Сто восемьдесят игрушек
Ну, вот и он. В новенькой кроватке. В кругу своей семьи. В старой желтой распашонке, которую уже по очереди поносили Кьяра, я и Аличе. Из-под одеяла высовывалась голова (с одной стороны) и ступня (с другой). Вроде все было правильно, все на своем месте, однако эта голова и эта ступня таили в себе загадку, которую мне еще предстояло разгадать. Я топтался рядом, сжимая под мышкой гепарда, купленного специально для этого случая, но не клал его в колыбель, потому что… Честно говоря, сам не знаю почему.
– Откуда он? – спросил я папу шепотом.
– Что значит откуда?
– Он инопланетянин, видно же.
– Мы ведь тебе говорили. – Папа сжал мое плечо твердой горячей рукой; с такой рукой на плече я был готов отправиться куда угодно и встретиться с любыми трудностями, честное слово! – Говорили, что он особенный.
Я кивнул.
Во-первых, глаза. Как у китайца. Или как у жителя Венеры – я пока не понял. А может, еще какой-нибудь планеты, где из песка вырастают разноцветные кристаллы, а в небе висит штук десять фиолетовых лун. У меня самого разрез глаз тоже чуточку восточный, так что в этом мы похожи. Видно, что братья. Хотя у него-то уж прямо совсем восточный. Потом затылок: плоский, словно посадочная площадка космического корабля. Лилипутского. Приделать ножки – и будет кофейный столик. Однако больше всего меня поражали пальцы на высунутой из-под одеяльца ступне, мотавшейся так, словно ее било током. Пальцев было четыре. Вернее, было видно, что задумывалось пять, вот только два крайних – мизинец и безымянный – слиплись вместе. Как «твикс».
– А другая? – Я указал на ногу. – Другая нога такая же?
– Да. Забавно, правда?
Я пожал плечами. Я сомневался, что это действительно забавно. По правде говоря, меня это даже как-то угнетало. Хотя вот взять, к примеру, моего лучшего друга Андреа, который, если уж совсем точно придерживаться фактов, лишь недавно, после длительной опалы, снова стал моим лучшим другом: он провинился в том, что убедил нашу подругу Лавинию бросить меня и стать его невестой; так вот, у этого Андреа, между прочим, уши без мочек. Такие ровненькие и маленькие. Каждый в чем-то не похож на других; может, без пятого пальца Джованни сможет точней бить по мячу, то есть будет такой же эффект, какой, например, дают бутсы без шнурков? У всех свои особенности, и отличие может иногда обратиться в преимущество. Я вспомнил об ангелах, низвергнутых на землю и прячущих крылья под плащами. Вспомнил о Скотте Саммерсе, Циклопе из «Людей Икс», который все время носит темные очки. Джованни будет выходить на поле в гетрах с бутсами, как все, а в середине матча, дождавшись подходящего момента, снимет их, чтобы метнуться к воротам и ударить по мячу своим коронным ударом, не оставив вратарю ни единого шанса. Я вытащил гепарда из-под мышки и поднял так, чтобы Джованни видел. Поднес прямо к его лицу.
– Подожди месяца два, – сказала мама. – Он еще не видит.
– Он что, слепой?
Она засмеялась:
– Все дети такими рождаются.
– Что, правда?
– Да.
Сохраняя невозмутимость, я придвинул гепарда еще ближе и изобразил, что он чмокает Джованни в нос.
Так или иначе, больше всего меня будоражил тот факт, что Джованни – китаец или пришелец с какой-то восточной планеты. В последующие дни, стоило только ему остаться без присмотра родителей, как я, пользуясь случаем, заговаривал с ним на китайскояпонско-корейском языке, состоящем из длинных, протяжных звуков, в основном гласных. Усаживался напротив, устремив на него пристальный взгляд, и принимался завывать. Было немного похоже на радиопомехи.
Однажды у меня за спиной неожиданно раздался папин голос.
– Ты что делаешь? С ума сошел?
