Глава X
После кончины Сергея Львовича моя мать ездила в Петербург определить меня в закрытое заведение, а также и для раздела наследства. Там встретила она в последний раз Льва Сергеевича, тоже приехавшего в столицу из Одессы, где, после перехода в гражданскую службу, он состоял членом таможни; умер дядя Лев в Одессе же, ровно четыре года спустя.
Осенью 1851 года моя мать переселилась в Петербург, чтобы наблюдать за окончательным образованием детей. Отец же, связанный службою, остался в Варшаве.
Прожив в Польше девятнадцать лет сряду, мать никак не могла научиться по-польски, уверяя, что ей слышатся звуки псковского наречия, с «дзяканьем» и «дзюканьем», – наречия, изучение которого показалось ей совершенно ненужным. Прислугу она приучала объясняться по-русски, причем вражду национальную считала непонятной мелочью, не постигая польского фанатизма и ненависти поляков к русским. «Господ поляков, – говорила она мне, – никак не убедишь в том, что русский, поляк, китаец, англичанин, эфиоп да немец – все одинаково рождаются, очень много страдают, очень мало радуются и, наконец, возвращаются к общему Небесному Отцу. Господь Иисус Христос искупил всех. Апостол же Павел сам сказал: Несть Эллин и Иудей, варвар и Скиф, раб и свобод, но всяческая и во всех Христос».
Принцип этот не мешал ей, однако, быть патриоткой, но патриоткой в самом благородном смысле слова, без непостижимой ее философскому, христианскому взгляду ненависти к какой бы ни было народности. Любила она искренно всех и, будучи врагом так называемых «бабьих сплетен», ни о ком не отзывалась дурно, разве уже об отъявленных негодяях, о чем я говорил выше.
Покинув Варшаву, она оставила по себе самую лучшую память и среди русских, и среди поляков. Все оценили ум ее, доброту, благочестие, отсутствие предрассудков и благотворительность, примеров которой могу привести множество.
В Петербурге мать встретила свою невестку, вдову поэта, Наталью Николаевну, вышедшую замуж на генерал-адъютанта П.П. Ланского, и давнишних друзей, из которых стали ее часто посещать с супругами: Петр Александрович Плетнев, князь П.А. Вяземский, князь В.Ф. Одоевский литератор, царскосельский товарищ Александра Сергеевича С.Д. Комовский, шурин последнего и родственник матери граф Е.Е. Камаровский, Я.И. Сабуров, А.Н. Зубов, Алексей Николаевич Вульф с сестрами Анною и баронессою Евпраксиею Вревскою, Анна Петровна Керн, а также известная прежней литературной деятельностью, впрочем, осмеянная в эпиграмме Александра Сергеевича, Е.Н. Пучкова, наконец, задушевный друг матери Настасья Львовна Баратынская. Посещал часто ее и товарищ ее детства, граф Константин Николаевич Толстой, женатый на кузине ее, княжне Оболенской, а в 1855 году показался и престарелый Филипп Филиппович Вигель, сделавшийся обычным посетителем нашим по субботам, когда мать принимала своих старых подруг, сестра моя – молодых, а я – товарищей, университетских буршей. Вигель занимал общество чтением интересных воспоминаний (напечатаны впоследствии в «Русском вестнике»). Нервный, своенравный, он терпеть не мог, когда прерывали чем-нибудь чтение, сморканьем ли, чиханьем ли, или курением табаку, а к зелию такому, по его выражению, «вельми богопротивному», он чувствовал непреодолимое отвращение. Если что-либо прерывало чтение, Вигель уходил домой, ни с кем не прощаясь, что, впрочем, не мешало ему приходить в следующую субботу снова и опять читать. Не могу забыть, как рассердился Вигель за то, что в одну от суббот заснули под его чтение князь П.А. Вяземский и Я.И. Сабуров, вторя его красноречию старческим храпом. Вигель, заметив это, встал, раскланялся и исчез, не говоря ни слова. Не сносил Филипп Филиппович ни противоречия, ни похвалы своим антагонистам; так, он едва не ушел, когда моя мать, вовсе не думая его обидеть, похвалила за что-то врага его, Соболевского.
– Madame! – вскричал он, вскочив со стула, несмотря на то, что вследствие болезни переменял место с трудом, – ne me parlez pas de cette obscenite de la tete aux pieds![30]
Немало стоило трудов успокоить раздраженного старика.
Надо заметить, что Филипп Филиппович, будучи чопорен до крайности, появлялся, даже среди своих самых коротких знакомых, не иначе как во фраке.
Мать моя, находя удовольствие в обществе своих современников и современниц, беседуя с ними о брате, ужасную кончину которого не могла забыть, сосредоточила все заботы свои на детях; «для Лели и Нади только живу», – говорила она и, отказывая себе во всем, имела одну цель: сбереженное оставить нам; мысль, что дети будут нуждаться, давила ее подобно кошмару. Чтобы показать силу ее материнской любви, считаю священным для себя долгом привести следующие слова, сказанный ею мне в 1857 году:
«Желаю от души видеть тебя счастливым, сын мой; молю Бога, чтобы тяжесть всех неудач и горьких разочарований, которые испытываешь, когда тебе не минуло еще и двадцати трех лет, легла не на тебе, а на мне, лишь бы в упорной борьбе, какую выдерживаешь, купить тебе спокойствие. Я всегда с тобою, сын мой; будь тверд и верь: всякая победа обусловливается твердостию духа и верою, а уныние и безверие влекут за собою жестокие поражения».
