Мой муж Лев Толстой. Первая часть (С. А. Толстая, 2014)

1897

Начинаю книгу с тяжелого дня. Все равно, на свете больше горя, чем радости. Вчера вечером Андрюша и Миша собрали большое общество мальчиков и пошли караулить привидение в доме Хилковой на Арбате. Под этим предлогом пропадали всю ночь и вернулись домой в 9 часов утра. Всю ночь, до 8 утра, я их ждала с таким волнением, что задыхалась просто. Потом я плакала, сердилась, молилась… Когда они проснулись (в первом часу), я пошла к ним, делала им выговор, потом разрыдалась, сделалось у меня удушье и спазма в сердце и горле, и весь день я лежала, и теперь как разбитая.

Мальчики присмирели, особенно Миша; его совесть еще помоложе, почище. От Левы было письмо; огорчается, что отец злобно спорит, кричит и горячится.

От Тани телеграмма вчера из Севастополя, она едет домой. Что-то она будет делать! Бедная Маша не поправилась и все слаба и плоха. Получила от нее письмо. Сережа тих и очень приятен своим умом, музыкальной талантливостью и деликатностью.

Мороз и снег. Читаю 3-ю часть биографии Бетховена и в восторге от него. Взяла еще один, 3-й урок музыки и сейчас, от 11 до 1, упражнялась на фортепиано.

С утра отправилась в лицей к директору по поводу Миши. Опять он требовал полного поступления, опять уговоры Миши, его несогласие – и на все руки отпадают.

Потом в Думе подавала заявление Миши для поступления в вольноопределяющиеся. Потом свезла Левину статью в «Русские Ведомости», – перевод с шведского.

Вернувшись, переоделась и поехала поздравить именинниц: Дунаеву, Давыдову и Ермолову. Я люблю этот светский блеск, красивые наряды, изобилие цветов, мягкие, учтивые и изысканные внешние формы речи, манер. Как всегда, везде и во все мои возрасты – общее удивление и выражение это мне – по поводу моей будто бы необыкновенной моложавости. Истомин особенно был изысканно любезен.

Сергей Иванович ни разу у меня не был. Он что-нибудь слышал о ревности Л.Н. и вдруг изменил свои дружеские отношения ко мне на крайне холодные и чуждые. Как грустно, как жаль! А иначе объяснить его холодность и непосещение меня – я не могу. Уж не написал ли ему что Л.Н.?

Вернулась из Ялты Таня, и духовно и телесно поправившаяся. Был Илюша.

Таня говорит, что Л.Н. о жизни в Москве говорил как о самоубийстве. Так как он будто бы для меня приезжает в Москву, то значит я его убиваю. Это ужасно! Я написала ему все это, умоляя его не приезжать. Мое желание сожительства с ним вытекает из моей любви к нему, а он ставит вопрос так, что я его убиваю. Я должна жить тут для воспитания детей, а он мне это всегда ставит в упрек! – Ох, как я устала от жизни!

Весь день провела в театрах. Утром возила Сашу, Веру Кузминскую и Женю Берс в театр Корша смотреть «Горе от ума». Играли очень дурно, и было мне скучно. – Вечером Таня меня упросила ехать с ней смотреть итальянскую актрису Тину ди Лоренцо. Это красивая, с темпераментом итальянка, но не зная языка и пьесы («Adrienne Lecouvreur»), не очень было интересно смотреть и слушать. Очень я утомилась, почти не играла сегодня, и теперь хотелось бы дома посидеть.

Был брат Петя с дочерью, Дунаев, Суллержицкий… Очень холодно, ветер, у Миши горло покраснело.

Сегодня провела время хорошо. С утра взяла у мисс Вельш 4-й урок музыки, ездила к ней по конке на Якиманку; зашла к Русановым, но ее не застала. Вернувшись, читала, т. е. перечитывала еще раз 1-ю и 2-ю части биографии Бетховена, потом писала свою повесть, которой очень недовольна, и читала Сенеки «Consolation а Marcia». Я люблю это письмо, оно меня утешает. После обеда хотела играть с Мишей сонату Моцарта со скрипкой, но подошел Сережа, и я его посадила. Очень мне было радостно и то, что Миша взял опять в руки скрипку, и просто весело было на них смотреть, на двух братьев за моим любимым искусством. Миша стал играть хуже, но не совсем разучился. Хоть бы Бог дал, чтобы он опять взялся за музыку. Сколько он узнал бы радости и утешения!

О Льве Николаевиче известий нет. Какая-то глухая тоска и забота о нем сидит в моем сердце; но рядом и недоброе чувство, что он добровольно живет врознь с семьей и сложил с себя уже очень откровенно всякое участие и заботу о семейных. Я ему больше писать не буду; не умею я так жить врознь и общаться одними письмами.

Вчера получила длинное, доброе и благоразумное письмо от мужа. Я очень старалась проникнуться им; но от него веяло таким старческим холодом, что мне стало грустно. Я часто забываю, что ему скоро 70 лет, и несоразмерность наших возрастов и степени спокойствия. На тот грех моя наружная и внутренняя моложавость еще больше мне мешает. Для Л.Н. теперь дороже всего спокойствие, а я жду от него порывистого желания приехать, увидать меня и жить вместе. Эти два дня я страшно по нем тосковала и мучительно хотела его видеть. Но опять я это пережила, что-то защелкнулось в сердце и закрылось…

Сегодня весь день провела в музыке. Утром ездила с Сашей на репетицию симфонического, а вечером опять в концерт. Играли 9-ю симфонию Бетховена, и я наслаждалась бесконечно. Еще мне доставила удовольствие увертюра Вебера «Оберон». Утром у двери неожиданно встретила С.И. и обрадовалась очень.

Перечитываю Сенеку и продолжаю читать биографию Бетховена. Она длинна, а времени мало.

Приходил завтракать С.И., принес с собой добродушное веселье, спокойствие и ласковость ко всем. Наблюдала его по отношению к Тане, но ничего не могла заметить.

Была еще Сафонова и ее две девочки у Саши, и Соня Колокольцова. Девочки весело катались в саду на коньках. Потом приехал из Ясной Маковицкий и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л.Н. бодр и много работает, и посылает длинную, длинную статью в «Северный Вестник». Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.

Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванички, была гадкая, страшная ссора у нас с Л.Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал – этот прекрасный рассказец «Хозяин и работник». Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома и права изданий «Посредника», и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка.

В первую минуту я хотела лишить себя жизни, потом хотела уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепиано часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении – как камень повалилась.

Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л.Н. – невозможно, особенно теперь.

Прошло десять дней с тех пор, как я писала свой дневник. Что было? Трудно собрать все события, тем более, что все было тяжелое, и многое еще новое и тяжелое открылось мне. Постараюсь все вспомнить.

2 декабря я была в концерте «Бетховенский вечер». Ауэр и д’Альбер играли четыре сонаты со скрипкой. Наслаждение было полное, и душа моя успокоилась на время. Но на другой день я увидала в газетах объявление «Северного Вестника» о статье Л.Н. Кроме того Таня со мной поссорилась, упрекая за мое мнимое отношение какое-то к С.И., а я его месяц до того не видала. Я оскорбилась страшно; меня мои домашние всегда умеют сделать без вины виноватой, если я, как делала всю жизнь, не рабски служу и покоряюсь всем требованиям семьи, а изберу какой-нибудь свой путь, как теперь избрала занятие музыкой. И это вина!

На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л.Н. ничего.

Я так нетерпеливо ждала Л.Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и С.И., если ему это так больно, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне, да еще печатает статью в «С.В.», привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, я еще не знала, куда поеду. Приехала на петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич, но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков моему равнодушному к моей жизни и любви – мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать, но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в «С.В.»? Я думала, что я сойду с ума.

Когда я легла и заснула, меня разбудили нянин и Танин голоса и стук в дверь. Таня почему-то догадалась, что я именно поехала к Троице, обеспокоилась и приехала ко мне. Я была очень тронута, но состояние моего отчаяния не изменилось. Таня мне сообщила о приезде Доры и Левы и о том, что Л.Н. приезжает на другой день. И это уж меня не тронуло. Я слишком долго и горячо его ждала, а тогда уж сломалось во мне опять что-то, и я стала болезненно равнодушна ко всему.

Таня уехала, а я пошла к обедне. Весь день (девять часов) я провела в церкви. Я горячо молилась о том, чтоб не согрешить самоубийством или местью за всю боль, постоянно причиняемую мне мужем; я молилась о смирении, о чуде, которое бы сделало наши отношения с мужем до конца правдивыми, любовными, доверчивыми; молилась об исцелении моей больной души.

Исповедь моя была перед Богом, так как старец, схимник Федор, так дряхл, что не понимал даже моих слов; он всхлипывал поминутно от нервности и слабости. Что-то было очень таинственное, поэтическое в этом говении; в каменных проходах, келиях, простом народе, бродящих всюду монахах, в молитвах, длинной службе и полном одиночестве среди не знавшей меня толпы молящихся. Вернувшись, вечером я читала долго правила и молитвы по книге, находящейся в гостинице. На другое утро я причащалась в Трапезной церкви. Был царский день (6 декабря) и готовился роскошный для монастыря обед: четыре рыбных блюда, пиво, мед. Посуда: тарелки и кружки оловянные; на столах скатерти, служат послушники в белых фартуках.

Потом я, простояв молебен, пошла бродить по Лавре. Цыганка нагнала меня на площади: – Любит тебя блондин, да не смеет; ты дама именитая, положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии… Дай 1 р. 6 гривен, приворожу: идя за мной, Марью Ивановну все знают, свой дом. Приворожу, будет любить как муж…

Мне стало жутко и хотелось взять у ней приворот. Но когда я вернулась домой, я перекрестилась и поняла, как это глупо и грешно.

Вернувшись в номер, мне стало тоскливо. Телеграммы, которой я ждала от Тани о приезде Л.Н., не было. Поев, я поехала на телеграф, и там были две непосланные телеграммы: одна от Тани, другая длинная, трогательная от Л.Н., который меня звал домой.

Я немедленно поехала на поезд.

Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился (еще в телеграмме упомянув об этом через Таню) не печатать статьи в «Северном Вестнике», а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С.И., и служить Л.Н., и беречь его, и сделать все для его счастья я спокойствия.

Мы говорили так хорошо, так легко мне было все ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить…

А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз и что это радостно!!.. Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л.Н. рассердился, что я с дядей Костей зашла месяц тому назад навестить С.И., лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л.Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной.

Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, Л.Н. прослезился и сказал: «Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь…»

У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова. Сегодня обедает Bouvier, корреспондент французских газет «Temps» и «Debats». Играть на фортепиано не приходится. Усиленно переписываю для Л.Н., поправляю корректуры и всячески служу ему.

Вчера ночью страшная невралгия…

Преданная… прекрасная женщина, дай Бог каждому достойному мужу положительные её качества [1].

Была Гуревич. Л.Н. к ней не вышел. Статью пока он у нее спросил назад. Что дальше будет! Я утратила всякое доверие к Л.Н. после всей этой обманной истории печатания статьи в «Северном Вестнике».

Вчера вечером был у Л.Н. немецкий актер Левинский.

Дневник является интереснейшим объектом изучения для, как было выражено в предисловии, «легкого психоанализа».

«За публичным «Я» стоит и другое «Я», которое выбирает, какую роль играть и которое следит за исполнением роли».

(Джонатан Поттер, Маргарет Уезерел. ДИСКУРС И СУБЪЕКТ)

В дневник погружается собственное Я автора, и на первый взгляд оно должно быть «выбирающим». Где же публика? Человек, пишущий дневник, естественно, рассчитывает на его недосягаемость для публики. Публикой является он сам. Отсюда можно двояко оценивать передачу реальности Софьей.

У Л.Н. болит что-то печень и плохое пищеварение. Боюсь, что он разболится, как и я болела эти дни. У меня было сильнейшее расстройство печени и желудка. Сегодня страшная метель, и, может быть, нездоровье Л.Н. к погоде.

Вчера, и еще день раньше, он, купив себе коньки, ходил кататься на коньках и радовался, что совсем не устает. И действительно, он бодр, но со вчерашнего дня на него нашло уныние, не знаю отчего. От Гуревич письмо отчаянное, что Л.Н. берет назад статью; и верно Л.Н. на меня сердится за это. Чтоб не быть виноватой, я все время прошу Л.Н. делать все, что ему приятно, обещаю ни во что не вмешиваться, ни за что не упрекать. Он упорно, нахмурясь, молчит.

В сущности, как я ни храбрюсь, в самой глубине души – скорбь о не совсем, не до конца хороших, дружных отношениях с Л.Н. и беспокойство за его здоровье. Все сделала и так искренно и горячо желала хороших отношений! Эх, как трудно, все трудно! Сегодня, когда я уезжала в театр, ко мне с рыданиями пристала какая-то аптекарская жена, прося сначала 600 руб., потом 400 руб. на поправление дел. Ей еще труднее. А мы все искушаем Господа Бога нашего…

Вечером страшно болела голова. Были две милые Масловы: Анна и Софья Ивановны. Участливые, добрые, живые. Потом Стахович и Горбунов. Сегодня обедала Лиза Олсуфьева и был Ф.И. Маслов, приносил виды Кавказа Л.Н. для его повести. Потом Наташа Ден. Бегала по делам и покупкам. У Л.Н. грипп, и он не в духе. Немного играла. Чудесный Rondo в сонате Бетховена.

Вчера ездила по светским визитам; везде один разговор: «Что пишет граф?» – «Qu’est ce que vous faites pour rester toujours jeune?» и т. д. Моя моложавость сделалась каким-то необходимым разговором со всеми на свете. А на что она мне? На душе, главное, не радостно; Л.Н. не ласков, и главное, что-то есть в нем не высказанное, что он таит. Я все на свете бы для него делала, если б он ласково просил меня. А его злобный, молчаливый протест вызывает и во мне протест и желание оградить и создать свой душевный мир, свои занятия и свои отношения. – С.И. не вижу и стараюсь о нем не думать.

