Модернизация и культура. Глава I. Россия и другие страны: догоняющая модернизация XVIII–XX веков (В. Г. Федотова, 2015)

В разгар господства догоняющей модели модернизации я пришла к выводу о культуре как факторе модернизации, о возможности говорить о модернизации регионов, групп стран, связанных общей судьбой. Это было непопулярным, но сегодня оказывается методологически совершенно правильным.

Модернизационные процессы начались на Западе в Новое время и не скоро распространились на остальной мир. Но сегодня это процесс, охвативший весь мир.

Запад оказывает двоякое воздействие на незападный мир: он предлагает ему свои идеалы, и он может навязывать свои представления как заведомо более высокие. Религией Запада является свобода, поэтому все изменения в незападном мире, пытающемся догнать Запад, начинаются с изменения отношения к свободе. Иногда выбор свободы какой-либо незападной страной является сознательным и выстраданным. Часто понятие свободы и ее установления переносятся на неготовую для этого почву вследствие активности прозападных элит, увлеченных пафосом свободы и мечтающих о свободе как предпосылке развития, преодоления отсталости и превращения своей страны в высокоразвитую.

Однако столь превосходный замысел бывает непонятен населению, порой живущему сейчас, как столетия или даже тысячелетия назад, либо населению, претерпевшему тяготы незавершенной модернизации и не желающему испытывать их вновь на этом пути. Элиты активно проводят западные идеи в жизнь, сталкиваясь с необходимостью принудить население к новому, непонятному ему образу жизни. Они предлагают привлекательные перспективы, взывают к пафосу свободы и вместе с тем принуждают, приучают к свободе путем создания соответствующих институтов, законов, идеологий. Одной из наиболее распространенных идеологических аксиом переходного периода является обвинение страны, народа в отсталости. Пробуждая в народе чувство стыда за отрыв от развитых стран, чувство вины за собственную отсталость, элиты стремятся мобилизовать население для радикальных перемен. Среди средств легитимации изменений играет немалую, а иногда даже решающую роль указание на фактор отсталости перед лицом западного вызова, следствием чего может стать зависимость от Запада. В российской истории этот способ делать развитие привлекательным для народа, причем получая согласие последнего на неизбежные жертвы, «обязательство» терпеть лишения, был едва ли не единственным.

Достаточно ли основания, чтобы говорить о вызове Запада? Слово «вызов» предполагает наличие некоторых требований, которые Запад предъявил миру. Существуют ли такие требования? И если да, то как они предстали перед миром? Можно привести исторические примеры как прямого, так и косвенного давления Запада на незападные страны. Однако суть вызова Запада проявляется не столько в этих примерах, сколько в необходимости всем странам реагировать на существование Запада путем изменений, ускоренного развития даже независимо от того, понуждает ли их Запад к этому или нет.

Российской цивилизации пришлось осуществить консолидацию в ответ на вызов суровой природы, на вызов Азии и самоидентификацию, отличную от монгольской, – закрепление своих духовных и хозяйственных достижений, оседлого земледелия; ответить на вызов Запада стремлением догнать Запад – общественные реформы Петра I, поворот к Европе с последующим духовным и материальным развитием по западному образцу (христианство, светская культура, промышленность). Но главные «вызовы и ответы» Россия переживала внутри себя. В ней был свой «внутренний Восток», внутренняя Азия как в прямом (азиатские народы, исламский фактор), так и в переносном (отсталость, азиатчина) смысле слова. В ней был свой внутренний Запад в виде прозападных элит, оторвавшихся от народа, живущих и мыслящих, как на Западе. Эта ситуация, говоря словами С. Хантингтона, делала Россию (так же, как Турцию и Мексику) разорванной страной. Эти восточно-западнические, азиатско-европейские противостояния гасли в российской провинции, хранившей сначала традиции старины, но быстро превратившейся в условиях индустриализации в массовые общества с потерянными традициями, но родовыми связями, контактами с деревней, стремлением к накоплению новых устойчивых форм жизни. Последние были особенно важны для определения пределов российской модернизации. До отмены крепостного права деревня изолировалась от участия в ней. Только раскрепощение крестьян и столыпинская реформа свидетельствовали о понимании невозможности модернизации в аграрно-сельской стране без реформ в деревне. Связанная с деревней городская провинция образует тот внутренний монолит, который трудно сдвигается и поддается реформам, тем более когда курс этих реформ рассчитан даже теоретически на большие города.

Вызов и ответ создают черты биполярности в развитии. Еще до того, как мир стал биполярным в глобальном масштабе, цивилизационный процесс имел локальные оппозиции. После того как сформировался современный Запад, качественно отличный от остального человечества, поляризация между ним и остальным миром стала источником многообразных социальных реакций на «главную революцию – вестернизацию» (Т. фон Лауэ). Среди этих реакций – Первая и Вторая мировые войны, коммунизм, сталинизм, маоизм, фашизм, антиколониальные движения и пр.

Посмотрим, как определяет понятия «вызов» и «ответ» А. Тойнби. Он говорит: «Общество в своем жизненном процессе сталкивается с рядом проблем, и каждая из них есть вызов»[26]. Иными словами, «можно сказать, что функция “внешнего фактора” заключается в том, чтобы превратить “внутренний творческий импульс” в постоянный стимул, способствующий реализации потенциально возможных творческих вариаций»[27], который способен создать в стране внутренний импульс собственного развития. Первый вызов, который испытала Россия, – природный. Она не могла поставить в соответствие суровости природы интенсивное хозяйствование и пошла по экстенсивному пути – расширению земель, единственно возможному для традиционных обществ. Российский ответ состоял в коллективизме и продвижении на Восток.

Дальнейшие вызовы последовали из Азии (Монголии) и с Запада (его форпостов – Польши и швеции). Прежде всего Россия испытывала вызов Азии. Он был создан походом на Русь монгольского хана Батыя. «Этот случай еще раз доказывает, – пишет А. Тойнби, – что, чем сильнее вызов, тем оригинальнее и созидательнее ответ»[28]. В чем же этот ответ состоял? Вот как описывает его маститый историк: «В России ответ представлял эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже не просто побить их… но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища – в оседлые деревни»[29]. Опираясь на достижения земледельческой цивилизации, ее более развитую материальную базу, Россия ответила на вызов Азии. Ее ответу способствовало и духовное состояние России, развитое Православием. Недостаток внимания завоевателей к идейной стороне дела, завоевание с целью собирания дани способствовало собственному развитию русской духовности и культуры даже и в условиях неволи.

Вызов со стороны Запада (в лице Польши и швеции) Россия испытала в XVII веке: «Временное присутствие польского гарнизона в Москве и постоянное присутствие шведской армии на берегах Нарвы и Невы глубоко травмировало русских, и этот внутренний шок подтолкнул их к практическим действиям, что выразилось в процессе “вестернизации”, которую возглавил Петр Великий»[30]. Само процветание Польши и Швеции Тойнби связывает с тем, что они были направленными против России форпостами Запада, но, когда Россия окрепла, они пришли в упадок вместе с этой функцией.

Один из ответов на западный вызов – вестернизация, другой, как отметили, – евразийство. По мнению А.С. Панарина, «перед лицом западного вызова России необходима идея евразийского устройства в двух планах – государственно-политическом и цивилизационном»[31]. Эти слова мы повторяем в других условиях, чем, когда они были сказаны, и когда такой ответ, как модернизация, стал официальной политикой, как бы плохо она ни осуществлялась. Кроме того, это происходит тогда, когда Россия, терпя неудачи в модернизации, начинает восприниматься Западом не как нынешний или будущий партнер, а как страна, которой недовольны все и к которой у всех есть претензии. Это напоминает ситуацию холодной войны, повторение которой было бы безумием.

Появление Запада как более развитого и сильно изменившего свой менталитет в результате модернизации оказало на мир огромное влияние. С его появлением история превратилась во всемирную. Она стала таковой не в смысле наличия какого-либо всемирного закона развития человечества (как это полагал, например, Гегель), а эмпирически. Мореплавание, а затем развитие транспорта, экономики связало мир. Именно Запад сделал это, показал миру новые возможности, воззвал мир к новому виду пафоса, включавшего в себя идею быстрого развития, самостояния, свободы.

Каждая страна обладала чем-то особенным, что отличало ее от других. Великие цивилизации противостояли варварству окружения, но слабо взаимодействовали между собой. Их существование было лишь до некоторой степени вызовом варварам в силу локальной замкнутости этих цивилизаций. Народы мира находились как бы в разных лодках, медленно плывущих в несогласованных направлениях. Они обладали чрезвычайными особенностями по отношению друг к другу, не дающими основания для сравнения, сопоставления, соперничества или восприятия другого как взывающего к каким-то переменам.

С появлением Запада их очевидные различия оказались в значительной мере стертыми их общими отличиями от Запада. Запад настолько в корне отличался от других регионов мира, что стало возможным говорить о незападном мире. Западный мир был небольшим и чрезвычайно динамичным, полностью изменившим свою прежнюю, сходную с другими народами «средневековую природу». Незападный мир был огромен, многообразен, но един в своей незападности – в меньшей скорости своего развития, в недостижимости для него трех новых черт сознания: индивидуализма, свободы, веры в науку, нового психологического склада, включающего оптимизм, уверенность, полагание на собственные силы.

С появлением Запада человечество оказывалось как бы в разных лодках, плывущих в одном направлении. Незападные страны не могли не ощутить своей отсталости, того, что направление движения задается Западом, одновременной привлекательности Запада и исходящей от него опасности для их традиционного существования. Вызов Запада предстал как вызов современности прошлому. Он был в идее прогресса, модернизации и утверждавшей в теории то, что уже начало осуществляться на практике, – общую линию развития по пути, предлагаемому лидирующим Западом.

Концепции прогресса, модернизации являются легитимизацией вызова Запада в условиях превращения истории человечества во всемирную.

Понятие прогресса предполагало непрерывное движение к высшим показателям (материальному, научному, гуманитарному), пример достижения которых давал Запад. Быстрое развитие было сутью западной модели существования. Горизонты прогресса не ограничивались уже достигнутым западными странами, а включали ближнюю и дальнюю перспективу будущего развития и в принципе безграничность западных и, как казалось, и человеческих возможностей. На видимые рубежи прогресса, нередко даже превосходя их, всегда выходила узкая группа стран. Другие страны что-то получали от плодов этого прогресса, но не являлись сами его активными носителями. Однако не участвовать в этом, не стремиться к прогрессу в своих странах они не могли. Это означало бы для них прогрессирующее отставание, вольную или невольную зависимость от более развитых государств, потерю динамизма, неизбежную деградацию. Чтобы избежать этого, «менее счастливые страны» уже с шестнадцатого века начали гонку за лидером. Разумеется, и без этой гонки им был присущ некоторый собственный темп развития, собственное движение в сторону улучшения их жизни, ее усложнения и порождения новых возможностей. Но теперь они хотели изменить свой естественный ритм развития, ускорить его, максимально приблизить к западному и в соответствии с заданным Западом направлением. Такая задача требовала переделки своей внутренней природы, традиций, существующих обычаев. Этот процесс национального ускорения, приближения к современному (modern) Западу стал именоваться модернизацией.

Важно отметить, что порыв к модернизации часто не был навязанным извне, а представал как внутреннее стремление правящего слоя незападных стран преуспеть в развитии, избежать зависимости, конфликта с населением в будущем. Скажем, Петр I еще не был в том положении, когда России грозила судьба завтра деградировать, дезинтегрироваться, превратиться в колонию Польши или швеции. Возможно, он мог бы сделать свое царствование похожим на сонное благоденствие своего отца – царя Алексея Михайловича Тишайшего. Но Петру хватило интуиции и видения общеевропейского процесса для того, чтобы понять: сегодняшнее отставание приведет к еще большему отставанию в будущем; это чревато зависимостью; история берет у опоздавших стать современными немыслимые проценты.

Возможность некоторое время «жить по-старому» была у всех крупных государств, сосуществовавших в одном пространстве с Западом, но уже в разном с ним времени. В Москве, Стамбуле, Дели, Пекине, Токио стали понимать, что старое историческое время уступает место новому, что жизнь в прошлых привычных представлениях, обычаях, традициях и условиях возможна лишь для тех, кто не испытывает тревоги в отношении исторического будущего.

Неизбежен вопрос: заставлял ли Запад броситься остальной мир вдогонку, ломая привычный ход событий, болезненно ускоряя прогресс и для этого круша традиции, попирая парадигму мышления наций? Во многих случаях заставлял, и делал это самым насильственным образом, когда, например, войска колонизаторов покоряли столицы инков и индусов. Но в других случаях – в Пекине, Стамбуле – мощь государств была еще достаточно сильной, чтобы не допустить прямого военного насилия. Однако эти страны сопротивлялись уменьшению своего веса в мире, и с появлением такого соперника, как Запад, они могли сделать это, только ускорив свое развитие.

Проводниками этого развития в своих странах стали элиты, понявшие опасность ситуации отрыва и желающие для своих стран возможностей, равных тем, которые имеются в западном мире. Их вдохновлял пафос справедливости – равного исторического шанса своим народам. Однако достижение такого шанса было слишком проблематичным, и поэтому на основе пафоса справедливости складывались преимущественно (в конечном итоге) антизападные настроения. Источником прозападной ориентации был овладевающий элитами пафос стремления к свободе, процветанию, открытости. Учение о пафосе берет свое начало в античности как учение о нематериальных побудительных причинах человеческой деятельности, о невидимых силах движения народов. Современные исследователи тоже не могут избежать этого термина. Мотивы модернизации могут быть различны – от желания преодолеть отсталость и развиваться в заданном Западом направлении до принуждения своего населения к свободе прозападными элитами или подчинения прямому давлению Запада. Однако элиты никогда не способны сделать перемены окончательными до тех пор, пока народ не проникнется пафосом перемен. Американский исследователь П. Рабинов отмечает, что существует различного рода пафос – освобождения, трагический, героический (или пафос вызова), а также миссионерский или дидактический пафос[32]. Первые три вида пафоса – составляющие той общей атмосферы, которую мы называем пафосом свободы. А.И. Уткин различает пафос красоты и пафос справедливости[33].

После падения Римской империи этот пафос красоты надолго исчез из Европы, вытесненный средневеково-христианским пафосом справедливости. Последний включал в себя миссионерский и дидактический пафос, преобладающая направленность которого была, однако, иной – утвердить принципы равенства перед Богом и справедливости хотя бы в потустороннем мире. Однако время вернуло пафос свободы. В некоторых странах, таких как Франция, свобода и эстетическое начало прямым образом организовывали жизнь – чувство меры, вкуса было вполне соизмеримо с моральной нормой, а вдохновляющий пафос преобразований создал французскую современность. Движение французского общества к современности упомянутый автор описывает как переход от средневековой моральности к социальности Нового времени, в особенности послереволюционной Франции, к некоторому погашению первоначально двигавшего обществом пафоса и умиротворению в осуществлении конкретных дел, переходе от морализма к социальности и благосостоянию[34].