Любимым предметом бесед матери с друзьями был мир духовный. Как я уже сказал выше, она занималась одно время столоверчением, полагая, что беседует с тенью брата Александра, который будто бы приказал сестре сжечь ее «Семейную хронику». Находясь под влиянием галлюцинации, мать увидала, якобы, тень брата ночью, умолявшего ее это исполнить, и на другой же день от ее интересных записок не осталось и следов. Случилось это при начале Восточной войны, когда многие были заражены идеями нового крестового похода против неверных, страхом о кончине мира и ужасами разного рода, предаваясь сомнамбулизму, столоверчениям, гаданиям в зеркалах. В это же самое время, осенью 1853 года, вскоре, как помнится, после битвы при Синопе, собрались в Москве у господ Нащокиных любители столокружения, чающие проникнуть в тайны духовного мира, друзья покойного Александра Сергеевича. Господа эти вызвали тень его, и тень, будто бы управляя рукой молоденькой девочки, не имевшей никакого понятия о стихах, написала посредством миниатюрного столика[31], одну из ножек которого заменял карандаш на бумаге, следующую штуку, на вопрос любопытных: «Скажи, Пушкин, где ты теперь?»:
Входя в небесные селенья,
Печалилась душа моя,
Что средь земного треволненья
Вас оставлял надолго я…
По-прежнему вы сердцу милы;
Но не земное я люблю
И у престола высшей силы
За вас, друзья мои, молю…
Впрочем, мать моя бросила столоверчение после того, как одна из коротких ее знакомых, занимавшаяся тем же, занемогла от расстройства нервов и едва не сошла с ума. Возвратилась эта знакомая к состоянию нормальному благодаря неумолимой логике доктора Здекауера.
Мало-помалу мать разочаровалась и в Сведенборге, и в учении спиритов. (См. ниже: предсмертное стихотворение ее «Спиритизм».)
Мать, после постигшего ее в 1846 году воспаления легких, стала страдать слабостью и периодическим потемнением глаз, а в следующем, 1847 году ездила лечиться в Фрейвальдау, в Силезию, у знаменитого Шрота. Лечение принесло пользу, но глазная болезнь возобновилась в Петербурге: яркого освещения мать не могла выносить, а вследствие глазной болезни естественным образом подверглась и расстройству нервов.
Недуги с летами увеличились и 2 декабря 1862 года разразились страшным нервным ударом, которому предшествовали летом того же года головокружения.
Нервный удар, лишив мать употребления ног, способствовал в свою очередь развитию глазной неизлечимой болезни «глаукома». Между тем к операции глаз приступить было нельзя без опасности для жизни, так как после удара у матери проявлялись беспрестанные обмороки. Так решил на консилиуме с окулистом Блесигом пользовавший мать доктор и друг нашего дома Н.И. Варенуха. Он не отходил от матери, занимая квартиру в одном и том же доме, и сумел продлить ей жизнь еще почти на шесть лет.
Глазную операцию мать выдержала уже в конце 1863 года у профессора Юнге, когда организм ее несколько окреп; спасти же от окончательной слепоты возможно было только правый глаз; левый был мертв; но и после операции мать видела предметы правым глазом как бы сквозь густой черный флер, а ноги после удара остались парализованными, так что без помощи палки она не могла ступить.
В период последней, тяжелой эпохи жизненного пути мать, несмотря на слепоту, написала собственноручно хранящиеся у меня стихотворения. Привожу некоторые по годам.
1864
Смерть! не страшилищем вижу тебя!
Вижу тебя я с улыбкой приветливой:
Очи исполнены нежной любви,
Вижу тебя я в одежде сияющей
Цветом весенних небес голубых,
Крылья распущены благоуханные,
Вея прохладою, белы как снег,
Вижу вокруг тебя радугу ясную,
Ветвь примиренья во длани твоей!
Что же так медлишь полет твой, прекрасная?
Скорее ж лети ты, скорее ко мне,
И нежно возьми ты в объятья меня!
20 марта
Утешительница
(Быль. Написано после беседы матери с одною из ее знакомых, Т. С. в., рожденной княжной X. – существом, впрочем, добрейшим, которая, думая утешить ее, приводила многочисленные примеры слепоты. «Знаю, Темира, – отвечала ей мать, – что есть люди несчастнее меня, да от этого-то мне нисколько не легче».)
Старушка больная, слепая, безногая,
На лавке сидит у окна одинокая,
Глаза неподвижные, тусклые, впалые
Слезы роняли давно небывалые.
К ней в горницу входит соседка дородная,
На ней душегрейка алая, модная.
Хоть стара, да румяна, бела, черноброва,
Сурмится, румянится всякий день снова.
«Здравствуй, Онуфревна! с праздником, кумушка!
Что ты, мой друг? здорова ль, голубушка?
Тебе принесла я на праздник подарочек,
Медку сотового, красненьких яичек.
Да какой же прекрасный у нас и денек!
Солнышко греет, как зимой огонек;
И тепло, и светло, и луга зеленеют,
Скоро на них и цветки зажелтеют».
Целует слепую, ей в руки кладет
По два яичка, пред ней ставит мед.
«Спасибо тебе, – ей сказала слепая,
Дрожащей рукою глаза утирая, —
Спасибо, кума, не на радость себе
Добрые люди приходят ко мне».
«И, полно тужить, ты напрасно грустишь,
Еще в такой праздник! ну, право грешишь!
Вот недалеко слепую я знаю,
А горя побольше у ней еще, чаю:
Она без приюта, подаяньем живет,
А всегда весела, часто песни поет».
Старушка молчала, внимала словам,
И слезы катились у ней по щекам.
15 июня
1865
Что такое спиритизм?
