Мифы и реальность. Часть III.. Исторические легенды (А. М. Крживецкий)

Китайский мудрец и бабочка

Великий Учитель Чжуан-цзы (собственное имя – Чжуан Чжоу) жил во второй половине IV в. до н. э. в небольшом царстве Сун, располагавшегося в южной части равнины реки Хуанхэ. В молодости он был смотрителем плантаций лаковых деревьев63, а потом, не желая более сковывать себя государевой службой, ушел в отставку и зажил жизнью «свободного философа».

Среди ученых мужей своего времени он выделялся «широтой познаний». Как свидетельствовали современники – это был простой, скромный, начисто лишенный тщеславия человек.

Судьба распорядилась так, что его знатный род, после попытки государственного переворота, стал опальным, захирел и большую часть своей жизни Учитель провел в бедности и даже «плел сандалии», чтобы прокормиться. Но он не чувствовал себя ущербным и со смехом отказался идти служить (в качестве премьер-министра) к всесильному чускому правителю Вэй-Вану:

«Когда Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй, от чуского царя явились к нему два знатных мужа и сказали:

– Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!

Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан-цзы ответил:

– Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: три тысячи лет как издохла, а цари хранят ее у себя в храме предков, в ларце, под покрывалом. Что лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?

– Лучше жить, волоча хвост по грязи, – ответили сановники.

– Тогда ступайте прочь, – сказал Чжуан-цзы, – я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!64

Чжуан-цзы был чрезвычайно общителен с учениками и друзьями, удил рыбу, смеялся, рассказывал о своих снах, любовался рыбами, резвящимися в воде, и даже разговаривал с черепом, лежащим в придорожной канаве:

«По дороге в Чу Чжуан-цзы наткнулся на пустой череп – совсем уже высохший, но еще целый. Он постучал по нему кнутовищем и спросил:

– Отчего ты таким стал? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под топором на плахе, когда пала твоя страна? Или стал таким от стыда, что дурными делами опозорил отца и мать, жену и детей? Или муки голода и холода довели тебя до этого? Или просто скончался от старости?

И, прекратив расспросы, положил череп себе под голову и лег спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

– По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты спрашивал, заботит только живых, мертвецы же этого не знают. Хочешь – я расскажу тебе о мертвых?

– Хочу, – ответил Чжуан-цзы.

– У мертвых, – сказал череп, – нет ни государя наверху, ни подданных внизу; нет у них и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они также вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратясь лицом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан-цзы усомнился и спросил:

– А хочешь, я велю Владыке Судеб возвратить тебе жизнь, дать тебе кости, кожу и мясо, вернуть тебя к отцу и матери, к жене и детям, к соседям и друзьям?

Но череп отвечал, нахмурясь:

– Неужто я променяю царские услады на людские муки?!65

Чжуан-цзы жил просто и не претендовал на звание мэтра. Ни тени высокомерия, ученого чванства за ним не замечали. Чжуан-цзы жил в свое удовольствие и утверждал, что мир его радует. Он был весел даже тогда, когда сам был при последнем издыхании, так как считал смерть – естественной частью жизни, одного из множества превращений живого: «Чжуан-цзы лежал при смерти, и ученики задумали устроить ему пышные похороны.

– К чему это? – сказал Чжуан-цзы. – Гробом моим будет земля, саркофагом – небо; нефритовыми бляхами – солнце и луна, жемчужинами – звезды, и все живое – погребальным шествием; разве не все уже готово для моих похорон?

– Мы боимся, – отвечали ученики, – чтоб вас не расклевали вороны и коршуны.

– На земле, – сказал Чжуан-цзы, – расклюют вороны и коршуны, под землей – сожрут муравьи и медведки. Так стоит ли отнимать у одних – чтоб отдать другим?66

Однажды ему приснилось, что он – весело порхающая среди цветов бабочка. Он наслаждался полетом от всей души и не сознавал, что он Чжуан-цзы. Но прошло время – он проснулся, удивился, и долго не мог понять: снилось ли Чжуан-цзы, что он – бабочка, или бабочке снилось, что она – Великий учитель.

– Теперь я озадачен, сказал он своим ученикам, – если Чжуан-цзы во сне может стать бабочкой, то, возможно, сейчас бабочка уснула и ей снится, что она – Чжуан-цзы.

Сон, считал Учитель, – самый надежный вестник нового, он вносит в жизнь неизведанные и неожиданные формы опыта. Воистину, во сне скрыты начала всех вещей.