Л.Н. охрип и кашляет.

С утра урок с мисс Вельш на фортепиано. Потом визит Анненковой и баня. У Льва Николаевича грипп, ему не пишется, он молчаливо-угрюм, неприятен и сегодня говорил об отъезде к Маше. Тяжела эта лихорадочная жизнь: если он приезжает, он сердится, что приехал, и все время опять куда-то стремится. Нет этого дружного, спокойного, семейного положения, которое я так бы любила; нет определенности…

В бане удивительное событие: здесь в Москве последнее время много говорили о семье Соловьевых каких-то, у которых умерло на одной неделе трое детей от скарлатины. И вот как раз мне привелось быть рядом в одном отделении с матерью этих детей. Мы разговорились, я мучительно вспоминала и рассказывала о смерти Ванички и о том, какой выход (религиозный) я искала и отчасти находила в моем горе. Это ее утешало, я потом она спросила, кто я, и когда я сказала, она разрыдалась, бросилась меня целовать, просила меня еще побыть с ней. Милая, красивая и жалкая женщина.

Вечером гости: Чичерин, Лиза Олсуфьева, Маша Зубова, Анненкова, Русанова и С.И. Танеев. Его появление меня испугало из-за Льва Николаевича, и первое время было неловко и страшно. За чайным столом обошлось. Конечно, я рада была его видеть, но еще больше была бы рада его слышать. Но он не играл.

Видела вчера сон: длинная, узкая зала, в глубине фортепиано, и С.И. играет свое сочинение. Вглядываюсь, вижу: сидит у него на коленях Ваничка, и я сзади только вижу его кудрявую золотистую головку и белую курточку, и он прислонился к левому плечу С.И. И мне так радостно и спокойно на душе и от музыки и от того, что Ваничка у С.И. – Стукнули ставнями, и я проснулась. Мотив музыки так ясно помнился мне и наяву, но недолго удержала я его в памяти.

И стало мучительно грустно, что нет Ванички, что никогда не будет и той музыки, которая успокаивала мое горе, и что никогда не заживет горе Л.Н. от его ревности, и навеки испорчены, без всякой вины моей, и отношения с Л.Н., и простые, хорошие отношения с С.И. вследствие этой ревности. Как тяжела все-таки жизнь! Трудна.

Рассказал сегодня Лев Николаевич: в Кремле рожала женщина. Роды были трудные, она стала умирать, послали в Чудов монастырь за священником. Пришел с дарами иеромонах. Оказалось, что он был когда-то доктором и увидал, что при помощи щипцов и известной операции можно спасти и мать и ребенка. Была ночь; он пошел к себе в келью и принес хирургические инструменты. Операция была сделана этим иеромонахом, и роженица и ребенок были спасены. Говорят, что когда дело дошло до митрополита, монаха хотели расстричь, но потом только перевели в другой город и другой монастырь.

Соня Мамонова показала мне сегодня фотографический портрет сына двухмесячного Мани и Сережи.

Поздно встала, ходила пешком в банк по делам денежным детей. Чувствую себя больной и слабой духом и телом. После обеда играла немного, потом читала вслух, сначала брошюрку «Жизнь», а потом Лев Николаевич читал мне и Соне Мамоновой вслух разбор новых французских пьес и их содержание. Все хочется всем выдумать новое, основанное на эффектах и неожиданности, а содержания настоящего мало.

Вчера по покупкам к празднику, и нынче то же. Детям, внукам, невесткам, гувернантке – всем все надо. С трудом и скукою делаю все это. Вчера проснулась рыдая. Вижу во сне, что Ваничка вернулся и весело играет с Сашей, а я обрадовалась, бегу к нему. Потом он лег, и я нагнулась и начала его целовать, а он протянул ко мне губы, по его привычке. И я говорю ему: «Как тебя давно не было, как хорошо, что ты вернулся».

Так все было реально, так живо, что, когда я проснулась, я рыдала и долго после все плакала; Л.Н. удивился, а я не могу остановиться и плачу, плачу. Как болит во мне это горе! Говорят, что грех плакать по младенце; может быть!

Лев Николаевич вчера ездил верхом в типографию, где печатается в «Журнале Философии и Психологии» его статья «Об искусстве». Вчера же он катался на коньках, а вечером мы с ним ходили на телеграф послать телеграмму его переводчику в Англию.

Он все бодрится, а я ему привела лошадь верховую, чего ему очень хотелось.

Да где оно, людское счастье?

Сегодня опять тяжелый, тяжелый день. Получила Таня письмо от Гуревич, все насчет того, чтоб Л.Н. дал ей статью. Сережа, приехавший сегодня, и Таня напали на меня, что это я не хочу (мне так неприятны эти сношения с «Северным Вестником»), и послали меня к Л.Н. просить, чтоб он оставил свое «Введение» к переводной статье Карпентера. Я пошла, говорю, чтоб Л.Н. дал эту статью, если и ему и всей семье этого так хочется. Я почти просила его согласиться. Но для Л.Н. это лучшее средство для достижения обратного, так как он из духа противоречия всегда сделает противное.

Но тут я неосторожно сказала что-то, что его отношения к Гуревич так же мне неприятны, как ему мои к Танееву. Я взглянула на него, и мне стало страшно. В последнее время сильно разросшиеся густые брови его нависли на злые глаза, выражение лица страдающее и некрасивое; его лицо только тогда хорошо, когда оно участливо-доброе или ласково-страстное. Я часто думаю, что бы он сделал со мной или с собой, если б я действительно хоть чем-нибудь когда-нибудь была виновата?

Благодарю Бога, что он меня избавил от случая, греха и соблазна. Себе я не даю никакой цены; Бог спасал.

Л.Н. сегодня утром у нас в саду разметал каток и катался на коньках; потом ездил верхом на Воробьевы горы и дальше. Ему что-то не работается.

Особенно для мужчины, так же для девушки, для женщины бездетной, удивительным должен прийтись мир Софьи. Насколько меняют психику женщины 19-20-го веков замужество и дети. Это уже не 18-й, не начало 19-го, когда женщина имела столь мало прав, что и близко не было речи о женском избирательном праве. Но даже в это время, приближающееся к свободам, ум женский, как видно из дневника и сознания Софьи, заполнено мыслями о детях, о чувствах к мужу. И лишь малая толика мыслей о себе. Самопожертвенно. Но возможно, это и есть причина многочисленных патологий Софьи Толстой?

Неужели я четыре дня не писала дневник? Многое случилось в эти дни. Третьего дня Лев Николаевич отправился на Николаевский вокзал, хотел перехватить отъезжающих: англичанина Синжона и Суллержицкого, которые повезли пожертвованные духоборам деньги, чтоб передать им. Их не застал, страшно устал, пришел пешком домой, озяб, лег, – и когда я вернулась домой, застала его уже больного. Был жар 38 и 5, через час 39 и 4 и еще через час 40 и 2. Накануне Л.Н. еще был в бане, и все вместе – он и захворал. Я сама поехала за доктором, привезла молодого Усова. Л.Н. охотно покорился осмотру, выслушиванью и пр. Предписали Эмс, как всегда, растирание всего тела горячили, горячее на живот. Все бросилось на кишки, печень и желудок. Все застужено от чрезмерного потения в работе. – Все сделала, вчера уж было лучше: 38 и 6, сегодня 37 и 5; Лев Николаевич еще слаб, но уже болезнь уступила. Он ел, я ему в три часа снесла Эмс, а потом овсяный суп, пюре. Он говорит: «Как ты умна, что догадалась принести мне суп, я ослаб немного». Потом он с нами обедал; нас было мало: мы, старики, Сережа, Таня и Саша. Еще Саша Берс и m-lle Aubert. Но дружно, тихо и хорошо было, и Сережа, бедный, такой грустный это время! Перед обедом дети катались на коньках и смотрели зверей в Зоологическом саду, Л.Н. спал, а я играла, упражняясь усердно.

Получили анонимное письмо. Вот копия:

Граф Лев Николаевич!

Бесспорно, что секта Ваша растет и глубоко пускает корни. Как ни беспочвенна она, но при помощи дьявола и по глупости людей Вам вполне удалось оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, который должен быть нами отмщен. Для подпольной борьбы с вами, подпольными же, мы образовали тайное общество «Вторых крестоносцев», цель которых – убить Вас и всех последователей – вожаков секты вашей. Сознаем вполне, что дело это не христианское, но да простит Господь и да рассудит нас за гробом! Как ни жаль бывает «своей» руки, но раз заражена она гангреной – приходится ею пожертвовать, жаль и Вас, как брата во Христе, но с уничтожением Вас зло должно ослабнуть! Жребий пал на меня недостойного: я должен убить Вас! Назначаю для Вас этот день: 3 апреля будущего 1898 года. Делаю это для того, что миссия моя – во имя великого святого, и Вы можете приготовиться для перехода в загробную жизнь.

Легко может быть, Вы поставите мне логично вопрос: почему агитация эта только против Вашей секты? Правда, все секты – «Мерзость пред Господом!», но законоположники их жалкие недоумии – не чета, граф, Вам; во-вторых: Вы – враг нашего царя и отечества!.. Итак, до «3 апреля».

Второй крестоносец жребьевой. Жребий 1-й.

Декабрь 1897 г. Село Смелое

На печати сургучом ЕС и дворянская корона. Штемпель из Павлограда 20 декабря.

Письмо это меня так беспокоит, что я ни минуты не могу его забыть. Думаю о нем сообщить екатеринославскому губернатору и здешнему обер-полицеймейстеру Трепову, чтоб приняли какие-нибудь меры. Если захотят, разыщут опасных людей.

Лев Николаевич не выразил беспокойства и говорит, что предупредить ничего нельзя и на все воля Бога.

Проводила утром Таню и Сашу в Гриневку и Никольское. Сережа уехал вчера вечером. Спешили, укладывали ящики. Я послала все на елку внукам, потом подарки и фрукты Доре и ящик с серебром и шубу своей Маше. Все это с Таней; и им корзиночку уложила с едой и фруктами на дорогу. Остались мы с Львом Николаевичем вдвоем; тихо и ничего, хорошо. Ему гораздо лучше, утром 36 и 9, вечером 37 и 5; он спросил вечером суп, печеное яблоко, бодрей и веселей. Меня преследует вчерашнее письмо.

Весь день провела за фортепиано. Эта бессловесная, музыкальная беседа то с Бетховеном, то с Мендельсоном, Рубинштейном и пр. и пр. – даже при моем плохом исполнении доставляет мне огромное удовольствие. Прерывали Митя Олсуфьев, и с ним мы откровенно, просто и дружно беседовали; потом моя холодная, благоразумная и красивая кузина Ольга Северцева и живая (с темпераментом), умная и талантливая М.Н. Муромцева. У нее есть много недостатков, но мне с ней всегда весело. – Получила четыре приглашения и себе и детям: к Треповым, к Глебовым, к брату Саше и к Муромцевой с Кони и музыкантами. Она говорила, что зовет и С.И. Но я знаю, что он уехал в «Скит» работать.

Была в симфоническом, играли все новые вещи для меня: Франка симфонию, Делиба «Le roi s’amuse», Глазунова в первый раз «Стеньку Разина» – поэму и пр. Новые вещи меня интересуют, но не радуют. Льву Николаевичу лучше, сегодня он выходил в сад и охотно ел. Трудно его, вегетарианца, кормить больного. Придумываешь усиленно кушанья. Сегодня дала ему на грибном бульоне суп с рисом, спаржу и артишок, кашку на миндальном молоке манную с рублеными орехами и грушу вареную.

Был у нас Давыдов Николай Васильевич; я ему говорила об анонимном письме, и он один посмотрел на это довольно серьезно. Принимала разные светские визиты: Голицыну, Самарину, Ховриных и т. д. Вечером приятно разговаривала с молодой девушкой, С.Н. Кашкиной. Приходили: Анненкова, Дунаев, Сергеенко, Цингер, Попов; сидели с Л.Н., пока я была в концерте.

Л.Н. сегодня рассказывал, что в день, когда ему заболеть, он шел по Пречистенке и на него вскочила вдруг неожиданно серая кошка и, пробежав по пальто, села на плечо. Л.Н., по-видимому, видит в этом дурное предзнаменование.

С утра занималась фотографией. Немного играла, упражнялась. После обеда играли с Львом Николаевичем в четыре руки Шуберта «Трагическую симфонию». Сначала он говорил, что это глупости, мертвое дело – музыка. Потом играл с увлечением, но скоро устал. Он слаб после болезни, все под ложечкой болит и запор, и похудел он, так мне нынче больно было на него смотреть. Вечером часа на два уезжала в концерт пианиста Габриловича. Играл он, конечно, хорошо, удивительно piano выделывает. Но я все время вижу его старание и умысел и потому он меня не увлекал. – Никого нет лучше Гофмана и Танеева.

Вчера мы с Л.Н. ездили к брату Саше: Л.Н. играл в винт, а я слушала, как мне играла одна пианистка. Сыграла она и тот полонез Шопена, который нам играл летом С.И. Так меня всю и перевернуло от воспоминаний его чудесной игры и его милого общества. И все это кончено – и навсегда!

Была вчера у Столыпина старика. У него молодежь разная собирается и поют «Норму». Живой старик, а ему 76 лет!

Думала о том, что Л.Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг всю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг всю музыку. Это большая ошибка.

Как десятками лет отбросили все лишнее, весь музыкальный сор, и остались настоящие таланты, так и из теперешней музыки новой отбросят все лишнее и останутся единицы; в числе их будет, наверное, Танеев.

1898

Вчера встретили Новый год Лев Николаевич, Андрюша, Миша, Митя Дьяков, два мальчика Данилевские и я. Случилось, что Данилевская заболела, и вместо того, чтоб у них была встреча Нового года, пришлось мальчикам быть у нас. Очень было приятно, дружно, тихо и хорошо. Мы пили русское донское шампанское, Лев Николаевич – чай с миндальным молоком.

