Теория и практика обнищания
У всех свои страсти[9].
Воззрениям Вольтера уже добрых 250 лет, и их, вообще-то, очень легко понять. Если устранить привилегии и господство произвола, а на их место поставить разум и науку, позволить коммерсантам мирно и уверенно вести хозяйство, поставить толковых над нерадивыми – и страна расцветёт в благосостоянии. И действительно, соединение экономики и политики произвело индустриальную революцию, которая после длительного периода нищеты заметно улучшила всеобщее благосостояние. Так разумно сегодня звучит то, что тогда было революционным. Но барокко глубоко застряло у нас в костях, глубже, чем готов воспринимать рассудок, и кое-кто по-прежнему тоскует по привилегиям высшего общества. Никто, достигнув прочного положения, не хочет конкуренции и свободного соревнования. Ведь они означают лишь увеличение нагрузки и уменьшение выгоды, ничего хорошего.
Крупные кризисы в Европе, США и Японии после смены тысячелетия, отмеченные ещё и гордым сознанием того, что конец истории уже близок, во многом связаны с подавленными частными интересами и являются в известной мере воплощением идей барокко. В каждой стране проблема выглядит по-своему, но всюду имеет один и тот же эффект. Привилегии возникают совершенно естественно, и если они однажды установились, если немногие избранные привыкли жить за счёт многих, всякое изменение стоит больших усилий – как революция. Привилегии быстро становятся частью культуры, укореняются в образе жизни и становятся частью системы ожиданий, ибо мало что так инертно и устойчиво, как вера в свою избранность. Государство, которое не хочет стать жертвой непотизма, должно иметь сильные и централизованные институции, чтобы защищаться от дурного кумовства. Но при всей силе оно должно быть открытым, прозрачным и хорошо контролируемым, чтобы самому не стать источником привилегий. В подобном равновесии, которое постоянно приходится находить заново, пребывает не так уж много обществ.
Как бы то ни было, Просвещение положило конец не привилегиям, а разве что только напудренным парикам. В любой стране, в любом обществе возникают те незаслуженные льготы, которые Вольтер клеймил позором. Сегодня, уже не в эпоху Просвещения, этот механизм функционирует, пожалуй, следующим образом: маленькие группы людей, которым надо многого добиться и которые хорошо знают друг друга, охотно объединяются, когда речь идёт о том, чтобы ещё увеличить свою долю в общем пироге. Если их не так много, добыча делится на меньшее количество охотников и участие каждого по отдельности окупается. Например, представим себе весьма обозримое число фирм в индустрии частного долевого собственного капитала, которые предпочли бы платить меньше налогов. Для крупных игроков это может означать экономию порядка сотен миллионов долларов, и для каждого из них соответствующее изменение закона окупилось бы, даже если бы ему пришлось в одиночку оплачивать лоббирование. Тем более для группы в целом это окупается всегда.
К такому проекту охотно примыкают и адвокаты этих фирм, чуя возможность получить гонорар в виде участия в инвестициях частного долевого собственного капитала (который предполагается освободить от налогов). Так некоторые имеют огромный интерес в небольшом изменении закона, по которому выплаты руководству частного долевого собственного капитала больше не облагаются налогом как доход. Тема довольно тёмная, так что дело остаётся закрытым для широкой публичности, и находится достаточно симпатизирующих депутатов, которые очень скоро доводят намерение до состояния закона. На свет такая конструкция попадает, только если какой-нибудь неосторожный член этого общества высунется из окна слишком далеко, как, например, республиканский кандидат в президенты 2012 года, Митт Ромни, налоговая ставка которого в 14 % утаивалась от слишком большой части работающего населения.