Нас спиритисты утешают,
Что после смерти в другой мир
Мы перейдем, и уверяют,
Что все планеты, как трактир —
Для временного пребыванья
Одушевленного созданья;
И что не только человек,
Собака, мышь, и слон, и кошка,
Но даже таракан и мошка
Переселяться будут век
Из мира в мир для улучшенья,
Души и тела украшенья.
А что земля грязна, скверна
И для того лишь создана,
Чтоб поселить сперва чертей,
Птиц хищных, лютых тож зверей,
Мошенников, воров, злодеев,
Клопов и блох, и жаб и змеев,
Чем начинается наш род,
То есть все люди и весь скот.
А потому давно пора
При смерти нам кричать «ура».
25 февраля
La pensee
Nous faudra t’il toujours enchaTner la peusee?
Et la soumettre au joug pour la voir abaissee?
N’est-elle point semblable a l’aigle dans les airs,
Qui plane sur l’abyme et traverse les mers?
Qui plus prompt que le trait, parcourant les deserts,
S’arrete sur les monts aux dessus des nuages?..
Ah! laissons lui son vol et reservons les cages
A ces gentils oiseaux, pares de leur plumage,
Qui chantent dans les bois, pour qu’il soient entendus,
Et s’abattent joyeux sur les flets tendus!
Quand la pensee est grande, elle doit etre libre:
Il faut briser ses fers, il faut qu’on la delivre;
Alors son vol sera rapide, audacieux!
Il lui decouvrira les arcanes des cieux,
Ces mondes si brillants, mais caches a nos yeux,
Qui, l’attirant toujours, la repoussent encore;
Leur source etanchera la soif qui la devore!..
Plus belle, rajeunie, et pleine de vigueur,
Allumant ses fambeaux pour dissiper l’erreur —
Ou pourraient la plonger les merveilleux mirages,
Elle atteindra le but de ses lointains voyages…
Et je revais pour elle ainsi la liberte;
Mais revenue bientot a la realite,
Par une voix secrete et cependant sonore,
Qu’on craint presque toujours, que la passion abhorre,
Cette voix me disait: «Homme stupide et vain!
Toi meme dans les fers, esclave du destin,
Creation imparfaite, et du ciel repoussee!..
Est-ce atoid’elever jusqu’a lui la pensee?!!
Si l’aigle sans frayeur traverse les deserts,
C’est qu’il peut de son oeil en mesurer l’espace,
Appercevoir son but, les monts couverts de glace;
Mais ta pensee a toi, volant dans l’univers —
Cet espace sans fn, – egaree, epuisee,
Ou peut elle ployer son oeil fatigue?
Ces mondes si brillants, qu’elle interrogerait,
Seront muets pour elle, et partout le silence;
Ne voyant que la mort aupres de l’existence,
Sans espoir vers la terre elle rotoumerait»…
1 Juillet
(Мысль)
(Неужели нам надо будет всегда сковывать мысль и покорять ее игу, чтобы видеть ее униженною? Не подобна ли она орлу в воздухе, который парит над пропастью и пролетает моря, – орлу, который, быстрее стрелы пробегая степи, останавливается на горах, выше облаков? Оставим ему полет и отдадим клетки тем красивым птичкам, разряженным в перья, поющим в рощах для того, чтобы их слышали; они радостно попадают в расставленные им сети. Когда же мысль велика, то должна быть свободна! Надо сломать ее оковы, надо дать ей волю, тогда полет ее будет быстр и смел. Он откроет ей тайны небес, миров блестящих, но сокрытых от наших взоров, – миров, которые, привлекая ее, отталкивают вновь! Источник этих миров утолит жажду, ее пожирающую. Тогда прекраснее, с обновленною молодостью, исполненная силы, зажигая свои факелы, рассеивающие заблуждения, в какие могли ее погрузить чудесные призраки, мысль достигнет цели своих далеких странствований. – И я такую воображала себе для мысли свободу. Но скоро возвратилась к действительности, услышав голос тайный, но, однако, звучный, голос, которого почти всегда боятся и которого страсть человеческая ужасается. Голос этот мне сказал: «Человек безумный и тщеславный! Сам ты в цепях, раб судьбы, несовершенное творенье, отверженное небесами!.. Тебе ли к ним возносить мысль? Если орел пролетает бесстрашно пустыни, то потому, что может глазом измерить расстояние, замечать свою цель – горы, покрытые льдом. Но мысль твоя, летая по вселенной, в этом пространстве без конца, – мысль, заблужденная, истощенная, где может опустить свое усталое крыло? Эти блистающие миры, которые она бы вопрошала, будут немы для нее, и везде встретит она безмолвие. Тогда, не видя смерти рядом с жизнию, она без надежды возвратилась бы на землю»…)
1866
Ангелу хранителю
Не улетай, прекрасный Ангел мой,
Не улетай, небесный утешитель,
Души моей, томимой злой тоской,
Кто, как не ты путеводитель!
Не улетай, о сжалься надо мной,
Под бременем моим уж я изнемогаю,
Веди меня средь жизни роковой,
Дай руку мне, тебя я умоляю!
Опора мне нужна: опорою мне будь!
Лучами светлыми и теплыми надежды
Рассей ужасный мрак и озари мой путь,
И пусть я при тебе мои закрою вежды.
4 сентября
Зачем не бьет мой час желанный,
Зачем дышу, страдаю я?
Зачем у гроба клир печальный
Не молит Бога за меня?
Не потому ль, что искупаю
Страданьем счастие детей?
Да будет так! Благословляю
Тяжелый крест судьбы моей.
