшей мою страну. Быстро выяснилось, что школьные товарищи сожалели о катастрофе, уничтожившей дирижабль «Гинденбург» в Лэйкхерсте, на посадочной площадке дирижаблей в Нью-Йорке 6 мая 1937 года. Это несчастье привело к большим жертвам. Одной из причин катастрофы явился отказ американского правительства продавать Германии невоспламеняющийся гелий, который в те времена можно было приобрести только в США. Поскольку дирижабли с давних пор не имели никакого военного значения, данное поведение американского правительства представляло собой уже в 1936 году исключительно недружелюбный акт по отношению к Германии.
Расскажу здесь еще об одном личном переживании в непосредственной связи с установкой американского президента в отношении Германии, относящемся по времени также к 1937 году. Несколько лет назад мы, моя жена и я, были приглашены друзьями в США в штате Нью-Йорк в большое общество. Моей жене достался сын президента, Эллиот Рузвельт, в качестве кавалера за столом. После еды случилось так, что я подсел к жене и Рузвельту. К моей неожиданности, он говорил о моих родителях любезнейшим образом; отец говорил по-английски лучше, чем англичанин. Оба были исключительно милы к нему. На мой вопрос, откуда он знал моих родителей, он рассказал, что свадебное путешествие в 1937 году привело его с женой в Европу. При этом он познакомился в Баварии с родителями, пригласившими его к обеду в чудесный отель в окрестностях Мюнхена[145].
На следующий день отец позвонил ему, спросив, не хотел ли бы он познакомиться с Гитлером. Гитлер охотно принял бы его на Оберзальцберге. Он, однако, не желая принять приглашение без согласия отца-президента, позвонил отцу. Тот разъяснил, познакомиться с Гитлером явилось бы, конечно, интересным опытом в жизни; такое знакомство, однако, абсолютно не согласуется с его политикой – сыну следует немедленно отправиться в Англию. Он безотлагательно последовал желанию отца.
Заметьте, мы говорим о лете 1937 года. Германия все еще усиленно хлопочет о долгосрочном соглашении с Великобританией, Гитлер отказался по всей форме от Эльзас-Лотарингии и признал превосходство Великобритании на море в морском соглашении. В ноябре 1937 года Рузвельт будет держать свою печально известную «карантинную речь», в которой он атакует не только Японию и Италию, но и Германию. В «карантинной речи» Рузвельт, президент самого могущественного в мире государства, отчетливо дал понять, что он готов заниматься направленной против Германии политикой. Рузвельт поставил рейх – безо всякого повода – в один ряд с державами, действительно уже изменившими территориальный статус-кво в мире – Италией и Японией. К роли президента Рузвельта я еще возвращусь.
Таким образом, оба могущественнейших в мире государства, то есть США и Советский Союз, и с ними еще и Франция со своими союзами «Малой Антанты», открыто выступали против Германии. Рейх поддерживал лишь свободные дружеские отношения с Италией и Японией. Все-таки он не был больше полностью изолирован. Приписывание Гитлеру в этом положении «поэтапных планов» завоевания некоего «мирового господства», что не устают утверждать немецкие историки, является не чем иным, как пропагандистской интерпретацией истории, и не имеет ни малейшего отношения к реальности![146] Как раз обратное соответствует действительности! Политика Гитлера определялась исключительно слабой и угрожающей позицией рейха в его центральноевропейском положении. Здесь находится ключ к политике Гитлера с 1938 года.
Ко времени коронации британская политика еще не «объяснилась». Без сомнения, какая-то часть «ruling elite» могла видеть в возобновлении военного противоборства с рейхом экзистенциальную угрозу империи. Однако другая часть усматривала в повторном издании Первой мировой войны, то есть в новом подавлении рейха, прямо-таки нечто вроде страховки будущего империи. К указанному времени Англия оставляла немецкое руководство в неясности относительно своих намерений. Но Германия, если бы в Восточной Европе дошло до осложнений, во всяком случае, не могла с уверенностью исходить из нейтралитета Великобритании. Для того, однако, чтобы готовность Германии к обороне против Советской России обещала шансы на успех, необходимо было в соответствии с этой точкой зрения по-новому упорядочить политические отношения в Восточной Европе. Рейх в качестве сильнейшей, вернее, единственной державы, которая могла сопротивляться русским, должен был в этом случае выступить с требованием руководства антисоветскими силами.
Особенно опасный момент представляла Чехословакия, уже тогда считавшаяся «авианосцем»[147] для военно-воздушных сил, в первую очередь Советского Союза, которые были бы задействованы против рейха. Чешское правительство при Бенеше попробует в мае 1938 года втянуть Францию в военное столкновение с рейхом в надежде привлечь на свою сторону Великобританию и Советский Союз. Его политика по отношению к судетской немецкой этнической группе на государственной территории Чехословакии поднимала значительные проблемы, которые рейх в долгосрочном плане не мог игнорировать. Вместо «второй Швейцарии», которую обещало союзникам в 1918 году чешское руководство, возникло централизованное государство, управлявшееся из Праги. Ни словаки, второй упомянутый в названии государства народ, ни немцы, второй по численности в государстве народ, не обладали влиянием, которое, собственно, полагалось им по праву.
Поскольку европейское соглашение с Великобританией не могло быть достигнуто, возникал вопрос, какую политику в отношении рейха будет преследовать британское правительство, если будет предпринята определенная реорганизация политических отношений в Восточной Европе. В отчетах отца такая постановка вопроса проходит красной нитью. Организация Восточной Европы в духе немецкой политики, направленной на нейтрализацию советской экспансии, была необходима. Никак не удастся обойти признание того, что опасение Гитлера в отношении русского колосса, как стало очевидным позднее, не было ни «пустым страхом», ни «ложной иллюзией»[148].