Все супергерои умеют прыгать
Минуло три года. Я пошел в четвертый класс. Джо наконец-то отдали в детский сад, но не в тот, где работал папа. Два представителя рода Маццариол в одном месте – это уже чересчур.
В первый день мы провожали его всей семьей. Припарковались у входа, вышли из машины. Дорога и тротуар кишели детьми, которые орали, носились, падали или бросались обнимать родителей, а те беседовали между собой и с воспитателями.
У нас все было по-другому.
Торжественная тишина. Словно мы следили за ныряльщиком, готовым прыгнуть с высоченной скалы.
Папа взял Джо на руки и пошел к воротам. Потом обернулся. У Джо было такое выражение, забыть которое невозможно: взгляд человека мудрого, все испытавшего; было ясно, что детский сад для него – пустяки и что он на своем веку уже миллион таких видел. На руках у папы Джо переступал порог первого в своей жизни общественно-воспитательного учреждения. Он взрослел, и процесс этот проходил прямо на наших глазах, как если бы мы наблюдали, как восходит солнце или распускается полевой цветок. Я, честно говоря, растрогался, когда Джо с гордо выпяченной грудью, одетый в желто-красно-зелено-голубое (мы решили, что на нем должен присутствовать любимый цвет каждого члена семьи, и тогда он весь день будет ощущать наше незримое присутствие) исчез за входной дверью. Без подгузника, поскольку с недавних пор он перестал писаться. Но все с теми же китайскими глазами и плоским затылком. И в ортопедических ботинках (зачем они нужны, я понять не мог, ведь ходить Джо еще не научился).
Впервые ему предстояло провести без нас целый день.
Из дома он взял с собой одну только лягушку Лягушку.
Тут вот какая история. Лично у меня уже давно был воображаемый друг по имени Боб – маленький, как Мальчик-с-пальчик, – который мог проникать за закрытые двери, подслушивать и подстраивать пакости моим врагам (в особенности – Антонио). Я рассказывал Джованни об этом своем друге. Говорил, что тот ходит за мной повсюду, и в школу тоже, и даже предлагал брату на время его одолжить. Только Джо не интересовали воображаемые друзья. Ему важнее всего было что-то потрогать. И на роль воображаемого (на деле – реального) друга он выбрал лягушку по имени Лягушка и решил, что будет каждый день брать ее с собой на занятия. Если вам вдруг интересно – ведь с тех пор прошло уже много лет и сейчас Джо в средней школе, – то да, он так и ходит на занятия с Лягушкой. А может, это она с ним ходит: мы не знаем точно, как развиваются их отношения.
Помню, как-то мама, вернувшись домой, сказала, что, по словам воспитательницы, Джо «выбил» для Лягушки стул и парту. И что когда он просит разрешения выйти в туалет, то берет ее с собой. А иногда бывает так, что в туалет нужно только Лягушке, и в этом случае Джо выступает в роли переводчика, поскольку Лягушка на нашем языке не говорит. Самое поразительное здесь то, что тогда и сам Джо на нашем языке еще не говорил – его словарный запас пока ограничивался универсальным «будугага», пригодным на все случаи жизни, но что именно означало это выражение, оставалось только догадываться.
Еще им пришлось разрешить Джо отправляться в столовую на полчаса раньше, давая ему возможность самостоятельно миновать весь коридор. Он упорно желал ходить на своих двоих, как другие дети, а не сидеть на руках у воспитательницы, а поскольку передвигался он пока только ползком и на четвереньках, ему и предоставили лишнее время.
А потом произошло вот что. Воспитательница, провожавшая моего брата до столовой, – Валентина, – открыла дверь и на пару секунд задержалась, заканчивая обращенную к коллеге фразу. Прошло и правда не больше двух-трех секунд, но, когда она повернулась, Джо исчез. Уму непостижимо. Не то что он улизнул, – как раз это случалось постоянно, только обычно его находили не дальше чем в двух метрах (ползком или на четвереньках), а тут – он исчез с концами. Испарился. Как он умудрился не оставить следов, никто не понимал; обычно улик было выше крыши – лужицы слюны, разводы на стекле (он лизал его языком), валяющийся ботинок, плачущий ребенок, которого Джо, ухватившись, нечаянно уронил, разбросанные игрушки, опрокинутые шкафчики… Однако на этот раз – ничего. Абсолютный, полный ноль. Зеро. Ни намека. Во всем коридоре – ни одной, даже крохотной, сопли.