Сегодня с утра играла и стерегла Мишу, чтоб он учился. Потом ездила к старой тетеньке Вере Александровне Шидловской, болтала с ней и кузинами своими; еще была у Истоминых. Обедали вдвоем с Львом Николаевичем. Он все не может справиться здоровьем, мало ел, только суп грибной с рисом и манную кашку на миндальном молоке и пил кофе. Он вял и скучен, потому что не привык быть болен и слаб. Как ему трудна будет дальнейшая слабость и потеря сил! Как ему хочется еще и жизни и бодрости. А скоро 70 лет, в нынешнем уже году в августе, т. е. через полгода. Он все читает один, в своем кабинете наверху, пишет немного писем; сегодня ходил к больному, обожающему его Русанову. На диване, в его кабинете, лежит черный пудель, недавно полученный Таней в подарок от графини Зубовой. Этого пуделя он и гулять брал.

Вчера с утра приехали: Стасов, Гинсбург скульптор, молодой художник и Верещагин (плохой писатель). Стасов, пользуясь своими 74 годами, бросился меня целовать, приговаривая: «Какая вы розовая и какая стройная!» Я сконфузилась и не знала, как от него отделаться. Пошли наверх, в гостиную, разговаривали о статье Льва Николаевича «Об искусстве». Стасов говорил, что Л.Н. все вверх дном поставил. Я это и без него знала, ведь он на то и бил!

Была неприятная короткая стычка у нас с Л.Н. по поводу моего упрека, что публика должна записаться на «Журнал Философии и Психологии» на два года, чтоб прочесть статью Л.Н., помещаемую в книге ноябрь-декабрь и в книге февраль-март; а что если б его вещи печатала я при его «Полном собрании сочинений», то я бы продавала за 50 коп. и все могли бы читать. Л.Н. начал при всех кричать, что «Я не даю! Я всем даю!»… «Мне упрекают с тех пор, как я все даром отдаю!»

А ничего он мне не дает: «Хозяина и работника» тайком от меня послал в «Северный Вестник»; тоже тайком теперь послал свое «Введение», которое вернул; и статью об искусстве старательно охранял от меня, – бог с ним! Он прав, его произведения – его неотъемлемая собственность; но не кричи уж на меня.

Приехала вчера вечером Маша с Колей. Она всецело отдалась мужу, и для нее мы уже мало существуем; да и она для нас не очень много. Я рада была ее видеть; жаль, что она так худа; рада, что она живет любовью, это большое счастье! Я тоже жила долго этой простой, без рассуждений и критики – любовью. Мне жаль, что я прозрела и разочаровалась во многом. Лучше я бы осталась слепа и глупо-любяща до конца моей жизни. То, что я старалась принимать от мужа за любовь, – была чувственность, которая то падала, обращаясь в суровую, брюзгливую строгость, то поднималась с требованиями, ревностью, но и нежностью. Теперь мне хотелось бы тихой, доброй дружбы; хотелось бы путешествия с тихим, ласковым другом, участия, спокойствия…

Вечером была в опере «Садко». Красивая, занимательная опера, музыка местами хорошая, талантливая. Автора безумно вызывали, овации были большие. Мне было приятно, но опять-таки лучше бы и музыку слушать, если б рядом со мной, как у многих, был тихий, добрый друг – муж.

Езжу и принимаю визиты без конца и очень этим тягощусь…

Вечер. Обедали у нас Стасов, Касаткин, Гинсбург и Матэ, один скульптор и другой гравер. После обеда приехала Муромцева в желтом атласном платье и цветах, но в нетрезвом виде и на меня навела ужас, как всегда, когда я вижу людей не в своем виде. Позднее приехали Римский-Корсаков с женой, а Муромцева уехала. – Были разговоры об искусстве очень горячие и громкие. Стасов молчал, Л.Н. кричал, а Римский-Корсаков горячился, отстаивая красоту в искусстве и развитие для понимания его. Все это написано в его статье. Мы никто не соглашались с Л.Н. в том, что он отрицал и красоту и известное развитие для понимания искусства. Корсаковы несколько раз поминали С.И. и с таким же уважением и любовью, как и все к нему относятся, кроме моего свирепого мужа. Как он сегодня шумел в разговоре! Я всегда боюсь, что он кого-нибудь оскорбит резкостью.

Устала от целого дня общения с людьми… Мальчики танцуют у Лугининых.

Вчера была на танцевальном утре в доме Щербатова, где собралось все так называемое общество Москвы. Поехала для Саши, которая утром вернулась с Таней от братьев из деревни, и посмотреть, как танцуют мои сыновья. Очень было веселое утро и такое стройное, ничего не оскорбляло.

Вечером поздно поехала на вечер к Муромцевой, чтоб ее не обидеть, и там меня очень почетно принимали; было пенье, музыка, и это было приятно. Но в этом хаосе общественной жизни я совсем одуреваю. Кроме того, больны все три дочери: у Маши головная страшная боль с истерическими припадками, у Саши нарыв в ухе был, очень болел и лопнул, у Тани флюс, лихорадочное состояние и мысли о Сухотине, который завтра приезжает.

Лев Николаевич опять здоров, гуляет и со мной ласков. Сегодня ходила пешком на ученическую выставку, ужасно плоха, и только некоторые пейзажи не дурны и хорошо напоминают лето, лес и воду. Обедал у нас сегодня Репин и провел весь день до вечера. И кроме него было много гостей.

Ездила на Патриаршие пруды кататься на коньках и много каталась с Маклаковыми и Наташей Колокольцевой. Оттепель и шел дождь. Очень весело и здорово это катанье на коньках. Вечером читала, сидела с Сашей и слушала музыку неизвестного юноши Поля из Киева, который играл Льву Николаевичу и нам свои сочинения и очень талантливо. Л.Н. невесел, потому что ему все еще не работается. Он тоже катался на коньках в каком-то приюте малолетних бесприютных детей; это уже не в первый раз. С утра плакала, вспомнив живо Ваничку, а к вечеру опять взяла тоска по многому, чего хочется в жизни и чего нет и никогда не будет…

Л.Н. все читает материалы кавказской жизни, природы, всего, что касается Кавказа.

Вчера обедал у нас Репин, все просил Льва Николаевича задать ему тему для картины. Он говорил, что хотел бы свои последние силы в жизни употребить на хорошее произведение искусства, чтоб стоило того работать. Лев Николаевич еще ничего ему не посоветовал, но думает. Самому ему не работается. Погода ужасная: ветер страшнейший, везде вода, больше, чем весной бывает в Москве; 3 градуса тепла и темнота.

Вчера прочла отзыв хвалебный Кашкина об опере «Садко», которая мне страшно нравится, и так захотелось поехать. Л.Н. меня уговаривал с добротой такой, чтоб я ехала, что я еще больше почувствовала себя виноватой от своего легкомыслия.

Я… очутилась там, где могла видеть С.И. Когда мы искали свои шубы, он со мной сказал два слова, что кончил симфонию свою для оркестра и что на днях придет.

Вернувшись домой, я хотела сказать Л.Н., что я видела С.И., и никак не могла. Когда я вошла к нему, мне показалось лицо Л.Н. такое худое, грустное; мне хотелось броситься к нему и сказать, что я не могу никого любить больше его, что я все на свете готова сделать, чтоб он был спокоен и счастлив; но это было бы дико, и потом, кто поручился бы, что он, как Маша, думал бы дурное про меня, подумал бы, что я что-нибудь знала, подстроила, сговорилась…

Больна Саша; у ней нарыв в ухе, и очень мне жаль свою юную подружку моей теперешней жизни. Таню по-старому горячо люблю, жалею и слежу с болью за ее сердечной борьбой. Андрюша уехал в Тверь, Миша в лицее. Л.Н. сейчас хотел проехаться верхом, но лошадь хромает, и он ушел пешком.

Была с Марусей Маклаковой на Периодической выставке картин, и хотя мало хороших, но я люблю искусство. Кстати об искусстве: вчера А. Стахович, адъютант вел. кн. Сергея Александровича, говорил, что читали у великого князя статью Льва Николаевича «Об искусстве» и говорили с соболезнованием, что «жаль, что это вышло из-под гениального пера Льва Толстого». – Еще говорили о нашей семье, и великий князь, встретивший меня у Глебовой в среду, сказал Стаховичу, что был поражен моей необыкновенной моложавостью. Я так к этому привыкла, и так дешева эта похвала, что я уж ей не придаю никакой цены. Если б я хоть что-нибудь была больше, чем моложавая жена Льва Толстого, как я была бы рада! Я говорю в смысле духовных качеств.

Л.Н. спокоен, здоров, но все не может работать. Мы дружны, и просты наши отношения, как давно не были. Я так рада! Но надолго ли?

Вчера именины Тани. Готовили с утра вечер. Таня начала звать к себе гостей, я продолжала. Это долг светским отношениям. Днем разбираю картон, в утренней кофточке, растрепанная, ничего не слышу, вдруг предо мной С.И. и Юша Померанцев. Я так взволновалась, вся вспыхнула и ничего не могла сказать. Не велела никого принимать, а их пустили почему-то. Сидели почти час, говорили о «Садко», о Римском-Корсакове и др. Когда ушел С.И., какое-то мучительно тоскливое чувство, что я, чтоб успокоить Л.Н., должна ненавидеть этого человека и, по крайней мере, относиться к нему, как к чужому совсем – а это невозможно. – Вечер был с пением Муромцевой-Климентовой, Стаховича, с игрой Игумнова и Гольденвейзера, с освещением, угощением, ужином, генералом, княгинями, барышнями, и было не весело, но и не скучно. Трудно было. Л.Н. играл в винт с Столыпиным, братом Сашей и др.

Сегодня уехали Маша и Коля.

Лев Николаевич стал бодрей эти два дня.

Саша, слава Богу, выздоровела и начала ученье. Миша сегодня тоже занимался и уехал в Малый театр смотреть «Борцы» М. Чайковского.

Живу старательно, но часто с глубоким отчаянием в душе… Помоги, Господи!

Таня собирается в Петербург. Я намекнула было, что мне хотелось бы съездить на представления опер Вагнера в Петербург, но на меня Лев Николаевич за это излил такой злобный поток упреков, так язвительно говорил о моем сумасшествии касательно моей любви к музыке, о моей неспособности, глупости и т. д., что мне теперь и охоту отбило что-либо желать.

Весь день провела за счетами с артельщиком, очень внимательно привела в порядок свои книжные, детские и домашние дела, но очень устала и голова болит. Вечером поздно пошла прогуляться с Львом Николаевичем, проводили домой Марусю Маклакову, и с нами был Степа брат и Дунаев.

Сегодня наша Таня и Маруся Маклакова пересматривали фотографии разных мужчин и переговаривались, за кого бы они пошли замуж. Когда дошли до портрета Льва Николаевича – обе закричали: «Ни за что, ни за что!» – Да, трудно очень жить под деспотизмом вообще, а под ревнивым – ужасно!

До поздней ночи меня пилил Л.Н., говоря, что он просит отпустить его в деревню, что он мне не нужен, что жизнь в Москве для него убийство, и все в этом роде. Слово отпустить не имеет значения, я его держать не могу. Если я желала, чтоб он приехал в Москву, то потому, что мне естественно и радостно жить с мужем, которого я привыкла любить, о котором привыкла заботиться. Чтоб он не мучился ревностью – я все сделала и все-таки не заслужила его доверия. Если б он уехал в деревню, он еще больше бы мучился; уехать, всем нам – как же быть с Мишей и Сашей, не учить их? Думаешь, думаешь… А равнодушие и бездействие Льва Николаевича в воспитании своих детей всегда мне тяжело, и я ему ставлю это в упрек. Сколько отцов не только воспитывают сами детей, но еще и кормят их своим трудом, как мой отец. А Л.Н. считает, что даже жить с семьей для него убийство.

Ходила утром по делам в банк и за покупками. Ветер страшный, 6 градусов мороза. Приехал Илюша на собачью выставку и за деньгами; тут Сережа. Степа брат уехал, приехала к нам Соня Мамонова.

Сегодня в банке, дожидаясь, читала газету, и до слез меня огорчает дело убийства рабочих взрывом газа на Макеевских шахтах в Харьковской губернии. Описание похорон, горе родных, убитые лошади, искалеченные люди – все это ужасно! Убиты те, которые без света, без радости, в вечной работе несли тяжелую трудовую жизнь под землей! А рядом пишут и кричат о деле Дрейфуса в Париже. Как оно мне показалось ничтожно в сравнении с русской катастрофой.

М. Аргайл, английский специалист в области социальной психологии, межличностного общения в 80-е гг. XX века издает комплексную работу, содержащую в себе обширный материал западноевропейских и американских исследований счастья. В основном обзор Аргайла включает перечисление факторов счастья. Причём факторы выступают также и как источники, и как условия, и как области удовлетворённости жизнью, а иногда и как характеристики самого субъекта – совокупность личностных черт жизни индивида, которые поддаются определению, замеру и обнаруживают статистически значимую связь с удовлетворённостью жизнью.

Аргайл понимает счастье как состояние переживания удовлетворённости жизнью в целом, общую рефлективную оценку человеком своего прошлого и настоящего, а также частоту и интенсивность положительных эмоций. Этот взгляд имеет исторические корни в философской традиции античного эвдемонизма.

Лев Николаевич чистил снег и поливал каток в саду и написал много писем. Он очень молчалив, необщителен и, верно, обидев меня, в письмах жалуется друзьям на меня же.

Вчера Саша утром собирала складчину для маленького сына отошедшего от нас лакея Ивана. Этого мальчика Леню обварили самоваром, и он лежит в больнице. Эта доброта Саши и ее бескорыстность странно вяжутся с ее дурным характером.

Как вышло удивительно третьего дня. Сыновья мои ушли в театр, Сережа смотрел «Садко» в театре Солодовникова. Напал на меня страх, что сгорит театр, и я говорю Льву Николаевичу, что я предчувствую пожар театра. И действительно, в ту ночь, когда разошлась публика, сгорел театр и обрушилась крыша.

Сегодня ездила с Сашей покупать ей башмаки и корсет. Потом разметала снег в саду на катке; Лев Николаевич присоединился ко мне, и мы вместе мели снег, а потом он стал кататься на коньках, а я села играть и упражнялась часа полтора.