Все возможно! Надо постигать неведомое в обыденном и великое в малом; прозревать смысл там, где разрушена риторика «всепонимания» и смысла нет. Да разве и мы сами не можем стать другими, подобно тому как проснувшийся человек не похож на того, кем он видел себя во сне? Нет истины более банальной и все же более способной стать источником неистощимого размышления! Ведь она учит постигать безграничный мир безграничных возможностей. Нет ничего постояннее непостоянства и здравомысленнее парадокса. Да и как искать один-единственный «правильный» образ человека, когда мы даже не знаем, где, собственно, границы человека? У каждого спящего свой мир, но лишь пробудившиеся ото сна живут в одном общем мире. Тот, кто видел во сне, что пьет вино, наяву плачет; тот, кто во сне плакал, наяву едет на охоту. Когда спят, не осознают, что это сон; во сне даже отгадывают сны и, только пробудившись, понимают, что то был сон. Но бывает великое пробуждение, после которого, понимают что это был глубокий сон.

Чжуан-цзы создал целое учение, рассматривающее жизнь ограниченной, а знание – безграничным.

Послушаем Великого Учителя.

Шорох беспредельного покоя. Первое нечаянное чувство, прежде чем приходят слова. Утренняя заря, из-за горизонта льющая свет, в котором люди проводят дни.

Как много навевает звучная тишина тысячеголосого органа: чистая экспрессия музыки без «да» и «нет»; желание; сила интимная и личная, ибо личностный только голос, а знак безличен. Как нескончаем напев безвестной флейты.

Истинность каждого утверждения слишком сильно зависит от контекста67. Слова мерцают смыслом. Слова живут дыханием. Дыхание опознается благодаря словам. Говорящий что-то говорит. Но то, что он говорит, всегда неустойчиво. Существует ли в конце концов речь? Или речи вовсе не существует? Считают ее отличной от щебета птенца. Есть ли тут отличие? Или отличия нет?

Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним словом?

Однажды во время весеннего разлива, большая вода понесла Хэбо вдаль. Сначала приток вод воодушевил Хэбо. Никогда еще не ощущал он себя столь величественным и могучим. «Во мне сошлась красота всего мира!» – восторженно думает он и чем дальше плывет, тем больше укрепляется в сознании своего величия. Но вот он достигает устья реки и видит перед собой беспредельный океан. Теперь Хэбо понимает, сколь смешон и жалок он был, когда вздумал гордиться разливом реки.

«Если бы я не пришел к твоим вратам, – говорит он духу океана по имени Жо, – то совсем бы пропал. Быть бы мне тогда посмешищем в глазах знатоков великого Пути!»

Дух океана отвечает Хэбо: «С рыбкой из колодца нельзя поговорить об океане, ведь она привязана к своей дыре. Летней мошкаре не расскажешь про лед – она ограничена временем своей жизни. Закоснелому ученому не поведаешь о Пути – он связан своими принципами. Только теперь, когда ты вышел из берегов, увидел великий океан и познал свое ничтожество, с тобой можно говорить о великой истине».

Предположим, что мы с тобой вступили в спор. Если ты переспорил меня, а не я тебя, значит ли это, что ты действительно прав, а я неправ? Если я переспорил тебя, а не ты меня, значит ли это, что я действительно прав, а ты неправ? Действительно ли один из нас прав, а другой неправ? Оба мы правы или оба неправы?

Если мы с тобой не можем понять друг друга, то и другие останутся во мраке неведения. Кого же мне послать их вразумить? Если пошлю согласного с тобой, то разве согласный с тобой сумеет их вразумить? Если пошлю согласного со мной, то разве согласный со мною сумеет их вразумить? Если пошлю несогласного ни с тобою, ни со мною, то разве несогласный ни с тобою, ни со мною сумеет их вразумить? Если пошлю согласного и с тобой, и со мной, то разве согласный и с тобой, и со мной сумеет их вразумить? Но в таком случае ни ты, ни я, ни другие не сможем понять друг друга.

Кого же еще нам ждать?

Помни, что искусные борцы начинают мериться силами открыто, а кончают тайным приемом – в напряженный момент прибегают ко многим хитростям.

Вино пьют согласно церемониям, соблюдая вначале порядок, кончают же беспорядком.

Большое возбуждение ведет к чрезмерным наслаждениям.