Как вы понимаете, весь сад встал на уши. Занятия приостановили, созвали на подмогу весь персонал и организовали поиски.
Джо нужно было найти.
Воспитательницы прочесывали уборные, кладовки, проверяли мусорные баки, пока не зазвонил звонок на обед. Большинству пришлось прерваться, чтобы вести детей в столовую. Директриса уже собиралась связаться с нами и с полицией, как вдруг раздался детский голос.
– Э-э-э-й! – кричал Лука из младшей группы. – Вот он!
Лука, которому Джо очень нравился, сильно огорчился, когда тот пропал. Он зажмурил глаза и загадал желание: пусть Джо очутится перед ним, прямо в его тарелке, вместо риса. Его желание исполнилось. Нет, Джо не плюхнулся ему в тарелку в буквальном смысле, но, когда дежурная по столовой подкатила к столу покрытую скатертью тележку, из-под скатерти высунулась чья-то рука. Лука заглянул под скатерть и обнаружил Джо.
Получилось так, что Джо забрался в тележку, оставленную кем-то в коридоре, и сидел в ней все это время никем не замеченный (вряд ли он заплатил поварихам за молчание), пока его не отвезли сначала на кухню, где нагрузили тарелками, а затем в столовую. Джо, вне всяких сомнений, стал величайшей находкой в истории детского сада. Как Америка, открытая Колумбом. Как пенициллин, полученный Флемингом. Как картошка фри, случайно изобретенная поваром Джорджем Крамом, который, желая наказать одного капризного магната, специально нарезал клубни тонко-тонко и бухнул в них соли. Кстати, Джо уже тогда обожал картошку фри больше всего на свете. Больше даже, наверно, чем свою Лягушку. После того случая тележка стала для Джо чем-то вроде маршрутки. Обычно он предпочитал рейс в 11:45. Если опаздывал (к примеру, из-за рисунка, который нужно было закончить), – то отправлялся следующим, в 12:00.
Примерно через год, вскоре после фокуса с тележкой, Джо начал лучше разговаривать. Произносить осмысленные слова, постепенно избавляясь от своего «будугага». Я был убежден: это не просто совпадение; несомненно, те полчаса перед обедом, которые раньше он проводил в коридоре, преодолевая дистанцию до столовой, да-да, те самые полчаса играли решающую роль; наверняка в его группе происходило в это время что-то загадочное, благодаря чему дети обретали умение говорить по-человечески.
А вот убедить его участвовать в концертах для родственников не удавалось. Важной частью воспитательной программы были всевозможные представления, но на Джо они наводили смертельный ужас. Его пугало и само действо, и, в особенности, публика – эта многоголосая возбужденная толпа родителей, бабушек-дедушек и братьев-сестер, вооруженных видеокамерами и смартфонами. Он ни за что не соглашался петь хором, а если и выходил на сцену, то чуть позже непременно удирал, толкая других артистов и доводя до слез девчонок. К досаде родителей, бабушек-дедушек и братьев-сестер, выступление, которое так долго готовили всей группой, срывалось.
Лишь однажды воспитательница уговорила его просто посидеть на сцене, ничего не изображая. Как мы поняли, условия сделки подразумевали, что Джо сядет позади товарищей и будет молчать, а взамен обязуется не убегать. Деловой хватки ему всегда было не занимать – он еще и в школу не пошел, а торговался не хуже брокера с Уолл-стрит.
В тот раз, я помню, перед концертом нас отозвали в сторонку поговорить. Все наше семейство, то есть папу, маму, Кьяру, Аличе и автора этих строк. Выглядело это как собрание тайного общества, что-то среднее между баскетбольным тайм-аутом и ритуалом, участники которого встают в кружок, берутся за руки, а потом дружно выбрасывают их вверх, выкрикивая слоганы и распевая гимны.