Вечером было большое удовольствие. Мария Николаевна Муромцева привезла нам молодого пианиста Габриловича, и он нам играл целый вечер превосходно: балладу Шопена, ноктюрн его же, Impromptu Шуберта, Rondo Бетховена. Пришел Миша Олсуфьев, Маруся Маклакова. Лев Николаевич очень наслаждался музыкой и благодарил этого веселого, добродушного и талантливого двадцатилетнего мальчика.

Прочли с Соней Мамоновой, которая гостит у нас, разбор статьи Л.Н. «Об искусстве». Все критики сдержанно отзываются об этой статье.

Хотела и начала читать корректуру нового издания «Детства и отрочества», и оказалось, что не тем шрифтом набрано, и я отослала в типографию и велела набирать вновь.

Вечером разучивала усердно сонату Бетховена. Потом устала, пошла наверх к Льву Николаевичу, а у него фабричный, солдат и еще какой-то темный. Скууу-чно мне стало от этой вечной стены различных посетителей (да еще таких) между мной и мужем.

Весь день идут у нас с Соней Мамоновой и Львом Николаевичем разговоры о деревенской газете для народа. Цель газеты – дать интересное чтение народу. События вроде крушения поездов, столкновения пароходов, несчастий в шахтах, приезд китайских, абиссинских и других заморских гостей; описания метеорологические, агрономические, исторические, потом сведения о своем царе и царской фамилии, краткое описание праздников, и фельетон – легкое чтение. Лев Николаевич так увлекся этой мыслью, что выписал Сытина (издателя народных книг и картин), чтоб поговорить о материальной стороне дела. Главное, Л.Н. меня хочет вовлечь в эту газету. Я очень сочувствую мысли, но с ним я бы не могла вести дело, мы слишком разных направлений, а своей непрактичностью Л.Н. испортил бы мне все дело. Не как редактора, а только как сотрудника по беллетристике я взяла бы себе Льва Николаевича.

Устала, тоскливо, иду спать и жить душою и мыслями той жизнью, которой не живу в действительности. Я сплю мало, но зато думаю, думаю, вспоминаю, даже еще о будущем думаю и чего-то жду от него.

Сегодня Миша выдержал греческий экзамен полугодовой.

Играла на фортепиано целое утро, нервна до последней крайности, не спала всю прошлую ночь и лежала с открытыми глазами в темноте, боясь разбудить и потревожишь мужа. Сижу я сегодня за фортепиано и вдруг подумала, что Л.Н. может умереть, что его обещали убить, и вдруг расплакалась… Как ни строг он со мной, как еще много у меня в сердце любви к нему.

Вечером была в концерте – квартет венских профессоров консерватории.

Л.Н. утром гулял с Таниным черным пуделем по саду: каток его растаял. Потом он получил письмо от дамы из Воронежской губ., что там голод, и она просит помощи и совета. Л.Н. написал письмо в «Русские Ведомости» о голоде, но вряд ли напечатают. Вечером он был у больного Русанова. Приходил Попов, он едет к Бирюкову и везет ему кое-что от Л.Н. Бирюков из Бауска едет в Англию. Туда же вчера уехала Винер, бывшая сожительница князя Хилкова, тоже сосланного.

Все эти дни я была больна. Сначала была сильная невралгия в правой стороне головы, потом сильный жар, потом горло. Ездил доктор, молодой Усов, боялся дифтерита, но, по исследовавшим, его не оказалось. Удивительные эти молодые доктора: Малютин лечил Сашу – денег не взял, и Усов не взял. Я им послала сочинения Л.Н. с его подписью. Таня все в Петербурге, и Л.Н. очень трогательно мне смазывал горло, так старательно и неловко. Он испугался моей болезни и вдруг стал такой унылый и старенький эти дни. Как мы все странно любим! Вот он, например, спокоен, счастлив, когда я тупо, тихо, скучливо сижу дома и работаю или читаю. Если же я оживлена, предпринимаю что-нибудь, общаюсь с кем-нибудь – он приходит в беспокойство, а потом сердится и начинает ко мне дурно относиться. А мне иногда так трудно вечно подавлять все горячие порывы моего живого, впечатлительного характера!

Вчера я лежала в постели, а к Л.Н. приехали опять три молоканина самарских просить писем рекомендательных в Петербург. Едут хлопотать опять об отнятых у них правительством детях, которых отдали в монастыри. Бедные дети и матери! И что за варварское средство для обращения в православную веру! Это уж никого не убедит, а напротив.

Сегодня приехала моя сестра Лиза из Петербурга, привозила и читала свои статьи о тарифе, о финансах, о крестьянской общине. Ведь придет же в голову женщине заниматься такими вопросами! А она вся ушла душой в финансы России и постоянно общается с министром Витте. Л.Н. и Дунаев нашли многое очень умно, особенно о тарифе, недавно введенном в России и уже оказавшемся совершенно негодным.

Сегодня меня звали на музыкальный вечер к Муромцевой, и я не могла ехать. Пропустила симфонический в субботу, жалею об увертюре «Эгмонт» Бетховена. Уступила билет Сереже и рада, что ему было приятно.

Вчера в постели и сегодня читала корректуру «Детства», которое меня всякий раз приводит в умиление. Спина болит, ослабела, и внутренняя тоска сосет, не переставая.

Сейчас Л.Н. пришел и говорит: «Пришел посидеть с тобой». Он мне показал две семифунтовые гири, которыми хочет делать гимнастику и которые купил сегодня. Он очень вял и все повторяет: «Точно мне 70 лет». А ему и так в августе, т е. через полгода, будет 70 лет. Днем он катался на коньках, разметал снег. Но ему умственно не работается, а это его больше всего огорчает.

День читала корректуру, вечером гости: Цуриков, Боборыкин старик, бывший орловский губернатор, профессор Грот, Суллержицкий, Горбунов и пр. Очень я утомилась, еще больная, и не могла участвовать ни в разговорах и ни в чем. Л.Н. катался немного на коньках, я поправляла корректуры «Искусства».

Насилу встала, так дурно себя чувствую: и тошно, и все тело ломит, и голова болит. Все-таки много работала над корректурами и делами детей: и вчера и сегодня делала выписки из общей расходной книги в каждую отдельную книгу: Андрюши, Миши и Левы. Была у меня милая M.E. Леонтьева, и мы с ней близко и откровенно разговаривали об очень серьезных жизненных вопросах.

С.И. присылал узнать о моем здоровье свою милую старушку няню, Пелагею Васильевну.

Л.Н. опять слишком усиленно разметал снег на катке и катался на коньках. Упражнения гирями тоже начались. Все вместе это сделало то, что опять заболела у него печень, он наелся чечевицы и овсянки не вовремя, а совсем потом не обедал. Сейчас я посылала за Эмсом и дала ему выпить, что он охотно исполнил. Сидит, читает; я теперь читаю «Desastre» Paul Margueritte и его брата. Кажется, это времен франко-прусской войны.

Приходила к Льву Николаевичу дама, Коган, и шел разговор о высоких вопросах человеческого назначения и счастия и о путях к нему.

Переписку и поправку работ (пока незначительных) производит теперь Суллержицкий, умный, способный и свободный юноша, когда-то учившийся живописи с Таней в школе на Мясницкой. Л.Н. очень доволен его работой.

Вернулась Таня из Петербурга. Она ездила для своих изданий картин и очень приятно провела время. Была она у Победоносцева по поводу отнятых у молокан Самарской губ. детей. Победоносцев сказал, что местный архиерей перестарался, и прибавил, что он напишет об этом самарскому губернатору и надеется, что дело это уладится. Какая хитрость! Он притворился, что не знал, что Таня дочь Льва Николаевича, и когда она уже сошла с лестницы, то он ее спросил: «Вы дочь Льва Николаевича?» Она говорит: «Да». – «Так вы знаменитая Татьяна Львовна?» Таня ему на это сказала: «Вот то, что я знаменитая, я не знала».

Приехал опять брат Степа с больной, глухой и жалкой женой. Их дело покупки именья в Минской губ. с Сережей свершилось. Вопрос, выгодно ли? Обедал у нас М. Стахович. Лев Николаевич весь день поправлял корректуру статьи «Что такое искусство?». Сейчас вечер, он ходил с черным пуделем гулять, а теперь ест овсянку на воде и пьет чай.

Весь день метель, три градуса мороза до пяти. Мне все нездоровится, спина болит. Часа два играла на фортепиано, только разбирала. Разобрала много вальсов, ноктюрнов и прелюдий Шопена. Но как плохо! Сколько надо труда, чтоб хоть порядочно играть, а я так плохо играю и так тихо двигаюсь.

Сегодня я должна себе признаться, что влияние, воздействие на меня С.И. – несомненно. Сегодня он был у меня, мы мало сидели одни, тут был брат Степа и сын мой Сережа; но когда ушел С.И., я почувствовала такое успокоение нервов, такую тихую радость, которые давно не испытывала. Дурно ли это? Ведь мы говорили только о музыке, о его сочинениях, о ключах альта, сопрано и тенора. Он толковал мне и Сереже различие этих ключей. Потом мы говорили об успокоении совести, когда строго относишься к своим поступкам; о том, как особенно тяжело бывает после смерти близкого человека все то, в чем был виноват перед ним. Его ласковые, участливые расспросы о моей недавней болезни, о детях, о том, чем я была занята все это время, – все это было так просто, так спокойно и ласково, что прямо дало мне лишнее счастье. Как жаль, что ревность Льва Николаевича не допускает нашей дружбы, дружбы от Л.Н., и всей семьи с этим прекрасным, идеальным человеком. Сережа был очень мил с С.И., дружелюбен и прост. Сережа его хвалит и любил бы, если б не отец. О себе он рассказывал, что поправляет оперу, задумал новый квартет, послал симфонию в Петербург, где ее будут играть 18 или 20 марта. Как бы я поехала!

Была жена Степы; ее глухота очень тяжела. Переписывала для Льва Николаевича новые поправки в статью «Об искусстве», это заняло часа три. Потом обедала у нас Маруся Маклакова, читала мне корректуру «Детства». Получили «Родник» с статьей Левы «Яша Поляков» («Воспоминания детства»). – Мне очень трогательно читать их воспоминания с точки зрения детей моих; мне напоминает многое в его сочинении из той моей святой, трудовой жизни среди детей и служения мужу, которой я жила всю молодость. Но вернуть своей молодости я бы не хотела. Как много грусти в ней, как много трагизма в той самоотверженной, безличной жизни, полной напряжения, усилия и любви, с полным отсутствием чьей-нибудь заботы о моей личной жизни, о моих молодых радостях, об отдыхе хоть каком-нибудь… Не говорю уже о духовном развитии или эстетических радостях…

Л.Н. поправлял все утро корректуры «Искусства», потом усиленно чистил навалившийся снег с катка и, надев коньки, катался. Вечером он теперь охотно сидит с гостями, иногда уходит к себе почитать и отдохнуть.

Аргайл показывает зависимость счастья от социальных связей, основной значимостью которых является психологическая поддержка, которую оказывают близкие люди на индивида. Значимыми социальными связями являются: супружеские отношения, внутрисемейные и близкие дружеские связи. Следующим фактором, влияющим на общую удовлетворенность, является наличие работы, причем не столько сам факт работы или материального поощрения труда, сколько психологические аспекты работы, такие как: разнообразие и самостоятельность труда, его осмысленность, общественная ценность, эмоциональный фон, характер взаимоотношений с коллегами и руководством. Наряду с работой выделяется следующий фактор: досуг, свободное время; сюда включаются: занятия рукоделием; просмотр СМИ; занятия физкультурой и спортом; посещение исторических памятников, музеев, выставок, зоопарков; поездки за город, посещение кафе, ресторанов, танцев и пр. Этот фактор оказывает большую значимость (и удовлетворение), чем работа, что объясняется наличием простора для деятельности, связанной с внутренней мотивацией, получением удовлетворения от общения, укреплением чувства идентичности, наличием возможности разрядки и отдыха. Касательно материального обеспечения – Аргайл делает вывод о том, что субъективное ощущение счастья и удовлетворенности несколько выше у тех, кто богаче и принадлежит к более высокому социальному классу. С течением времени и повышением уровня образования эти тенденции ослабевают. Следующим фактором, рассматриваемым Аргайлом, является здоровье, которое тесно связано с ощущением счастья и удовлетворенности.

Аргайл выделяет особую группу факторов, входящих под общим названием «личность», которые также положительно влияют на ощущение счастья, сюда относятся: самоуважение и самооценка, экстра-версия, осмысленность жизни.

Дурно спала, поздно встала, поправляла корректуру и вписывала в счетные книги вчерашние дела. Преодолела свою лень и поехала на каток, где каталась Саша моя и Андрюша с Мишей, на Патриаршие пруды. Застала там всех и много знакомых. Потом приехали и мои старшие: Сережа и Таня. С большим удовольствием катались на коньках. Лучше всего было кататься с Юшей Померанцевым. Какой хороший, веселый, открытый и талантливый этот Юша Померанцев. Я очень его люблю и вижу в нем хорошие свойства для будущего его.

Дети мои сначала конфузились, что я на коньках, особенно мальчики; но видя, как я незаметно и легко катаюсь, кажется, успокоились, и Андрюша даже прошелся со мной один круг.

Катанье меня все-таки утомило, и я спала после обеда, чего никогда не делаю. Проснувшись, застала гостей: Бутенева, Маслова, художника Касаткина, Баратынскую. Очень хорошо беседовали о славянофилах, об искусстве, о сектантах и Таниной поездке в Петербург. У Льва Николаевича опять болели желудок и печень, он думает – от яблок, а я уверена, что от вчерашней слишком усиленной работы – чистки снега. Он даже не обедал. Вижу с страданием, что он худеет; когда он спит, лежит такой весь маленький на постели, и кости выдаются резко на плечах и спине. Лицо у него эти дни свежее, и он бодр и силен в движениях, но худ. Очень стараюсь его питать получше, но трудно: вчера заказывала ему и спаржу и суп легкий пюре, а все-таки сегодня ему нехорошо. Душевно я стараюсь ничем его не расстроить, ни в чем ему не противоречу и никуда не хожу.