И донесу его радушно
Я до могилы; там усну…
Там будет мне легко, не душно,
И я от жизни отдохну…
20 ноября
1867
Буря
Солнце исчезло, тучи бегут
Одна за другой все мрачнее…
Белые волны по морю плывут
К высоким скалам все сильнее.
Лес содрогнулся, в нем ветер шумит,
Качает деревья, их с корнем срывает,
С природы гигантом сразиться летит,
И дуб вековой на земле издыхает…
Но к лесу на помощь вот туча спешит
Молнией, громом его осеняет,
Дождь водопадом шумящим кипит,
Ветер в испуге пред ним умолкает.
И синее море недвижно опять.
Любуясь собою, в нем шар золотистый,
И блестки игривые стали сиять,
И в роще запел соловей голосистый…
Все тихо, но живо, и зелень лугов,
И зелень деревьев; и как благовонны
В воздухе чистом дыханья цветов,
Как ярки цветы, как жизнию полны!
Так в юноше буря души исчезает.
Надежда с улыбкой приходит к нему!
Счастьем грядущим его утешает,
Он жадно ей внемлет, он верит тому…
Рукою своею она подымает
С очей его черный тяжелый покров,
Долину прекрасну пред ним открывает,
В долине той радость и дружба, любовь…
Но ветер в пустыне когда забушует,
Он страшен, ужасен, удушлив и жгуч,
Не с дивной природой земли он воюет:
Он борется с небом, с мириадами туч!..
И вот он устал; но победой гордится
Над морем, дождем, над свирепой грозой!
На желтую, рыхлую почву ложится,
Чтоб с новою силой стремиться на бой!
10 мая
Моя эпитафия
Отдых от жизни тяжелой
Могила одна лишь дает;
Пусть же с улыбкой веселой
Страдалица к смерти идет…
9 июля
С января 1868 года силы физические окончательно стали покидать мою мать; она таяла как свеча, пожелтела как пергамент, но сохранила свежесть умственных сил. В последние минуты бытия земного написала она три следующие стихотворения.
Фатализм
Фатализм мой закон: он меня утешает,
С небом, землею меня он мирит;
Ропот в страданьях моих заглушает,
Совесть тревожную даже щадит…
Голос его как мне звучен, приятен!
Для сердца бальзам, для ума светлый луч!
Почто же не всем, как мне, он понятен?
И ясен, как майское небо без туч?
Не гордость ли разум людей помрачает?
Боясь унижаться, поверив судьбе,
Скорей в неудачах себя обвиняют,
В успехах «спасибо» гласят лишь себе…
* * *
Я смерти жду, как узник ждет свободы,
Но дни текут, и месяцы, и годы;
Она нейдет, глуха к моим мольбам,
Безжалостна к томленью и слезам!
Она нейдет, и долгой жизни бремя
Так стало тяжело! и почему же время
Для всех других быстрее рек бежит,
Лишь для меня недвижимо стоит?
Но жалоба моя быть может и напрасна:
Кто знает? не она ль судьбе, как мы, подвластна,
Которая ведет ее своей рукой,
Косить, не ведая, что видит пред собой?
* * *
Уж холод струится по жилам моим…
Не вестник ли смерти моей он желанной?..
Спеши же ко мне, оставь жизнь молодым,
Жизнь их лелеет надеждой отрадной;
Надежда ж моя – вся в тебе лишь одной.
Ты прекращаешь страдальцев стенанья,
Ниспосылая им вечный покой,
Сном беспробудным, забвеньем страданья…
19 марта 1868 г.
В четверг, 2 мая 1868 года, в четыре часа пополудни, мать моя скончалась на моих руках, приобщившись Святых Тайн. По настоянию Е. Л. Симанской, ее соборовали за две недели до кончины.
6 мая, в понедельник, последовал вынос тела в Новодевичий монастырь, на кладбище которого мать изъявляла неоднократно желание быть погребенной. Литургию, отпевание и погребение в сослужении с местным духовенством совершал маститый протоиерей Преображенского собора М. Спасский, давнишний знакомый матери и Александра Сергеевича.
Мир праху ее…
Приложение
Переписка между Александром Сергеевичем Пушкиным и Николаем ивановичем Павлищевым
I
4 мая 1834 года, С. – Петербург
Милостивый государь Николай Иванович! благодарю вас за ваше письмо. Оно дельное и деловое, следовательно отвечать на него не трудно.
Согласясь взять на себя управление батюшкиного имения, я потребовал ясного расчета долгам казенным и частным и доходам. Батюшка отвечал мне, что долгу на всем имении тысяч сто, что процентов в год должно уплачивать тысяч семь, что недоимки тысячи три, а что доходов тысяч двадцать две. Я просил все это определить с большею точностью, и батюшка не успел того сделать сам; я обратился в ломбарды и узнал наверное, что долгу казенного 190 750, что процентов ежегодно 11 826, что недоимок 11 045. (Частных долгов полагаю около 10 000.) Сколько доходу – наверное знать не могу, но, полагаясь на слова батюшкины и ставя по 22 000, выйдет, что за уплатою казне процентов, остается до 10 000. Из оных, если батюшка положит по 1500 Ольге Сергеевне, да по стольку же Льву Сергеевичу, то останется для него 7000. Сего было бы довольно для него, но есть недоимки казенные, долги частные, долги Льва Сергеевича, а часть доходов сего года уже батюшкой получена и истрачена.
Покамест не приведу в порядок и в известность сии запутанные дела, ничего не могу обещать Ольге Сергеевне и не обещаю; состояние мое позволяет мне не брать ничего из доходов батюшкиного имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать. Надеюсь получить (место в письме вырвано). Из них пришлю вам долг Льва Сергеевича.
