Вступление
Задолго до того, как появились основания предрекать закат и распад Советского Союза, о предчувствиях этого было упомянуто в записных книжках Надежды Мандельштам. Она не была сентиментальной, не была наивной. Ее мужа, великого поэта Осипа Мандельштама, смела волна Большого террора 1930-х; он не вернулся из лагерей. С безжалостной прямотой она писала о том, как режим держал своих подданных в постоянном страхе. Советские люди, по ее словам, стали “психически сдвинутыми, чуть-чуть не в норме, не то чтобы больными, но не совсем в порядке”. Тем не менее Надежда Яковлевна, в отличие от многих ученых и политиков, видела признаки врожденной слабости советской системы и верила в человеческую стойкость.
20 августа 1991 года стояла хмурая дождливая погода. Я шел сквозь толпу людей, защищающих здание российского парламента от возможного нападения путчистов. В тот день все мы увидели то, что мало кто мог предугадать: советские граждане – рабочие, учителя, карманники, дети, матери, старики, даже солдаты – выступили против нескольких замшелых политиков, которые возомнили себя улучшенной версией большевиков, способных заморозить время, а то и пустить его вспять. Лихорадочно готовя путч, заговорщики решили, что “массы” слишком изнурены и безразличны, чтобы дать отпор. Но десятки тысяч обычных москвичей были готовы умереть за демократию. Тогда говорилось – и даже сейчас говорится, – что русские ничего или почти ничего не знают о гражданском обществе. Что ж, в таком случае странно, что столько людей были готовы отдать свою жизнь ради его защиты.
Я редко запоминаю наизусть прочитанное, но в тот день, за много часов до того, как стало ясно, что войска не пойдут в атаку и путч провалился, я вспомнил слова, которые обвел черной ручкой в книге воспоминаний Надежды Мандельштам: “Этот ужас может вернуться, если опять отправят в лагеря несколько миллионов граждан, но каждый из этих миллионов будет сейчас выть. Их семьи будут выть. Их друзья и соседи будут выть. И это немало”. Вожди августовского путча не учли, что их граждане ушли далеко вперед. Они ничего не поняли. За свой просчет они поплатились тюрьмой, а опоры прежнего режима рухнули.
Сейчас, когда я пишу эти строки, эйфория тех августовских дней давно развеялась, а российская демократия неустойчива. Иногда кажется, что не изменилось почти ничего, что судьба России вновь зависит от опыта, наклонностей и пульса одного человека. На сей раз это Борис Ельцин, который проявил себя героем в дни путча; человек гибкий, умный, но порой несдержанный на язык и любящий приложиться к бутылке. Никто не знает, что будет, если Ельцин лишится власти – например, если его хватит удар или путч устроят радикальные националисты, неофашисты и ностальгирующие коммунисты, имеющие большинство в парламенте. Сейчас, перед уходом моей книги в печать, в апреле 1993 года, противостояние между Ельциным и парламентом не разрешено[1]; это показывает, как не хватает России внятных и работающих Конституции, правовой и административной систем. Эти институты нового общества пока находятся в зачаточном состоянии и невероятно хрупки.
В январе 1993-го стало ясно, что ельцинская экономическая программа “шоковой терапии” принесла переменный успех, много боли и повсеместно возбудила тревогу. В отдельных местах продовольственных и иных товаров хватает, но цены вышли из-под контроля. Уровень инфляции напоминает латиноамериканский. Руководители огромных военных заводов не спешат перепрофилироваться, а немыслимые дотации, которые они получают, опустошают бюджет. Процветают наглые дельцы и некоторые честные бизнесмены – новый бойкий класс, но старики, немощные, малоимущие находятся в отчаянном положении. Преступность колоссальна. И то и дело находится очередной демагог – коммунист, националист или просто сумасшедший, – который готов воспользоваться ошибками, недостатками и неудачами избранного правительства. Авторитаризм по-прежнему остается опасным соблазном. И пока что все потенциальные преемники Ельцина обещают отойти от радикальных экономических реформ и, скорее всего, будут проводить агрессивную антизападную внешнюю политику.