Говоря об искусстве, Л.Н. сегодня вспоминал разные произведения, которые он считает настоящими, например «Наймичка» Шевченко, романы Виктора Гюго, рисунки Крамского, как проходит полк, и молодая женщина, ребенок и кормилица смотрят в окно; потом Сурикова рисунок, как спят в Сибири каторжники, а старик сидит – к рассказу Л.Н. «Бог правду видит». Еще вспоминал, не помню чей рассказ (тоже Гюго), о том, как жена рыбака родила двойню и умерла, а другая рыбачка, у которой 5 человек детей, взяла этих детей, а когда ее муж вернулся, она с робостью рассказывает о смерти матери и рождении двойни, а муж говорит: «Что ж, надо взять». И жена отдергивает занавес и показывает ему детей, уже взятых ею. – И многое еще было упомянуто и пересужено.

Несмотря на нездоровье, Л.Н. все-таки покатался в саду на коньках и погулял немного с Дунаевым.

Мне скучно без музыки, но что делать!

Вчера поздно легли, и я не спала почти всю ночь. Давно не была я так высоко религиозно настроена. В душе моей пробудилось и какой-то широкой полосой прошло то чувство, которое было после смерти Ванички. Как будто приподняла занавес и заглянула серьезно на тот свет, т. е. на то бестелесное, чисто духовное состояние, при котором все земное делается ничтожно. И это настроение привело меня к молитве, а молитва к успокоению.

Утром читала корректуру, потом пошла навестить Офросимову (Столыпину) и узнала, что она благополучно родила сына еще 31 января. Потом пошла к своей старой тетеньке, Шидловской, и с ней посидела. Обедали молодые Маклаковы. Вечером Таня, Саша и Маруся поехали в «Садко». Я было села поиграть, но приехал Андрюша, мне стало жаль его, и мы вдвоем посидели и хорошо побеседовали. Позднее, когда он, бедный, опять уехал в Тверь, в полк, я все-таки часа полтора поиграла. Л.Н. днем занимался, вечером читал письма духоборов и книгу о Мэри Урусовой, написанную ее матерью. Потом он писал письма и очень радовался одиночеству.

Получила письмо от Маши и Левы. Холодно, ветер, 12 градусов мороза.

Сегодня именины няни, и мы с ней избегали встречаться, чтоб не расплакаться, как прошлые два года, при воспоминании о Ваничке, который так горячо старался справить, как он выражался, нянины именины, просил купить ей чашку, платочек, сладостей. Весь день крепилась я от горя, душившего меня, и ни с кем об этом не говорила, только вечером села заиграть свою душевную боль теми музыкальными пьесами, которыми заиграл и усыпил мне горе дорогой за все это мне человек.

Ко Льву Николаевичу вечером собралась его компания: Горбунов, Попов, Меншиков из Петербурга и еще какие-то два новые: один друг Буланже, другой – не знаю. Молчаливые совершенно люди. Разговоров интересных не было; говорили об искусстве, вспоминали разные содержательные картины. У Л.Н. насморк. Он спохватился утром в корректурах «Искусства», что ему что-то там пропустили; он пошел сначала к Гроту, потом в редакцию «Журнала философии и психологии» и восстановил пропуск.

Я поехала в концерт консерваторских учеников. Опоздала, к сожалению, не зная, что начало в 8 часов. Просидела весь концерт рядом с Сергеем Ивановичем, и я люблю его разъяснения и комментарии на всякую почти музыкальную вещь. Подвезла его, и он веселился наивно, что лошадь шибко бежит.

Дома вдруг стало страшно, точно я скрываю что-то преступное. А мне так жаль стало С.И., в плохом пальто, ветер, холод, и так естественно было его подвезти. Притом он с палочкой, хромой от ноги.

Завтра он с Гольденвейзером будет нам играть в четыре руки свою симфонию и «Орестею».

Натянутый и довольно тяжелый вечер. С.И. и Гольденвейзер играли в четыре руки симфоническую увертюру «Орестеи», сочинение Танеева. Слушали все наши с снисходительным равнодушием. Было неловко, никто не похвалил; спасибо Льву Николаевичу, что он с своей обычной благовоспитанностью подошел и сказал, что тема ему нравится. Взволнованы и довольны были только Анна Ивановна Маслова и я. Мы слышали «Орестею» и слышали увертюру в оркестре. Фортепиано нам было только напоминанием.

Л.Н. видела сегодня мало. Он читал, ходил к Гроту, носил корректуры «Искусства», писал много писем, а вечер провел с нами. Он бодр опять, но что-то есть в нем сдержанное и скрытое. Не знаю, куда он девал тетрадь своего последнего дневника, и боюсь, что отослал Черткову. Боюсь и спросить его. – Боже мой! Боже мой! Прожили всю жизнь вместе; всю любовь, всю молодость, – все я отдала Л.Н. Результат нашей жизни, что я боюсь его! Боюсь – не быв ни в чем перед ним виноватой! И когда я стараюсь анализировать это чувство боязни, то я поскорей прекращаю этот анализ. С годами и развитием я слишком хорошо поняла многое.

Уже то, что он в дневниках своих последовательно и умно чернил меня, короткими ехидными штрихами очерчивая одни только мои слабые стороны, доказывает, как умно он себе делает венец мученика, а мне бич Ксантиппы.

Господи! Ты нас один рассудишь!

Опять Л.Н. жалуется на нездоровье. У него от самой шеи болит спина, и тошнит его весь день. Какую он пищу употребляет – это ужасно! Сегодня ел грибы соленые, грибы маринованные, два раза вареные фрукты сухие – все это производит брожение в желудке, а питанья никакого, и он худеет. Вечером попросил мяты и немного выпил. При этом уныние на него находит. Сегодня он говорил, что жизнь его приходит к концу, что машина испортилась, что пора; а вместе с тем я вижу, что отношение его к смерти очень враждебное; он мне сегодня напомнил немного свою тетку, Пелагею Ильиничну Юшкову, умершую у нас в доме. Она тоже не хотела умирать и враждебно, ожесточенно отнеслась к смерти, когда поняла, что она пришла. Л.Н. это не высказывал, но уныние, отсутствие интереса ко всему и ко всем показывают, что мысль о смерти и ему мрачна. Весь день он не выходил, спал днем у себя в кабинете, поправлял корректуры, читал. Сейчас вечер, у него сидит Грот, профессор, принес опять корректуры «Искусства». Л.Н. все мечтал поиграть в винт, и вот его все тошнит, и он так и не мог играть еще.

Заглянула ко Л.Н. сегодня вечером; сидят совсем чуждые мне люди: крестьянин, фабричный, еще какой-то темный. Это та стена, которая стала последние годы между мной и мужем. Послушала их разговоры. Один фабричный наивно спрашивает: «А что, Л.Н., вы примерно думаете о втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа?»

Миша мой исчез на весь день, и я очень недовольна его отлучками от дома. Но ему, восемнадцатилетнему малому, скучно с фабричными, с стариками и без молодежи.

Вопрос счастья очевидно сложен. «Счастье» – определение, тяготеющее к совершенному. Нам незачем ставить вопрос в крайностях. В таком случае определим счастье как нечто более простое, как комфорт душевный, а значит, как комфорт психологический.

Тут всё становится в разы проще. Чем обуславливается психологический комфорт? Благополучием в макросоставляющих жизни, стабильным получением потока позитивных эмоций от составляющих. Были частично упомянуты выше:

1) Быт. Включает в себя бытовые аспекты двух следующих пунктов.

2) Муж как чувственная составляющая.

3) Дети так же.

Очевидно, что из всех пунктов сложности возникают исключительно со 2-м.

В быту у Софьи всё успешно. Она частично реализуется в нем, хотя и устает от него, но это скорее положительно для неё, ибо быт – это повседневные задачи, которые она успешно выполняет.

С детьми так же всё в порядке, они для неё наиболее однозначный источник положительных эмоций.

Сегодня Степа брат разговаривал с Львом Николаевичем и Сережей. Я вошла – они замолчали. Я спрашиваю: о чем говорили? Они замялись, потом Л.Н. говорит: «Мы говорили о том, что лучшие (половые) отношения с женщинами – это с простыми крестьянками, но, разумеется, без брака. Как только женятся на крестьянке, так добра не будет».

Я просто ушам не верила. Да, если я не пошла за мужем в его учениях, то потому, что он никогда не был искренен. Вот и выскочит порой тот настоящий Л.Н., который высказывает свои настоящие мысли.

Да, бедная, бедная я! Ему всегда мешало во мне именно то, что любила все изящное, любила чистоту во всем – и внешнем, и внутреннем. Все это ему было не нужно. Ему нужна была женщина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли. И теперь моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки – он осмеивает… Ну, прожила жизнь, нечего поднимать в сердце все наболелое.

Два дня не писала. Много трудилась эти дни над корректурами статьи «Что такое искусство?». Вписывала переводы и поправки; кончила совсем корректуры «Детства и отрочества». Третьего дня вечером Л.Н. ходил к Русановым, а ко мне пришли его племянницы Лиза Оболенская и Варя Нагорнова, а художник Касаткин принес великолепные рисунки: иллюстрации Евангелия французского художника Тиссо. Мы все и Таня разглядывали эти интересные рисунки, очень оригинальные, замечательные в этнографическом отношении и полные фантазии.

Вчера ходила пешком на Кузнецкий Мост, вернувшись, вижу, что Л.Н. катается в саду на коньках. Я поскорей надела коньки и пошла с ним кататься. Но после Патриарших прудов в нашем саду все-таки тесно и невесело кататься. Л.Н. катается очень уверенно и хорошо; он стал опять бодрей и веселей дня три. Еду я вчера в концерт и ясно, ясно стала себе представлять то бедствие народное от неурожаев и бесхлебицы, о котором со всех сторон уже говорят усиленно. Все мне ярко представилось, точно я видела только что все это – детей, просящих есть, а есть нечего, матерей, страдающих от вида голодных детей, а самих тоже голодных, – и ужас на меня напал, какое-то бессильное отчаяние… Ничего не заставляет меня так страдать, как мысль о голоде детей. Вероятно оттого, что когда я кормила грудью детей своих, то эта мысль, что ребенок голоден, у меня наболела, и мне теперь жалко не своих уж детей, а всех детей на свете.

Сегодня с утра большая неприятность с Мишей. Он не ночевал дома, я ему выговаривала, он стал отвечать, я рассердилась; потом он вышел, стал свистать что-то. Я совсем расстроилась, расплакалась, говорю ему: «Мать плачет, а ты свистишь, где ж твое сердце?» Он смутился и раскаялся. Чтоб успокоить нервы и сердце – села играть «Патетическую сонату» Бетховена. Проиграла часа полтора, учила другую сонату; вошел Л.Н., я ему стала о Мише говорить, но его это не интересовало, а он принес мне работу – вносить поправки в статье «Что такое искусство?» из одного экземпляра в другой.

Это взяло часа два. Он пошел снести в типографию эти корректурные листы, а я стала с Верочкой устраивать комнату Доре и Леве.

После обеда немного поиграла; приехали Лева и Дора. Разговаривали, сидели вместе, приходил Грот, говорили о статье; она никому не нравится. Меня возмутило сегодня в этой статье осуждение Бетховена. Я недавно, читая его биографию, еще выше поставила и полюбила этого гениального Бетховена. Но моя любовь всегда немедленно будила ненависть в Льве Николаевиче, даже к умершим. Я помню, что когда я читала и восхищалась Сенекой, он сейчас же сказал, что это был напыщенный, глупый римлянин, любивший красивые фразы. Надо скрывать все свои чувства.

Бедная Таня что-то невесела; ездила с Сашей кататься на коньках, но не ободрилась. Сережа уехал к Олсуфьевым, и мне без него скучно, я очень его люблю.

Получила ласковое письмо от Андрюши. Написала Маше вчера; сегодня ее рождение, ей 27 лет. И она у меня пятая! Никак не могу чувствовать себя старой. Все осталось молодо: и впечатлительность, и рвение к труду, и способность любви, огорчения, и страстность к музыке, и веселье катанья на коньках или вечера. И так же легка моя походка и здорово мое тело, только лицо постарело…

Вечер весь занималась корректурами и вносила поправки и переводы в статью «Искусство». Вчера я разрешила Л.Н. послать Гуревич в «Северный Вестник» его предисловие к переводу Сережи Карпентера о значении науки. Разрешила я потому, что хочу после «Искусства» в 15-й том напечатать это рассуждение о науке; оно как раз по смыслу будет продолжением статьи. Л.Н. очень обрадовался моему согласию.

Вечером Л.Н. писал много, много писем. Второй вечер он пьет соду, наевшись сухих блинов. Бедный! по принципу он не ест ни масла, ни икры. Это очень красиво – его воздержание, но если есть соблазн – то это хуже.

Суета Масленицы. Ездила покупать все к вечеру, потом ездили кататься на коньках: Таня, Саша, Лева, я и Дора – только присутствовать, так как она беременна. Обедали в семье своей, все в таком хорошем, добродушном настроении, что было приятно. Л.Н. все работает над корректурами статьи «Искусство». Вечером он пошел навестить купца, старого семидесятидвухлетнего своего последователя, который болен раком в печени. Купец этот жаловался Л.Н., что скучно жить с своими домашними, что и жена и сын доскам (т. е. образам) молятся.

Вечером собралось очень много детей и мальчиков; сначала все были вялы, потом играли в разные игры, шарады, пели хором, делали разные штуки гимнастические; некоторые мальчики сели играть в винт. Среди вечера приехали в домино и масках неизвестные люди (потом узнали, что это незнакомые нам Калачевы и Устиновы). Ничего из этого, как всегда, не вышло. – Очень жалею, что не могу доставить какое-нибудь удовольствие Леве и Доре.