По мере распространения общих принципов образования и средств массовой коммуникации, возможностей учиться и работать за границей сложились элиты, считающие невозможным для себя жить по-прежнему. Не желая отсталости своим народам, но и не видя быстрых путей для ее преодоления, они предпочли анклавы западного развития в своих странах. Некоторые из учившихся или работавших на Западе не увидели перспектив для своих стран в предстоящей гонке и выдвинули идеологию изоляционизма или развития в условиях изоляции (например, работавший в Париже и вынесший из своего опыта антизападные настроения Хо Ши Мин). Но в целом поражает, насколько слабым, неорганизованным и даже беспомощным оказалось противостояние Западу. Удивление по этому поводу высказывает, например, Макс Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма», показывая, сколь легко западная идея овладела миром между пятнадцатым и двадцатым веками, сколь слабы оказались ксенофобы, сколь неэффективны их усилия.

От идеи, так же как от практики прогресса, много раз пытались отказаться, ибо слишком велика была их цена. За них платили жизнями, отказом от традиций, упрощенными схемами и насильственной практикой их достижения. И все же, выброшенная в дверь, эта идея возвращалась в окно. Развитие, социальные изменения – относительно новые понятия – были в значительной степени эвфемизмами прогресса, в разной мере уточненными и разработанными, но продолжавшими выражать ту простую и плохо скрываемую мысль, что находящееся в разных лодках человечество плывет по пути, открытому и освоенному Западом. Те, у кого не хватало ума или мужества это понять, вольны были изображать в своей лодке какие-то попятные движения, организовывать анклавы сопротивления, совершать самоубийства. Но они не могли изменить направление, не могли не участвовать в общем процессе движения, не могли не признать в Западе умелого кормчего. Они добивались, прежде всего, уважения Запада и вместе с тем страдали от того, что внутренне считали себя не заслуживающими его.

Как мы отмечали выше, находясь в одном пространстве мировой истории, западные и незападные общества оказались в разных временах.

Время Запада было Новым временем, отличным от средневекового, традиционного, – стремительным, идущим вперед, насыщенным событиями, постоянным обновлением. Время незападных обществ оставалось традиционным, таким, каким оно было прежде, – медленным, идущим вперед, но часто как бы возвращающимся назад, зацикливающимся на повторении уже имеющегося опыта, на сохранении статус-кво. «Остальное» человечество, составляющее большинство населения Земли, жило по своим традиционным ритмам, ощущая Новое время только через западное влияние. Оно стало вынуждено жить как бы «двойной жизнью» – культивируя национальные ценности с ощущением их неуниверсальности и находя общую точку отсчета в позиции Запада и его ценностях как искомом будущем. Не Запад придумал называть свои ценности общечеловеческими, а до некоторых пор сложилась такая конфигурация сил мировой истории, при которой западные ценности становились все более притягательными для элит незападных стран и все более играли роль популистской легитимизации роли этих элит в своих обществах (обещания лучшего будущего, свободы, перспектив развития, образования, путешествий, работы за рубежом и пр.).

Но в конечном итоге появляется особый тип ответа – модернизация как стремление незападных обществ измениться в сторону приближения своей экономики, политики, культуры к западному миру.

Начиная анализ проблемы модернизации, мы осуществляем дальнейший теоретический шаг к раскрытию отношений западного и незападного миров. Поэтому здесь потребуются специальные термины. К их числу относятся понятия «традиционное общество» и «современное общество».

Если мы говорим о сегодняшнем дне, о настоящем, несомненно для всех, что любое общество, существующее в нем, с обычной точки зрения является современным. Даже если говорить о хронологическом периоде, именуемом историками Новым временем – понятием, этимологически близким понятию «современность» (как сегодняшнее, последнее, новое), нет сомнений в значимости обыденного словоупотребления «современное общество» и здесь: это – все общества, существующие на протяжении Нового времени. Одновременно можно сказать, что все общества до определенной степени традиционны в том отношении, что хранят традицию или наследуют ее даже тогда, когда хотят разрушить.

Однако неравномерность развития поставила под сомнение общеупотребительное значение этих слов: настоящее этих обществ похоже на прошлое других или, напротив, представляет собой искомое будущее для третьих. Неравномерность развития привела к тому, что терминам «традиционное» и «современное» общество придано научное значение. Эти термины очень важны, т. к. модернизация – это особая форма развития, сутью которой является переход из традиционного времени в Новое, от традиционного общества к современному, от общества, претендующего на совершенство, к обществу, стремящемуся быть современным.

Неравномерность процесса развития привела к тому, что находящиеся как бы в разных временах незападные и западные общества стали именоваться так же, как (соответственно) традиционные и современные. Начало этой тенденции положил М. Вебер. Запад для него был уникальным явлением, тождественным современности.

В чем смысл перехода к этим новым терминам, почему недостаточно прежних понятий «Запад – не Запад»? Прежде всего это произошло потому, что хотя «Запад – не Запад» – сущностные понятия, связанные с наличием разного духа, они предполагают на первом плане прежде всего историко-географический аспект. Страны западного духа могут появиться и в других частях мира, например на Востоке. Стало принято говорить о Японии как о части Запада, но это – за неимением лучшего термина. С другой стороны, не все находящиеся на Западе страны являются западными. Германия расположена на географическом Западе, но западной страной она стала только в середине XX века после Второй мировой войны.

Таким образом, можно сказать, что в XIX веке современные общества и Запад – тождественные понятия. В XX веке современными стали называться в теории также общества, порывающие со своей традиционной идентичностью. Современное общество начало пониматься как особый тип цивилизации, первоначально возникший в Западной Европе и затем распространившийся в других регионах как система жизни, экономического, политического устройства, идеологии и культуры[35]. В качестве таковых были признаны центры развития Юго-Восточной Азии. Концепция «распространения» модели западных обществ применима, пожалуй, только в отношении Германии. Ни Турция, ни Мексика, ни Россия, страны, продвинувшиеся к западному пониманию жизни, ни Испания, Греция, Португалия, приблизившиеся к западному образу жизни и принятые в ЕС, ни Китай, имеющий необычайное ускорение развития, ни Япония, достигшая и превзошедшая западные технические возможности, не стали Западом, хотя в той или иной мере стали современными. Желая избежать трудностей, связанных с употреблением терминов «Запад» и «современное общество», Э. Геллнер использует следующую периодизацию уровней развития: предаграрная стадия, аграрная и индустриальная фазы развития[36]. Однако эта типология содержит те же проблемы: индустриальная Польша не похожа на индустриальную Америку, а аграрная Россия XII в. не имеет «ничего общего» с Англией того же периода[37], или, точнее, сходство между указанными странами в обоих случаях заметно лишь теоретику и ускользает от обычного наблюдателя. Кроме того, индустриальной фазой не завершается развитие техногенной цивилизации (термин В.С. Степина), и очевидно наличие в ней нового этапа – постиндустриального, информационного.

Ряд авторов полагает, что термин «современность» охватывает весь посттрадиционный порядок, основанный на рациональном знании, и включает все институты и поведенческие нормы послефеодальной Европы[38]. Незападные общества по-своему тоже вступили в «современность» (Новое время), начали движение в сторону «современности». Понятие «современное общество» предполагало будущую нетождественность с понятием «Запад».

Смена терминов открывает перспективу углубления сущностных характеристик западных и незападных обществ, рассмотрения их отношений не только в сегодняшней перспективе, но учитывая будущее незападного мира. Изменение западного мира считалось в течение долгого времени идущим в заданном его прежним развитием направлении, т. е. не меняющим его сущности, хотя сегодня некоторые исследователи, например Э. Гидденс, ставят это под сомнение.

Эвристическое значение дополняющих понятия «Запад – не-Запад» понятий «традиционное» и «современное» общество было таковым, что на базе новых понятий стали строиться теории модернизации – перехода из традиционного общества в современное.

Вместе с тем, новые термины не могли вытеснить такие общеупотребительные понятия, как «западное» и «незападное» общества, или существовать отдельно от них. Старые термины наполняли новые понятия живым содержанием. В работах, где термины «традиционное» и «современное» общество вытеснили понятия «Запад – не Запад», возникала двусмысленность и неясность относительно конкретного содержания употребляемых терминов, хотя теоретически они были разъяснены.

Истолкование термина «современность» как тождественного Западу понятия не является единственным. В странах, сохранивших традиции в ходе модернизации, таких как Франция и Италия, некоторые исследователи справедливо недовольны дихотомическим описанием мировой истории и теоретическим разделением понятий «традиционное» и «современное» общество. Некоторые исследователи полагают, что современность – это не Запад, а отношения Запада с незападным миром, т. е. весь пестрый, реально существующий мир Нового времени, характеризующийся многообразием традиций и культур. Мы охотно согласимся с ними с того момента, когда незападный мир начинает быть способен к созданию собственных центров развития, как это случилось, например, сначала с Японией, а теперь со странами БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай, ЮАР) и когда сам Запад начинает меняться. Но до тех пор, пока есть страны, которые только отвечают Западу, но не предлагают своих вызовов, использование обыденного значения термина «современность» не дает увидеть неравномерность развития стран мира, отсталость одних из них, лидирующие позиции Запада и решающую роль его вызова (который может быть назван мировой революцией), а также причины модернизации.

Итак, мы полагаем понятия «традиционное» и «современное» общества эвристически ценными для анализа процесса модернизации и попытаемся теперь раскрыть их содержание.

Традиционные общества являются исторически первыми. Это – общества, воспроизводящие себя на основе традиции и имеющие источником легитимизации активности прошлое, традиционный опыт.

Традиционные общества отличаются от современных рядом особенностей. Среди них: зависимость в организации социальной жизни от религиозных или мифологических представлений; цикличность развития; коллективистский характер общества и отсутствие выделенной персональности; преимущественная ориентация на метафизические, а не на инструментальные ценности; авторитарный характер власти; отсутствие отложенного спроса, т. е. способности производить в материальной сфере не ради насущных потребностей, а ради будущего; предындустриальный характер; отсутствие массового образования; преобладание особого психического склада – недеятельной личности (называемой в психологии человеком типа Б); ориентация на мировоззренческое знание, а не на науку; преобладание локального над универсальным. Многие исследователи полагают самым важным в традиционных обществах – отсутствие выделенной персональности. Это, однако, следствие доминирования традиции, ибо социальный запрос на индивидуальность – это запрос на субъекта творческой деятельности, способного производить новое. Он возникает в современных обществах.

С нашей точки зрения, главной чертой среди отмеченных является доминирование традиции над инновацией.

Вторым по значению после преобладания традиции над инновацией признаком традиционного общества является наличие религиозного или мифологического оправдания традиции. Возможность быстрых преобразований блокируется этими формами сознания, и модернизаторские попытки, которые могут иметь место, не завершаются, возникает попятное движение. Именно это – движение вперед и возврат назад – создает циклический характер развития, характерный для традиционных обществ.

Невыделенность индивидуальности, персональности определяется не только отсутствием интереса к инновациям, но и коллективистским характером религиозных и мифологических представлений. Коллективистский характер традиционных культур не означает, что в них нет ярких, особенных, не похожих на других людей. Они, несомненно, есть, но их социальная роль определена их способностью выражать коллективные представления. Индивид не выступает здесь как политический субъект. Конкретное поведение людей в традиционном обществе определено нормами, которые заданы традицией, религией, общиной или коллективом. Соответственно преобладающим типом ценностей в них являются авторитарные ценности, т. е. те, которые поддержаны традицией и поддерживают ее и коллективистские представления. В этих обществах еще нет четкого разделения на ценности инструментальные (регулирующие повседневное поведение и деятельность) и мировоззренческие (связанные с представлением о мире). Существует подчинение инструментальных ценностей мировоззренческим, жесткий мировоззренческий контроль, внутренняя и внешняя цензура поведения и мышления людей, неизбежно ведущая к политическому авторитаризму, оправданию деятельности авторитетом и отсутствию личных свобод.

Поскольку вся структура сознания традиционных обществ, их культуры и власти гарантирует воспроизводство старого, люди в них в экономическом плане живут сегодняшним днем. Формируется критическое отношение к предприимчивости, к накопительству. В России это было представлено в критике стяжательства. Ей соответствуют психологические типы героев русской литературы – метафизически бездеятельного Обломова (А.И. Гончаров), псевдодеятельных Чичикова и Хлестакова (Н.В. Гоголь), если деятеля, то нигилиста и разрушителя Базарова (И.С. Тургенев). Редко-редко мелькнет в русской литературе положительный образ деятеля – Левин (Л.Н. Толстой). Все прочие – недеятельные и псевдодеятельные герои – люди, впрочем, неплохие и даже хорошие. Они всего лишь не способны отделить друг от друга инструментальные и мировоззренческие ценности. Они применяют к инструментальным ценностям мировоззренческую высокую мерку, которая сразу делает первый тип ценностей ничтожным, не заслуживающим усилий. Положительный герой русской литературы – не деятель, а созерцатель. Все они далеки от принятия ценностей современного общества. Таковы герои литератур всех традиционных обществ[39].

Совершенно понятна ориентация таких обществ не на науку, а на мировоззрение. В духовном смысле это общество не живет сегодняшним днем: в нем нарабатываются долговременные смысловые содержания.

В ходе модернизации, которая имела место до начала XXI века, происходит переход к современному обществу (modern society). Оно включает в себя, прежде всего, коренное отличие современного общества от традиционного – ориентацию на инновации и другие черты: преобладание инноваций над традицией; светский характер социальной жизни; поступательное (нециклическое) развитие; выделенную персональность; преимущественную ориентацию на инструментальные ценности; демократическую систему власти; наличие отложенного спроса, т. е. способности производить не ради насущных потребностей, а ради будущего; индустриальный характер; массовое образование; активный деятельный психологический склад (личность типа А); предпочтение мировоззренческому знанию точных наук и технологий (техногенная цивилизация); преобладание универсального над локальным.

Как видим, современные (modern) общества по существу формировались в течение долгого времени как противоположные традиционным. Поэтому переход к ним – модернизация – был и отчасти остается драматическим процессом.

Фокусом современных обществ выступает индивидуальность, вырастающая на пересечении инноваций, секуляризации и демократизации. Активная деятельность ради будущего, а не только сегодняшнего потребления порождает здесь тип трудоголика, постоянно готового к жизненной гонке. Его становление в Западной Европе осуществлялось на основе такого способа секуляризации жизни, как протестантизм, появление протестантской этики капитализма. Но и более поздние непротестантские модернизации дали тот же результат в изменении персональности. Современным начинало становиться не только общество, но и человек. Его отличал интерес ко всему новому, готовность к изменениям; разнообразие взглядов, ориентация на информацию; серьезное отношение ко времени и к его измерению; эффективность; планирование эффективности и времени, личное достоинство, партикуляризм и оптимизм[40]. Индивидуальная модернизация была процессом не менее драматическим, чем социальная[41].