И так во всем. Начинают с извинений, а кончают грубостями. Ничтожное вначале становится огромным к концу. В словах – и ветер, и волны, и буря; в делах – победа или поражение!?

Ветер и волны вызвать нетрудно, но к опасности легко приводят и победа, и поражение. Поэтому без особых оснований и высказываются гневные суждения, полные резких, пристрастных слов. Рычат, не выбирая выражений, словно дикие звери с клокочущим дыханием в предсмертной агонии. И злоба растет. Когда злоба доходит до высшего предела, с другой стороны в ответ почему-то также непременно появляется негодование. Если никто не осознает, отчего все началось, то кто может знать, чем все кончится?! Поэтому в «Образцовых речах» и говорится: «не отклоняйся от порученного, не настаивай на решении, вдруг превысишь меру – доведешь до крайностей». Отклоняться от порученного, настаивать на решении – опасно. Ведь благоприятное решение приходит не скоро, а неблагоприятного уже не исправить. Не следует ли быть осторожным?

Полутень спросила у Тени

– Почему вы так непостоянны? Раньше вы двигались, а теперь почему-то остановились, раньше вы сидели, а теперь почему-то встали?

– Может быть, я так поступаю в зависимости от чего-то? – ответила Тень.

– А может быть я так поступаю в зависимости от чего-то, зависящего еще от чего-то? Как знать, почему это так? Как знать, почему это не так?

Фазан на болоте клюнет лишь через десяток шагов, напьется лишь через сотню шагов, но не хочет, чтобы его поили и кормили вволю в клетке.

Когда умер Лао-цзы68, явился оплакать его Цинь Свободный от Суеты, трижды возопил и вышел.

– Разве вы не были другом учителя? – спросил ученик.

– Был, – ответил Цинь Свободный от Суеты.

– И так мало плакали?

– Да. Сначала я думал, что там его ученики, а теперь понял, что нет. Когда я вошел попрощаться, там были старые, вопившие над ним, словно над родным сыном; были молодые, плакавшие над ним, словно над родной матерью. Все они собрались для того, чтобы говорить там, где не нужно слов, плакать там, где не нужно слез. Это означает бегство от природы, насилие над чувствами, забвение, доставшееся от природы. В старину это называли карой за отступление от природы.

Когда наступило время, учитель родился; пришло время уйти, учитель покорился. К тому, кто спокойно следует за временем и обстоятельствами, нет доступа ни печали, ни радости. В старину это называли независимостью от природы.

Познать каждое человеческое сердце труднее, чем природу, оно опаснее, чем горы и реки. У природы есть сроки весны и осени, зимы и лета, утра и вечера. У человека же лицо непроницаемо, чувства таятся глубоко. Бывает с виду добрый, но алчный; бывает одаренный, похожий на никчемного; бывает нетерпеливый, но проницательный; бывает внешне решительный, а внутренне медлительный; бывает внешне нерешительный, а внутренне вспыльчивый; поэтому-то и случается, что стремятся во имя долга пожертвовать собой, будто охваченные жаждой, но и отступают от долга, будто опаленные жаром.

Поэтому-то государь посылает человека далеко, чтобы проверить его преданность; посылает близко, чтобы проверить его почтительность; дает сложные поручения, чтобы проверить его способности; задает вопросы внезапно, чтобы проверить его сообразительность; назначает кратчайший срок исполнения, чтобы проверить, насколько можно ему доверять; вверяет ему богатство, чтобы посмотреть, насколько он милосерден; сообщает ему об опасности, чтобы посмотреть, насколько он верен долгу; поит его допьяна, чтобы посмотреть, куда он склонится; сажает его в смешанные вместе с женщинами ряды, чтобы посмотреть, насколько он целомудрен.

В этих девяти испытаниях и обнаруживают человека негодного и человека достойного.

• Слепому не познать красоты орнамента, а глухому – звуков колокола и барабана. Но разве слепыми и глухими бывают лишь телесно? Бывают глухи и слепы разумом. А ведь человек должен рассматривать в единстве весь хаос, всю тьму вещей!

• Обладающий большими познаниями – щедр, обладающий малыми познаниями – любопытен. В значительной речи – сила и огонь, в незначительной речи – пустословие.

• Наша жизнь ограничена, а знания неограничены. Совершая добро, избегай славы, совершая зло, избегай наказания. Если взять за основу главное, можно сохранить свое тело, сберечь целостность жизни, можно поддержать родителей, можно дожить до предельного возраста.

• Человек не может уйти от правды. Но он может прийти к ней.