С истинным почтением и преданностью остаюсь
Ваш покорнейший слуга А. Пушкин
P. S. Я еще не получил от батюшки доверенности. За один месяц из моих денег уплатил уже в один месяц 866 за батюшку, а за Льва Сергеевича 1330, более не могу.
На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В Варшаву. Помощнику статс-секретаря Государственного совета. (штемпель почтамта С. – Петербурга, 1835, мая 5-го.)
II
3 июня 1835 года
Милостивый государь Николай Иванович! вы желаете знать, что такое состояние батюшки; посылаю вам о том ведомость: В селе Болдине душ по 7-й ревизии 564.
В сельце Кистеневе (Тимашеве тож) 476.
Покойный Василий Львович владел другой половиною Болдина, в коей было также около 600 душ. Эта часть продана спустя 3 года после отречения от наследства самого наследника. Я не мог взять на себя долга покойника, потому что уж и без того был стеснен, а брат Лев Сергеевич, кажется, не мог бы о том и подумать, ибо на первый случай надобно было бы уплатить по крайней мере 60 000. Жаль, что вы в то время не снеслись со мною; кабы я мог думать, что вы примете на себя управление этим имением, я бы мог от него не отступиться.
Вы хотите иметь доверенность на управление части Кистенева, коего доходы уступаю сестре – с охотою; напишите мне только: переслать ли вам оную, или сами вы за нею придете. Переговорить обо всем не худо было б.
Весь ваш А. Пушкин.
На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В Варшаву, г. помощнику статс-секретаря. (штемпель почтамта С. – Петербурга, 5 июня 1835.)
III
2 августа 1835 года
Милостивый государь Николай Иванович! я вам долго не отвечал, потому что ничего утвердительного не мог написать.
Отвечаю сегодня на оба ваши письма; вы правы почти во всем, а в чем не правы, о том нечего толковать. Поговорим о деле. Вы требуете сестрину законную часть; вы знаете наши семейственные обстоятельства; вы знаете, как трудно у нас приступать к чему-нибудь дельному или деловому; отложим это до другого времени. Вот распоряжения, которые на днях предложил я батюшке и на которые он, слава Богу, согласен. Он Льву Сергеевичу отдает половину Кистенева, свою половину уступаю сестре (т. е. доходы) с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбарды. Я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это, конечно, не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство, и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия.
За фермуар и за булавку дают 850 рублей. Как прикажете? не худо было бы вам приехать в Петербург, но об этом успеем списаться.
Я до сих пор еще управляю имением, но думаю к июлю сдать его. Матушке[32] легче, но ей совсем не так хорошо, как она думает; лекаря не надеются на совершенное выздоровление.
Сердечно кланяюсь вам и сестре. А. Пушкин.
IV
13 июля 1836 года
Я очень знал, что приказчик плут, хотя, признаюсь, не подозревал в нем такой наглости. Вы прекрасно сделали, что его прогнали и что взялись сами хозяйничать. Одно плохо, по письму вашему вижу, что, вопреки моему приказанию, приказчик успел уже все распродать. Чем же будете вы жить покамест? Ей-Богу, не ведаю. Ваш Пановский ко мне не является. Но так как я еще не имею доверенности от Льва Сергеевича, то я его и не отыскивал. Однако где мне найти его, когда будет до него нужда? Батюшка уехал из Петербурга 1-го июля, и я не получил об нем известия. Письмо сестры перешлю к нему, коль скоро узнаю, куда к нему писать; что ее здоровье? От всего сердца обнимаю ее. Кланяюсь также милой и почтенной Прасковье Александровне[33], которая совсем меня забыла. – Здесь у меня голова кругом идет, думаю приехать в Михайловское, коль скоро немножко устрою свои дела.
На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В город Остров, оттуда во Врев.
V
1836 (число не выставлено)
Пришлите мне, сделайте одолжение, объявление о продаже Михайловского, составя его на месте; я так его и напечатаю. Но постарайтесь на месте же переговорить с лучшими покупщиками. Здесь за Михайловское один из наших соседей, знающий и край и землю нашу, предлагает мне 20 000 рублей. Признаюсь, вряд ли кто даст вдвое, а о 60 000 я не смею и думать. На сделку, вами предлагаемую, не могу согласиться, и вот почему: батюшка никогда не согласится выделить Ольгу, а полагаться на Болдино мне невозможно. Батюшка уже половину имения прожил и проглядел, а остальное хотел уже продать. Вы пишете, что Михайловское будет мне игрушка, так – для меня, но дети мои ничуть не богаче вашего Лёли[34], и я их будущностью и собственностию шутить не могу. Если, взяв Михайловское, понадобится вам его продать, то оно мне и игрушкою не будет. Оценка ваша в 64 000 выгодна, но надобно знать, дадут ли столько; я бы и дал, да денег не хватает, да кабы и были, то я капитал свой мог бы употребить выгоднее. Кланяюсь Ольге, дай Бог ей здоровья – а нам хороших покупщиков. Нынче осенью буду в Михайловском – вероятно, в последний. Желал бы вас еще застать.
А. Пушкин.
На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В Остров, в село Врев.
Письма моего отца, Николая ивановича Павлищева, к дяде моему, Александру Сергеевичу Пушкину (в выдержках)
I
Михайловское, 27 июня 1836 года
Я ехал сюда предубежденный в пользу управителя. С этим предубеждением я принялся на досуге рассматривать его приходо-расходные книги, и вот что оказалось. Имейте, однако ж, терпение прочитать все со вниманием: я трудился больше для вас, нежели для себя. Речь идет здесь только о последних 18 месяцах, которые управитель провел здесь один, без господ. (Следует подробное описание краж управителя по всем продуктам и прочим статьям дохода.)