Вызов Запада, как мы отмечали выше, – это вызов современности. Современность – это не только новое, иначе (быстро) текущее время, возникшее в уникальном опыте Запада. Это также нечто передовое, лучшее. Английское слово «modernity» не только имеет тот смысл, что указывает на нечто, существующее сегодня, но показывает наивысший характер достигнутого уровня. Легко видеть это, употребив, скажем, выражение «современная техника». Это значит не только техника, которая есть сейчас, но и самая новейшая, самая лучшая. Подобно этому понятие «современное общество», относится к Западу XIX и XX вв. и последовавшим за Западом странам в XXI в., применяется для характеристики наивысшего образца развития общества.

Мы определяем свой подход к проблеме развития как культурологически-цивилизационный. Это значит, что социальные сдвиги мы рассматриваем как следствие культурных и цивилизационных обстоятельств и считаем главными в них невидимое – духовные процессы. Следует особо оговорить, что предмет нашего изучения и избранная методология исследования не предполагают соответственно анализа культуры модерна. В изучении культуры понятия «modernity», «modern» начали использоваться раньше, чем в социологии. Они употребляются в русском языке без перевода в отличие от понятий «современность», «современное общество». В культурологии понятие «modernity» было введено Ш. Бодлером для характеристики точки отсчета, по отношению к которой происходят наблюдаемые им перемены, черты декаданса, в создании которых он участвовал и сам на уровне литературной деятельности. Эти новые черты – преходящее, исчезающее, спорное (transitoire, le figuitif, le contingent)[42]. Они характеризовали новый стиль в культуре, хотя Запад оставался Западом, общество оставалось современным, т. е. отличным от традиционного. Однако некоторые философы и культурологи увидели в смене культурных стилей знак эпохи – некий существенный сдвиг – переход, так сказать, к еще большей современности, радикальное изменение в сторону «новой современности». Таким человеком был немецкий исследователь В. Беньямин, чутко отреагировавший на необычность культурного сдвига. Бодлер казался ему самым современным поэтом, а Париж – самым современным городом, столицей XIX в., сохраняющим это значение и в начале XX в. Вместе с тем социальный смысл происходящего в это время был оценен Беньямином как переход к позднему капитализму. Если в ранних работах Беньямин видел в капитализме улицу с односторонним движением[43], предельную форму рационализации, то затем он жадно фиксирует внимание на бодлеровской триаде «преходящего, исчезающего, спорного» и пишет о судьбе лирического поэта в эпоху позднего капитализма[44]. Другие авторы называют этот период «поздней современностью»[45]. Я XXI в. называю веком третьего модерна, характеризующимся вступлением в модернизацию-незападных стран, для которых культура значима для модернизации. По времени он соответствовал развитию индустриализма после первой промышленной революции, когда ткацкие станки, сталеплавильные печи, паровая машина и применение пара начинают становиться повседневностью, буржуазия полностью вытесняет аристократию и классическая эпоха Запада, современности, капитализма закончилась. Безграничная вера в разум начинает иметь иррационалистическую оппозицию, фаустовский дух сталкивается с недоверием декаданского духа, но все это происходит в элитарных культурных слоях, профетически угадывающих будущие проблемы пока еще только наливающегося индустриальной мощью Запада.

Этот пример показывает, что Запад в его вызове миру, в этом вызове современности миру имел ряд своих собственных фаз. Обозначим их.

1. Эпоха меркантилизма, захвата торговых путей, мировой торговли, колонизации других народов. Вызов Запада состоял в его способности освоить это мировое пространство.

2. Эпоха буржуазных революций – становление и расцвет капитализма.

3. Эпоха раннего индустриализма (после первой промышленной революции). Запад имел недоступное остальному миру преимущество развитой промышленности.

4. После второй промышленной революции (использование электричества, изобретения конвейера в начале XX в., открытия радиоактивности и пр.). Конвейер открыл возможность расчленения производственного процесса и перенесения традиционных отраслей индустрии, особенно текстильной, в незападные страны. Произошли перемены и на Западе, где появилось уже не только массовое производство, но и массовое общество – деструктурированное притоком людей из деревень в промышленность, образованием больших человеческих массивов гетерогенной природы. Массы отличаются отсутствием социальной целостности – они образуются всякий раз заново в новой социальной ситуации. Отсюда противоречивость их интересов, делающая их легкой добычей демагогов. Такие общества стали складываться везде, где есть промышленные производства. Однако при всей общности индустриальных обществ Запада и не-Запада между ними имеется существенное отличие. Массы Запада более очевидно состоят из индивидуальностей, массы незападных обществ не имеют этого личностного остова. На конференции в Париже (22–23 марта 1994 г.) японский специалист А. Хакамада привел весьма убедительную метафору для различения этих обществ: на Западе люди как кирпичики: из них можно строить общество; в Японии, в Азии люди как глина – при политических переменах они не теряют своей формы; в России люди как песок: стоит убрать форму (государство), как все рассыпается[46].

Запад на этой фазе своего развития уже не имел преимуществ в традиционной индустрии перед не-Западом. Но с этого времени наука стала его исключительной особенностью. Западный мир бросил теперь остальным научный вызов. Эта эпоха позднего индустриализма, позднего капитализма, поздней современности отличалась новым преимуществом Запада перед незападным миром.

5. Эпоха научно-технической революции, начавшаяся в середине 50-х годов XX в. Если раньше наука обслуживала уже назревшие задачи практики и последняя имела тенденции собственного развития (паровая машина была изобретена до термодинамики, летательные аппараты – до аэродинамики), то научно-техническая революция характеризуется технологическим применением фундаментальных наук (атомные электростанции не могли быть построены до открытия ядерной физики, выход в космос не мог быть реальным даже как попытка без знания и способности получения скоростей преодоления земного притяжения, вмешательство в наследственные процессы было бы невозможным без генетики и пр.). Запад освоил технологическое применение фундаментальных наук, снова превзошел всех и обогнал. Научно-техническая революция стала новой фазой его вызова.

Однако подобно тому как конвейер расчленил производство на операции и сделал индустриальное развитие доступным во всех частях мира, научно-техническая революция сделала возможным применение фундаментального знания, являющегося всеобщим, не имеющим хозяев в мире, повсюду. Свобода как западный принцип привела к продаже лицензий на его применение. Ученые незападных стран – СССР, Китая, Индии, Японии – оказались способными открывать сами новые технологии на уровне применения фундаментальных наук.

6. Новые технологические циклы XXI века, на которые было обращено внимание во введении, расширение количества стран, вступивших в модернизацию, не являющуюся догоняющей, а использующей фактор собственной культуры.

С тех пор как началась эпоха меркантилизма, и до тех пор, пока на основе применения фундаментальных наук не появляются новые центры соперничества в Восточной Азии, Запад остается Западом. Если употребить термин «современное общество», Запад является современным (самым передовым) весь период Нового времени, когда бы мы ни начали его отсчет. По этому поводу существует большая дискуссия – начинать ли отсчет Нового времени с открытия Колумбом Америки (1492 г.), с голландской ли революции 1580 г., с английской революции 1642 г. или с Великой французской революции 1789 г.

Еще менее ясным, чем начало Нового времени, является граница его заката: 1910 г. – начало конвейерного производства, 1917 г. – Октябрьская революция в России, расколовшая мир на две социальные системы, научно-техническая революция, подготовившая переход Запада в постсовременную стадию, крушение коммунизма и биполярного мира.

В зависимости от различий в фиксации начала и конца Нового времени «современное общество» разным исследователям представляется расположенным на разных отрезках исторического времени.

Предельно широкая точка зрения: «современное общество» возникает в период меркантилизма и существует весь промежуток времени, обозначенный выше как 1–5, т. е. включая научно-техническую революцию.

Предельно узкая точка зрения: «современное общество» – это период индустриализма – 3, от Великой французской революции до второй промышленной революции, от Наполеона до Бодлера. Это – франко-центричная трактовка современности.

Промежуточные точки зрения датируют «современное общество» от Голландской (1580) или Английской (1642) революций до второй промышленной или научно-технической революции.

Некоторые исследователи, признающие эпоху как современную, пытаются периодизировать это время. Тогда 1 – меркантилизм описывается как предсовременность; 2–3 – эпоха революций и индустриализм как современность; 4 – научный вызов и массовое общество как поздняя современность; 5 – период научно-технической революции частично как поздняя современность, частично как выход в постсовременность.

Весьма любопытную периодизацию современности предлагает немецкий исследователь П. Вагнер. Он утверждает, что в истории современного общества, современности было два кризиса: 1. с конца XIX века до конца Первой мировой войны; 2. с конца 60-х годов этого столетия до начала нового.

Периодизация строится вокруг этих точек. Исследователь выделяет три эпохи развития современности: 1. Первая либеральная современность – XIX век и до начала XX, когда Запад стоял на позициях либерализма. Далее, с начала XX века до начала Первой мировой войны эта современность вступает в кризис и окончательно гибнет. 2. В 1920-е годы продолжается отказ от либерализма, появляется Вторая организационная современность (организованная социал-демократией и технократией). С 1960-х годов она вступает в кризис, который с наибольшей полнотой выражен постмодернистскими концепциями и настроениями. Этот кризис продолжается до начала XXI в. 3. Ожидается новая либеральная современность, где предполагается ослабление институционализации и большая связь с человеческой деятельностью[47]. Эта последняя не состоялась, вместо нее возникла третья современность, которая обозначена нами как новое Новое время для незападных стран: в модернизацию вступают активно незападные страны, ориентируясь на роль собственных культур в осуществлении модернизации, на появление национальных моделей модернизации как локальных трендов в обшем тренде глобализации[48]. Исчезает представление о единой модели. Выдвигается формула «Культура имеет значение», которая ранее была бы неприемлемой. По мнению большинства исследователей, какие бы различия в истолковании современности ни существовали, общим является признание в качестве важнейшего фактора технологических инноваций, при этом культура влияет на характер их осуществления. По мнению П. Бергера и его соавторов, «базовая проблема, связанная с пониманием современности (т. е. определение этого отрезка истории. – В.Ф.), не отличается от проблем, относящихся к другим периодам истории или феноменам»[49]. Но это мнение уже разделяется не всеми. Всегда будут споры о том, является ли современность неделимым целым, а модернизация – непреклонной судьбой, которой нет альтернативы, или современность является свободно манипулируемым комплексом ингредиентов с бесконечным числом альтернатив[50]. И только значение производственных технологий, индустриализация и выстраивание по технологическому признаку социальной организации и даже параллель между технологическим производством и формированием сознания являются, по Бергеру, необходимым и достаточным признаком современности.

Имеют ли смысл все эти рассуждения, если нет ясности относительно начала и конца существования современного общества в теоретическом значении этого термина? Заметим, что подобной ясности временных границ не существует также в отношении понятия «Запад» и, как было отмечено выше, относительно границ Нового времени. Подвижность этих границ определена неравномерностью развития самого Запада, тем, что разные страны достигали современного состояния в разное время. Вторая причина связана с методологией и ценностными ориентациями исследователей, устанавливающих эти границы. Разные границы, это разные точки зрения на то, что является новым или более совершенным. Общей точкой зрения выступает признание таковым Запада периода раннего индустриализма. Запад сохраняет себя через все изменения. Очевидно, что географически он останется Западом. Но духовно Запад может измениться, т. е. перестать быть самим собой. Напомним, что главным в нем является духовный аспект, определяющий парадигму жизни в западных обществах. Плавающие временные границы «современного общества», в-третьих, отражают опасение, что Запад потеряет значение образца общества, живущего в самом быстром, новом времени и являющегося самым передовым.

Включаясь в эту полемику, мы будем руководствоваться нашей посылкой о главенстве культуры, духовного контекста, который определил Запад как демиургическое начало человечества, творящего здешний «посюсторонний» мир, руководствуясь пафосом свершений.

Базовым для нас является вызов Запада. Именно Запад этого периода, периода его вызова, мы называем «современным обществом» (modern society). Мы готовы вместе с другими исследователями называть 1 – эпоху меркантилизма – предсовременностью, 2 – периодом революций, 3 – периодом индустриализма – современностью, 4 – переходом к массовому производству и большую часть 5 – временем научно-технической революции – поздней современностью. Постсовременность стартует в качестве кризиса второго модерна где-то в конце этого последнего этапа с появлением новых центров развития в Восточной Азии, способных бросить вызов «самому» Западу. Она является сознанием кризиса 1960–1990-х годов, когда вера в продолжение современности ослабевает[51]. Соответственно, процесс модернизации сохраняет значение перехода от традиционного общества к современному (во всех его фазах и разновидностях). Этот переход, начинаясь с духовных переориентаций, в корне меняет основные социальные, экономические и политические характеристики общества. Это – переход от доминирования традиций к господству инноваций, от религиозной, мифологической и авторитарной легитимации активности к светскому, рациональному обоснованию деятельности, от авторитаризма к демократии, от вещного богатства к капиталу, от производства ради сегодняшних нужд к расширенному воспроизводству, от непроизводительного труда к производительному, от ценностной рациональности к целерациональности, от мировоззренческого знания к науке и технологии, от медленного течения естественной эволюции к ускоренному развитию и мобилизации ресурсов, от этничности к национальным государствам, от деревенских форм жизни к городским, от аморфных социальных образований к четко выраженным институтам образования, коммерции, медицины, управления, к индустриальному развитию, массовому образованию и связи всех частей земли.

Даже если смотреть на вещи просто и видеть только бесспорное преимущество западных, «современных» обществ перед традиционными, ясно, что переход этот не может быть осуществлен малой ценой, малыми жертвами, не может не быть глубоко драматическим. Но никто из западных теоретиков не смотрел на вещи так просто, и современное общество – Запад – повсюду описывалось как требующее больших напряжений, аскезы, тяжелого труда, прежде чем стать обществом массового потребления. И эта вожделеемая сейчас в России и в посткоммунистической Восточной Европе его черта не осталась без критического рассмотрения в западной литературе.

Противоположность черт традиционного общества современному можно бесконечно умножить. Согласно Ф. Теннису, модернизация – это переход от сообщества к обществу; по Э. Дюркгейму, это переход от механического к органическому состоянию общества; по М. Веберу – от ценностной рациональности к целерациональности; по Г. Зиммелю – от вечного прошлого к вечному настоящему; по З. Кракауэру – переход к нахождению единичных экземпляров общего принципа рациональности[52]. Согласно М. Леви сутью модернизации является рационализация. Н. Смелзер подчеркивает технологические сдвиги, переход от семейно-общинных отношений к экономическим, разрушающий прежнее общество характер модернизации. Т. Парсонс считает модернизацию универсальным процессом, в основе которого лежит адаптация. Согласно Н. Луману модернизация связана с дифференциацией[53].