Я снисходительно отнесся к его невежеству и, понизив голос, объяснил:
– Я пытаюсь с ним общаться.
– И как, получается?
– Ну, работы еще много.
– А-а.
– Он сейчас отозвался.
– Серьезно?
– Да.
– И как же?
– Засунул палец в нос!
– Ого!
– Это когда я пробовал «у» и «а». Вот так: у-у-у-а- а-а-у-у-у-а-а-а… – Тут Джо засмеялся и засунул палец в ухо. – Видел?!
– Значит, ты полагаешь, – подхватил папа, – что звуки «у» и «а» связаны с засовыванием пальца в какое-нибудь отверстие на теле?
Я возбужденно закивал:
– Потрясающе, правда?!
– Продолжай эксперимент, – посоветовал папа. – Не останавливайся на достигнутом.
Я начал следить за Джо неотрывно. Мой особенный брат меня прямо-таки завораживал, и я очень старался во всем разобраться. Стоило маме хоть на секунду оставить его в коляске или еще где-нибудь, стоило ей отвернуться за каким-нибудь пустячным делом, – ну, не знаю, навести порядок в столе, – как я тут же зависал над ним спутником-шпионом из «Звездных войн».
– Можно вопрос? – обратился я к маме как-то вечером.
За окном шел снег. Мама была в голубой ванной – в ванной для взрослых, которой детям пользоваться запрещалось и где она мазалась кремом, а папа брился. Я растянулся на диване, подперев щеку рукой и, по обыкновению, наблюдая за Джованни.
– Конечно, можно.
– Зачем вы его таким сделали?
– Каким таким?
– Китайцем.
– Ну, нам предлагали на выбор южноамериканца или азиата, а сейчас, знаешь, в моде всякие красные фонарики, цветочные мотивы, суши… – Мама показалась на пороге ванной: – Или ты хотел мексиканца?
Я фыркнул, упав головой на подушку.
– И потом, прошу прощения, – продолжила она, – но ты ведь проводил исследование, почему Джо особенный. Помнишь? Задавал нам с папой вопросы. Что я ела накануне, ходила ли гулять с мамой Антонио… И?
– И – что?
– Удалось что-нибудь выяснить?
– Да мало что.
Мама вышла из ванной и открыла шкаф с полотенцами.
– Знаешь, Джакомо, – произнесла она очень мягким и в то же время звучным голосом, какой бывает у нее, когда она собирается высказать какую-то важную истину, – чем-то в жизни можно управлять, а что-то нужно принимать как есть. Жизнь, она несоизмеримо мудрее нас. Она сложна и загадочна… – Глаза ее заблестели; когда она говорит о жизни, в них обязательно сияют звездочки, вот и сегодня тоже. – Единственное, что мы всегда и везде можем делать по собственному выбору, – это любить. Любить без условий и оговорок.
Вошла Кьяра и уселась рядом со мной на диван.
– И его сопли тоже? – вмешалась она. – За что любить его сопли, если… Короче, ночью, когда он спит, можно подумать, тут самолет взлетает. Эй, вы меня слышите? Я с вами говорю! – Она помахала рукой.
Это правда: из кроватки Джо ночи напролет доносилось что-то вроде рокотания мотора. Только ей-то что? Она спит – из пушки не разбудишь. Я бросил на нее враждебный взгляд. Не из-за чего-то конкретного, а так, просто из мужской солидарности.
– А язык? – высунулась из засады Аличе, незаметно проскользнувшая в комнату и прятавшаяся за диваном. – Почему у него язык всегда наружу?
И это тоже правда: язык у него был все время высунут. Я подумал, что, возможно, он слишком длинный и не помещается во рту; возможно, Джо станет первым в роду Маццариол, кому удастся дотянуться языком до носа, а то у нас с этим глухо. Нельзя одновременно быть мастером и в лазании по деревьям, и в доставании носа языком, это уж чересчур.
– О, черт! – воскликнула мама, глядя на часы. – Время-то уже! Нам пора. Кьяра, иди собирайся. Аличе, ты тоже.