Если разбирать каждую статью, то не было бы письму моему конца. Довольно прибавить, что в холсте, пряже, шерсти да в поборе с крестьян, как то: гусей, кур, свиней, яиц и проч. я не досчитался больше половины. Обо всем у меня составлены подробные ведомости, из которых явствует, что управитель в прошлом году батюшке дал 630 руб., в расход вывел 720, а 3500 украл. Воровство страшное, а от чего? от того, во-первых, что управитель вор, а во-вторых, потому что он, получая 300 руб. жалованья и рублей 260 разных припасов, по положению батюшки, не может прокормить этим себя, жену, пятеро детей и двух баб, которые у него в услужении из деревни, да и что он за дурак тратить на это свое жалованье? По самому простому положению деревенскому, ему нужно без малого 1000 рублей. Денег этих в расходе он показать не смел, а утаил их в приходе. Прибавьте к этому нерадение о лесах, особенно на Земиной горе, от неимения караула более года, жалкое состояние строений, нищенскую одежду дворни (например, 5 фунтов льна на душу), своевольный наряд на барщину (делать, например, для управляющего дрожки), и получите полное понятие о нерадивом и плутовском управлении Г. Р.
Я не мог скрыть мое негодование: я призвал управителя и высчитал ему по книгам – так называю его бестолковые записки – все его злоупотребления. Он вымолвил: «батюшка, не погубите!» (т. е. не разглашайте). На вопрос, что заставило его идти в управители на 560 руб., отвечал он: «крайность». Я ему отказал, в полной уверенности, что он еще меня поблагодарит за избавление вас от расчета с подобным плутом.
После этого я хлеб в амбаре перемерил и поручил старосте сад, пчельник Архипу, птиц птичнице, скот скотнице. Все это было третьего дня. Вчера же успел я землю, которая ходила в 75 руб., отдать за 95; другую, ходившую в 175, берут у меня уже за 245. Сообщу о последующем мои соображения.
Теперь же у меня голова ходит кругом, но не от хозяйства, а от положения Ольги[35]. Она очень больна: кашель ужасный и грудь болит. Не знаю, что делать: доктора она не хочет и не позволяет послать за ним. Желаю здоровья вам с детками. Наталье Николаевне и сестрицам ее мое усерднейшее почтение.
Н. Павлищев
II
Михайловское, 11 июля 1836 года
Из письма моего от 27 июня вы знаете, Александр Сергеевич, что я прогнал управителя. С этого времени хозяйство идет своим порядком, без хлопот; косят сено да ставят в скирды, а там примутся за жатву. Теперь я на досуге познакомился коротко с имением.
Оценка ваша – по 500 руб. за душу – едва ли основательна. Душа душе рознь, продается она в Псковской губернии по разным ценам.
В Михайловском земли не 700 десятин, а 1965, как видно из межевых книг и специальных планов. Ошибка ваша произошла от того, что вы вместо двух описей межевых книг взяли отсюда только одну, и то не Михайловского, а Морозова – с прочими деревнями. По книге и планам видно, что в Зуеве, что ныне Михайловское, с прочими деревнями, по межеванию 1786 года, имеется земли 1965 десятин 1738 саженей; в том числе показано неудобной только 8 десятин. На этом пространстве в 1786 году было 190 душ; из них 100 с лишком выселены были для г-жи Толстой под Псков, и осталось по последней ревизии 80.
Итак, в отношении земли Михайловское есть одно из лучших имений в Псковской губернии. Пашенная земля, несмотря на запущенную обработку, родит изрядно: пастбищных лугов и отхожих сенных покосов вдоволь, лесу порядочно, а рыбы без числа.
Средний доход с имения определяется десятилетнею сложностью, но приходо-расходные книги не могли бы служить поверкою, быв составляемы плутами и грабителями, подобно Р. К счастию, что хоть за 1835 год книги я успел захватить у управителя. Делать нечего; положился на Р. Не будем считать, что он украл сена, разного хлеба, масла, льна и тому подобных припасов, что на одних оброчных землях я тотчас сделал до 200 руб. прибыли. На худой конец Михайловское, при прошлогоднем дурном урожае, дало до 5000 чистого дохода; не будем считать всего этого, а положим, что Р. не украл ни гроша: все-таки по его книгам, за отчислением расхода на посев дворовым, на лошадей, скот и птиц, чистого дохода выведено 3600 рублей. Это самый низкий доход; для получения его нужен капитал 80 000 рублей; следовательно, Михайловское равно капиталу 80 000, а душа 1000 рублям. Положим, имение будет всегда опустошаемо наемными приказчиками, будут неурожаи, и доход еще уменьшится; в таком случае, понижая доход в 10-летней сложности на 3000 рублей, получится капитал 75 000; сбавьте еще на грабеж и неурожай 5000, – и тут имение сохранит цену 70 000.
Итак, самая низкая цена Михайловскому 70 000. Хлопочу о законной оценке, потому что действую не за себя, а за жену с сыном и за Льва Сергеевича. Чем справедливее оценка, тем законнее будет выделяемая 1/14 часть. Если имение купите вы, то я готов спустить еще 6000 и отдать его вам за 64 000, т. е. по 800 руб. душу. Таким образом, заплатите Ольге вместо 8500 руб. 13 700, – капитал, составляющий все достояние нашего сына, залог его существования в случае моей смерти. Разумеется, что и Лев Сергеевич поблагодарит, получив вместо 15 700 – 25 000.