• Счастье легче пуха – никто не может его удержать. Несчастья тяжелее земли – никто не может их избежать.

• То, что знает человек, не сравнится с тем, чего он не знает. Время его существования не сравнится со временем его несуществования. Тот, кто, опираясь на крайне малое, пытается постичь крайне большое, обязательно впадет в заблуждение и никогда не будет удовлетворен.

• Звуки человека тают в безыскусном многоголосье Земли, а голос Земли чреват громовой тишиной Бездонного.

• Гора грабит (разрушает) сама себя деревьями. Масло сжигает само себя – в светильнике. Корицу срубают оттого, что она съедобна. Лаковое дерево срубают оттого, что оно полезно. Все знают, как полезно быть полезным; но никто не знает, как полезно быть – бесполезным.

• Если выравнивать с помощью неровного, то и ровное станет неровным.

• Если доказывать с помощью недоказанного, то и доказанное станет недоказанным.

• В учение древних входили такие положения: быть справедливым и беспристрастным, ровным и бескорыстным, решительным, но без предвзятости; следовать за другими, но без измены; не оглядываться с опаской, не хитрить со знаниями; отправляться вместе со всеми, никому не отдавая предпочтения.

• Объевшемуся снится, что он отдает; изголодавшемуся – что получает.

• Небо, земля и я вместе живем, и тьма вещей составляет со мной единое.

• Истина существует лишь постольку, поскольку существует ложь, а ложь существует лишь постольку, поскольку существует истина.

• Научись видеть, где все темно, и слышать, где все тихо. Во тьме увидишь свет, в тишине услышишь гармонию.

• «Человек – отблеск человека.

Все, на что я смотрю, смотрит на меня.

В спящей воде покоится мир,

Эхом раковины плывет твое слово…».

Жизнь каждого судьбе своей подвластна…

Цюй Юань
Китай, 327 г. до н.э.

Река Вэй сильно разлилась, и в ней утонул один богач. Некто выловил его труп. Родные богача просили продать им тело71, но тот требовал очень много золота. Тогда обратились к мудрецу Дэн Си.

Дэн Си сказал:

– Не тревожьтесь! Кому еще, кроме вас, он продаст его!

Завладевший телом тоже беспокоился и обратился, в свой черед, к Дэн Си.

Дэн Си сказал:

– Не тревожься! Где еще, кроме тебя, они его купят?!

Господин Ян Шень, прибывший в Цзянбэй, небольшую деревню, из столицы уезда Мяньюань, являлся судебным следователем, помощником знаменитого судьи Ло Гуанчжун.

Янь Шень был человек невысокого роста, желтый и дряблый, словно осенний баклажан, одетый в поношенное коричневое платье, подбитое черной каймой. На голове у него была высокая шапка из черного шелка.

Прибыл он в коляске, с возницей и двумя стражниками, и сразу же приступил к делу. Уединившись со старейшиной деревни на лужайку в тень старого дуба, стоя, он выслушал его короткий рассказ, а затем направился к месту преступления, которое было совершено сегодня ранним утром.

Посреди большого рисового поля лежал мертвый мужчина. Многочисленные колотые раны на его теле свидетельствовали о том, что он был убит серпом. Больше никаких улик обнаружить не удалось.

По словам жены убитого, муж не имел врагов, был в приятельских отношениях со всеми мужчинами деревни, и даже занимал некоторым из них небольшие суммы денег.

Судебный следователь Ян Шень распорядился созвать на площадь всех работников Цзянбэя с серпами, и приказал положить на землю орудия труда. Осмотрев каждый серп, он устроился на бамбуковом стуле посреди площади в тени большого зонта, услужливо поднесенного старейшиной деревни, и закурил свою длинную трубку. Через некоторое время один из серпов облепили падальные мухи – это и оказалось орудие убийства, которое принадлежало Яо-цзуну, одному из должников убитого!

Насекомые почуяли на внешне чистом серпе невидимые для окружающих остатки крови и плоти, и набросились на него, чтобы попировать.

Таков был первый случай в мире, когда судебная энтомология привела к раскрытию преступления73.