Сочетание уникальных аспектов «современных обществ» и общего принципа «современности» – это еще один болезненный пункт теории модернизации. Он также вызывает разочарование в понятиях, в общих теориях и ориентирует на изучение конкретных стран. Так, П. Рабинов, посвящая свою книгу современной (modern) Франции, объясняет это не только своим интересом к стране, но и методологически: «Дебаты о современности бесконечны – поэтому в них нет сути, и они представляют так много различных явлений, что кажутся бессмысленными или просто частью процесса модернизации, чтобы слишком заботиться об абстрактных дефинициях. Более эвристичным и более этнографическим было бы исследование того, как термин может быть понят и использован в его самопровозглашенной практике»[54]. По существу это означает, что понятие «современное общество» исторически конкретно, не исчерпывается общими характеристиками и может быть описано во всей полноте только применительно к каждой стране. Мы уже отмечали, что на этом методологическом пути встречаются франкоцентричные описания современности. История Запада, однако, сложилась так, что с начала его возвышения и до второй половины XIX в. главными противодействующими силами были Франция и Англия. В ходе многовековой борьбы, конкуренции и взаимообогащения этих держав были выработаны многие формы западного подхода к внутренним и внешним проблемам. Идеологи Английской (1642) и Французской (1789) революций, выразители идей французского века просвещения (siecle de lumiere) и английского фритрейда подняли западную социальную, философскую и историческую мысль на высоты, на которых она находится и поныне. Локк и Гоббс создали теории естественных прав личности, Монтескье и Руссо обосновали идею государственности как общественного договора. Французы вознесли до небес рациональность человека, англичане (Берк и др.) обозначили пределы этой рациональности. Вместе они сформировали общезападные принципы, сделали Запад современным обществом. И суть как раз в том, что при всем многообразии современных обществ существует современное общество, при всем многообразии модернизаций существует модернизация не только как общее название для многообразия, но и как существо этого многообразия. Говорить о модернизации как ответe незападного мира западному невозможно без общих понятий.

Поскольку модернизация осуществляется на основе рационального знания того, как должны измениться сущностные черты традиционного общества, имеются определенные модели перехода в новое состояние, модели модернизации.

Существуют две основные модели модернизации: вестернизация и догоняющая модель.

Вестернизация – это процесс перехода от традиционных обществ к современным путем прямого переноса структур, технологий и образа жизни западных обществ. Следует различать вестернизацию как модель модернизации и вестернизацию как часть любой другой модели, т. к. заимствование западных образцов всегда неизбежно при модернизации. Инициатором вестернизации обычно становился сам Запад, формой ее осуществления была преимущественно колонизация.

Отличительной чертой вестернизации от модернизации вообще является то, что инициатива исходит от Запада и западные ценности навязываются часто силой. Привлекательность западного образа жизни еще не ощущается незападными народами. Объяснение этому может быть найдено благодаря выделению «аскетической» и «гедонистической» фазы в развитии самого Запада. Как отмечает А.С. Панарин, «одна и та же культура в разных фазах имеет, по-видимому, разные шансы на распространение в мире. Так, западноевропейская культура в эпоху Великих географических открытий способна была отпугнуть представителей других культур воинствующей “цивилизаторской миссией”. Напротив, как только она стала перерастать в следующую фазу – потребительски-гедонистическую, связанную с культурным плюрализмом и религиозной терпимостью, ее коммуникативность несоизмеримо выросла»[55].

Череду завоеваний Западом остального мира начал португальский король Генрих Мореплаватель. После освобождения от мавров на этот путь вступила Испания. Между открытием Эспаньолы и битвой при Лендито испанцы были лидерами колонизации. Под их ударами пали империи инков и ацтеков. Португальцы и испанцы поделили между собой то, что стало позже называться Латинской Америкой. Их корабли наводили ужас на всю акваторию арабско-индийского мореплавания – от Мадагаскара до Филиппин. Япония и Китай ощутили первые притязания неукротимых пришельцев.

В середине XVII века инициативу перехватывает Англия. Она колонизирует юг Африки, Тасманию и Гвиану. Их экспансию приостановила стандартная причина – внутриевропейская вражда. После нескольких войн Англия превратила Новый Амстердам в Нью-Йорк, оттеснила буров в глубину Южной Африки и прибрала к рукам китайскую торговлю.

С середины XVII в. до последних десятилетий XIX в. лидерами Запада выступали Англия и Франция. Попеременно они владели Индией и Северной Америкой. В конечном счете Франция оставила эти свои глобальные оплоты, чтобы получить половину Африки, форпосты в Карибском бассейне, самый большой остров Индийского океана, обширный Индокитай и острова на юге Тихого океана. Но самым большим призером западной экспансии стала имперская Британия, поставившая под Юнион Джек четверть мира.

Вот как описывает начало процесса вестернизации в Индии известный специалист Т. фон Лауе. Он начинает с речи лорда Литтона, произнесенной в Индии в марте 1878 г. В этой речи лорд Литтон сообщает индусам о цивилизующей миссии Британии, несущей в Индию идею свободы и персонального достоинства. Его речь была в значительной мере посвящена свободе печати в Индии как естественном источнике вестернизации страны. Свобода прессы была призвана формировать чувство и идеал значимости персональной свободы. Индусы воспринимали это как «таинственные формулы». Впервые Запад говорил в профетическом духе. «Мы стоим во главе гигантской революции, – утверждал лорд Литтон, – величайшей и наиболее важной социально, морально и религиозно, а также политически, революции, которую, может быть, мир никогда не видел прежде»[56]. Эта революция – вестернизация. По своему влиянию и значению она определила основные процессы в мире вплоть до настоящего времени.

Британский пример оказался заразительным. Через двадцать лет после речи Литтона начали вестернизацию на Тихом океане и Дальнем Западе американцы. Повсюду источником легитимации вестернизации выступало просвещение, воля бога, несомненно, более высокая цивилизованность Запада, но скрывалась его нелегитимная склонность использовать ресурсы других народов, отрицая ценности их собственного опыта.

Вестернизация как важнейшая и невиданная революция в мире несла другим народам коренные изменения в политике, социальной сфере, экономике, культуре, своего рода политические, социальные, экономические и культурные революции. Запад не считался с отсутствием готовности и склонности народов вестернизируемых стран к таким переменам. Уже объем предполагаемых перемен, их распространенность на все сферы общества свидетельствовали и об этом. Капитализм превратил историю во всемирную. Общность судеб человечества могла быть описана с началом вестернизации не в виде абстрактного сходства или общего закона развития, а как реальное проникновение современных обществ в традиционные. Походы за пряностями, богатствами, новыми землями убедили Запад в своем превосходстве и создали такой «эквивалент» общения с другими, как западные ценности, менталитет, идеология, образ жизни и технология.

Наиболее распространенной реакцией на вестернизацию, как уже отмечалось, было сопротивление, а на более позднем этапе, по мере осознания западных преимуществ, эта реакция характеризовалась попыткой идти по западному пути без западного насилия, своими темпами, в условиях изоляции, диктатуры или авторитарной власти. Оплотом сопротивления вестернизации была Российская империя, Оттоманская империя, Китай, Япония, Мексика. В особенности Россия и Оттоманская империя являются примером сопротивления вестернизации, однако при следовании по западному пути. Возможно, этот путь и называется сейчас евразийским (безотносительно к концепциям евразийцев). Просто только Россия и Турция являются евразийскими странами в точном смысле слова: они расположены как в Европе, так и в Азии. И только они поставили западное проникновение под свой собственный контроль, пытаясь в ходе медленной эволюции выйти на уровень западного развития.

Социальная реформа сверху – отмена крепостного права, готовность к политическим переменам, созревание российского парламентаризма, урбанизация – все это было национальной попыткой идти по западному пути. Поэтому Октябрьская революция была не только вызовом вестернизации как модели развития, частично имевшей место, но и вызовом наднациональному варианту модернизации.

Модернизация, осуществляемая при внутренней закрытости, под контролем Оттоманского государства, отличает и Турцию, где первый парламент появляется в 1876–1888 гг., где существовали законы, устанавливаемые султаном и неотрывные от ислама, но позже ставшие основой секуляризации[57].

Вестернизация, распространяемая на все сферы общества, не могла обеспечить ни постепенности, ни ненасильственности перемен. Они стали осуществляться с опорой на узкий слой компрадоров, готовых продать интересы своих народов за собственное благополучие и, как правило, даже менее своих западных партнеров, заинтересованных в цивилизующей миссии Запада. Многие традиции и духовные возможности незападных стран разрушались в ходе вестернизации без замещения их западной культурой. Причиной этого является как отсутствие собственной потребности вестернизируемых стран в силу принципиально разных ценностей стремиться быть вовлеченными в вестернизацию, узкая социальная база вестернизации в этих странах, так и подчинение общих мессианистских целей вестернизации практическим задачам извлечения прибыли из колоний, развитию техники и использованию дешевой рабочей силы в них, урбанизации и создания западных анклавов в традиционных обществах. Вестернизация разрушала традиционность этих обществ, но не делала их западными. Поэтому повсюду ей был брошен вызов. В своей книге фон Лауе описывает основные вызовы вестернизации и ответы на них, которые происходили уже в наше время, а не в эпоху Великих географических открытий: Первая мировая война, Октябрьская революция, фашизм, сталинизм, маоизм. Все это он называет «контрреволюциями», направленными против гигантской мировой революции – вестернизации.

Все эти «контрреволюции» были (независимо от нашего к ним отношения) реакцией на одну-единственную революцию – вызов Запада.

После крушения колониальной системы империализма были найдены новые формы колониализма. Огромное число рабочих, дешевой рабочей силы из стран Азии, Африки наводнили Западную Европу, участвуя в создании богатств. Неуклонный рост богатства Севера и слабое развитие Юга, к тому же тормозимое демографическим взрывом, перенесло проблему вестернизации неевропейских народов на территорию Западной Европы, продемонстрировало трудности взаимодействия людей из разных цивилизаций и культур. Запад сохранил интерес к ресурсам развивающихся стран, в том числе и к людям в качестве таковых, но эти люди уже находили Запад привлекательным главным образом благодаря гедонистической фазе его развития. Многие оказались чужды всем его великим достижениям и способными воспринять поверхностный уровень массовой культуры.

Это показал А.С. Панарин: «Тонкая внутренняя игра западной культуры, состоящая в балансировании между аскезой труда и гедонизмом досуга и потребительства, на расстоянии не улавливается. Чужая культура не может передать другим свою аскезу, а вот ее внешние плоды в виде высокого уровня потребления, комфорта, индустрии досуга и развлечений оказываются наиболее “коммуникацирующими”»[58]. Поэтому, отмечает А.С. Панарин, вестернизация реализуется в России (и во многих других местах. – В.Ф.) в виде субкультуры досуга, но не труда: «Если же иметь в виду продуктивную систему Запада, в основе которой лежит культура труда, профессиональной ответственности, законопослушания и т. п., то в этом отношении односторонняя вестернизация первого типа скорее удаляет, чем приближает нас к западной модели общества»[59].

Результатом уже пройденной вестернизации является автократический индустриализм Латинской Америки; поддерживание цивилизационных начал в условиях отсутствия демократии; развитие политической культуры в Азии – создание стабильных полудемократий и квазидемократий. В Африке – патерналистской полудемократии, нестабильности и хрупкости демократических структур, преобладающего значения традиционных укладов. Вестернизация обеспечивала развитие, но в противоречивой и драматической форме путем утраты национально-государственной независимости. После крушения колониальной системы большинство стран третьего мира оставили идеи вестернизации своих стран, официально заявляя о слишком высокой цене такого развития. Некоторые страны попытались использовать так называемую «догоняющую модель», где Запад брался за образец, который нужно было достичь, но большинство из них не выдержало этой гонки.

Догоняющая модернизация, подобно вестернизации, может быть моделью развития (как это является для России, Турции и Мексики), а может быть всегда существующей частью процесса модернизации. Так и вестернизация имела одной из своих составляющих попытку отсталых стран приблизиться к развитым. Такой стране, как Япония, хотя она и не следовала ни догоняющей модели, ни вестернизации, удалось реально догнать Запад в технологическом отношении.

Догоняющее развитие осуществлялось, как видно, на примере трех названных стран, при разных социальных системах. В Турции этот процесс происходил при авторитарном правлении и постоянном обретении черт демократии, в Мексике – при особой форме однопартийной демократии (у власти здесь находится более 70 лет конституционно-демократическая партия), в России – в годы социализма. Заметим, что Россия и прежде (в эпоху Петра I, Александра II) проходила первые этапы догоняющей модернизации. Большевистский этап был следующим. Он занимал столько же времени, сколько мексиканская и турецкая модернизации после революций, которые произошли здесь приблизительно в то же время, что и Октябрьская. Следовательно, сходство модернизационных процессов в этих странах определено примерно равным временем их осуществления, а также тем, что они оказались близки к индустриальным центрам, хотя и не входили в них.

Суть же процессов догоняющей модернизации – в индустриализации и создании индустриальной культуры, чрезвычайно улучшившей удобства человеческой жизни, условия существования человека. Эта эпоха характеризовалась формированием масс как особой неструктурированной и неоднородной общности. Производство масс было составной частью индустриального производства. Индустриальная система порождает и бюрократию, которая вполне «конкурентоспособна» с государством в подавлении свободы. Триумфом индустриальной эпохи было вступление Запада в гедонистическую фазу, превращение его в общество потребления.

Индустриальное общество серьезно подорвало либеральную доктрину, ибо масса вступила в историю вместо автономного индивида. Это создало в развитых капиталистических странах угрозу бюрократизации и технократии, а в модернизирующихся обществах – опасность авторитарных и тоталитарных режимов. Все эти формы насилия следовали из задач индустриализации.

Сущность процесса догоняющей модернизации везде одна и та же независимо от политического и социального строя: организация масс для индустриализации. По словам Б.П. Вышеславцева, «такова мировая тенденция индустриальной цивилизации. Она одинаково проявляется в Европе, в Америке, в Азии, в демократиях и тоталитарных государствах, везде, где существуют массы, включенные в индустриальный аппарат»[60]. В какой форме осуществляется этот процесс – в форме политической демократии, свободы или в форме тоталитарной – зависит от уровня развития страны, начального старта, степени осознания массами стоящих перед ними экономических задач, их готовности к усилиям в условиях гедонистической альтернативы в развитых странах или в условиях отсутствия таковой в бедных.

Многим кажется ныне, что активное применение модели догоняющей модернизации было в период деколонизации 60–70-х годов. В действительности эта модель наиболее распространенная, а в России, в Восточной Европе, в Мексике и в Турции, которые были упомянуты, даже единственная. Не только между 1940 и 1965 годами, как описывается в литературе, но также и в 1990 эта модель активно внедрялась Россией, Турцией, Восточной Европой – «второй» Европой, догоняющей «первую» Европу.

Но догоняющая модель имеет пределы. Обозначим их.

– Частым результатом догоняющей модернизации является потеря традиционной культуры без обретения новой, современной. Такие неудачи модернизационной стратегии, особенно в 60–70-е годы, в ходе активных усилий преобразовать страны, освобождающиеся от колониальной зависимости, вообще вывели термин «модернизация» из употребления, скомпрометировали его. Вместо него стали употреблять понятие «развитие». Однако в связи с очевидно декларируемыми целями не просто развития, а модернизации России и Восточной Европы после крушения коммунизма, явная и успешная модернизационная направленность турецкого опыта, Китая и других стран вновь вернула этот термин на страницы научной литературы, не устранив отмеченной опасности, особенно для России и Восточной Европы.