Все вышли из комнаты.
Не помню, куда они собирались и почему не взяли меня с собой; знаю только, что я остался с Джованни один. Я, по обыкновению, уставился на него, а он вдруг широко распахнул глаза, как никогда раньше не делал, и так же уставился на меня в ответ! И тут у меня в голове прозвучал голос, похожий на идущее из колодца эхо: «Я понимаю все, что вы говорите».
Я вскочил:
– Это ты сказал?!
– Я понимаю все, что вы говорите, – послышалось снова.
– Ты умеешь общаться телепатически?
– Можете и обо мне говорить. Главное, чтобы вы разговаривали.
И обладатель голоса засмеялся.
Мама любит читать. У нас дома книги повсюду – на столике в гостиной, на кухне, на подоконниках и даже в ванной. Но хуже всего приходится тумбочке у кровати – того и гляди, развалится под грузом многочисленных томов. Со временем я выучил такие имена, как Гессе, Маркес и Оруэлл, однако в семь лет различал книги лишь по толщине корешков, цвету обложек и наличию или отсутствию картинок. Книги меня всегда манили. Думаю, любовь к чтению передается от родителей к детям не столько благодаря личному примеру, сколько через еду и атмосферу. Как бы то ни было, мне часто случалось взять одну из разбросанных по дому книг, произнести вслух название, поводить по обложке пальцем, а иногда еще и понюхать.
Так я обо всем и узнал.
У нее была синяя обложка, такая уныло-тускло-синяя. Я уже замечал ее прежде, в спальне и на кресле в гостиной. И в конце концов, бродя по квартире, наткнулся на нее и взял в руки. Прочитал имя автора, какое-то иностранное, и название, тоже с иностранным словом. Я понял это по букве «w» – вспомнил, что в итальянских словах буквы «w» и «x» практически не встречаются. Слово было: «down». Прочитал я его так, как пишется: «довн». Перед ним было написано «синдром». Я не знал значения ни того ни другого. Я раскрыл книгу, и она распахнулась на странице с фотографией, как это всегда бывает, потому что такие страницы чуть толще.
И тут у меня глаза на лоб полезли. Да это же Джованни!
Хотя нет, не он, но кто-то поразительно на него похожий – те же глаза, рот, форма головы… Это не Джо, но он явно с той же самой планеты! Вот сейчас я наконец узнаю, в чем секрет моего брата! Я принялся листать страницы, но ничего не понял, кроме того, что это книга по медицине. Глаз зацепился за слово «болезнь». «Синдром» – это что-то вроде болезни? Я почесал голову; картина не складывалась, чего-то не хватало. Вместе с книгой я отправился на кухню.
Мама, дробно стуча ножом по доске, резала перец. Папа за столом читал газету, то и дело запуская руку в пиалу с миндалем. Рядом Кьяра делала уроки. Я вошел и положил книгу на стол, слегка стукнув ею и как бы давая понять, что дело важное и все должны прервать свои занятия и обратить на меня внимание. Папа поднял взгляд и замер, не донеся руку до пиалы. Кьяра перестала писать в тетради. Мама – резать. Кусочек перца упал на пол.
Стараясь придать голосу максимальную солидность (взять которую в семь лет особо неоткуда), я спросил: – Что это?
Папа изобразил работу мысли.
– Книга! – воскликнул он с таким видом, словно сделал выдающееся открытие.
Кьяра хихикнула.
– Я знаю, что книга. Но тут написано про Джованни. И фотографии. Похоже на него. Что такое «синдром»? Что такое «довн»?
– Даун, – поправила Кьяра.
– Неважно. Что это значит?
– Это то, чем страдает твой брат, – ответила мама, снова принимаясь за перец. – Синдром, открытый английским медиком, которого так и звали – Джо Лэнгдон Даун. Конечно, этот синдром существовал и раньше, просто благодаря ему получил свое название.
– Это что, болезнь?
– Да, – отозвался папа.
– Значит, Джованни больной?