Мастер Ёсихидэ, скупой, спесивый и заносчивый человек, считал себя самым лучшим и даже самым великим художником в стране. Это профессиональное первородство каждодневно вырывалось из его уст и прямо-таки капало с кончика его носа. Более того, он считал, что такого замечательного и умного человека, как он, нет и небыло на всем белом свете. Ёсихидэ осмеливался высмеивать даже нравы и обычаи жителей провинции, а впадение в транс знаменитой жрицы Хигаки считал просто надувательством. Когда однажды он лицо Будды Киссётан76 срисовал с простой потаскушки, а Будду Фудо77 списал с закоренелого каторжника, его ученики ужаснулись такому святотатству и попросту разбежались, страшась за свое будущее.

Что уж говорить, мастер Ёсихидэ действительно достиг вершины в искусстве живописи, но по сравнению с другими знаменитыми художниками, такими как Каванари78, или Канаока79, картины которых обладали чудесными свойствами (например, нарисованное на створке двери сливовое дерево, в лунные ночи благоухало сливой, а изображенные на ширме придворные, играющие на флейтах, ранним утром действительно тихо исполняли нежные мелодии, приветствуя алую зарю), произведения мастера Ёсихидэ вызывали странные, если не сказать, жуткие ассоциации. Так о его картине «Круговорот жизни и смерти»80, которую мастер написал на воротах храма Рюгайдзи, говорили, что когда поздно ночью проходишь через ворота, то обязательно услышишь стоны и рыдания небожителей и почувствуешь запах гнили и разлагающейся плоти. А портреты женщин, нарисованные по приказу Его светлости Хорикава, были просто изумительны, но сами женщины быстро увядали, словно у них вынули души, и умирали. Потому в народе пошел слух, что в картинах Ёсихидэ замешано колдовство. Случалось, что его сравнивали с Тираэйдзю – так звали черта, который в незапамятные времена прибыл в Японию из Китая.

Но даже у такого злобного и алчного человека, который ни в грош не ставил никого и ничего, было одно настоящее человеческое чувство – он до беспамятства любил свою единственную пятнадцатилетнюю красавицу дочь.

Он лелеял ее как мог. Не жалел денег на платья, украшения, золотые заколки для волос и флаконы благоуханий.

В живописи мастер Ёсихидэ строго придерживался одного важного принципа – он не рисовал то, что никогда не видел.

Однажды Его светлость призвал к себе во дворец художника и повелел расписать шелковые ширмы, изобразив муки ада81.

Мастер с удовольствием принялся за работу. В углу одной створки он нарисовал десять князей преисподней, а по всему остальному пространству изобразил такое бушующее адское пламя, будто это пылали нож-деревья на меч-горе82. Множество грешников разного звания и положения – от грязных нищих до блестящих сановников – корчились в пламени и дыму преисподней, истязаемые адскими слугами с бычьими и конскими головами.

Художник работал как одержимый, не выходя из дома, и работа была почти закончена через шесть месяцев. Осталось только, по замыслу мастера, изобразить последнюю сцену – горящую карету с молодой девушкой внутри, поэтому Ёсихидэ пошел во дворец Его светлости с необычной просьбой.

Он почтительно простерся ниц перед Его светлостью и проговорил хриплым от волнения голосом:

– Я упорно трудился над картиной мук ада на ширме, что Ваша светлость повелела мне написать. С великим усердием днем и ночью держал я кисть и добился успеха. Однако, одну сцену я не могу нарисовать, так как не видел горящей кареты, пылающей в сумерках, внутри которой, разметав охваченные пламенем черные волосы, извивается в муках изящная придворная дама. Прошу Вашу светлость – сожгите у меня на глазах карету с молодой дамой.

Лицо Его светлости потемнело, брови нахмурились, и он задал художнику вопрос:

– Как же ты сумел нарисовать князей преисподней, адский огонь и муки проклятых грешников? – Ведь ты не был в аду.

– Ваша светлость, с почтением отвечал Ёсихидэ, я когда-то видел огромный лесной пожар в засушливый сезон, и мне легко было изобразить бушующее пламя, я также присутствовал на истязании приговоренного к пыткам за лжесвидетельство и бичевании вора, закованного в цепи, а на днях наблюдал наяву как хищная птица терзала грудь связанного преступника. А черти и слуги преисподней почти каждую ночь мучают меня во сне. Так что все это мне знакомо. Но я никогда не видел горящей кареты.

Внимательно посмотрев на художника, Его светлость проговорил:

– Хорошо, я сожгу карету! И посажу туда изящную женщину, наряженную придворной дамой. Она погибнет в ужасных муках. Тот, кто замыслил это нарисовать, действительно первый художник на свете!

Ёсихидэ припал руками к полу и прошептал:

– Это великое счастье!