– Догоняющая модель модернизации создает острова, анклавы современной жизни в отсталых странах. Это – Сан-Пауло и Рио-де-Жанейро в Бразилии, большие города Мексики, Бомбей и несколько островов «зеленой» революции в Индии, Стамбул и ряд больших городов Турции, Москва и Санкт-Петербург в России, отличающиеся и образом жизни, и состоянием сознания от российской провинции. Эти анклавы, несомненно, облегчают задачи модернизации, но вместе с тем они усиливают социальную несправедливость, делают неустойчивым социальный баланс. Модернизация догоняющего типа создает явное неравенство, обещая при этом равный шанс (чего не делало традиционное общество), и, поскольку этот шанс далеко не для многих, производит социальное недовольство, ситуацию неустойчивости, способствующую возможности России повернуть к коммунизму, Турции – к фундаментализму, в Мексике и повсюду, в подобным образом развивающихся странах, – к традиционализму: восстаниям крестьян, сопротивлению националистов и пр.

Вместе с тем анклавная догоняющая модернизация, ломающая традицию, ставит общества перед отсутствием духовной перспективы. Мелкий бизнес становится обязательной нормой жизни общества, вовлекая в него огромные людские массы. Общество развивается, не имея духовной перспективы. Опасность коммунизма, подъем ислама во многом есть реакция на эту ситуацию – ситуацию отсутствия больших идей, национальных очертаний современной культуры.

– Догоняющая стратегия предполагает, что Северная Америка и Западная Европа остаются неизменными, так сказать, дожидаясь отставших соседей. Однако сейчас мир радикально трансформируется. Многие развитые капиталистические страны ныне находятся в переходном процессе. Происходит изменение направленности социального развития. По А. Тоффлеру, это – движение от индустриальной цивилизации к постиндустриальной. Согласно Дж. Нейсбиту, наблюдается переход к информационному обществу. Как бы ни назывался и ни характеризовался этот период, его сутью остается – обнаружение пределов роста индустриального мира, демассовизация и приоритет человека по отношению к существующим институтам, необходимость новых институтов, обеспечивающих эту приоритетность. Как утверждает Нейсбит, высокая техника требует высокого человеческого ответа; чем более мир устремляется к единому стилю жизни, тем большее значение в нем приобретают глубинные ценности, выраженные в религии, языке, искусстве, литературе.

Это означает, что изменение глобальной тенденции, как в плане институционализации, так и в ценностном отношении, не позволяет модернизирующимся странам, в частности России, Восточной Европе, Турции, Мексике, только перенимать и имитировать существующие структуры западного общества, которые сами начинают подвергаться изменению. Весь мир не может жить, как США. Такая интенсивность потребления природных и человеческих ресурсов была бы экологически и культурно опасной. От модернизирующихся стран поэтому требуются ныне иные направления развития, новые пути.

Развитие общества сопряжено с большими трудностями и жертвами. Поэтому данный процесс требует, как уже отмечалось, обоснования, легитимации. В XVII–XIX вв. источником легитимации модернизации были протестантская этика и научная рациональность. В классический период реальность представлялась подчиненной универсальным ценностям и нормам, составляющим основу европейской цивилизации.

В настоящее время универсальные формы легитимации модернизации отсутствуют. Как уже отмечалось, рационально-научная легитимация развития состояла в том, чтобы воспринять некоторые образцы развития в качестве норм, моделей развития. «Догнать» можно было только в том случае, если модель развития, его образец были известны. Успешное развитие (Япония, Юго-Восточная Азия) и менее успешное (большевистская модернизация России) опровергают этот источник легитимации, признанный основным в модернизационных теориях.

Здесь обсуждается место России в Европе и осуществляется историческое рассмотрение изменений регионального состава Европы за период XVII–XXI веков. Показано значение термина «Европа» как региона и как концепта, характеризующего ее основные ценности. Под этим углом зрения характеризуется история Европы, отражающая ее географические параметры и ее сущность в разные исторические времена – Европа после Вестфальского договора (после 1648 года), в эпоху Гете (вторая половина XVIII— первая треть XIX веков), XIX век и XX век (после Первой и Второй мировых войн, после распада СССР) и XXI (с началом глобализации). Показан особый интерес к России в Европе после реформ Петра I. Обсуждая концепт Европы в XXI веке, утверждается необоснованная претензия ЕС говорить от имени Европы. Ставится вопрос о России как Европе. Евразийское географическое пространство России и наличие многообразных этносов и культур не отменяет гражданской идентичности России как европейской и других европейских ценностей России при сохранении мультикультурализма, который сегодня официально отменен в ЕС. Россия подтверждает свою европейскую идентичность культурной принадлежностью к Европе. Обсуждается гибель лозунгов «Европа от Ванкувера до Владивостока», «Европа от Лиссабона до Владивостока», ставших метафорами в условиях политической нестабильности. Рассматривается расширение границ модернизированной Европы. Показывается сближение концепций модернизации этого региона с национальными моделями модернизации в период новой фазы современности – третьего модерна, открывшего сегодня новое Новое время для незападных стран.

Обсуждаемая проблема актуальна и мало исследована. Ее актуальность обусловлена потребностью понимания сущности европейской идентичности в меняющемся мире, поиском новых методологических оснований для ее исследования. цель этой части книги – определение изменений Европы в ходе ее исторического развития, эволюции ее как региона и как концепта для обсуждения места России в европейской истории и современности. Вопрос о культурных факторах российского развития во многом связан с самосознанием России – считает ли она себя европейской или евразийской страной. Место страны в координатах европейского развития исторически изменчиво, как изменчив регион Европы на протяжении истории. Но Европа интересует нас не только как регион, но и как концепт, определяемый не только географией, но и своей сущностью.

Средневековая Европа имела задачи определения себя как региона и как концепта в связи с устойчивостью своего географического положения и своей идентичности. Но в Новое время стали играть большую роль особенности национальных государств, их колониальных владений и восприятий гражданами своей принадлежности к определенному региону с его специфическими особенностями.

Как регион Россия несомненно расположена в Европе и Азии, имеет и европейское население, и азиатские народы, демонстрируя свою евразийскость. Но интегративные тенденции сегодняшней России направлены на ее самоопределение, тождественное ее целостности и формируемой ею российской гражданской идентичности.

В других аспектах в России остается мультикультурализм как совместное проживание народов с разной этнической и культурной идентичностью, с наличием автономий, имеющих как свою собственную региональную гражданскую идентичность, так и разделяющих общероссийскую. Мультикультурализм, который сегодня не сохранили многие страны и который официально отвергли в ЕС, наличие естественно-исторической общности российского народа, сложившейся за тысячелетие совместного проживания, продолжает существовать в России.

ЕС официально объявил о кризисе мультикультурализма в связи с потоками беженцев, отношение к которым сегодня уже самоочевидно негативное и вышло за пределы дискуссий и разногласий. Последнее время потоки беженцев превратились буквально в переселение народов. Но отказ от мультикультурализма был провозглашен ЕС несколько лет назад в связи с плохой адаптацией ранее прибывших беженцев к культуре стран Европы, к позициям ЕС.

Кризис Европы в отношениях с мигрантами был объявлен ЕС уже несколько лет назад концом мультикультурализма. Он был официально обозначен в 2011 году руководством ЕС и вызвал большую поддержку коренного населения Европы. Однако, на наш взгляд, это был и прежде не мультикультурализм, а культурная фрагментация, ибо включение новоприбывших мигрантов с их собственными культурами в коренное население Европы осуществлялось в качестве анклавов. Не было интеграции и культурного взаимодействия миграционных анклавов в странах ЕС с культурно-исторической общностью Европы или ее конкретной страны, где осели мигранты, несмотря на усилия Ю. Хабермаса сделать его флагманом европейского объединения[61]. Причина этого состоит в том, что экономические беженцы, стремящиеся ныне попасть преимущественно в самую богатую и благоустроенную в социальном плане страну – в Германию, требуют к себе отношения не как к индивидам (что Германии и другим было бы понятно), а как к группе, имеющей особую культуру. Это – самая неприемлемая для Запада черта, противоречащая его принципам индивидуальной ответственности. Именно с ней и с культурными отличиями вновь прибывших от коренного населения связана главная проблема. Ответом на нее может стать и то, что и немцы заявят о себе как о группе с определенной культурой и станут настаивать на доминировании своей культуры в ЕС. Пожалуй, позиции мультикультурализма на Западе держатся преимущественно в Канаде, имеющей множество мигрантов разных эпох, которые сочетают этническую культурную идентичность с гражданской идентичностью жителей Канады, не имеющих тех противоречий, которые сложились в ЕС. Противоречия между франко- и англоговорящими территориями Канады сегодня во многом утратили свою остроту. Это объясняет устойчивость мультикультуралистских позиций в теории канадского исследователя У. Кимлики[62], что в меньшей мере присуще прежним сторонникам мультикультурализма в Европе.

В России мультикультурализм и наличие гражданской идентичности всего общества и региональных сообществ существенно отличает ситуацию от той, которая сложилась в странах ЕС: Россия остается устойчиво мультикультуралисткой. Однако это состояние не является предельно прочным. В 1990-ые СССР распался, потеряв значительную часть своих регионов. Эта тенденция продолжилась отделением Украины и нынешними процессами в ней, противопоставляющими российскую, русскую и украинскую идентичность. То, что ряды ИГИЛ пополняются гражданами России и даже ее русскими гражданами, не исповедующими ислам, создает новые напряжения в отношении восприятия и Европы, и России как региона и как концепта. Если регион четко закреплен на карте, юридически оформлен в отношении того, что является российской территорией или территорией ЕС, то концепт России и концепт Европы, раскрывающие идентичность страны и данного наднационального союза, являются более подвижными и достаточно изменчивыми.

Посмотрим на судьбу мультикультурализма в Европе и на Европу как регион и как концепт. Очень важно понять, что Европа выступает именно в двух этих ипостасях. Данная мысль по праву посвящена автору, который послал мне статью, начинающуюся следующим пассажем: «Для России советской эпохи фашизм являлся порождением западной части мира, и был продолжением более общего расхождения России и Европы в 1917 году, при разделении мира на социалистический и капиталистический. После этого фундаментального расхождения, ставшего цивилизационным краеугольным камнем XX века, фашизм возник как явление внутризападное, как рациональная система Запада Европейского». В разговоре с автором этого пассажа я обнаружила, что он думает так потому, что Италия и Германия, чей фашизм получил распространение, находятся в Европе, более того, в Западной Европе. Именно отрицание этой неадекватной констатация, которая имеет свою логику, привела меня к заголовку данной статьи и к разделению вопроса о Европе как регионе и как концепте. Автор был поражен моим объяснением того, что ни Италия, ни Германия не были западными странами в это время, не стали частью Запада и, даже находясь на Западе Европы, не могли быть в этот период названы западными в концептуальном смысле. Я объяснила ему, что фашизм был реакцией Германии на ее не вхождение в мир Запада, на провал ее политики догнать Запад и одновременно следствием желания доказать свое преимущество. Многие немецкие выдающиеся философы, например, В. Зомбарт смотрели на немецкое прошлое с восхищением, характерным для романтических критиков капитализма. Коммунизм же в России был попыткой догнать и обогнать Запад, сравняться с ним в значимости и в достижениях. Россия тоже не стала частью Запада. Соответственно в самой Европе как регионе создавались анклавы стран, которые могли назвать себя западными и те, которые не имели для этого концептуальных оснований, хотя находились географически на Западе, или в Западной Европе. Даже многочисленные произведения об истории Европы часто упускают проблему превращения европейского региона, относительно ясного своими географическими очертаниями, в связанный с эпохой тождественный этому региону концепт, а также то, что Европа, в том числе и западная, состоит из множества неравномерно развитых стран, только часть которых прошла модернизационное развитие и стала Западом.

В период формирования Вестфальской системы Европа как географическое пространство включала колонии, но как концепт, по мнению некоторых авторов, она характеризовалась даже не суверенитетом имеющихся в ней государств, а начавшейся в ее регионе модернизацией: «Скорее, международные отношения с 1648 года до Первой мировой войны и дальше были геополитически опосредованы давлением модернизации, которое исходило от капиталистической Британии… Но еще одно… заблуждение связано с глубоким непониманием пространственных аспектов наступления современности… англоязычной транснациональной сфере, включая заморские колонии и превосходство на море, – тому, что можно назвать (в честь автора “Двух трактатов о правлении”) “локковским оплотом”»[63]. Английский капитализм, развитию которого способствовали буржуазная революция в Англии 1640–1660 годов и гражданские войны между роялистами и сторонниками парламентаризма в 1642–1644 и 1644–1646 годах, стал основой формирования современности посредством модернизации. Современность, согласно Шпенглеру, который обращается к эпохе Гете, сначала начинает складываться как новая «фаустовская культура», зародившаяся еще в десятом веке и отрицающая доминировавших прежде как апполоновского, так и магического человека. «Фауст», над которым И.В. Гете работал почти всю жизнь, прослеживает становление зрелых форм этого мировоззрения и его превращения в проект современности. Либеральная первая, зрелая современность сформировалась в XIX веке, но имела как подготовительные формы, так и разные стадии. О. Шпенглер пишет о ней как первоначально случайной констелляции форм, в ходе собирания которых она «явилась типом исторического действия, которое внутри большого исторического организма, обладающего точно ограниченным объемом, занимает известное, биографически предопределенное в течение веков место»[64]. Речь идет о Западной Европе, регионе которой является «покоящимся полюсом… вокруг которого скромно вращаются тысячелетние истории и далекие огромные культуры»[65].

Европа отличалась от этих миров тем, что ею овладела «фаустовская» идея, наделившая ее самосознанием, идеей формирования личности, выражающей себя в мемуарах, размышлениях, исповедях, появились стереометрия и анализ, динамомашина, социальная воля к власти и пр., как отмечал О. Шпенглер. В отличие от «локковской Европы», «Европа Гете» стала относиться к формированию модерна не только как к естественно-историческому процессу, выведшему Европу на путь современности, но и как к проекту, который стал осознанно направлять Европу к модерну[66].

«Локковская Европа» претерпела изменения в конце XVIII – первой трети XIX века. И.В. Гете (1749–1832) жил в эпоху катаклизмов, войн и революций, превращения феодальной, дворянско-монархической Европы буржуазно-капиталистическую. Он, прожив долгую жизнь и являясь государственным деятелем, увидел в Вестфальской системе негативные последствия для раздробленной Германии, ибо эта система не позволила Германии получить статус, который бы объединял все ее территории, не все ее части были собраны в немецкое государство. И в то время, когда Гете мечтал об объединенном национальном государстве Германии, его современник философ-романтик Г. Новалис выступил с идеей единства европейских государств в своем развитии. В произведении Новалиса «Христианство или Европа» центральная тема состоит в обосновании новой политической реальности Европы как единой субстанциональной сущности, образованной взаимосвязанными между собой нациями-государствами Европы. «Новалис был первым, кто осознанно поставил в центр политической философии проблемную связь «Нация и Европа»»[67]. Это свидетельствует о том, что идеи модерна проникли в Европу даже тогда и там, где она еще не была своевременной. В Германии идея стать современной в концептуальном смысле была достигнуты ценой огромных ошибок и огромных жертв.