В прочих странах бывшего СССР ситуация вызывает неменьшее беспокойство. На Кавказе вспыхивают яростные локальные войны, в Центральной Азии происходят перевороты. Молдавия, Латвия, Эстония и Литва обвиняют Россию в империалистических наклонностях, поскольку она не выводит свои войска[2]. Русские, в свою очередь, указывают на то, что главы балтийских государств относятся к неприбалтам как к гражданам второго сорта. Армения разорена и едва не в коллапсе. В Грузии идет гражданская война. Невзирая на несколько исторических договоров с Соединенными Штатами, Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан до сих пор не урегулировали вопросы хранения оружия. Вот почему мы не можем спать спокойно: нам снятся кошмары, названные однажды Джеймсом Бейкером “Югославией с атомными бомбами”[3].
Но, несмотря на все это, я разделяю трезвый оптимизм Надежды Мандельштам. В конце концов, моя книга – хроника последних дней одного из жесточайших режимов в истории человечества. Став свидетелем этих дней, побывав в Москве и республиках последней империи, я убежден, что, какие бы трудности ни ждали Россию, она не вернется в прошлое. Мы на Западе не можем позволить себе отворачиваться от происходящего. Отказывать в помощи – означает подвергать опасности Россию, страны бывшего СССР и мир на всей планете.
Чтобы понять историю Советского Союза и его падение, потребуется еще много книг и воспоминаний. Мы до сих пор спорим о событиях 1917 года. Историкам необходимо время. Когда Чжоу Эньлая спросили, что он думает о Французской революции, тот ответил: “Еще рано о ней говорить”[4]. Для разговора о времени Горбачева понадобится целая библиотека, в которой будут книги на самые разнообразные темы: американо-советские отношения, экономическая история, возмущения в Прибалтике, на Кавказе, на Украине и в Центральной Азии, “предыстория” перестройки, психологические и социологические эффекты многолетнего тоталитарного режима.
Я отправился в Москву в январе 1988 года как репортер The Washington Post. Революцию я видел именно с такой, достаточно своеобразной, точки зрения. Подобно многим моим коллегам в Москве, я отправлял в редакцию от трехсот до четырехсот текстов в год, и редакция с радостью приняла бы еще больше. Но и тогда, загруженный срочной работой, я понимал, что у многочисленных событий эпохи Горбачева-Сахарова-Ельцина есть общая логика: едва советский режим смягчился настолько, что позволил беспрепятственно изучать свое прошлое, радикальные перемены стали неизбежны. Едва Система показала себя такой, какая она есть или была, она подписала себе приговор. Именно с этого важного момента – возвращения истории в Советский Союз – я начинаю часть I моей книги. Далее, в части II, речь идет о зарождении демократии, а в части III – о конфронтации между старым режимом и новыми политическими силами. В части IV я пробую с разных ракурсов показать августовский путч – самый напряженный и невероятный эпизод новейшей российской истории – и его последствия. В части V мы увидим последнюю попытку Коммунистической партии оправдаться – на фоне становления новой страны. Все эти дни показаны в основном глазами нескольких человек, известных и не очень.
Я уверен, будь Надежда Мандельштам сегодня жива, она бы не стала долго предаваться ликованию. Она бы ожесточенно набрасывалась на несправедливость и бессмыслицу, которыми полна политика в России после тоталитаризма. Она бы сказала, что трудно ожидать от травмированного, долгое время жившего в изоляции народа, чтобы он моментально перешел к образу жизни, не обещающему государственной опеки от колыбели до гроба. Она, хоть и сама зачитывалась Агатой Кристи, была бы против наплыва треш-культуры, внезапной страсти к мексиканским сериалам и американским кроссовкам. Она бы понимала, что впереди – настоящие сложности, а может быть, и катастрофы. Но, повторяю, она бы осталась оптимистом. Оптимизм – это вера в постепенное и болезненное возрождение после крушения коммунизма, уверенность в том, что люди, служившие объектом советского эксперимента, накопили слишком большой исторический опыт, чтобы вернуться к диктатуре и изоляции. По всей России и в других бывших советских республиках мы можем наблюдать признаки того, что на сцену выходит новое поколение: художники, учителя, бизнесмены, даже политики. Люди, которые, как говорят в России, “свободны от старых комплексов”. Может быть, вскоре настанет день, когда для того, чтобы просто жить, людям не понадобится проявлять чудеса изворотливости, как в последние годы советского режима. Возможно, Россия даже станет в каком-то смысле “просто страной”, где справляются не с катастрофами, а с проблемами, где все не взрывается, а развивается. Это будет замечательная картина.