Вот основание, на котором должно делиться. Раздел может быть произведен или продажею имения, или дележом в натуре. Последний способ невыгоден, ибо пришлось бы для уравнения делить имение по клочкам; раздроблением имение потеряло бы цену, и каждый остался бы в убытке. Остается способ продажи. Ольга купить его не может, потому что не может заплатить вам и Льву 50 000; Лев также, потому что нуждается в деньгах; остаетесь вы. Если же и вы не хотите, то приходится продать имение в чужие руки, покупщики найдутся; для них можно даже возвысить цену до 70 000. Объявление об этом должно подать в газетах. Не забудьте только сделать в газетах вызов кредиторам и должникам покойной матушки. Я ожидаю вас и очистил флигель для вас, если вам не вздумается стать в доме. Вам надо поспешить сюда.
Не знаю, в каком положении вы найдете Ольгу. Здоровье ее день ото дня хуже; кашель не перестает, а к нему присоединились еще лихорадочные припадки. Против воли ее я посылал в Новоржев за доктором, который и приезжал. Но она не принимает его лекарства. Я в мучительном положении; попытаюсь еще раз призвать доктора, а там одна надежда на Бога. Мое почтенье Наталье Николаевне.
Н. Павлищев
III
1 августа 1836 года
Вы требуете окончательной оценки. Я уже сделал ее, по действительному доходу 1834 года, в 64 000.
Предлагаю вам еще сделку, если, разумеется, Сергей Львович согласится выделить Ольгу. Ей причтется с нижегородского имения 80 душ, что даст 48 тысяч.
По моей оценке приходится вам и Льву Сергеевичу получить за Михайловское каждому по 25 143 рубля, обоим 50 287. Коли вы согласны на эту мену, то я, приняв Михайловское, заложу его в 12 тысяч, из коих тотчас 5143 рубля посылаю Льву Сергеевичу, а остальные употреблю на расплату с семейными долгами и на поправку имения. Таким образом, останусь я должным вам 25 тысяч, а Льву 20 тысяч, которые и заплачу нижегородским имением. Получив Михайловское, которым я могу управлять и из Варшавы, я, посредством заклада, могу тотчас иметь деньги, нужные мне до зареза. Оно в моих руках будет кусок хлеба, а в ваших, простите откровенность, дача, игрушка, которой вы, впрочем, всегда можете пользоваться.
Из лучших покупщиков Л – в на водах, а Р. в Москве; других я еще не приискал, потому что, по болезни Ольги, я нигде не был и никого не видел. Согласитесь лучше, Александр Сергеевич, на предлагаемую мною сделку, и дело с концом. Примите и проч.
Н. Павлищев
Предложив вам менять Михайловское на часть нижегородского имения, я ожидал скорого ответа. Ответа нет, а между тем меня зовут в Варшаву. Срок моего отпуска минул третьего дня. Если бы ответ ваш пришел вовремя, то я успел бы еще с доверенностями вашею, Льва и Ольги съездить в Остров и приискать денег; в случае же неудачи – еще списаться с вами. Но теперь мне не с чем выехать и приехать, чтобы расплатиться с кредиторами. Эта крайность заставляет меня отказаться и от меновой сделки, и от продажи имения в чужие руки, требующей много времени. Возьмите Михайловское, только выручите нас из беды. Если не можете заплатить доли Ольгиной сполна, то дайте на первый раз 2500 руб., остальные 5000 руб. будут за вами.
Зову вас сюда дня хоть на два или на три для того, чтобы сдать вам на руки документы и бумаги по имению и хозяйству. В несколько часов познакомитесь с здешним хозяйством, а познакомившись с ним, не дадите себя обманывать подобно батюшке ни здесь, ни в будущем вашем нижегородском имении. (Если, разумеется, батюшка его не замотает или не проплачет.)
Все хозяйство разделил я на 2 части: одною заведует староста, а другою Архип. Тот и другой имеют книги, по которым должны вести отчетность. Каждый по своей части. От меня узнаете, сколько чего и что от них вы должны требовать. Я с охотой занимался сельским делом и не даром хочу быть порядочным, если не помещиком, то хоть арендатором или управителем. Je crois que j’ai manque ma vocation (Полагаю, я упустил свое призвание (фр.)).
He забудьте также, что рекрутский набор на носу. Не худо забрить лоб кому-нибудь из наследников Михаилы, но это вы сами знаете. Перед выездом отсюда пишу Сергею Львовичу, что сделка наша не состоялась по причинам, требовавшим немедленно моего выезда в Варшаву. Посмотрим, что скажет Сергей Львович. Авось образумится. Ведь сам же он говорил в письме к Прасковье Александровне[36]: «Ma presence а Нижний n’est bonne a rien: j’ai perdu toutes les facultes intellectuelies, – je suis presque aliene» (В моем пребывании в Нижнем нет ничего хорошего: я потерял все свои интеллектуальные способности, – я почти сошел с ума (фр.)).
Здоровье Ольги поправляется. На днях соберемся, может быть, погостить у Прасковьи Александровны, у Вревских и у Вениамина Петровича Ганнибала. П. А. сидит дома, нездорова. Вревские были у нас два раза, Вениамин Петрович нас изредка навещает; соседство его, как хорошего хозяина, может быть очень полезно.
Н. Павлищев
IV
4 ноября 1836 года
Отъезжая из Михайловского, я приказал старосте до приезда вашего доносить обо всем мне, чтобы не оставить имения на произвол судьбы. Теперь полагаю, что вы уже там были, все видели и приняли в свое распоряжение. Спешу кончить расчет наш по наследству, которое осталось за вами в 40 000 руб.
