Гена
Мои родители уехали отдыхать и попросили меня пожить у них. Я была рада немного отдохнуть от своей коммуналки, понежиться в комфорте, тем более что они оставили мне «кремлевку».
Сейчас объяснить, что такое эта самая кремлевка, трудно и даже странно. Современные люди рискуют не понять, потому что такое уродство могло существовать только при тоталитарном режиме советской власти и имело целью насаждать неравенство, зависть и злобу. Разделяй и властвуй!
«Кремлевка» полагалась избранным, большим начальникам, которые, как правило, были номенклатурой премьер-министра, как мой отец, или «самого», для того, чтобы сделать этих людей абсолютно зависимыми от власти. Она давала немыслимые привилегии: элитные санатории, прекрасное медицинское обслуживание, бесплатные лекарства и экзотические продукты питания.
Всего этого не было у обычных людей, в обычных магазинах и аптеках. Простые люди никогда не видели таких больниц и санаториев, не ели такой еды. Некоторые, правда, догадывались. И эта власть не боялась почему-то своих обделенных благами подданных! И если сегодня молодым людям рассказать про эту советскую аномалию, тебя не поймут и не услышат. Жизнь другая.
А тогда, давно, более сорока лет назад, у меня в родительской квартире был полный холодильник «кремлевских» продуктов, и мне совсем не хотелось есть их одной. Кто-то должен был разделить со мной трапезу. И этим «кем-то» оказался Гена. Не прошло и года, когда я ему, наконец, позвонила. Он оказался совсем рядом, в одной остановке на метро, и уже через полчаса был у меня.
Мы сидели за уставленным родительской, очень красивой посудой, столом, с салфетками в серебряных кольцах и подставками под вилки и ножи.
Меня всю жизнь учили держать нож в правой, а вилку в левой руке, я многое знала про то, как вести себя за столом. Об этом всегда заботился мой папа – гурман и знаток этикета. И меня тогда совершенно поразил Гена, который очень красиво ел и с таким умением обращался со всеми многочисленными предметами, выставленными мной на стол из желания поразить его воображение, из вредности и глупости.
Я знала, что он вырос в совхозном бараке, в очень бедной семье, был седьмым и последним ребенком, а шестеро, что были перед ним, все умерли. Он жил вдвоем с мамой, которая, потеряв всех детей кроме него, всегда смертельно за него боялась. И поэтому он бегал от ее опеки, но никогда не обижал и очень ее любил.
Я смотрела, как Гена ест, подкладывала ему, подливала и тогда начала понимать, что бывают, оказывается, на свете врожденная интеллигентность, красота и изящество. Это было открытие!
Мы просидели так со свечами допоздна и говорили, говорили… И было нам обоим бесконечно интересно друг с другом. Очень поздно, только-только, чтобы успеть нырнуть в метро, Гена ушел и оставил мне свои рассказы.
Уже несколько лет назад, еще в институте он начал писать, но до этого дня я ничего не читала. Поэтому, может быть, не ждала увидеть чего-то интересного и оставила у себя его рассказы больше из вежливости.
Я убрала со стола позолоченную посуду, вымыла ее и пошла спать. В постели лениво взяла в руки напечатанные на машинке листки, начала читать и… в эту ночь не спала ни одной минуты.
То, что я прочитала, произвело на меня оглушительное впечатление! Это была потрясающая проза! Пронзительная, мастерски написанная, событийная, с бесконечной выдумкой и наполненная добром и сочувствием к человеку вообще и его собственным героям в частности. Это были работы зрелого мастера и очень доброго человека.
Весь день я ни о чем больше не могла думать, только о том, как я расскажу ему о своих чувствах, о том, как я потрясена всем, что прочитала. С трудом дождалась вечера. Наконец, позвонила ему и попросила прийти. Я так волновалась, что ни о какой позолоченной посуде и мысли не было! Скорей бы его покормить после работы и говорить, говорить про его рассказы, про него самого, расспрашивать, тормошить и узнавать как можно больше!
Мой напор, мое волнение резко контрастировали с тем, как он говорил, особенно, как слушал. Гена внимательно на меня смотрел, улыбался своей ласковой улыбкой и слушал. Как же он умел слушать! Меня всегда поражало это, всю нашу с ним жизнь! Я сама так и не научилась слушать как он, хотя старалась научиться. Видимо, надо было быть Геной, чтобы так уметь. И не только уметь, а так уважать своего собеседника и так хотеть его понять.
– Ты потрясающий читатель. Я даже не мог надеяться на то, что ты так меня прочитаешь.
– Никакой я не потрясающий читатель. Это ты потрясающий писатель. Я давно не видела такого замечательного русского языка, и, пожалуй, не встречала в литературе столько добра, понимания и сочувствия.
– Спасибо. Ты устроила мне праздник, у меня крылья растут. Я счастлив. Но уже поздно, ночь на дворе, и я, кажется, опоздал на метро.
– Оставайся. Давай я постелю тебе, не идти же пешком, далеко все-таки.
– А это можно?
– Почему нельзя? Можно, конечно. Вот полотенце, папин халат и тапочки. Иди в ванную.
Я постелила ему в столовой, но, конечно, знала, что он ко мне придет. Не могу сказать, что была к этому готова. Я еще не понимала его тогда по-настоящему.
Его сдержанность и деликатность были особенные, совсем не такие, как у всех прочих людей, и надо было соответствовать, а я вовсе не была уверена, что смогу.
Он пришел часа через два. Все это время я слышала, как он ворочался и тихо дышал. Гена присел около меня на край кровати, и я увидела дрожащие губы, взяла в свои руки его холодную трясущуюся руку, притянула к себе и просто-таки засунула под одеяло. Его бил такой озноб, что понадобилось немало усилий, чтобы его согреть и немного успокоить.
Мы были тридцатилетние, взрослые люди, и я думала, кое-что понимали в любви. Но оказалось, что это я кое-что понимала, а что понимал Гена… Тогда казалось – ничего. Прошло какое-то время, пока он пришел в себя, преодолел страх, и вдруг, стал нежным, ласковым и сильным.
Наша первая близость была прекрасна. Присущая ему деликатность во всем и в любви была главной. Для него было самым важным, чтобы хорошо было мне. Это было самым важным всю нашу жизнь: чтобы мне всегда было хорошо с ним, во всем и в любви в первую очередь.
Потом мы долго, молча лежали обнявшись. Боялись спугнуть возникшее у обоих хрупкое ощущение счастья, и оба чувствовали, как оно вырастает в полной тишине, крепнет и объединяет нас.
– У тебя, конечно, были женщины до меня?
– Были, это громко сказано. Была.
– Долго?
– Да. Лет шесть.
– А почему ты на ней не женился?
– Я однажды сказал себе, что женюсь только тогда, когда земля закачается у меня под ногами.
Больше я никогда не задавала ему никаких вопросов, касающихся других женщин.
Утром Гена ушел домой, но осталось чувство, будто и не ушел. С тех именно пор, с той нашей первой ночи ощущение его постоянного присутствия никогда не покидало меня. Он всегда был рядом со мной, даже, когда был далеко.
Даже сейчас, когда его уже нет в живых, он здесь, рядом со мной, нежный, тонкий, справедливый и очень умный, и очень образованный, мой дорогой, удивительный, мой неповторимый, мой любимый Гена.