– Ну, поскольку синдром Дауна – это болезнь, а у Джованни синдром Дауна, то я не могу отрицать, что формально Джованни болен, но…
Я повернулся к Кьяре:
– Ты знала?
Она кивнула.
Я чувствовал себя оскорбленным. Меня предали!
Папа потянулся через стол взять меня за руки, но я отдернул их, словно обжегшись:
– Почему мне не сказали? Потому что я маленький?
– Нет. Тебе не сказали, потому что не это главное.
– А что главное?
– Главное, что Джованни – это Джованни. А не просто мальчик с синдромом. Он – личность. У него есть характер и вкусы, достоинства и недостатки. Как у всех нас. Мы не говорили тебе о синдроме, потому что не судим о Джованни с этой точки зрения. Мы думаем не о его синдроме. Мы думаем о Джованни. Надеюсь, я понятно объяснил.
Я молча глядел на него. Понятно объяснил? Не знаю, не знаю. Я даже не понимал, должен ли впадать в беспокойство. Если никто из них не волнуется из-за болезни Джованни, то с какой стати волноваться мне? Потому что они-то явно ни капли не волновались. Даже наоборот. В их словах, в манере говорить, а особенно во взглядах и жестах сквозило какое-то странное спокойствие.
– Это связано с ритмом? – спросил я вдруг.
Папа нахмурил лоб.
– Ты сказал… Ну, когда говорил, что он особенный, что у него будет свой ритм. Значит, все дело в ритме?
– И в нем тоже, – ответила мама. – Он будет медленней всему учиться.
– А у Марко тоже синдром Дауна? – спросил я, вспомнив одноклассника, который никак не мог выучить алфавит, который я уже с легкостью барабанил даже в обратном порядке.
– Нет, Джакомо, у тебя нет друзей с синдромом Дауна. Иначе ты бы сразу догадался, по лицу и вообще.
– По китайским глазам?
– Например.
– А дальше?
– Что дальше?
– Ну, болезнь. Ему будет плохо?
– Здоровье у него будет не очень крепкое.
– А еще что?
– Он будет странно говорить.
– Плохо выговаривать слова?
– Не только. Ему будет трудно выражать свои мысли, как это делаешь ты, например.
– А еще?
– Он не сможет ездить на двухколесном велосипеде, – сказал папа.
– Серьезно?!
– Да.
– А лазать по деревьям?
– Боюсь, что нет.
От огорчения я зажмурился. Потом вздохнул.
– На самом деле, – сказала мама, снимая с крючка над раковиной полотенце, чтобы вытереть руки, – ему просто нужно будет немного помогать. Совсем чуть-чуть. – Казалось, она убеждает больше себя, чем меня.
– Он будет задерживаться, – встряла Кьяра, которая до этого момента сидела молча, выводя на бумаге миниатюрные спиральки.
– Мы вчера тоже у бабушки задержались.
– Не в этом смысле!
– А в каком?
Папа, сидевший напротив, перегнулся к ней через стол, чтобы пощекотать.
– Как поезд, – ответил он. – Чух-чух-чух… – Он побежал пальцами по ее животу и дальше вверх, до самой шеи; Кьяра, извиваясь, захихикала. – Джованни понадобятся рельсы, чтобы его направлять. Так же, как поезду. И этими рельсами станем мы. И если он где-то задержится, не беда. А вообще-то, если в поезде напротив тебя сидит красивая блондинка с… – Он сложил руки ковшиком и слегка ими покачал.
Мама подошла сзади и отвесила ему подзатыльник.
Папа засмеялся. Кьяра тоже. Тут и я начал смеяться. Воздух наполнился ароматом рагу; за окном хозяйничала зима, голова у меня пухла от вопросов, а в животе ощущалось какое-то необычное тепло. Я отдавал себе отчет, что пока еще многого не понимаю, но чувствовал, что это неважно. Мы были вместе – и на тот момент мне этого хватало.