Мое настроение и моя внутренняя жизнь все те же: все то же всплывающее, вечное горе о Ваничке; еду вчера Новинским бульваром, и вдруг предстал в моем воспоминании тот страшный день, когда мы вдвоем с Л.Н. везли гробик Вани по этой же дороге… И всегда при этом я молюсь, чтоб Бог мне помог очистить и возвысить свою душу до моей кончины, чтоб соединиться с моими умершими младенцами в Боге…

И все та же любовь во мне к музыке, которая одна поддерживает во мне душевное равновесие и помогает жить. – И все те же сердечные привязанности к некоторым людям, которые способствуют моей вере в хорошие качества людей и в ту помощь, которую они оказывают своими высокими душевными качествами.

Вечер окончился тем, что Гольденвейзер сыграл ноктюрн Шопена, этюд Листа и скерцо Шопена.

С утра валит снег, пасмурно; в доме тишина; Андрюша мне рассказывал ужасные вещи о разврате и падших женщинах. Очень грустно, что это может его интересовать. Л.Н. опять сидел за корректурами. Таня грустна, Саше нездоровится. Просидела день за хозяйственными делами, выписывала семена, что требует всегда много соображения и внимания. Никуда не выходила. Пыталась играть, но все мешали. Приезжала Глебова с П. Стаховичем. Не сужу теперь никого и прошу только Бога: «Даждь мне видети прегрешения мои и не осуждати брата моего». Обедали Вера Соллогуб и Лева Сухотин, Андрюша, Миша были дома, было семейно и хорошо. Вечером все писала, пришли девочки Бельские и Бутеневы отец с дочерью. Л.Н. с ним и девочками играл в воланы; он здоров и весел. Разговаривали о «Декабристах», Л.Н. когда хотел о них писать, много читал, помнит и рассказывал всем нам.

Сережа вернулся от Олсуфьевых; бедный Андрюша уехал в Тверь. Как ему не хотелось! Когда играли в воланы, я опять с тоской вспоминала Ваничку. Как странно, чем меньше музыки – тем больше тоски по Ваничке, чем больше музыки – тем меньше тоски. Музыка С.И. совсем уничтожает тоску. Совсем как весы с гирями: куда их переложишь, туда и перетянет.

«Да, где оно, людское счастье? 21 декабря».

И действительно?

Понедельник первой недели поста. Люблю я это время; люблю настроение деловитой тишины и религиозного спокойствия. Любила и от близости весны – теперь утратила это чувство. Что мне весна! Она не прибавит, а убавит моего счастья своим беспокойным влиянием – искания и желания счастья, которого нет и уж не будет.

Перешивала утром платье Саши; потом играла на фортепиано часа два с половиной; перед обедом пошла к С.А. Философовой, с ней беседовала о детях, внуках, о горестях разных семейных. Когда я от нее вышла, мне захотелось движенья, воздуха, одиночества, свободы – и я ушла ходить. Опоздала к обеду; на меня добродушно напали, все уже сидели за столом, и я поспешно съела свой постный обед. Буду поститься весь пост, если Бог даст. После обеда все разглядывала картинки присланного Л.Н. журнала из Филадельфии. Разговаривали о покупках имений. Потом я взяла переписывать для посылки в Англию конец статьи Л.Н. об искусстве и прописала часа два.

Л.Н. читал вечером «Разбойников» Шиллера и восхищался ими. На столе у него я видела сегодня черную клетчатую тетрадь, в которой, я знаю, начаты беллетристические рассказы.

Купила седло подарить завтра Леве к именинам и куплю Льву Николаевичу мед, финики, чернослив особенный, груши и соленые грибы. Он любит иметь на окне запасы и ест финики и плоды просто с хлебом, когда голоден. Сегодня он много писал, не знаю что, он не говорит. Потом катался на коньках с сыном Левой. Обедали весело и дружно. Вечером сидел Дунаев, я вышивала, так как дела никакого нельзя делать, когда какие бы то ни были гости. А гостей мне сегодня навязали всяких. Был какой-то Аристов к Л.Н. Лев Николаевич ушел в баню, пропадал с Сергеенко два часа, а я должна была выслушивать от этого господина Аристова бесконечные рассказы об орошении полей, разведении рыбы, о его семейных делах, давать ему совет о том, выдавать ли ему замуж свою двадцатидвухлетнюю дочь за богатого пятидесятилетнего старика. Странный вопрос совершенно чужой ему женщине, как я! – Потом Сергеенко мне рассказывал о том, как он хочет напечатать книгу о Льве Николаевиче со всевозможными воспроизведениями его портретов, его семьи, жизни и т. д. Это неприятно при нашей еще жизни.

Именины Льва Николаевича и Левы. Л.Н. не признает празднеств вообще, тем более именины. Леве я подарила очень хорошее английское седло от Циммермана. Весь день просидела за работой: сначала перешивала и чинила серую фланелевую блузу Льва Николаевича; потом вышивала по белому сукну полосу, мою давнишнюю красивую, глупую работу. Когда все гости приходят, то лучше всего при этом шить, а то очень утомительно.

Обедали семейно; пришел дядя Костя Иславин, пришли племянницы Льва Николаевича – Лиза Оболенская и Варя Нагорнова. Сережа, Таня, Лева с Дорой, Миша и Саша – много детей собралось, и я люблю, когда семейные праздники празднуются.

Пили донским шампанским за здоровье именинников. Но впечатление дня – пустота.

Л.Н. ходил с корректурами «Искусства» в редакцию, потом поправлял предисловие к Карпентеру для «Северного Вестника».

Вчера вечером меня поразил разговор Л.Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины; вчера же он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством – у ней одна цель: половая любовь. Как она ее добьется, так все ее занятия летят прахом.

Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льва Николаевича за его этот вечный – столько заставивший меня страдать – циничный взгляд его на женщин. Я ему сказала, что он потому так смотрел на женщин, что до 34 лет не знал близко ни одной порядочной женщины. И то отсутствие дружбы, симпатии душ, а не тел, то равнодушное отношение к моей духовной и внутренней жизни, которое так мучает и огорчает меня до сих пор, которое так сильно обнажилось и уяснилось мне с годами, – то и испортило мне жизнь и заставило разочароваться и меньше любить теперь моего мужа.

Весь день провел у нас Сергеенко; он пишет с Таней драму, а главное, составляет биографический сборник о Льве Николаевиче и все выспрашивает. Сегодня Л.Н. ему чертил план дома, который был в Ясной Поляне, в котором родился и рос Л.Н. и который он же продал за карточный долг помещику Горохову в селе Долгом. Он и теперь там стоит, полуразвалившийся, и Сергеенко едет туда с фотографом снять этот дом и поместить в сборник.

Когда Л.Н. чертил план этого дома, у него было такое умиленное, хорошее лицо. Он вспоминал: тут была детская, тут жила Прасковья Савишна, тут был большой отцовский кабинет, большая зала, комната холостых, официантская, диванная и т. д. Большой был дом. Сергеенко меня допрашивал, что бы могло быть приятно Льву Николаевичу ко дню его рождения в нынешнем году, к 28 августа; Л.Н. будет 70 лет. Он думал купить этот дом, свезти его опять в Ясную и поставить на прежнее место в том виде, в каком он был. Или устроить приют для младенцев, у которых матери уходят на работы… Так ничего и не выдумали, а по-видимому, есть где-то деньги на это.

Л.Н. где-то старательно прячет свой дневник. Всегда прежде я или догадывалась куда, или находила его. Теперь совсем не могу найти и ума не приложу, куда он его кладет.

Миша в лицее говеет, а я ни разу не была в церкви на этой неделе, и мне это неприятно.

У Л.Н. были два посетителя – мужики, и что он с ними находит говорить! Сейчас 12 часов ночи, а он хотел нести корректуру к Гроту, на Новинский бульвар; насилу уговорили его остаться.

Утром урок музыки с мисс Вельш. Потом еще играла. Все метель. Пошла гулять, несколько часов ходила. Л.Н. все за корректурой 20-й главы. Сегодня он ездил с Анночкой, внучкой, в Pумянцевский музей, показывал ей картины и этнографический отдел, восковые куклы в русских костюмах по губерниям.

Ходила к Русанову больному, и говорили о Л.Н., о вегетарианстве, о Черткове, которого не одобряли Русановы, говоря, что в нем мало доброты. Еще ходила к Философовой. Все опять обедали у нас, были блины; до обеда за полчаса я вернулась, мне говорят, что тут граф Олсуфьев и Сергей Иваныч Танеев. Я очень обрадовалась, побежала наверх. Они оба сидели с Таней, которая лежала на кушетке. С.И. мне принес свое сочинение «Восход солнца» на слова Тютчева для четырех голосов и сыграл мне это. Прекрасно сочиненное произведение, разделяющееся на два настроения: ожидание солнца и его ликующее появление.

Мы мало виделись и мало говорили. Наши беседы с ним опять будут в те одинокие вечера, когда я живу с Мишей и даже Сашей, но без Льва Николаевича и без Тани. Таня вчера уже наговорила мне много злого по поводу посещения С.И. В чем могут мешать людям дружеские, симпатичные отношения!

День смерти Ванички. Три года прошло. Как встала – пошла в церковь, молилась, думала об умерших младенцах, родителях, друзьях. Служили для меня панихиду. Потом пошли навестить Машу, жену повара. Она сегодня в родильном приюте родила мальчика. Потом пошла к Жиляевой, бедной курской помещице, у которой сын необыкновенно способный к музыке ученик Сергея Ивановича. Ее не застала, а хотела узнать, как ей живется. Купила цветов, поставила вокруг портрета Ванички. Купила няне меду и баранок. Вернувшись, застала Л.Н., расчищающего снег с катка в саду. Потом он катался на коньках и так устал, что проспал весь наш обед и обедал один. Он кончил корректуры и больше «Искусством» заниматься не будет. Хочет новую работу начать; впрочем, начатого очень много, какой-то будет конец этих начал!

Вечером Л.Н. играл в карты, в винт, с графом Олсуфьевым, с моим братом Сашей и С.А. Философовой. Соню и Анночку я проводила сегодня домой. Приезжал из Тулы на один день Сережа.

Опять Лев Николаевич жалуется на желудок; изжога, голова болит, вялость. Сегодня за обедом я с ужасом смотрела, как он ел: сначала грузди соленые, слепившиеся оттого, что замерзли; потом четыре гречневых больших гренка с супом и квас кислый, и хлеб черный. И все это в большом количестве.

Я ем теперь с ним одну пищу, т. е. все постное по случаю Великого поста, и все время у меня дурное пищеварение, а я ем вдвое меньше. Каково же ему, шестидесятидевятилетнему старику, есть эту не питательную, дующую его пищу!

Было письмо от Сергея Николаевича, которое и Л.Н., и нас расстроило. Вера, его дочь, кажется, больна чахоткой. Еще одна жертва принципов Л.Н.! Она не доедала, слабела; непосильно трудилась в школе, уча мальчиков, перекрикивала свой голос, рассказывая ребятам волшебный фонарь; и вот и она, и наша Маша погибают от болезни и слабости от вегетарианства и переутомления. Я всегда предупреждала их, особенно Машу, что нет у них сил вынести болезнь, если она придет. Так и вышло.

Л.Н. читал о Кавказе, ему хочется писать кавказскую повесть, но нет энергии и сил. Да хорошо ли у него на душе? Только и слышишь о его последователях: того сослали, тот болен, тот ослабел. Сегодня узнали, что Синжона из Тифлиса выслали на родину. Это тоже последователь, англичанин, который возил деньги духоборам и исповедал принципы Л.Н.

Разбирала сегодня «Восход солнца», хор на слова Тютчева, музыка Танеева. Очень хорошо, торжественно и передает мысль и два момента различного настроения.

Получила утром «Русский листок», в котором корреспондент, проникнувший на днях к Льву Николаевичу, описывает свой с ним разговор, и очень неприятное впечатление на меня произвело, что там говорится о том, что Победоносцев по просьбе Тани обещал устроить дело молокан. Только не сказано, какое именно дело. Тоже напечатано мнение Л.Н. о Золя, Дрейфусе и всей этой истории.

Я начала… рассказывать [Л.Н.] о концерте; он перебил меня неприятным образом, говоря, что это все вздор или что-то в этом роде. Я замолчала. Потом он мне сказал, что у него был Грот и они вдвоем провели вечер очень приятно.

Страшно болит рука, распухла жила как шишка, крепилась, чтоб даже не плакать.

Играл Игумнов вечером баркаролу Шопена и фантазию его же, и полонез Листа, и вариации на Шуберта. Прекрасно он стал играть и сам поумнел, какой хороший малый.

Третьего дня ночью мы с Таней раздевались уже к ночлегу, прислуга вся спала, как вдруг продолжительно и зловеще прозвонил электрический звонок. Таня пошла к наружной двери, отперла – и потом надолго затихла. Я ее окликнула, она тихонько вошла в мою спальню и подала мне телеграмму.

«Наша Лиза скончалась. Олсуфьевы».

Впечатление этого известия я никогда не забуду. Тяжелое горе, что я никогда больше не увижу это светлое, милое создание, этого дорогого друга всей семьи нашей, боль за горе родителей, просто ужас перед тем, куда, зачем исчезла эта полезная во всех отношениях, дорогая всем девушка, все это годами будет подниматься в воспоминаниях и болезненно отзываться.

Таня и Сережа уехали вчера туда. Подробностей еще не знаем; умерла Лиза Олсуфьева скарлатиной, как и мой Ваничка.

Я много плакала, слезы и теперь готовы в горле и в глазах. Таня не плакала, она как-то окаменела, Сережа притих и, сидя час за фортепиано вчера, перебирал тихо клавиши, а лицо такое грустное, грустное…

Да, что такое смерть? Куда-то уходим мы все и расплываемся опять в вечность все по той же Воле, по которой побыли и здесь, на земле.

Лев Николаевич тоже огорчен. И страшно, что по инерции течет все так же наша жизнь.