Чем больше группы, тем труднее поставить их участников в один ряд. Высшая школа – вот фундамент для создания профсоюзов. Организовать массу людей непросто, потому что нет такого гольф-клуба, в котором весь состав имел бы общее прошлое и мог доверительно договориться о совместных действиях. И прибыль приходится делить между бо́льшим количеством голодных ртов, что для каждого по отдельности может не превысить суммы карманных расходов. Каждый член рискует потерять рабочее место и тем самым основу пропитания семьи, а на другой чаше весов при этом может оказаться разве что весьма скромное повышение заработка. Многие рабочие на стадии основания профсоюзного движения быстро понимали, что их личный доход находится в не очень хорошей позиции по отношению к риску, и вожди протеста (которым надо было выиграть очень много) в XIX веке по существу были заняты тем, что обещали райские кущи и, если требовалось, насильно не допускали штрейкбрехеров к работе. Каждому по отдельности надо было так или иначе разъяснять его интерес.
Но когда привилегии уже достигнуты, инсайдеры прилагают усилия к тому, чтобы как можно меньше людей имели к ним доступ. Делиться доходом всегда нежелательно, так что там, где удалось добиться частных интересов, возникает естественная склонность к эксклюзивности. Профсоюзы добиваются и заключения договора по зарплате, и трудовых прав, которые защищают тех, кто уже имеет работу, от тех, кто хочет её иметь. Врачи держатся за право получения места жительства, которое защищает их от конкуренции. Крестьяне получают премии за сокращение обрабатываемых площадей, даже если они, помимо прочего, получают дотации, чтобы именно на этих площадях возделывать определённые сельскохозяйственные культуры для получения альтернативных источников энергии – а сходные схемы в других отраслях они бы наверняка сочли странными.
Будь то профсоюзный босс, крестьянский руководитель или управляющий частного долевого собственного капитала, они играют на разных инструментах, но по одним и тем же нотам. Они преследуют свои интересы за счёт апатичной массы, утверждая при этом как нечто само собой разумеющееся, что имеют в виду лишь общее благо, и тем самым парализуют общество. Они создают преграды конкуренции и равному доступу к рынкам и институциям, направляют денежные потоки так или иначе в свои карманы и устанавливают всё более сложные правила регулирования со всё большим количеством исключений, особых случаев и льгот до тех пор, пока не возникнет сеть, в которой хорошо устроились только самые ловкие. Из сегодняшних ловкачей получается завтрашний привилегированный класс, который затем, о чём сожалеет Вольтер, тормозит экономический и социальный прогресс самим своим существованием.
Чем слабее институции, тем более «барочны» обстоятельства, о чём можно судить при поверхностном обзоре еврозоны. Там, где централизованное государство слабо, всевозможные заинтересованные группы имеют возможность обеспечивать себя незаслуженными правами, а говоря напрямую – угощаться из общественной казны. Государство там не становится общественным проектом, агентом интересов своих граждан, а понимается как средство использования в личных целях. Банкротство государства в Латинской Европе для граждан, настроенных скорее антигосударственно и знающих по собственному опыту, как позаботиться о себе самостоятельно, не так страшно, как, например, для немцев, которые зачастую без своего государства не знают, за что хвататься.
Современная экономика привилегий наверняка представляет собой культурный феномен, зависимый далеко не только от институций. Таким странам, как Греция, не помогло то, что они переняли законы и государственное устройство у Дании, это в них ничего не изменило. Греческое государство, которое является излюбленным примером европейского упадка, имеет далеко не такую власть над своими гражданами, какую имеют бюрократии Севера, основанные на государственнических традициях. Тут господствует барокко без абсолютизма. Это даёт определённым группам возможность получать синекуры, пока они у власти. То есть, если правительство составлено из социалистов, оно обеспечивает своих однопартийцев работой – например на государственной железной дороге – как это прежде делала буржуазия для своих друзей. Так и в государственных предприятиях или бюрократиях стремятся не столько к достижению внешних целей, сколько к обеспечению инсайдеров за счёт всех остальных.