Прошло три дня. Вечером за художником пришли слуги Его светлости и повезли в ущелье на загородную виллу.

Наступила темная безлунная ночь. Все расположились на веранде. Ветер колебал пламя светильников, в дрожащем свете которых, то появлялись, то исчезали человеческие фигуры. Все это было похоже на сон, и почему-то навевало ужас.

А на террасе в саду, прямо перед зрителями, сверкала в золотых украшениях парадная лакированная карета, незапряженная, с оглоблями, опущенными наклонно на подставку. Синяя бамбуковая занавеска с узорчатой каймой была опущена донизу и скрывала то, что находилось внутри. Вокруг кареты стояли слуги с горящими факелами в руках.

Его светлость громким голосом окликнул художника:

– Ёсихидэ! Ты все еще хочешь увидеть горящую карету с молодой дамой внутри?

– Да, – ответил мастер с поклоном.

– Будь по-твоему, – сказал Его светлость, – смотри хорошенько. Такого зрелища ты еще не видел!

По знаку Его светлости, слуги отдернули занавеску и все присутствующие от неожиданности вскрикнули. В карете, связанная тонкими цепями, сидела дочь Ёсихидэ. В то же мгновение слуги с трех сторон подожгли карету, и пламя, смешавшись с дымом, быстро охватило низ кареты, а затем огненные языки обвили кузов и полыхнули до небес.

Залитое светом морщинистое лицо художника было ясно видно. Широко раскрытые глаза, искривленные губы, судорожно подергивающиеся щеки, и застывший в беззвучном крике ужаса рот. Страх и отчаяние, овладевшие душой мастера, были написаны на его лице.

Но странное дело – прошло совсем немного времени – и художник, завороженный пляской огня, преобразился и теперь стоял, скрестив руки на груди, с сиянием самозабвенного восторга…

Через месяц ширма с картиной мук ада была готова. Художник отнес ее во дворец и удостоился похвалы Его светлости и его гостей.

Осмотрев все створки ширмы, Его светлость, глядя на Ёсихидэ, подумал:

«Сколь бы превосходен ни был он в искусстве и в умении своем, но если не понимает он законов пяти извечных отношений, быть ему в аду»83.

Вечером того же дня художник повесился у себя дома.

В пору пышного цветения лотосов, Будда Амитабхе в глубокой задумчивости бродил по краю вечной радости (Гокураку)84, среди прудов с чистейшей водой, дно которых покрыто золотом, серебром и драгоценными камнями.

В этих прудах произрастали разноцветные лотосы, на которых покоились бодхисатвы85. Вокруг росли благоуханные ароматные деревья и цветы. Нежные звуки неспешных волн в прудах сливались с пением сладкоголосых птиц, восхваляющих и разъясняющих буддийское учение.

Купание в этих прудах доставляло наслаждение и очищало сердце от всякой грязи.

В Раю тогда было утро.

В отдалении виднелся колодец с изумрудно чистой водой, дно которого достигало глубоких недр преисподней.

Будда подошел к колодцу и сквозь кристальные воды увидел внизу Игольную гору86, реку Сандзу87 и Озеро крови. Там в бездне преисподней, кишело великое множество грешников, захлебывающихся в крови озера.

Так случилось, что взор Будды остановился на старике с морщинистым лицом и он тотчас узнал знаменитого художника Ёсихидэ.

Он сразу же пересчитал все прегрешения мастера и уже намеревался отойти от колодца, но вспомнил, что однажды Ёсихидэ, гуляя по своему саду, увидел крохотного паучка, пересекающего тропинку. Он было занес ногу, чтобы раздавить паучка, но вдруг остановился и подумал: «Нет, он хоть и маленький, но, что ни говори, живая тварь. Жалко понапрасну убивать его». И пощадил паучка. Так что и у этого злого человека на счету нашлось одно доброе дело. И раз однажды Ёсихидэ подарил жизнь меньшому брату, Будда захотел спасти грешника из бездны ада за одно лишь это благодеяние.

Тут, на счастье, на глаза Будде попался райский паучок. Он подвесил прекрасную серебряную нить к зеленому, как нефрит, листку лотоса. Будда осторожно взял в руку тончайшую паутинку и опустил ее конец в колодец. Паутинка скользнула вниз, растянулась, и вскоре достигла самых отдаленных глубин преисподней.