– Понимаете, – сказали нам, – мы уговаривали его целую вечность, и теперь, – могу поклясться, у говоривших на глазах выступили слезы, – мы вас очень просим: сядьте где-нибудь в середине зала, чтобы он вас не заметил, и, пожалуйста, ни в коем случае не окликайте его! Потому что, вы же знаете, если он вас увидит, то сразу рванется в зал, и мы уже не сможем убедить его вернуться на сцену. Хорошо?
Мы торжественно и почтительно кивнули.
– Будем тише воды ниже травы, – сказал папа.
Мы сделали, как обещали, то есть пробрались в середину среднего ряда и смешались с другими зрителями. Все, кроме папы. Живот у него был такой, словно он на шестом месяце; если бы он полез в самую середку, ему пришлось бы подымать на ноги весь ряд, и Джо его заметил бы. Поэтому он сказал нам, что пристроится где-нибудь сзади или сбоку. И удалился. Он был в шортах и оранжевой толстовке. Я прекрасно знал, что через две минуты он уже будет играть в прятки со старшими братьями других детей, которым спектакль был до лампочки. Он и сам в душе оставался мальчишкой, и многие спектакли, навязываемые обществом, будили в нем чувство протеста. Но это уже совсем другая история.
Вскоре дети вышли из боковой двери и выстроились на сцене. Джо, не подозревая о плетущихся за его спиной интригах, уселся позади всех, согласно уговору.
Концерт начался. Мы, затаив дыхание, неотрывно глядели на Джо. Тот, погрузившись в таинственные размышления, рассеянно блуждал взглядом по сторонам. Все шло как нельзя лучше, звучала одна песенка за другой, без единой запинки. Дети добрались уже до пятой или шестой, и тут во время очередного припева Джо вдруг ни с того ни с сего – словно уловил идущее из зала подозрительное излучение – поднял глаза и, хоть и был без рентгеновских очков, насквозь прошил взглядом публику – родителей, бабушек-дедушек и братьев-сестер. И увидел меня. Я, считая, что отлично замаскировался, потерял бдительность и был застигнут врасплох; он вперился в меня своими марсианскими глазами, и я… проклятье, я не устоял: поднял руку и показал большой палец. И все. Один несчастный палец. Я не собирался обмениваться с ним знаками, просто хотел его приободрить, показать, что все о’кей, продолжай в том же духе и будешь молодец…
Как бы не так.
Я еще и руку опустить не успел, а он уже рванулся с места и взял курс на нас. Когда он снес первый ряд поглощенных исполнением товарищей – они стояли, покачиваясь, как все дети во время пения: ручки за спиной, взгляд наивно-воодушевленный, – в общем, когда я увидел его фееричный старт, то мгновенно понял, что натворил.
Джо, который на тот момент уже распрощался с ползаньем и ковылянием на четвереньках, пер сквозь толпу напролом в стиле ходьбы-бега-прыжка, все это одновременно. Люди вставали, расступались, отодвигали стулья; и вот наш Моисей, совершив исход и освободившись от концертного рабства, бросился к нам обниматься. Растроганные и смущенные, мы жались друг к другу и обнимали его в ответ. На сцене запели что-то торжественное.
Краем глаза я заметил, что все смотрят на нас. Некоторые зрители даже прекратили снимать на видео детей и развернули объективы в нашу сторону. Пожилая синьора всплеснула руками и, прослезившись, достала платочек. Меня душил стыд; я мечтал провалиться сквозь землю, желательно навсегда. Тут наконец папа, оторвавшись от увлекательной игры в прятки в глубине зала, осознал происходящее и в свою очередь ринулся в толпу, вызвав еще более масштабные разрушения, чем сын (если это вообще возможно). Достигнув цели, он обрушился на нас, точно сошедшая с гор лавина. Но мне стало легче: нужно было следить, как бы не задохнуться под его натиском, и позволить себе задыхаться от стыда я уже не мог.
Конец ознакомительного фрагмента.