Прошло время. Однажды после обеда в дверь три раза позвонили. Помню, что дома были только мы с папой. Я заканчивал делать уроки, папа изучал буклет из супермаркета, рекламирующий товары по акции. Поскольку нас стало шестеро, а работал один папа, приходилось экономить. Вот он и начал следить за колебаниями цен в разных магазинах, как следят за курсом валюты, стоимостью золота или объемом производства кофе в Коста-Рике. Недаром у него диплом экономиста. Ну так вот, значит, в дверь позвонили, и я крикнул: «Я открою!» И побежал открывать.
Я выглянул на улицу. На дороге стоял желтый фургон, перед ним – тип в бейсболке. В одной руке блокнот, в другой – ручка.
– Мац… Маццариол? – спросил он, вглядываясь в свои записи.
– Да.
– Подгузники.
– Что?
– Ваши подгузники.
Я немного отпрянул, словно мне на нос приземлилась оса.
– Подгузники? – пробормотал я. – Подождите минутку!
Потом побежал на кухню:
– Папа…
– Что там?
– Подгузники.
– Что?
– Там фургон и тип, который говорит, что у него наши подгузники.
– Наши… А! – Он просиял. – Ну да, да! Вот это скорость! Не думал, что так быстро привезут. Пойдем! – Он поднялся и вышел.
Папа и тип в бейсболке пожали друг другу руки. Потом тип в бейсболке всучил папе ворох бумаг на подпись и пошел открывать фургон. Я не отставал от него ни на шаг. Дверцы фургона распахнулись, и…
– Вау!!! – завопил я во весь голос. – Никогда ни у кого не видел такой горы подгузников!
– А ты их часто видишь? – серьезно спросил тип.
– Еще как! – Я обернулся к папе: – Пап?
– Да?
– Это для детского сада? – спросил я, зная, что папа работает администратором в детском саду.
– Нет.
– А что мы с ними будем делать?
Папа вздохнул:
– Боюсь, что с Джованни тема подгузников будет актуальна еще долго. – Он показал на фургон, на боку которого красовался улыбающийся младенец. – А брать оптом намного выгодней, так что…
Тип в бейсболке выглянул из-за фургона:
– Поможете с разгрузкой?
Добрых полчаса мы мотались туда-сюда, перемещая упаковка за упаковкой гору подгузников из фургона на кухню. Затем тип в бейсболке (совершенно выдохшийся) сел в фургон и укатил, а мы переместили гору из кухни в парадную гостиную. Упаковку за упаковкой.
Потом я еще долго развлекался тем, что строил из этих подгузников иглу.
Джо развивался. В своем ритме. Своим, особым образом. Но развивался. Многие вещи получались у него все лучше и лучше – например, хватать. И довольно долго – прямо-таки бесконечно долго – для него существовали лишь два действия: хватать и швырять. Ничего другого он, по сути, не делал. Поначалу-то у него и с этим было глухо. С хватанием, в смысле. Не мог даже зажать в руке соску или бутылочку. Но когда он вдруг осознал, как работает рука, и понял фишку большого пальца – ну, то есть что с его помощью можно хватать, – то каждый предмет сразу же превратился в объект для хватания и дальнейшего швыряния. И довольно быстро стало ясно, что эти действия неразделимы: все, что можно схватить, должно быть затем брошено.
Из всех потенциальных объектов для швыряния Джованни предпочитал мягкие игрушки. Подаренный мной гепард стал летучим. Вот только игрушек у нас было всего штук десять, а на выполнение задачи «схватить-швырнуть» Джованни тратил… сколько? секунд десять? да, наверно, и потому расправа с десятком игрушек занимала его максимум на две минуты. А больше нам особо нечего было дать ему пошвырять.
И вот как-то вечером, размешивая сыр в тарелке с картофельным пюре, я сказал:
– Нам нужны еще игрушки. Я посчитал: чтобы занять его на полчаса, надо сто восемьдесят игрушек.
– Если каждый из нас будет дарить ему по одной в день рождения и на Рождество, – сказала Кьяра, – получится десять в год. К его совершеннолетию как раз закончим.