В Великой Французской революции, не отрицая ее достижений, И.В. Гете видел нерешенность многих базовых проблем, в том числе и в осуществлении ее лозунга «Свобода, равенство, братство». Он был близко знаком с русским двором, с царями и царицами, интересовался реформами Петра Первого и видел, что Германия и Россия стремятся попасть в число стран того нового и растущего ядра, которые позже были означены Шпенглером современностью, окруженной странами тысячелетней культуры, но не вошедшими в современность.

Западная Европа XIX века покинула свои средневековые обычаи и сделала значительные шаги для приобщения Франции к либеральной современности, хотя преобладание там политических процессов над экономическими еще не позволило ей сравняться с Англией. Америка стала другим регионом первого либерального модерна, но в данной статье мы не будем касаться Америки. Развитие капитализма распространялось на Западе Европы. Европейская современность, окруженная огромным числом несовременных, не вошедших в период модерна стран, на Западе Европы имела стремительное развитие. Однако эти изменения, обозначенные как появление первого либерального модерна в XIX веке, привели в начале XX первый модерн к кризису[68]. Первый либеральный модерн исчерпал свои возможности, вызванные тем, что доминирование либеральных принципов имело не только позитивные, но отчасти и негативные результаты, а также стремлением Германии и России сравняться с «Западом» – Европой, включавшей уже Англию и Францию и их колонии. Об этом красноречиво писал К. Поланьи, еще не знавший такого термина, как модерн, современность, но объяснявший появившийся в Германии в 1930-е годы фашизм – реакцией на либерализм в Европе, а относительно начала XX-го века заявивший, что «цивилизация XIX века потерпела поражение»[69]. Россия и Германия в начале XX века еще только стремились к ускоренной вестернизации и модернизации, к развитию промышленности, в том числе и военной. Но Поланьи считал, что международная система XIX века, базирующаяся на равновесии сил, предотвращавших войну, золотом стандарте, свободном рынке и либеральном государстве, рухнула.

Первая мировая война закончилась поражением Германии, что не позволило ей войти в современность. Подобно тому, как Гете сожалел о том, что Вестфальская система не дала Германии объединиться, Шпенглер написал «Закат Европы» с мыслью о трагическом положении побежденной Германии. Он выступал за восстановление немецкого государства, опираясь на традиционные ценности немецкой культуры – долг, порядок и справедливость, отличающихся от принципов западной (современной цивилизации (Англии, Франции и Америки)[70].

Во время Первой мировой войны появилась новая идея объединения Европы на базе Германии. В книге «Срединная Европа», вышедшей в 1915 году и переведенной на большинство европейских языков, излагаются основные идеи и основания этого плана[71]. В его основе – не задачи вхождения Германии в современность, а задачи обеспечения жизненного пространства для Германии. После поражения во Второй мировой войне вопрос о территориальных ресурсах был снят развитием технологий и демократии, но до этого решения Германия не могла избавиться от проблемы «жизненного пространства». Интересно то, что Науманн не перечисляет государства, которые могут войти в Серединную Европу, дабы избежать злобы дня военного времени и решать вопрос теоретически.

Как показал украинский исследователь В. Левандовский, «промежуточные» нации – кандидаты в Серединную Европу: финны, шведы, эстонцы, литовцы, латыши, поляки, украинцы и румыны – назывались еще Zwischeneuropa, «Междуевропа»[72]. Идеи Серединной Европы и включения в нее как центрального пункта этой проблемы Украины разделял М. Вебер. Добровольное объединение вокруг Германии требует либерализации самой Германии так, чтобы перестать быть Германией прусско-бисмаркского образца, признать польскую государственность и создать новый свободный союз народов. Ф. Науманн был членом Рейхстага, и он боролся за новую Германию, которая создаст новую Европу.

«Серединная Европа» не совпадала с географическими представлениями о Средней и центральной Европе, ее границы предполагались простирающимися от Балтики до Черного и Адриатического морей: «Эта площадь должна рисоваться в нашем воображении как одна величина, одна многораздельная братская страна, один оборонительный союз, одна экономическая область»[73]. Такой союз был бы способом защиты, о необходимости которой напоминает война.

Ф. Науманн строит, по существу, идеально-типический геополитический конструкт, с помощью которого он надеется найти новых союзников в борьбе с Австро-Венгрией, Францией, Англией и Россией. Серединная Европа трактовалась как наднациональное образование, которое соединит страны, расположенные на географическом Западе (Германия) и на Востоке, чтобы дать простор их развитию. «Срединную Европу, – пишет Науманн, – можно сравнить с озером, в котором плавают самые разновидные породы рыб. Нигде нет точно определенных границ. Все течет, смешивается, кричит, ругается, молится, просит… Если все эти отдельные части не пожелают согласиться, то сам Михаил Архангел не сплотит их. Слить всю эту массу в один государственный организм и привести к одному войску и к одному политическому знаменателю является превышающею почти человеческие силы задачею, но вместе с тем целью, достойною величайших государственных деятелей, движимых духом истории»[74]. Колеблясь между этой недостижимой задачей и задачей военно-политически-культурного объединения, Ф. Науманн соглашается на меньшее: «Создание Срединной Европы не означает образования нового государства, а заключение союза между существующими и независимыми государствами. Срединная Европа не будет союзным государством, а союзом государств; хотя первая форма и представляла бы больше реальных выгод, но она неосуществима»[75]. Однако не остается сомнений в характере нового объединения: «По существу, Срединная Европа будет немецкой; она будет пользоваться для мировых отношений немецким языком»[76]. Одинокая, воюющая, бедствующая Германия не теряла амбиций. Государства, расположенные между Россией и Германией, включая украинцев, могут быть ориентированы либо на Россию, либо на Германию: «Что не хочет или не может быть русским, должно стать среднеевропейским»[77]. Предвидя упрек в империализме, Науманн пишет: «…надо познакомиться, с социологической точки зрения, с новыми сверхнациональными государственными организациями, каковыми мы можем считать Великобританию, Америку и Россию. Каждый из этих организмов обширнее и громадче, чем может когда-либо стать Срединная Европа. В наилучшем случае Срединная Европа может сделаться четвертым мировым государством»[78].

Экономическая система этой общности описана недвусмысленно: «За это время государственный социализм сделал у нас невероятные успехи. До войны говорили: “Это мой картофель, я могу с ним сделать, что хочу”. Теперь же повторяют: “Твой картофель – наш картофель”… Добровольная экономическая диктатура может достичь изумительных результатов»[79]. Тот, кому непринадлежность Германии, находящейся в сердце Европы, к Западу казалась сомнительной, надеюсь, убедился в этом и что-то ему напомнило о ЕС.

Я никогда не цитировала так много, что объяснимо малодоступностью книги Ф. Науманна и новым интересом к его идеям в связи с распадом СССР. В частности, возобновляется интерес к идеям либо особого места Украины как страны, способной стать частью чего-то вроде новой Серединной Европы или утверждаются большие возможности Украины, чем России, стать частью Запада из-за ее географической близости к нему и некоторых отличных от российских культурных особенностей.

В Германии идея Серединной Европы после Второй мировой войны потеряли популярность: демократия и технология сделали прежний вопрос территорий менее значимым. Воссоединение Германии показало, что новые земли ставят немало проблем, и интеграция осуществлялась трудно. Культурные различия бывших ГДР и ФРГ долго давали себя знать. Они вытекали не только из различий опыта построения социализма и капитализма, но и из того, что сам этот опыт уходил корнями в историю, раскрытую О. шпенглером в работе «Пруссачество и социализм»[80].

Первая мировая война создала карту Европы не только как стран Европейского континента, но и колониальных владений Европы, подобно тому, как это было с «локковской Европой» в плане методологии, но отличающуюся составом тех стран, которые оказались руководимыми, как пишет Хантингтон, Западом. Он выделяет США, часть Западной Европы, почти всю Африку, Индокитайский полуостров и Австралия[81]. Первая мировая война не решила проблем Германии о вхождении в современность.

Посчитав для себя оскорбительным Версальский мирный договор, она развязала Вторую мировую войну, которая тоже закончилась для нее поражением, научившим в итоге Германию новым европейским ценностям. Ее традиционный лозунг «Родина, семья и работа» противостоял лозунгу французов «Свобода, равенство и братство». В музее Гренобля, где я видела их вместе, сущность современности предстала нагляднейшим образом во Французском плакате, а не в немецком, равно как различие архитектур на парижской фотовыставке немецкого философа В. Беньямина, где Берлин – тевтонский, мрачный и рядом легкий, привлекательный Париж.

Европа после Второй мировой представляла собой мир победителей фашистской Германии, где Германия пребывала первоначально в тяжелой ситуации. Английский исследователь Л. Госсман показывает, что концепт Европы не являлся в это время самоочевидным, т. к. он «не относится явным образом ни к четко установленному географическому или физическому пространству, ни к единой истории или культуре»[82]. Он вспоминает, что даже после Первой мировой войны в его родном городе Глазго принадлежность Британии к Европе не казалась самоочевидной: «…большинство проблем, заботивших мировых лидеров, были европейскими проблемами. Но в моем родном Глазго центральное положение Европы отнюдь не занимало умы масс. Люди были поглощены отчаянными попытками не лишиться работы, зарабатывать на еду и одежду… Вдобавок, будучи жителями Великобритании, а точнее, ее дальней северной части, мы не ощущали себя исключительно или хотя бы главным образом европейцами. В школе нас учили, что наша судьба неразрывно была связана с раскинувшимися по всему свету землями британских доминионов и колоний. У большинства из нас (в том числе у меня) были родственники в Канаде, Австралии, Новой Зеландии или Южной Африке – странах с похожими нравами, языком, институтами. Нам, жителям Глазго, Милан и Вроцлав казались гораздо более далекими, чем Монреаль или Брисбен, и во многом так оно и было… В те годы никто из нас не осознавал, что империя уже готова развалиться, подобно карточному домику. Мы чувствовали себя и в Европе, и вне нее. Поэтому мы не сильно волновались по поводу европейского заката. Мы были британцами»[83].

Следующая карта Европы и ее владений представлена Хантингтоном после 1960-ых, т. е. в период холодной войны и раскола мира на две части. Колониальная система уже распалась и центр демократии – США представлен с островками демократии в Европе, на Ближнем Востоке, в Южной Африке и Австралии[84].

Имеется также карта девяти цивилизаций в постдевяностые годы, где на Запад приходятся следующие регионы – США, Западная Европа и Австралия. Карта же в целом говорит о многообразии цивилизаций, которые могут придти в столкновение[85].

Как видим, не только концепт Европы может выглядеть изменчивым, но и Европа как регион, зависящий от вхождения в современность, от наличия демократии, капитализма, рынка влияния в Европе, колониальных владений и влияния на другие страны.

Германия сегодня стала лидером ЕС. Пройдя две мировые войны, она стала современной и демократической, вышла из послевоенной разрухи с помощью реформ Л. Эрхарда и демократической политики. Она пополнила семью демократических современных стран, первыми из которых были Англия и Франция.

Каков же вывод для России, расположенной на Западе и Востоке, на Севере и Юге. Каково ее отношение к Европе, можно ли при таком ее расположении в пространстве говорить о ней как о Европе. Мы видели, что это вопрос не о географии, а вхождении в современность, в разряд стран, которые прониклись проектом модерна, оставляя вокруг себя множество других стран, как об этом говорил Шпенглер. Россия прошла догоняющую Запад модернизацию, прошла организованный модерн индустриализации и социализма, который вовсе не является черной дырой в ее биографии и сегодня пытается модернизироваться по модели своей культуры, по национальной модели модернизации, как и множество других стран.

«Начиная с пространственной революции, ознаменовавшейся великими географическими открытиями, категории «Запад» и «Восток» уже утрачивают значение, которое было им присуще в античную или средневековую эпоху. С точки зрения географии Европа никоим образом не может быть приравнена к Западу, от которого ее отделяет океан. Именно на Западе заходит солнце, и символическое утверждение, что по мере продвижения на Запад Европа как единая цивилизация близится к своему закату, возможно, не столь уж поверхностно… Европа может идентифицировать себя только как Запад Востока: иными словами, как западную часть Старого Света, как западный полуостров бескрайнего континента, занимающего восточное полушарие Земли… Между тем осознание своего исторического нахождения в пространстве – принципиально важная основа для принятия решений практического характера»[86]. Это значит, что Запад повернул на Восток, а Восток на Запад. Приведенные соображения направлены на то, чтобы методологически обосновать рассмотрение России как обширного региона, занимающего часть Европы и Азии и ее как концепта, характеризующего ее европейскую идентичность и стремление быть современной, мультикультурной страной.

После распада СССР возникли иллюзии немедленного вхождения в Европу, демократического капиталистического развития, осуществлялась демонизация СССР, несмотря на то, что путь социализма был путем к современности, в современный мир и современную Европу, избранный как окружной, ибо прямо в Европу никто нас не брал. Но эйфория быстро закончилась. Политическая культура прошла испытания практикой, капитализм тоже.

Европа после Второй мировой войны считала себя сохранившей и начавшей умножать ценности европейской интеграции, способствующей наступлению европейского века[87]. Уже в год написания статьи, на которую дана ссылка, ее автор полагал, что Европа обратилась и к своим бывшим колониям, подобно США, активно обращающимся к проблемам стран, находящимся за пределами американского Юга.

Географическое видение Европы и восприятие Европы как концепта меняется. Европа в географическом плане тоже представлялась различной. Она казалась долгое время географической границей Востока, который ее окружал. С. Хантингтон, которого Европа интересует как концепт, обозначающий особую цивилизацию, показывает взаимовлияние цивилизационных оснований и географии. Он приводит три упомянутые карты – 1920-х годов (обозначены территории за пределами Европы, управляемые Западом), времен холодной войны (где Восточная Европа достаточно условно считается Европой) и после 1990-х годов, в которых место Запада и Западной Европы определяется их влиянием на мир. Именно тогда появляется лозунги: «Европа от Лиссабона до Урала», «Европа от Ванкувера до Владивостока», но это – уже концепции, а не география. Речь шла в период президентства М.С. Горбачева о том, что с распадом СССР и коммунистической системы в целом прежде закрытый регион социализма становится открытым для освоения западноевропейских принципов – демократии, правового государства, капитализма, свободы предпринимательства и прочих свобод, отказа от идеи совершенного общества в пользу современного общества как результат постоянной социально преобразующей деятельности людей. Так, в Европу как концепт, обозначающий ее принадлежность к современности (модерну), присоединялась Германия после окончания Второй мировой войны и поражения фашизма. Германия обучалась быть Европой, присоединялась к Европейской цивилизации. Сегодня Германия – лидер Европы, ее цивилизационно наиболее устойчивая часть, наряду с Великобританией и Францией.

Говоря о закате Европы после Первой мировой войны О. Шпенгдер имел ввиду закат ее концептуального содержания как общества модерна, в котором господствуют не предзаданные состояния, а творческие действия людей и народов.