При дележе должно различать имение движимое от недвижимого. Из движимого причитается Ольге 10 104 руб. 88 к., в то число получено 3526 руб. 8 к. Остается получить 6578 руб. 80 коп.
Во владение введут вас не прежде как в апреле, следственно, до апреля нам и денег требовать нельзя. Но я в таком положении, что не знаю, как проживу до будущего месяца. Я приехал сюда с 1000 рублями, и те пошли тотчас на квартиру и поправку хозяйства. Вы богаты если не деньгами, то кредитом. Помогите. Высылайте нам теперь 1578 руб.; 5000 отдадите к январю 1838, если нельзя дать прежде. Процентов не нужно; словом, мы будем вам весьма благодарны, если вы на первый раз вышлете 1578 р.
Послушайтесь меня, Александр Сергеевич. Не выпускайте из рук плута Михайлу с семьею. Я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных. В Михайловском я одел их и накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Михайло и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп; он даст вам за семью 10 тысяч руб. Не то берите хоть оброк с Ваньки и Гаврюшки, по 10 руб. в месяц с каждого, а с Васьки, получающего чуть ли не полковничье жалованье, – по 20 руб. в месяц, обязав, в случае неисправности, платить самого Михаилу. Вот вам и капитал 10 000. Петрушка будет если не солдат, то лихой ротный писарь или цирульник.
Батюшка подарил карету с заветной четверней Ольге. Карета вам верно не нужна; я продаю ее, а лошадей, которые нужны в хозяйстве для работы, не хотите ли оставить за собою?
Из Михайловских дворовых у меня Петрушка и Пронька. Последнего просим мы оставить у нас, а с Петрушкой я не знаю, что и делать. Он спился с кругу; я хотел было отправить его по пересылке в деревню для отдачи в рекруты, вместо порядочного мужика, но раздумал; ожидаю ваших приказаний, а между тем дал ему паспорт для проживания здесь в Варшаве.
Надо было мне немедленно ехать в Варшаву[37]. Слава Богу, что фельдмаршал[38] принял меня, не только без грозы, но даже без упреков. Примите и проч.
Н. Павлищев
О.С. Пушкиной
Нас случай свел; но не слепцом меня
К тебе он влек непобедимой силой!
Поэта друг, сестра и гений милый,
По сердцу ты и мне давно родня.
Так в памяти сердечной без заката
Мечта о нем горит теперь живей;
Я полюбил в тебе сначала брата,
Брат по сестре еще мне стал милей.
Удел его – блеск славы вечно льстивой,
Но часто нам сияющей из туч;
И от нее ударит яркий луч
На жребий твой, в беспечности счастливый.
Но для него ты благотворней будь:
Свети ему звездою безмятежной,
И в бурной мгле отрадой дружной, нежной
Ты услаждай тоскующую грудь![39]
Князь Вяземский
Отрывки из моих воспоминаний возбудили, сверх моего ожидания, довольно значительный интерес; некоторые периодические издания отозвались о них весьма лестным для меня образом и привели у себя обширные выдержки.
Кроме того, многие из знакомых, пользовавшихся радушным гостеприимством моей матери, стали убеждать меня напечатать и другие части «Семейной хроники», касающиеся покойных Ольги Сергеевны, брата ее Александра Сергеевича, их родителей и моего отца.
Не обладая ни литературным талантом, ни даже сносным литературным слогом, я писал «Хронику» собственно для себя, а если решился напечатать отрывки из нее, то потому, во-первых, что, как я уже предварял читателей, мне казалось «просто грешно» утаивать некоторые черты, известные лишь мне одному из жизни поэта, принадлежащего не только своим кровным родным, но и всей России, а во-вторых, потому что, исполняя сыновний долг, я хотел напомнить, что единственная сестра достославной памяти Пушкина – родная мать моя Ольга Сергеевна Павлищева, – забытая, Бог весть почему, пушкинскими биографами и комментаторами, была, действительно, – как ее воспел кн. Вяземский – «поэта друг и гений милый».
Появившиеся же в печати, в разное время, три или четыре записочки к ней дяди Александра да напечатанные стихи его «Ты хочешь, друг бесценный, чтоб я, поэт младой…» говорят публике об отношениях его к Ольге Сергеевне весьма немного.
Предлагаемые отрывки основаны преимущественно на хранящейся у меня переписке моего деда и бабки с Ольгой Сергеевной от 1829 по 1835 год включительно, на переписке между моими родителями за 1831, 1832, 1834, 1835, 1836, 1841 и 1854 годы, когда они некоторое время жили в разных городах, и, наконец, на письмах отца моего к своей матери, Луизе Матвеевне Павлищевой, за 1828, 1829, 1835 и 1836 годы.
Вследствие этого печатаемые мною теперь отрывки будут обнимать лишь события упомянутых годов.
К большому моему сожалению, только письма моего отца к своей матери писаны по-русски; переписка же Сергея Львовича и Надежды Осиповны, подобно переписке моих родителей между собою, происходила по-французски, следовательно, в переводе на русский язык письма эти неизбежно утратят многое в своей внешней стороне.
Дальнейшим подспорьем при составлении предлагаемых отрывков послужили рассказы моих родителей, знакомых Александра Сергеевича, подруг Ольги Сергеевны, а также происшествия, которых я был уже сам очевидцем.
Все эти рассказы я аккуратно вносил в мой дневник, который веду в течение тридцати двух лет сряду, день в день.
Итак, приступаю к изложению событий, начиная с 1828 года.