Вечером ездила на лекцию петербургского профессора Докучаева о сложных вопросах простоты строения Земли, о законе притяжения и отталкивания и о вытекающей из этою закона борьбы, любви и т. д. Вернувшись, застала у нас всю семью Бутеневых, Писарева с женой, и С.А. Философову, и Касаткина, и князя Накашидзе, высланного с Кавказа за сношение с духоборами. Болтали до ночи, но все это люди чрезвычайно порядочные и приятные; я им была рада.

Л.Н. расчищал каток в саду с Иваном, потом катался немного и перед обедом ездил верхом. Вечером спал и сидел охотно с гостями. Писал письма и опять переправил кое-что и прибавил в свою статью «Что такое искусство?» по моему уже изданию.

Все эти дни горевала и плакала по Лизе. Была в клинике; профессор Левшин с своими ассистентами смотрел посредством лучей Рентгена, нет ли у меня в руке, которая очень болит, иголки. Но не нашли, а нашли аневризм артерии и сделали перевязку и хотят делать разрез. Профессор Докучаев ездил со мной и сидел у нас вечер. Ненормальный и нездоровый умственно человек, сегодня приходил рассматривать мои фотографии и просил ему дать. – Была и на панихиде по Лизе, в церкви, где собрались ее московские родные и друзья.

Вечером вчера нервы до того расстроились, что я не могла больше дома сидеть и поехала к милым старичкам, т. е. старушкам Масловым. Там видела С.И., но короткое время. Он очень непривлекательно ел колбасу, разговаривать не пришлось с ним, и он скоро ушел. Что он меня избегает, это, я думаю, несомненно. Но по какой причине? В концерте «Requiem’a» Верди у него был билет внизу, а он ушел на хоры… Может быть, потому, что был весь high life, а он его избегает.

Неприятное известие о статье «Об искусстве». Светская цензура пропустила, а телеграмма из Петербурга, чтоб представить в духовную. Значит, статья, т. е. вторая ее часть, навсегда потоплена. Досадно! И я ее уже набрала и корректировала, и все напрасно. Напечатают за границей.

Л.Н. вял и придирчив. Ему не работается, его очень утомляют посетители, самые не нужные часто, и на мои просьбы не принимать, а иметь свои часы досуга он с упорством отказывается; у него есть любопытство, которое заставляет его принимать всех, кто бы ни пришел, а кроме того, вечное упрямство, чувство противоречия, протеста мне.

Сегодня мне стало ясно то, что все сочинения Л.Н. последних лет есть сплошное противоречие, сплошной протест. Коли он протестует всему человечеству, всему существующему порядку, то как же ему не протестовать мне, слабой женщине?

Сегодня утром был неприятный разговор с Л.Н. Он хочет делать все прибавки в свою статью, а я боюсь, что к прибавкам придерется цензура и опять остановит книгу, а я хочу печатать 30 000 экз. Слово за слово, упрекали друг друга; я упрекала за то, что лишена свободы, что он меня не пускает в Петербург: он упрекал, что я продаю его книги; а я на это говорила, что не я пользуюсь деньгами, а больше всего его дети, которых он забросил, не воспитал и не приучил к работе. Еще я говорила, что его верховую лошадь, его спаржу и фрукты, его благотворительность, велосипеды и пр., – все это я ему доставляю на эти же деньги, а сама меньше всех их трачу… Но я бы ему этого не сказала, если б он не кричал, что я забываюсь, что он может запретить мне продавать книги. Я сказала: очень буду рада, запрети, и я уйду на себя работать, в классные дамы, корректорши и т. д. Я люблю труд и не люблю свою жизнь, поставленную всю не по моему вкусу, а по инерции и по тому, как ее поставила семья – муж и дети.

За чаем Л.Н., Сережа, Степа и я говорили о страхе смерти, отчасти по поводу статьи Токарского «Страх смерти», отчасти по поводу смерти Лизы Олсуфьевой. Л.Н. говорил, что существуют четыре рода страха смерти: страх перед страданиями, страх перед мучениями ада, страх потери радостей жизни и страх перед уничтожением. У меня этих страхов мало: боюсь немного страданий, а главное, страшна яма, крышка гроба, мрак… Я люблю свет, и чистоту, и красоту. Могила же: мрак, грязь – земля и безобразие трупа.

Л.Н. ездил верхом к Гроту и к нам на Патриаршие пруды. Читает кавказские книги, а пишет ли – не знаю, боюсь спросить.

Статью пропустили, только вырезали два листка. С. Трубецкой хлопотал и негодует на низменность, интриги и взяточничество почти попов, духовных цензоров. – Сегодня таяло, на точке замерзания.

В душе моей происходит борьба: страстное желание ехать в Петербург на Вагнера и другие концерты и боязнь огорчить Льва Николаевича и взять на свою совесть это огорчение. Ночью я плакала от того тяжелого положения несвободы, которое меня тяготит все больше и больше. Фактически я, конечно, свободна: у меня деньги, лошади, платья – все есть; уложились, села и поехала. Я свободна читать корректуры, покупать яблоки Л.Н., шить платья Саше и блузы мужу, фотографировать его же во всех видах, заказывать обед, вести дела всей семьи, – свободна есть спать, молчать и покоряться. Но я не свободна думать по-своему, любить то и тех, кого и что избрала сама, идти и ехать, где мне интересно и умственно хорошо; не свободна заниматься музыкой, не свободна изгнать из моего дома тех бесчисленных, ненужных, скучных и часто очень дурных людей, а принимать хороших, талантливых, умных и интересных. Нам в доме не нужны подобные люди, с ними надо считаться и стать на равную ногу, а у нас любят порабощать и поучать…

И мне не весело, а трудно жить… И не то я слово употребила: весело, этого мне не надо, мне нужно жить содержательно, спокойно, а живу я нервно, трудно и мало содержательно.

Конфликт в паре? Будем опираться на классификацию профилей брака Вирджинии Сатир.

Профили брака, предложенные В. Сатир, построены на моделях коммуникативных отношений. На основании анализа вербальных и телесно-звуковых признаков она выделяет 5 коммуникативных моделей общения между супругами.

Заискивающий

Слова (согласие)

«Все что ты хочешь – это хорошо».

«Я здесь для того, чтобы сделать тебя счастливым».

Тело (умиротворение) внутри

«Я беспомощен» – выражается в позе грешника с опущенной головой.

«Я ощущаю себя ничтожеством, я без тебя мертв». «Я ничто».

Обвиняющий

Слова (несогласие) «Ты никогда ничего не делаешь правильно. Что с тобой происходит?»

Тело (обвинение) «Я здесь главный» – выражается в позе «статуи с указующим перстом».

Внутри «Я одинок и так несчастлив».

Расчетливый

Слова (сверхрациональные) «Если внимательно приглядеться, то можно заметить изуродованные тяжким трудом руки кого-нибудь из здесь присутствующих».

Тело (считает) «Я спокоен, холоден и собран» – выражается выпрямленной фигурой с поднятой головой.

Внутри «Я чувствую себя уязвимым».

Отстраненный

Слова (неадекватные) Слова не имеют смысла или касаются отвлеченных тем.

Тело (неловкость) «Я нахожусь где-то еще».

Внутри «Никто обо мне не заботится. Здесь мне не место».

Есть другой тип реагирования, который В. Сатир называет «уравновешенный», или «гибкий». Этот вариант поведения последователен и гармоничен: произносимые слова соответствуют выражению лица, позе и интонациям. Отношения открытые, свободные и честные, люди не ощущают унижения чувства собственного достоинства. Этот тип реагирования снижает потребность в заискивании, обвинении, расчете или суете.

День сорока мучеников, в детстве моем и детей моих в этот день Трифоновна, наша старая кухарка в доме отца, и Николай, повар в Ясной Поляне, к утру пекли вкусные сдобные жаворонки с черными коринками вместо глаз и с поджаристыми клювиками. И в этом была поэзия. А потом прилетали и живые жаворонки; садились на проталинках, по бурым бугоркам и поднимались к небу с своими серебристыми, нежными песнями. Я любила весну в деревне. Но тогда весна всегда приносила эти радостные, беспричинные надежды на что-то впереди… Теперь же она приносит грустные воспоминания и бессильные желания на невозможное… Ах, старость – не радость!

Вечером мне Л.Н. дал переписывать свой рассказ «Хаджи-Мурат» из кавказской жизни, и я была очень, очень рада, писала усердно, несмотря на боль в правой руке, но мне помешал Сергеенко; потом пришел Дунаев, дядя Костя, приехал брат Степа, Сережа. Много говорили о делах государства, о покупке флота за 90 миллионов. Сергеенко рассказывал, что флот заказан японцами англичанам за 130 миллионов, но японцы не могли уплатить в срок, так как деньги эти получались от Китайско-Русского банка, не выдавшего деньги вовремя. Время контракта было пропущено, и русское правительство предложило 90 миллионов и купило у англичан готовый флот.

Л.Н. ездил вечером верхом к мисс Шанкс переводить на английский язык письмо, написанное им в Америку кому-то. Вообще он много писал писем и тяготился ими[2].

Не спала совсем ночь. К утру часа два заснула и встала поздно. Ах, эти ночи! С ужасающей ясностью обнажающие душевное состояние! Я измучилась совсем. Днем опять попадаешь в жизненный водоворот и в нем не опоминаешься. И потом опять ночь без сна и мысли, и муки…

Переписывала с большим удовольствием повесть Л.Н. «Хаджи-Мурат», кавказскую. Я думаю, что это будет очень хорошо: эпическое произведение, надеюсь, без задора и полемики тайной.

Не вспомню, что было. Помню опять длинные бессонные ночи. Одну ночь я всю просидела до утра и переписывала для Л.Н. «Хаджи-Мурата» с большим удовольствием. Дни все эти или сидела дома, за работой, за корректурой, или ездила по покупкам летних вещей. Л.Н., не переставая, пишет разные письма, которыми очень тяготится, и читает много, особенно кавказские сборники, доставленные ему Ф.И. Масловым. – Три вечера мною были проведены так разнообразно, что, при кажущейся ровной моей семейной жизни, удивляешься, как значительно переживаешь свою внутреннюю жизнь. Л.Н. давно не был так нежен и добр ко мне. На другой же день тон его немедленно изменился. Я была страшно занята корректурами своего 15-го тома, работала весь день и не усмотрела его настроения. Вечером я продолжала с малыми отдыхами свой труд (надо было прочесть 12 печатных листов) и, зная, что все равно бессонницы не дадут мне спать, я просила мужа ложиться без меня, сама разделась, надела халат и туфли и обещалась войти тихонько, когда кончу корректуры. Напал на Л.Н. каприз – ложись спать, да и только. Работа у меня срочная, утром надо посылать в типографию; я не послушалась, продолжала работать. Он вскочил с постели, надел халат, ушел наверх, к себе в кабинет. Я продолжаю читать, не зная, что он ушел. Через полчаса приходит и начинает на меня кричать, что я его мучаю, что он хочет спать, а я ему не даю, что голова у него болит. Я все сидела, слушала, терпела, наконец, не дочитав последнего листа, пошла в спальню (я сидела рядом в столовой) и легла. Но тут нервы не вынесли. И усиленная работа, и неприятности, главное, несправедливость моего мужа ко мне – все это вызвало такое отчаяние в моей и так больной душе, что я вдруг почувствовала такую спазматическую боль в сердце и груди, что едва, уже в темноте, успела выговорить «умираю», как меня начало душить, сердцебиение усилилось, чувство страха, остановки жизни, спазма в сердце, – все это было ужасно. Такого удушья еще у меня никогда не было. Холодная вода ж сердцу, старание овладеть собой помогли мне сократить этот припадок. Лев Николаевич растерялся, потом начал сам дрожать и всхлипывать… Спали дурно, оба устали… и зачем, за что все это?! Господи, помоги мне до конца беречь мужа и терпеть… На другое утро я же пошла к нему и выразила ему сожаление о случившемся. Он извинился как будто, но мир установился. Надолго ли?

Вчера приходил С.И. Танеев. Как сразу успокоительно и хорошо подействовало на меня его присутствие. Добрый, спокойный, уравновешенный и высоко талантливый человек. Он сыграл свою прекрасную симфонию и спросил Льва Николаевича его мнения о ней. Л.Н. отнесся серьезно и с уважением и стал излагать свои впечатления. А именно, что и в этой симфонии, и во всей новой музыке нет ни в чем последовательности: ни в мелодии, ни в ритме, ни даже в гармонии. Только что начнешь следить за мелодией – она обрывается; только что усвоишь себе ритм, он перебрасывается на другой. Чувствуешь неудовлетворенность все время; между тем в настоящем художественном произведении чувствуешь, что иначе оно не могло быть, что одно вытекает из другого, и думаешь, что «я сам точно так бы это сделал». С.И. слушал внимательно и с уважением, но его все-таки, кажется, огорчило, что его симфония не понравилась Л.Н. Сегодня он едет в Петербург, его симфонию будут там играть уже в оркестре.

Вчера утром, после нашей ночной неприятности, встала разбитая, и вдруг Л.Н. мне вводит Мишу, внука. Я очень обрадовалась этому чистому, свежему элементу – этому здоровому, милому, умному ребенку. Весь день вчера с ним провозилась: возила его в Зоологический сад, в игрушечные лавки, в кондитерскую, в Кремль. Он всему радовался, но ничему не удивлялся. Так что вчерашний день мне весь был от Бога наградой за ночную неприятность от мужа.

Вчера переписывала письмо Льва Николаевича «О помощи духоборам», желающим выселиться за границу. Л.Н. думает, что «Петербургские Ведомости» его напечатают, а я уверена, что нет. Помощь двоякая: найти им место для выселения и собрать для этого денег. Их 10 000 человек; сколько же нужно денег?

Вечером был знаменитый скульптор Антокольский. Говорили об искусстве: Л.Н. из своей статьи; Антокольский говорил, что лучшая задача искусства – изобразить душу человеческую. Держу все корректуры 15-го тома, сегодня еще не принесли; скоро кончу. – Опять переписывала письмо Л.Н., он его все перемарал. – Езжу по делам и платьям к лету уже. С Л.Н. очень дружно и хорошо. Надолго ли? Собираюсь в Петербург на несколько дней послушать Вагнера и симфонию Сергея Ивановича Танеева. Ее будут играть в первый раз 21-го, и это его первая симфония.