Многие приветствовали идею Европы и вхождения в нее Германии, чтобы положить конец чисто националистическим ожиданиям, соединив национальные цели с целями Европы. Идея Европы после окончания холодной войны завладела умами не только политиков, ученых, но и общественности. Казалось, что эта идея формирует континент: «ЕС был в то время в первую очередь западноевропейским образованием, но начиная с 1991 года к нему – наряду со Швецией, Кипром и Мальтой – присоединились такие центрально- и восточноевропейские страны, как Австрия, Венгрия, Чешская Республика, Словакия, Польша, Румыния, Болгария, Словения, Латвия, Литва и Эстония. И конечно же, было восстановлено единство двух Германий» (Госсман, 2012: 81). Произошли серьезные изменения в восприятии Европы: «Концепт Европы перестал отождествляться с Западной Европой, хотя она воспринималась как его ядро, модернизирующее Восточную Европу и прибалтийские страны» (Госсман, 2012: 81)[88].

В статьях 2006 года мы могли прочесть о невеликодушии Европы в отношении прибывших в нее иммигрантов, о перспективах ЕС преодолеть эту ситуацию и о мультикультурализме, который имеет перспективу. Новые страны – Греция, Италия, Испания, Ирландия, Португалия и Восточневропейские страны вступили в ЕС, явно стремясь стать современными, пройти модернизацию, вступить в модерн. Но это уже третий модерн: новое Новое время для незападных стран, когда культура определяет условия и границы модернизации.

Подобно тому, как расчленился Запад на северо-американскую и европейскую часть, все большее внимание стали обращать на различия внутри Запада. Среди всех источников формирования западной парадигмы Ренессанса, Реформации и Просвещения благодаря трудам М. Вебера основной акцент делается на Реформации. Обычно не менее процветающее состояние католических стран Запада объясняется тем, что и католицизм впитал влияния, идущие от протестантизма, стимулирующего невмешательство церкви в дела государства, трудовую этику, индивидуализм.

Однако есть тенденция рассматривать Западную Европу, несмотря на ее объединительные тенденции, более дифференцированно (и не в плане геополитических интересов, что было всегда), а в плане выделения ее исторически и культурно различных территорий. Эти различия особенно заметны шведам, норвежцам. Не случайно поэтому появление модели Европы норвежского ученого С.Роккана[89]. С. Роккан разделяет Западную Европу по двум осям: Север-Юг, Восток-Запад, показывает значительность отличий: Север – протестантский, Юг – католический, с религиозной сверхтерриториальностью. Восток и Запад тоже неодинаковы. Вообще говоря, по осям Север-Юг, Восток-Запад складывается исторически переменчивая картина. Среди факторов, которые создают многоразмерный характер Европы, С. Роккан выделяет: первоначальные различия – стартовые условия; факторы, связанные с различным сочетанием индустриальной революции и национальных революций (например, Французской революции); различия в политике государств между 1848 и 1950 годами; сюда следует добавить вхождение государств в состав разных империй; способность некоторых стран, географически находящихся на Западе, а фактически не являющихся Западом – как окраинных (Португалия, Греция), так и серединных (Германия) стать частью Запада; в целом исторически переменчивый характер того, что мы называем Западом и не-Западом.

Концепцич Роккана была подробно исследована российским политологом Ильиным.

Дифференциация Западной Европы вокруг осей Север-Юг, Запад-Восток приводит к выделению центральной Европы, имеющей свою специфику и свою судьбу. В отличие от обычного значения центра в модернизационных теориях центральная Европа не была ни более развитым, ни сконцентрировавшим силу регионом. Напротив, она была наиболее слабым местом. Судьба центральной Европы, Средней Европы была вопросом не только теории, но и практики. Германия заплатила гигантскую цену – две мировые войны, фашизм – за то, чтобы, находясь в центре Европы, стать Западом.

Но в начале века ряд немецких ученых были объединены в движение «Серединная Европа» (Mitteleuropa)[90]. Это была идея объединения вокруг Германии ряда государств, часть из которых имела ориентацию на Россию и Францию; авторам концепции – Ф. Листу, К. Бруку, К.Францу, Ф. Науману – представлялось, что им легче достичь общей экономической, культурной, хозяйственной и религиозно-этической близости с Германией.

Ф. Лист был автором концепции немецкого экономического национализма, изложенной в книге «Национальная система политической экономии». К. Маркс начал, но не завершил критику системы Листа, и об этом очень мало известно[91]. «Немецкий национализм, – как отмечал известный американский исследователь Р. шпорлюк, – касался не только культуры и политики, но также экономических вопросов, включая индустриализацию»[92]. Иными словами, немецкий национализм был вызван трудностями модернизации и вхождения в западное сообщество. Маркс и Энгельс полагали, что эта проблема будет решена посредством революции. Революция должна была ускорить процессы и приблизить Германию к индустриальному развитию Англии. Маркс показывал, что индустриальная революция была источником современного мира, в который Германия стремится и не может попасть. Маркс сосредоточился на классовых конфликтах, следующих за индустриальными революциями, Лист – на национальных. Лист считал основой политического сообщества национальное сообщество, решающее дилемму между свободой и организацией[93]. Теория национализма Листа была теорией индустриализации или модернизации.

Представляется, однако, что геополитика оказалась лишь временно отодвинутой и что выработка немецких геополитических концепций еще впереди. Я знала прежде только одного исследователя, проявившего интерес к концепции Серединной Европы, но его интуиция может оказаться пророческой[94].

Стремление ЕС сегодня отождествить себя с Европой, тогда как на деле это всего лишь институт, не учитывающий европейский смысл жизни других народов, являющихся европейскими, и прежде всего России с ее европейской и евразийской культурами. А. Меркель много сделала, чтобы мир забыл о фашизме в Германии. Безусловный имидж демократии, формируемой в Европе ЕС, однако сегодня пошатнулся. Демократические интенции Меркель, как кажется, соседствуют со стремлением оторвать близкие к России страны и приблизить их к Германии, что особо заметно по отношении к Украине. Ситуация сегодня схожа скорее с 1915 годом, чем с стремлением к демократии, когда в период Первой мировой войны вышла упомянутая знаменитая книга Ф. Наумана, в которой он сочетает либерализм с утверждением идей, сохраняющих имперскую роль Германии. Суть концепции, как было выше отмечено, состоит в том, что малые страны не могут развиваться самостоятельно и должны быть вместе с каким-то сильным государством. В контексте жестокой войны такой подход означал призыв к возможности для Украины и других европейских государств решить вопрос, с кем они хотят быть – с Россией или с Германией. Стремление Германии после Второй мировой войны к демократии отодвинуло эту концепцию на задний план из-за демократических интенций, которые сделали правильным восприятие концепции серединной Европы весьма сомнительным с точки зрения формирующейся демократической политической культуры Германии. Но сегодня эта концепция имплицитно просматривается в политике ЕС и появляются работы о «серединной Европе»[95].

Восточная Европа также многоразмерна, многокультурна. Разделение тут связано, прежде всего, с различием католицизма, относящегося к западному христианству, и ортодоксального христианства, с тем, в составе каких империй входили страны Восточной Европы, с тем, насколько гомогенны или полиэтничны эти государства, какую историю они имеют.

Отличительными чертами восточно-европейского развития являются неустойчивость, неравномерность, возвраты назад.

Итак, говоря о многообразной Европе, мы пытались показать существующую в рамках целостности многокультурность, многоконфессиональность, которая касается и Запада, так и различия стран Западной Европы. Кроме того, мы обрисовали концепт «серединной Европы» как некоторую теоретическую абстракцию, имеющую характер геополитического идеала для Германии периода первой мировой войны, пытающейся найти мирный план территориального расширения для решения задач модернизации.

Концепты «Единая Европа» «Европа государств», «Европа регионов», «Европа наций» активно используются для обсуждения перспектив европейского развития. Рассмотрим еще один.

Какой бы ракурс рассмотрения ни был для нас более привлекательным, нельзя пренебречь тем, что Россия входит в семью европейских народов. Любой ракурс рассмотрения развития не может игнорировать того, что Россия – страна европейской культуры, связанная с Восточной и Западной Европой и ориентированная на работу европейских институтов.

Поскольку Европа – континент многокультурный, многонациональный, многоконфессиональный (западные христиане, восточные христиане, мусульмане и др.), содержащий этнические меньшинства и маргинальные группы, потенциал конфликта здесь подчас превышает потенциал общих ценностей. И Россия заинтересована в объединительных тенденциях в Европе и с Европой, в поддержании своего статуса европейской державы по отношению к другим, менее развитым или более специфичным соседям. Европейская идентичность – это условие работы общеевропейских институтов, мира в Европе, общих демократических ценностей на континенте многообразия и различий.

Для обсуждения европейского ракурса интерпретации российской истории введем концепты «второй» и «другой» Европы. Первый концепт в модернизационных теориях выглядит как характеристика стадии развития определенного региона, который не является всегда одним и тем же. Его географические контуры подвижны и сравнимы в этой переменчивости с тем, что и Запад не является неизменным: некоторые государства, особенно центральной Европы, находясь на Западе, даже в его сердцевине в географическом смысле, в концептуальном стали частью Запада много позже.

Концепт «второй» Европы связан с выделением эшелонов капиталистического развития. Он сформировался в рамках стадиального, преимущественно марксистского понимания истории, но от этого не перестал быть верным в определенных исторических границах и социально-культурном контексте.

Под «первой» Европой или первым эшелоном мирового капитализма[96] понимается регион классического капитализма, включающий Западную Европу и Северную Америку. Он отличается органичностью модернизационных процессов. Переход от средневековья к современности (Новому времени) совершился здесь под влиянием внутренних органических процессов, связанных с исторической спецификой и совокупностью ряда уникальных событий: зарождением капиталистических отношений внутри феодализма, развитием рынка, колониальными захватами, Ренессансом, Реформацией и Просвещением, промышленными и научными революциями.

К странам второго эшелона относятся страны, которые позже и менее органично вступившие на путь модернизации. В работе И.К. Пантина и др. к ним относят Россию, Японию, Турцию, Балканские страны, Бразилию. Этот «список» не является верным для всех времен и народов. О Японии и Турции как странах второго эшелона развития стало возможным говорить только тогда, когда они действительно вступили на путь капиталистических трансформаций. До определенной поры страны Западной Европы – Австрия, Греция, Испания, Италия, Португалия, Германия – были странами второго эшелона развития внутри Запада. Существует употребление понятия «вторая» Европа, при котором такие страны, как Португалия, юг Италии, прежде Германия и Греция, включались сюда с пониманием их отставания от Запада. Ныне все это – страны второго эшелона развития внутри Запада. Это по сю пору дает свои следы с проблемами соответствия Греции, Италии, Испании, Португалии требованиям ЕС, ориентированным на уровень Германии, ускоренно модернизировавшейся после Второй мировой войны, и Франции, которая давно стала страной первого эшелона развития.

Нередко термин «вторая» Европа используется также для характеристики стран Азии – Японии, Южной Кореи и др., которые преуспели в освоении западных технологий, осуществили модернизацию. В экономическом смысле сюда можно было бы отнести и Китай, но мы предпочитаем не делать этого не только по причине коммунистического режима в нем, но и по географическим соображениям. Примем в качестве предпосылки, что ко «второй» Европе мы будем относить только страны, находящиеся в Европе или в Европе и Азии одновременно (Россия, Турция). Следование географической точности является одновременно следованием цивилизационному сходству. Обозначая страны в соответствии с их подлинным географическим положением, мы дополняем стадиальный подход цивилизационным: Япония стала высокоразвитой капиталистической страной, но она не стала ни Европой, ни Америкой, напротив, ее цивилизационные особенности четко обозначились и отделились от особенностей западных стран. Сам путь вхождения в высокоразвитый капитализм был особенным для Японии, не повторял черты западного развития.

Там, где и поскольку процесс модернизации, понимаемый вплоть до начала XXI века как развитие с ориентацией на западный образец, не закончился, стадиальная концепция развития неизбежна. Она имманентна модернизационным теориям: нельзя говорить о модернизации, не предполагая перехода из одной стадии развития в другую.

Вместе с тем этот переход может быть истолкован в цивилизационных терминах, а там, где он совершен по имманентной логике, лишь с использованием западных технологий, но без смены национальной или цивилизационной идентичности, он может быть понят как процесс разворачивания черт определенной цивилизации, не порывающей с собственными культурными основаниями.

Говоря о «второй» (незападной) Европе как о стадии развития, мы подчеркиваем контекст – модернизационные теории. В рамках цивилизационного подхода этот регион уже мыслится не как «вторая», а как иная, цивилизационно особенная, «другая» Европа.

Тем не менее, обсуждая модернизацию, мы не можем отказаться от восприятия «другой», отличной от западной Европы и как определенной стадии в развитии – как «второй» Европы. Мы понимаем под «второй» Европы незападные европейские или евразийские страны, выбравшие путь, который в течение двух веков (XIX–XX вв.) воспринимался в терминах догоняющей модернизации. Географически «вторая» Европа включает в себя Россию, европейские государства, поздно вошедшие в число бывших европейские республики СССР, европейские посткоммунистические страны и Турцию.

В концептуальном смысле Россия и Турция – евразийские страны, поскольку они, находясь частично в Азии и будучи во многом традиционными, устремлены к Европе, хотят быть похожими на Европу, осуществляют радикальную модернизацию, но все же не могут преодолеть отнесенность ко «второму» эшелону развития, отчасти обусловленного наличием «азиатского компонента». Казалось бы, включение Турции во «вторую» Европу может выглядеть довольно экзотическим. Почему именно Турция? Ее включение лишает рассматриваемый концепт «второй Европы» привычной целостности: Восточная Европа, посткоммунистическая Европа. Турция вносит сюда сразу непривычный аспект – присутствия ислама, принадлежности одновременно Азии и Европе, разрушает, казалось бы, единство вышеназванных образований. Однако привычные целостности оказываются не менее противоречивыми при более пристальном взгляде. В Восточной Европе, посткоммунистической Европе есть наследники Оттоманской и Австро-венгерской империи, православные и западные христиане (католики, протестанты и др.), мусульмане. Общая посткоммунистическая судьба позволяет говорить об общих проблемах. Они состоят в том, чтобы сделать новые шаги модернизации. Эта логика определена тем, что повсюду здесь взят на вооружение неомодернизм – стремление к ускоренной модернизации.

Перед Турцией стоит та же задача[97]. Ее модернизация незавершена. Пройдя вестернизацию и осуществив догоняющую модернизацию, она не сменила идентичности. Если элиты могут сказать о своей европейской идентичности, то народ сохранил во многом идентичность, почерпнутую в прошлом центральной Азии, и модернизация объединила их всех[98]. Турция однако представлена во всех европейских институтах.

Теоретически «вторая» Европа – это второй эшелон европейского развития. Введением концепта «вторая» Европа достигается отказ от рассмотрения проблем России и других посткоммунистических стран только как посткоммунистических следствий. Сам коммунизм является модернизационной идеологией стран второго эшелона развития.