Папа замер, не донеся ложку до рта:
– А это неплохая мысль!
– Дарить ему игрушки, пока у него борода расти не начнет?
– Нет, что ему нужно больше игрушек.
– И где мы их возьмем в таком количестве?
– В детском саду. У нас там тонны старых игрушек, на складе ими мешки набиты.
– Потрясно! – воодушевился я. – Тогда мы его этими игрушками завалим!
Сказано – сделано. Через несколько дней папа привез на машине с работы груду здоровых черных мешков, в какие дворники сгребают мусор. Он припарковался у дома, вызвал нас на улицу, открыл багажник и театрально указал на мешки, словно ожидая аплодисментов; казалось, игрушки вот-вот начнут выпрыгивать одна за другой и гуськом засеменят по переулку. Мы занесли мешки в дом и спустили в парадную гостиную, к подгузникам. Чего там только не было! Слоны, кролики, дельфины, бесформенные монстры, но самое главное – динозавры. Самые-самые первые. Джо сейчас динозавра ни на какие сокровища не променяет, и, наверно, его страсть к ним началась именно с того дня. Я страдал: мой гепард затерялся в толпе. Потом я смирился. Такова жизнь – не все гепарды выживают.
В те годы открытия следовали одно за другим. Джованни был словно коробка конфет ассорти: пока все не съешь – не поймешь, какая вкуснее.
На какой-то период кормление Джо превратилось в эпопею. Он упорно выплевывал кашу, которую ему давали с ложечки. И никто не понимал, в чем дело. Мы все были в этой каше и потому приучились надевать перед кормлением фартук. Не то чтобы жалко было одежду, – никаких таких особых нарядов у нас не водилось, – а просто ради приличия. А то окружающие, не упуская ни одной возможности, спешили нам сообщить, где у нас прилипла каша.
Самое загадочное во всем этом было то, что каждый раз лишь одному из нас удавалось накормить его, но кому именно – заранее сказать было нельзя. Случайное везение, думали мы. Но потом поняли: нет, везение не случайно, и Джо сам решает, чья теперь очередь. В папин день он плевался до тех пор, пока рядом не усаживался папа. В день Кьяры запихать в него еду могла только она. И так далее, все мы по порядку.
Мы узнали, что, если хочешь уложить Джованни спать, нужно отдать ему на растерзание свои пальцы: он будет почесывать их, пока вокруг ногтей не соберутся катышки из кожи, с которыми можно поиграть. Что он может поранить себя, причем довольно сильно. Но даже если у него, к примеру, сломана рука, то достаточно поцеловать его – и проблема будет решена. Ходить он выучился очень поздно, но это было не страшно, потому что он профессионально бегал на четвереньках. Немного странно, правда, – с высоко задранной попой, вроде Маугли, – зато передвигался чуть ли не быстрее, чем сейчас на двух ногах. А когда он не бегал на четвереньках, то ползал, извиваясь, точно червяк, и тоже с завидной скоростью.
Бывая в церкви, мы обычно оставляли его где-нибудь в первых рядах, а сами садились сзади, и к концу службы Джованни – попа кверху, самого еле видно за огромным подгузником – добирался до нас, и мы брали его на руки. Такая вот прогулка.
Вообще в церкви он всегда приходил в сильное возбуждение, словно это был луна-парк. Кроме одного-единственного случая, на похоронах дедушки Альфредо, когда Джо за все время не проронил ни слова и не пошевелился. Ему было два с половиной, и мы еще ни разу не видели, чтобы он так долго оставался сосредоточенным и молчаливым. Дедушка Альфредо души в нем не чаял. Педантично и упорно, восседая в кресле, громким и отчетливым голосом читал ему сказки, не сомневаясь, что какие-то вещи Джо способен понять. Уже лежа в больнице, он просил медиков сделать все возможное, чтобы продлить ему жизнь: хотел провести с внуком больше времени.
Джо на протяжении всей церемонии сохранял абсолютное спокойствие.
Молчал.
Слушал.
Словно ему рассказывали сказку.