Там во тьме тысячи грешников то всплывали на поверхность Озера крови, то, захлебываясь, погружались в пучину. В могильной тишине изредка слышался всплеск крови в озере, да раздавались глухие вздохи и скрежет зубовный грешников – у них уже не было сил стонать и плакать.

Очередной раз всплыв на поверхность, Ёсихидэ поднял голову и стал вглядываться в кромешную тьму, нависшую над озером. Из этой пустынной мглы вдруг засветился слабый огонек – откуда-то сверху, прямо к нему спускалась, поблескивая тонким лучиком, серебряная паутинка. Художник зацепился руками за паутинку и подтянулся, а затем заплакал. Благодарные слезы капали вниз, словно вода с вёсел. Ёсихидэ осторожно стал подниматься по паутинке вверх. Несколько раз он давал себе возможность остановиться и отдохнуть.

– Спасен! Спасен! – пела его душа.

Вверху уже показался кусочек голубого неба. Но тут внезапно он глянул вниз и увидел, что и другие грешники без числа и счета облепили паутинку и ползут вслед за ним, словно шеренга муравьев, все выше и выше. Испугался Ёсихидэ, в волнении завопил он во весь голос:

– Эй вы, грешники! Это моя паутинка, только моя! Оставьте ее и летите вниз в преисподнюю!

В тот же миг паутинка с треском лопнула, как раз в том месте, где за нее держался художник. Не успел он ахнуть, как полетел вверх тормашками все ниже и ниже, в самую глубь непроглядной тьмы.

Стоя у колодца, Будда видел все от начала и до конца, и с опечаленным лицом возобновил свою прогулку.

Сердце Ёсихидэ не знало сострадания, он думал лишь о том, как бы самому спастись из преисподней, и за это был наказан по заслугам.

Каким постыдным и жалким выглядело это зрелище в глазах Будды!

Но лотосы на пруду оставались безучастны. Чашечки их жемчужно-белых цветов тихо покачивались у самых ног Будды. И при каждом его шаге их золотые сердцевины изливали вокруг нежное и сладкое благоухание.

В Раю время близилось к полудню.

Древние сады

Самый древний гербарий был обнаружен археологами на рельефном изображении в египетском храме Амона (XI в. до н.э.) в Карнаке на восточном берегу Нила. Здесь есть голубой василек, красный мак, мандрагора с желтыми плодами, лотос и папирус, а также деревья – финиковая пальма, инжир и виноградная лоза. Известно также, что в более древнем храмовом саду Дейр-эль-Бахари, неподалеку от Фив (погребальный храм царицы Хатшепсут из XVIII династии – XV в. до н.э.), росли кипарисы, платаны, тамариск и мирровые деревья (аравийский мирт), вывезенные из Пунта (Восточная Африка).

Во время современных раскопок некрополя города Мемфиса был обнаружен лечебный сад Древнего Египта, находившийся под присмотром жрецов храма. Для изготовления лекарств и лечебных мазей использовались алоэ, акация, анисовое семя, плоды абрикоса, граната, семена тмина, касторовое масло из семян клещевины, кедровые орехи, кориандр, цикорий, хризантемы, конопля, лен, белена, мята, масличное дерево, мирт, маслины, мак, лук, морской лук, полынь, масло ромашки, чеснок. Часть этих растений, а также мед, живица ливанского кедра и каменная смола использовались для бальзамирования тел фараонов.

Впоследствии секрет ингредиентов бальзамирования копты88 передали Ордену храмовников (тамплиеров) для сохранения тел убитых рыцарей в сражениях за Святую землю.

Примерно в это же время участники Крестовых походов заимствуют у персов слово «Парадиз», которое первоначально означало просто сад, обнесенный стеной (от персидского «pairi» – «вокруг» и «daeza» – «стена»). Именно в этом смысле использовал его ранее Ксенофонт Афинский, вложив в уста философа Сократа похвалу царю персов за любовь к «развлекательному» саду. Он поучал своих учеников, что повсюду, где ни появлялся персидский царь, он заботился о разведении садов, которые были полны всем лучшим и прекраснейшим, что могла породить земля. В садах царь проводит большую часть своего времени, если только время года это позволяет. Ксенофонт также упоминает, что Кир устроил парадиз в Пасаргадах – ранней столице Ахеменидов89.

Слово «Парадиз» в значении «Рай» впоследствии перевели на латынь – «paradisus», и оно есть в библейской фразе: «И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке.» (Быт., 2:8).