Приехал Андрюша. Илья и маленький внук Миша уехали еще третьего дня вечером, и мне очень грустно было расставаться с Мишей, но не надо привязываться больше к детям, их слишком больно терять, если они умирают.

Л.Н. сегодня говорит: мне 32 года, я отлично спал и готова свежа. Жаль, что он свои духовные силы тратит на разные письма.

А вдохновенья на писанье настоящего нет как нет! Старость мешает, вероятно.

Все суровая зима. Сегодня с утра было 10 градусов мороза и ветер, и холод, несмотря на солнце.

Все было хорошо, жили дружно. Сегодня читаю корректуру «Предисловия» Льва Николаевича к «Современной науке» Карпентера и вдруг вижу, что все не то, все изменено. Я очень удивилась и обиделась. Когда ее набирали в «Северном Вестнике», я просила Л.Н. дать мне последние корректуры, чтоб я могла дать в набор 15-й части в окончательном виде статью Л.Н. Теперь я ему упрекнула довольно спокойно, что он меня обманул; он ужасно рассердился. Эти неприятности бьют по старым ранам, и делается невыносимо. Скрыл он от меня последнюю корректуру, чтобы соблюсти выгоду «Северного Вестника» и не задержать его выхода. Внесение поправок в мой экземпляр все бы один-то день взяло.

Вечером много, много гостей: Бельская с дочерью, Толиверова с дочерью, Маклаков с сестрой, Варя Нагорнова, Горбунов. Толиверова, издательница «Игрушечки», хочет издавать журнал «Женское Дело», и поднялся разговор о женском вопросе. Л.Н. говорил, что, прежде чем говорить о неравенстве женщины и ее угнетенности, надо прежде поставить вопрос о неравенстве людей вообще. Потом говорил, что если женщина сама ставит себе этот вопрос, то в этом есть что-то нескромное, не женственное и потому наглое. – Я думаю, что он прав. Не свобода нам, женщинам, нужна, а помощь. Главное, помощь в воспитании сыновей, в влиянии на них, чтоб они были поставлены на правильный путь жизни, уменья работать, быть мужественными, независимыми и честными. Одна мать не может воспитывать сыновей, и оттого так плохо молодое поколение, что плохи отцы, ленивы на дело воспитанья и охотнее бросаются на всякое другое дело, отвиливая от самого важного – воспитания будущих поколений, долженствующих продолжать дела всего человечества и идти вперед.

Две недели прошло с тех пор, как я писала дневник! Отчего теперь жизнь идет так быстро и почти бессознательно – как сон? Если б я была более нормальна, я жила бы сознательнее и содержательнее. И потом, со временем, оглянувшись назад, как это всегда бывает, я пойму все прошедшее, оценю его и буду (опять, как это всегда бывает) сожалеть и о прошлом, и о том неумении им пользоваться. И вся жизнь, за редкими исключениями, проходит в желаниях и сожалениях. – Завтра день, назначенный в анонимном письме для убийства Льва Николаевича. Конечно, я неспокойна, но и не вполне верю, что это может случиться. – Приехали духоборы к Л.Н., два рослых, сильных духом и телом мужика. Мы их посылали в Петербург к князю Ухтомскому и Суворину, чтоб эти два редактора сильных газет им что-нибудь посоветовали и помогли. Они обещали, но вряд ли что сделают.

Л.Н. им пишет прошение на имя государя, чтоб их выпустили переселиться за границу, всех – изгнанных, призывных и заключенных духоборов. Все это мне страшно, как бы нас не выслали тоже! Духоборы эти теперь сидят у Л.Н., и там же молодой фабричный Булахов, которого посылают с прошением и 300 руб. денег к сосланному вожаку духоборов – Веригину.

Была четыре дня в Петербурге. С осени запала у меня мысль поехать слушать симфонию Танеева, которую он мне несколько раз играл на фортепиано, – в оркестре. Мне казалось, что она будет великолепна. Кроме того, я давно мечтала услыхать Вагнера, а в Петербурге как раз его давала немецкая приезжая опера. – Сначала меня Л.Н. не пускал; этот протест вызвал тоску, бессонные ночи и апатию. – Потом меня охотно отпустили, и я не получила от этой поездки никакого удовольствия. Дождь лил, не переставая; симфония Танеева была сыграна и дирижирована Глазуновым отвратительно; Вагнера я не слыхала; здоровье расстроилось; жизнь у сестры Берс с ее дурным отношением к мужу, к прислуге и с ее односторонним интересом к направлению финансов в России (странный интерес у женщины) – все это было скучно, неудачно, и я так счастлива была вернуться домой к Л.Н., к моей, свободной по духу нашего дома, жизни, что теперь не скоро нападет на меня желание уехать.

Всякий вечер нас кто-нибудь посещает: то был профессор Стороженко, много рассказывавший об иностранной литературе и новостях по этой части; тут же был молодой Цингер, умный и живой. Потом вечер сидел Грот. Сергеенко (не доверяю я этому человеку почему-то), К.Ф. Юнге, о которой Л.Н. говорит словами Anat. France: «Une laideur terrible et grande»[3]. Но она талантливая, живая и умная женщина. Еще был молодой князь Урусов, Сережа, сын того, который умер и которого я так любила. Как-то Гольденвейзер был, играл чудесную сонату Шопена с Marche funebre, и прелюдии, и ноктюрны.

Сегодня с утра полотеры, чистка замков, шум, посетители, духоборы, Суллержицкий, на солнце в саду ребята играют в пыжи; Саша с детьми Фридман поет, бренчит танцы на фортепиано. Л.Н. с духоборами беседует и пишет длинное прошение государю. Я его переписала. Все эти дни обшиваю Л.Н. Заметила ему гладью платки, сшила новую блузу, буду шить теперь панталоны. Мои знакомые меня спрашивают, почему я потухла, стала молчалива, тиха и грустна. Я им ответила: «Посмотрите на моего мужа, зато он как бодр, весел и доволен».

И никто не поймет, что когда я жива, занимаюсь искусством, увлекаюсь музыкой, книгой, людьми, – тогда мой муж несчастлив, тревожен и сердит. Когда же я, как теперь, шью ему блузы, переписываю и тихо, грустно завядаю – он спокоен и счастлив, даже весел. – И вот в чем моя сердечная ломка! Подавить, во имя счастья мужа, все живое в себе, затушить горячий темперамент, заснуть и – не жить, a durer, как выразился Сенека о бессодержательной жизни. – Сегодня вышел 15-й том, «Об искусстве», из цензуры, и я написала объявления в газеты.

Ну, день почти прошел, уже одиннадцатый час ночи. Никаких покушений на жизнь Л.Н. не было. Утром шила Л.Н. панталоны, кроила их и тачала на машине. Потом Л.Н. собрался гулять, я пошла с ним, чтоб не тревожиться дома. Заходили к старому генералу Боборыкину, он пошел с нами и измучил меня разговорами при грохоте пролеток и тихой ходьбе. Потом в редакцию «Русских Ведомостей», потом калоши покупали, потом на Остоженку к Русановым. Я измучилась, устала и домой уже доехала на извозчике. Когда я хожу с Л.Н., я всегда, и зимой, и летом, и всю жизнь мучаюсь. Он никакого не имеет отношения к своим спутникам: если задержишься на минутку, он все-таки бежит, приходится догонять, он не ждет, спешишь, задохнешься – просто наказанье. Охраняли его еще Сергеенко, Суллержицкий, потом приехал вечером Меншиков из Петербурга; пришли братья Горбуновы, Накашидзе, Дунаев. Очень утомительна эта постоянная толпа людей. Так весь день и ушел на разговоры и на эту толпу. Ох, как я устала нервно: то духоборы были, вчера уехали, то этот страх за убийство Льва Николаевича. А тут еще крик молодежи весь вечер за игрой в карты, в винт. Вся жизнь идет не по моему вкусу. Жизнь и интересы Л.Н. настолько особенные, личные его, что детей не касаются; не могут же они интересоваться сектантами-духоборами, или отрицанием искусства, или рассуждениями о непротивлении. Им нужна их личная жизнь, по их инициативе. Не имея руководителя в отце, не имея идеалов, посильных им, они создают свою разнузданную жизнь с игрой в карты, с пустотой и развлечениями, вместо серьезного дела или искусства. У меня не хватает ни сил, ни уменья создать им жизнь лучше, – да и возможно ли с все отрицающим отцом!

Светло-Христово воскресение. Когда-то это был значительный, радостный день. В нынешнем году у меня не было ровно никакого настроения. Вчера вечером сидела молча, шила: Л.Н. читал, Саша ушла с Марусей Маклаковой к заутрене в приют, Таня тоже работала, и все я думала о том, что прежде, в молодости, жизнь делилась на периоды с перерывами какого-нибудь значительного, или казавшегося таким, события: вот праздники, а вот переезд в Ясную, или – что важнее – ребенок родился, или еще что. Теперь все расплылось в неуловимом, скоро несущемся времени – и ничто не стало значительно, а как-то все все равно, лишь бы не было неприятностей и горя. – Очень трудно и волнительно жилось последние три года, после смерти моего ангела, милого Ванички.

Сегодня с утра неприятности с Мишей и Андрюшей. Они требовали денег после того, как я им подарила по 15 рублей. Я сердилась, потом плакала. Миша раскаялся, Андрюша же как ни в чем не бывало, с глупым видом, в новом сюртуке, делал визиты. Ночью они ходили компанией на площадь слушать звон и смотреть на ход вокруг соборов. Как они безумно прожигают жизнь, не останавливаясь мыслями ни на чем и не ставя себе никаких нравственных вопросов.

Когда они меня расстроили, я пошла к Л.Н. и спросила его со слезами и отчаянием о каком-нибудь совете, как мне быть с сыновьями, требующими денег и грубящими мне. – И как всегда, проповедуя на весь мир какие-то истины, он ни слова не умеет сказать семье и помочь жене.

Посвятила свой день детям. Ходила на балаганы с Сашей, Верочкой (горничной), двумя детьми Литвиновыми и Колокольцовыми. И марионеток смотрели, и театр, и с гор катались, и на каруселях. После обеда катали яйца, и дети остались все очень довольны. – Больна Таня, жар и флюс. От Маши письмо. Мальчики визиты делали. Я играла после обеда в четыре руки с В. Нагорновой квартет Танеева.

Л.Н. ездил до обеда на велосипеде, утром писал о войне, вечером ездил верхом к умирающему купцу Брашнину. Ему любопытно видеть, как умирают люди, самому не далеко, и кроме того, приятно и утешить умирающего участием.

Был Кони, завтра обедает. Моросит дождь, стало теплей. Письмо интересное от Меншикова. Пишет, что правительство озабочено духоборами, но что имя Льва Николаевича в связи с духоборами всех приводит в крайнее раздражение. Полиция прислала в редакцию «Русских Ведомостей» бумагу с запретом принимать деньги для духоборов на имя Льва Николаевича. А сегодня все-таки оттуда принесли 300 р. – Л.Н. очень добр и хорош, а мое сердце неспокойно и нерадостно.

Вчера был счастливый, радостный день. Утром встала рано, поехала с Сашей на репетицию концерта Никиш. Увертюра Фрейшюца была исполнена с таким совершенством, что я просто плакала от эмоций.

С репетиции шли пешком: С.И., Гольденвейзер, Конюс, Игумнов, Саша, я, Преображенский, профессор. Болтали весело, выглянуло солнце, так было хорошо под впечатлением музыки и с радостными людьми, с весенней погодой! Обедали у нас Кони, Анатолий Федорович, профессор Грот, Саша, брат, Ден с женой, мисс Вельш. Кони превосходно рассказывал то об умершем И.Ф. Горбунове, известном рассказчике, повторял его комические рассказы, то случаи из судебной практики; рассказывал статистику самоубийств, говорил, что большинство падает на вдовцов и вдов, на весенние месяцы, на северных жителей…

Вечером опять с Сашей, с Марусей Маклаковой ездили в концерт Никиш. Огромное я получила наслаждение. Л.Н. провел день с гостями; утром работать не мог, писал письма, ездил на велосипеде и верхом. Умер тот старик купец Брашнин, к которому он все ходил, и сегодня Лев Николаевич говорит, что любопытно узнать о его последних часах. Все время ему было именно любопытно видеть это умирание старика.

Сегодня Л.Н. говорит, что доктор Рахманов очень интересовался его повестью («Воскресение»), о которой он с ним давно говорил, и вот он ему дал читать, а потом сам перечел и подумал, что если б ее напечатать всюду, то можно бы 100 000 руб. выручить для духоборов и их переселения. Но что он только подумал так, а в сущности нельзя этого сделать. – Я все время молчала. Право его, а не мое, хотя странно было бы для всякой семьи, что после 36 лет нашей совместной жизни мы должны толковать о правах. Дети его будут нуждаться, работать он их не научил, а я не пропаду. Да и не то мне теперь нужно. Не деньги дают мне теперь счастье, о, конечно, не деньги!

Если б мне жить, как Лев Николаевич, я бы с ума сошла. Утром он пишет, значит, утомляется умственно, а вечером он не переставая разговаривает или, вернее, проповедует, так как слушатели его речей приходят большей частью посоветоваться или поучиться.

Сегодня после обеда было человек тринадцать. Два фабричных, три молодых школьных учителя, дама, занимающаяся сбытом русских кустарных производств в Англии, доктор, корреспондент «Курьера», Сергеенко, Дунаев и пр.

Приехал сегодня Сережа, сидит за фортепиано и что-то сочиняет. Таня больна: флюс еще не прошел и живот болит. Андрюша уехал вчера. Весь день дождь идет. Ездила опять на дешевые товары, купила мебельной материи. Дома занималась делами, счетами, банковыми соображениями, отчетностью по попечительству и опеке над детьми, писала письма и т. д. Ни музыки, ни повести сегодня не трогала.

Конец ознакомительного фрагмента.