Он появляется в этих странах в связи с их одновременной близостью (тяготением) к Западной Европе и отсталостью, не дающей им шанса преодолеть разрыв. Коммунизм – это идеология стран, не достигнувших западно-европейской степени развития и предполагающих обогнать Запад особым путем, если уж не удается даже догнать его в ходе естественной эволюции. Игнорирование этого обстоятельства способно быть источником новых конфликтов. Один из неутешительных прогнозов: когда, наконец, к массам неизбежно придет понимание региональных особенностей «второй» Европы как не связанных однозначно с коммунизмом (подключение Турции делает эту мысль особенно показательной), а определяемых принадлежностью ко второму эшелону развития, это может усилить раскол Европы сегодня на культурной и цивилизационной основе (т. е. вызвать противостояние «второй» Европы Западу).

Подобный конфликт имеет место и внутри «второй» Европы. Прежняя обвинение коммунистической России в том, что она «загоняет» в коммунизм восточно-европейских соседей, имеет продолжение как просто культурно-цивилизационная неприязнь к России. Другая линия фронта, частично уже в прямом смысле, проходит между мусульманами и восточными христианами. Наблюдаются напряжения между мусульманами и западными христианами, восточными и западными христианами. Религия часто лишь «метка», «знак» культурных различий. Концепт «второй» Европы ослабляет и эту линию противостояния, указывая на общность судеб – принадлежность ко второму эшелону как главный источник проблем указанных стран. (Разумеется, есть множество конкретных причин отставания внутри каждой из стран, но избранный масштаб анализа не позволяет сделать нашу работу страноведческой). Все названные страны «второй» Европы пытаются догнать «первую» Европу.

Концепт «другой» Европы дает возможность посмотреть на догоняющие интенции, актуализируя собственный потенциал этого региона, его собственные традиции и прежний опыт преодоления отсталости.

Итак, нет сомнений в европейской идентичности большинства стран «второй», «другой» Европы. Часть из них имеет смешанную евразийскую идентичность, но настойчивое стремление стать Европой.

При всем внутреннем многообразии «другой» Европы (включающей цивилизационные, культурные, национальные, региональные, духовные, политические, социальные различия, различия в самооценке) общим для них является следующее:

– они расположены рядом с Западной Европой, но не являются Западом ни в одном из возможных смыслов (географическом, социальном, политическом, экономическом, культурном, духовном);

– все они являются осколками распавшихся в разное время империй, во многих из них процессы национального становления еще продолжаются;

– они обладают небольшим внутренним рынком;

– ими не найдено места в мировой экономике;

– большинство из них имеют наследие авторитарных или тоталитарных режимов;

– все они ориентированы на Запад и воспринимают контакты с «Востоком» как вынужденные. (Бывшие соцстраны, даже не имея перспектив на Западе, отворачиваются от российского рынка или рынка бывших республик СССР);

– во многих из этих стран религия является источником легитимации деятельности и гарантом единства нации;

– во многих этих странах существуют противоречия между прозападными элитами и большинством, мало знающим о Западе либо враждебно настроенным к нему;

– между этими странами существуют противоречия, определяемые преувеличенным представлением некоторых из них о собственном уровне развития. (В какой-то мере Эстония, в силу протестантской этики более близкая к западной культурной идентичности, Словения и Чехия, более развитые в буржуазный период и не забывшие этого, Восточная Германия, модернизирующая ныне в рамках высокоразвитой Западной Европы – действительно составляют особую часть «другой» Европы);

– модернизация «другой» Европы осуществляется с преобладанием мобилизационных, а не инновационных (как на Западе) усилий.

Введение стадиального понятия «другой» Европы и цивилизационно-культурно окрашенного понятия «другой» Европы дает возможность перейти от эмпирического, исторического описания процессов модернизации стран данного региона к построению теоретической концепции, позволяющей не только констатировать имеющиеся трудности, но и выявить их причины и способы их преодоления.

Европейский и азиатский компоненты развития возникают под влиянием не только внутреннего, но и внешнего источника, который преобладает. Глобальный вызов Запада, а не только его конкретное отношение с позиции силы, заставляют Россию давать два взаимосвязанных ответа: вестернизироваться, модернизироваться и уходить в свою евразийскую континентальность. В определенной мере осознание евразийского своего места есть осознание особости, одновременно с ощущением отсталости, одиночества, непонятости, любви к своей стране, какая она ни есть. Патриотизм – ответ на Западный вызов – часть общего евразийского ответа. Эти, казалось бы, разнонаправленные тенденции осуществляются потому, что модернизация, даже просто ее финальный и предельный образ, не предполагают превращение России в Запад. Во-первых, потому, что западный путь уникален, он осуществился в определенном регионе в определенных условиях, а во-вторых, потому, что евразийское «тело» тянет Россию назад от Европы. Поэтому Россия нуждается в модернизации, сохраняющей ее собственную сущность или идентичность. Последняя не может мыслиться только как славянская или русская, а раскрывается в терминах обширной евразийской территории и населяющего ее суперэтноса, в терминах «другой» Европы. цементирующая и европеизирующая роль русского начала при этом сохраняется не только по историческим причинам, но и в силу большей связи русской культуры с западной. Высшие формы духовного опыта и культуры русских, несомненно, тесно связаны с Западом – литература, театр, живопись, балет, музыка. Повседневная жизнь связана с ним христианством (хотя и отделена его православной формой), образованием и индустриальными переменами в стране в XX веке. «Исчерпав все возможности, мы пришли к одному выводу: причина генезиса цивилизации кроется не в единственном факторе, а в комбинации нескольких: это не единая сущность, а отношение»[99].

Концепт «другой» Европы не имеет ничего общего с концептом «серединной Европы» потому, что он – не конструкт, не план, не идея, а отражение реального уровня развития стран европейского и евразийского региона. Обозначенные страны пытались догнать Запад. Даже если сегодня мы отвергнем их попытки и найдем их унизительными, историю нельзя переписать заново. Они пытались догнать Запад, и они пытаются сделать это сейчас, что делает их (в этом контексте) «второй», а не «другой» Европой, подобно тому, как Мексика может быть определена (пока) как «вторая», а не «другая» Америка.

Мы предлагаем типологию цивилизаций на основе областей однотипного развития. Под типом развития понимается его интегральная характеристика, которая включает: 1) источник (внутренний и внешний); 2) органичность (первичное, под влиянием собственных потребностей, вторичное – связанное с преобладанием внешних «вызовов», ответ на них); 3) механизм (инновация, мобилизация усилий); 4) характер развития (самостоятельный, догоняющий Запад, догоняющий только его технико-экономический уровень, недогоняющий); 5) темпы (очень быстрые, быстрые, медленные, очень медленные); 6) духовные, ментальные, культурные предпосылки; 7) образ будущего, к которому направлено развитие.

Применяя эти критерии, можно выделить западную цивилизацию, состоящую из двух подвидов – американской и западноевропейской. Источники их развития – внутренние, органические. Модернизация в Западной Европе – результат ее органического перехода к развитию современного типа, который хотя и сложился в Америке на основе опыта Европы, но не путем его копирования. Механизмы развития здесь – инновационные. Появление нового институционализировано, приветствуется в культуре. Темп развития – быстрый. Характер развития – самостоятельный. Духовные основы развития – собственный исторический продукт. Образ будущего не планируется заранее как цель. Он вырисовывается по мере приближения к нему. Тип развития – органически инновационный.

Далее мы выделяем «другую» Америку (Мексика, может быть, Бразилия, Чили, конкретные компоненты, кроме Мексики, могут вызвать дискуссию) и «другую» Европу Это – цивилизации «второго эшелона» развития. Источник их развития преимущественно в «вызове» Запада.

Их модернизации – это «ответ» на него. Их развитию не хватает органичности. Эти общества расколоты на прозападные элиты – проводники западного образа, и народ, желающий сохранить традиционный или имеющийся на сегодняшний день образ жизни. Собственные потребности развития в этих цивилизациях складываются в результате сравнения себя с Северной Америкой и Западной Европой. Механизм развития – мобилизационный: однопартийная система Мексики, этатистский режим в Турции, идеология модернизации в Восточной Европе, реформаторская элита – в России. Мобилизация может быть как «позитивной» – идеология, порождающая энтузиазм, сверхусилия (мобилизация) населения, перенапряжение сил, пафос развития, так и «негативной», как это случилось в посткоммунистических странах. После многих лет государственной опеки люди оказались в 1990-ые предоставленными сами себе, многим не платилась даже зарплата. Они искали всевозможные источники существования, будучи «негативно» мобилизованными.

Образ будущего задан заранее, как и в предшествующих модернизациях. Ложный – стать Западом, истинный – в двух альтернативных вариантах: 1) нахождение источников развития при сохранении идентичности; 2) использование внутренних и внешних источников, медленная смена идентичности. Такой тип развития может быть назван неорганически-мобилизационным. В посткоммунистических странах процесс развития имел особенно в начальный период догоняющий характер. Темп развития замедленный. Духовные основы развития – западные.

Третий цивилизационный блок образуют НИС – новые индустриальные страны Юго-Восточной и Южной Азии («тигры») и другие страны. Источник их развития – внешний (вызов Запада) и внутренний (экономические проблемы, поражение некоторых в войне, перенаселенность на малой территории). В странах «другой» Америки и «другой» Европы, повторим, внутренний фактор неудовлетворенности возникает при сравнении с Западом, ибо с внутренней точки зрения постоянно идет процесс развития, заметный одному поколению. В азиатском регионе такой медленный прогресс обеспечен не был. Тип развития здесь является инновационно-мобилизационным. С одной стороны, активно используются западные технологии и инновации, с другой – мобилизующая сила традиции, коллектива, семьи, чувства общего дома. Темпы развития быстрые. Предпосылки – традиционные, в том числе и вековая привычка к труду. Развитие осуществляется на основе собственной идентичности. Образ будущего – развитие на основе собственной идентичности, стремление войти в семью народов как развитый, конкурентоспособный регион, который остается самим собой. Есть стремление к экономической экспансии в мире, но нет цивилизационного «вызова» в силу внутренней замкнутости, невозможности предложить остальному миру сложившийся здесь тип идентичности. Тип развития может быть назван как органически-неорганический, так и инновационно-мобилизационный.

Наряду с этими типами цивилизаций существуют доиндустриальные цивилизации «третьего» мира, стран, которые развиваются на основе внешних источников – «вызова» Запада, неорганически используя этатистские механизмы или диктатуры, развитие которых представляет собой деархаизацию, крайне медленно, поддерживается идеями прозападных элит, имеет целью улучшение жизни и может быть названо постколониальным.

И, наконец, существуют неразвивающиеся сообщества (по крайней мере, развитие в них незаметно трем поколениям), которые имеют архаический тип развития – воспроизводство старого с минимальными изменениями.

В свете этой классификации «другая Европа» предстает не только как стадия развития, но как цивилизационное образование. Особенностью же цивилизаций является их собственная идентичность, которая может медленно эволюционировать (как, например, западная идентичность), но сохранять свои коренные черты. Коренной чертой «другой» Европы является тип развития. Он возникает из исторической судьбы, которая определяет ментальность, духовность, культуру. Может быть, только немногие страны в этом регионе способны приблизиться к западной идентичности. Мы уже указывали на них: Эстония, в силу протестантской этики, Словения, Хорватия и Чехия в связи с непотерянным буржуазным опытом, бывшая ГДР в связи с включенностью в другое западное государство. На сегодня отличия этих стран от Запада большие, Германия до сих пор создает впечатление двух стран, двух наций в одной. Причем, развитие Восточной Германии в составе объединенной Германии не дает какой-либо особой модели. Это – все та же догоняющая модель.

Остальная часть «другой» Европы сильно отличается от Запада. Трудовые навыки здесь формировались на основе мирской аскезы, а не протестантской этики. ценностные ориентации здесь всегда преобладают над целевыми, поэтому западная рациональность отсутствует и ее предпосылки невелики. Коллективность, в том числе и этничность (а не западный национально-государственный подход), здесь является органичной, преобладание мировоззренческих подходов над научно-технологическими безусловным.

Сможет ли хоть когда-нибудь «другая» Европа реализовать свою вековую мечту – стать Западом? В пользу этого говорит пример стран, которые, географически находясь на Западе, стали его частью только во второй половине XX века. Это – Германия, несмотря на протестантскую этику, Италия, отчасти Испания, которая теряла свою западную принадлежность во времена Франко. Но, как уже было отмечено, и Италия, и Испания, Португалия, Греция и сегодня должны пройти некоторый путь, чтобы их интеграция с Западом окончательно завершилась.

Однако подобная перспектива для «другой» Европы, за исключением вышеназванных стран, представляется неосуществимой. Дело в том, что для смены идентичности этого региона на западную требуется огромное время. Носителями западных идей являются элиты, а не народ. Народ имеет интерес к потребительскому уровню Запада, но это порождает в нем скорее гедонистические, чем трудовые и аскетические начала, необходимые для вхождения в западное сообщество. За это время Запад согласно существующим прогнозам сам изменится в сторону все большего признания первичных ценностей – семьи, религии, языка, своего прошлого. Отчасти это будет движение в сторону смягчения западных ценностей и приближение к ценностям «другой» Европы, но произойдет это на основе уже достигнутой высоты технологии, в результате пятисотлетнего исторического опыта.

Кроме того, как было упомянуто, евразийский ракурс рассмотрения свидетельствует о наличии в ряде стран «другой» Европы азиатского компонента. После распада СССР евразийская модель пребывания во «втором мире» (но не второй Европе) более недействительна. Тенденции быть «другой» Европой выросли. Но перспективы азиатизации, провинциализации тоже увеличились. Вытеснение русских из сложившегося суперэтноса чревато антимодернизационными тенденциями азиатских республик России и СНГ. Такой форпост модернизации в Азии, как Азербайджан и Турция, испытывает двойственное чувство, сталкиваясь со стремлением азиатских окраин России, азиатских стран СНГ и тюркских народов России к сближению. С одной стороны, она чувствует «синдром родственных стран» в исламской цивилизации, с другой – противоречивость этой новой ориентации с ее надежным местом в «другой» Европе. цивилизационный раскол Турции, России, Югославии преодолевается выбором типа развития, который дает ясное направление внешней и внутренней политики – развитие в рамках «другой» Европы, сближение с Западом, роль модернизационного лидера в евразийском пространстве. Когда такой выбор сделан лидерами, азиатские народы России и СНГ могут решать для себя: привлекают ли их экскоммунистические стабильные режимы (второй мир), исламский фундаментализм (антимодернизационное сближение с третьим миром) или модернизация по пути «второй», догоняющей Запад Европы. Можно было бы сказать, что они способны выбрать модель развития Восточно- и Южно-Азиатской индустриально-информационной цивилизации, но у этих стран нет модели, они используют свою уникальность. Такой шанс есть у всех, но не у всех он состоялся. Рассмотренные варианты развития изменились в XXI веке в связи с началом глобализации, что будет рассмотрено.