Справедливости ради необходимо отметить, что идея Райского Сада восходит к первому городу-государству Уруку в Месопотамии90 с его замечательным эпосом о Гильгамеше, который посетил «каменный сад» богов.

Евреи, во время Вавилонского пленения (более 6000 лет назад), были поражены красотой знаменитых висячих садов Семирамиды91, «седьмого чуда света». Роскошный Вавилон (что в переводе означает «Божественные врата») занимал площадь в 490 квадратных километров, то есть был в четыре раза больше современного Лондона. Город был пересечен прямыми улицами с трех- и четырехэтажными домами. Внутри города были сады и поля. На берегу Евфрата стоял дворец, особенно украшенный царем Навуходоносором, и около дворца висячий сад.

Этот сад представлял собою 20 террас, расположенных уступами друг над другом. Нижняя терраса шла по квадратному фундаменту, каждая сторона которого была в 120 метров длиною. Террасы из каменных глыб в 1,5 метра толщиной, имеющие 5 метров в ширину, поддерживались массивными колоннами. Величина террас кверху уменьшалась уступами наподобие пирамиды. Самая верхняя терраса возвышалась на 25 метров (50 локтей). Вся постройка была сквозной. Внутри галерей, образованных колоннами, помещались гроты, украшенные цветным кафелем и расписанные фресками. Террасы сообщались витыми лестницами. В толще колонн были скрыты трубы, по которым насосами поднималась вода из реки Евфрат в висячий сад до самой верхней террасы. Плиты террас были залиты свинцом, выложены тростником, пропитанным смолой (асфальтом), и двойным рядом кирпичей, скрепленных известью, поверх которых была положена земля в таком количестве, что ее хватало для укоренения больших деревьев. Навуходоносор повелел отобрать самые красивые деревья, кустарники и цветы со всех концов Ассирийского царства, с берегов Каспия, Средиземного моря и Персидского залива.

Евреи перенесли свои впечатления о садах Семирамиды на представления о Райском саде, или Эдеме. Согласно Талмуду, Райский сад был блаженной преисподней, где праведники ждали воскресения, а масличный лист, который голубь принес Ною в ковчег во время Потопа, был как раз из Эдема.

В книге «Песни Песней Соломона» описаны многие растения из сада царя Соломона – виноград, мирра, алоэ, хна, нард, шафран, мандрагора, аир, корица, яблоня, смоква, лилия, гранат, орех, пальма. Кроме того, в разных частях Библии упомянуты: анемоны, анис, ирис, иерихонская роза, камыш, клевер, кориандр, лен, мальва, мята, полынь, рута, укроп, различные овощи – бобы, горчица, лук-порей, огурцы, тыква, чеснок, чечевица.

В финиковой пальме некоторые комментаторы Библии видели Древо Жизни, акацию считали Неопалимой Купиной. В тексте Священного Писания упомянуты также ясень, шелковица, каштан, лавр, кипарис, вяз, ель, дуб, клен, ива, мирт, эбеновое и сандаловое деревья, можжевельник, фисташка, тамариск, сикомора92.

У мусульман «Сад Аллаха» – тоже райское место, где герои, сражавшиеся за веру обретут вечный покой, вечное блаженство и усладу: «И помимо двух – еще два сада темно-зеленые. В них – два источника, бьющие водой. В них плоды, и пальмы, и гранаты. В них – добротные, прекрасные, – черноокие, скрытые в шатрах» (Коран 56:62—72)93.

Как сказано выше, на земле первый Парадиз (Райский сад) был разбит Киром Великим94 в Пасаргадах (ранней столицы Персии), где ровные аллеи, пересекающиеся под прямым углом, были вымощены широкими плитами и окаймлены арыками. Необычные деревья рассажены по пять экземпляров наподобие печатей на ценном письме, и такая посадка с тех пор называется садовниками «квинкунксом»95. В парке синели пруды, расположенные среди разнообразных причудливых цветов и великолепных розариев.

Персию недаром называют родиной царицы цветов – розы. Ее даже называли «Гюлистан» – «Сад роз». И персидские поэты Саади, Хафиз, Омар Хайям воспели розу в своих стихах. И даже персидский национальный эпос известен под названием «Гюль-Наме» – «Книга о розе». В качестве примера приведем рубаи Омара Хайяма о розе:

Необходимо помнить, что Персия – родина не только роз, но и сирени, тюльпанов, лилий, нарциссов. Столица древней Персии называлась Суза – Лилия.

Конец ознакомительного фрагмента.