В результате на греческой государственной ЖД в 2009 году годовому обороту в 174 миллиона евро противостояли расходы по содержанию персонала в размере 290 миллионов евро и проценты по обслуживанию восьмимиллиардного долга в размере 422 миллионов евро. Среднестатистический сотрудник железной дороги зарабатывал в год 65 тысяч евро-от дежурного по переезду до машиниста локомотива. Или: в Греции мужчины могут уйти на пенсию в 55 лет, а женщины в 50, если они работают на тяжёлой или вредной работе. В качестве таковых классифицированы около 600 профессий – в том числе парикмахер, радиодиктор, официант или музыкант. Или: лишь треть всех врачей в Греции вообще платит налоги, остальные зарабатывают, если верить их налоговым декларациям, меньше прожиточного минимума в 12 тысяч евро, освобождённого от налогов. Это не составляет и 20 % зарплаты среднестатистического железнодорожника. Греция до сих пор была страной с самой высокой в Европе долей самостоятельных предпринимателей, что не удивительно, ведь предприниматели практически не облагаются налогами – какой бы высокой ни была налоговая ставка на бумаге. А если кого-то и привлекали к выплате налога, он всегда мог пойти в суд, где дела рассматриваются подолгу – до 15 лет. До тех пор пока кому-нибудь – судьям или финансовой службе – не надоест судиться. Или: тогдашний министр финансов Франции – Кристин Лагард – передала своему греческому коллеге список с именами почти двух тысяч греческих клиентов банка HSBC в Женеве. С них планировалось взыскать неуплаченные налоги – такова была надежда кредиторов Греции из ЕС – и этими поступлениями санировать финансы страны. Госпожа Лагард, видимо, была настолько деликатна, что не просмотрела этот список, иначе ей не пришлось бы удивляться, что он тотчас бесследно пропал. В списке стояла, разумеется, клиентура политического класса, и дело просто кануло в лету. В стране, где каждый так или иначе привилегирован и относится к какой-нибудь клиентуре, никто не заинтересован в переменах и наслаждается жизнью, пока можно. Государство рассматривается инсайдерами как средство обогащения, а всеми остальными – как грабитель.
Так же, как в Греции, дела обстоят во многих частях мира, разве что не так живописно и шумно. Просвещению приходится нелегко, оно может в течение многих поколений безрезультатно нападать на религиозный догматизм и традиционные устои, но его обещание благоденствия, заработанного праведными трудами и эффективностью, чаще всего так и остается неуслышанным, как известие о приходе мессии, возвещённое воплями в пустыне.
Культурный шок, охвативший Европу во время большого кризиса, не нов, это отголосок того, что пережила Италия с момента своего основания 150 лет назад. Северные итальянцы, находившиеся под французским и австрийским влиянием, имевшие могущественные города-государства с сильными и действенными правительствами, привыкшие к правовой традиции, которая пронизывала всё, пережившие Просвещение (по крайней мере со времён оккупации Наполеоном), индустриализацию, прониклись, неизвестно почему, идеей, что итальянцы, живущие южнее Рима, в принципе устроены так же, как они сами. Так сама собой напрашивалась мысль распространить французское понимание государства из Пьемонта на всю страну и избавить братьев из Кампаньи, Сицилии, Калабрии и Апулии от незрелости, в которой те были виноваты сами. О том, насколько подобное предположение было наивно и насколько мало южная «незрелость» поддаётся изменению через пафос освобождения, рассудка и эффективности – роман Джузеппе Томази ди Лампедуза «Леопард». Там князь, символ истории Сицилии, но в то же время человек науки, привыкший видеть глубину сквозь поверхностный кажущийся облик, противодействует захвату власти со стороны Севера, который обещает реформу его стране, застрявшей в средневековье. Руссо[10], представитель нового времени, уверяет князя: «Всё станет лучше, поверьте мне, ваше превосходительство. Люди умелые и честные смогут выдвинуться. Всё остальное останется по-прежнему»[11]. Князь интерпретирует это для Юга: «Эти люди, деревенские либералишки, стремились лишь к легкой наживе. Баста, поставим точку»[12]. Он, а вместе с ним и многие простые люди видят в итальянском объединении под властью Пьемонта лишь смену господствующего класса, старой аристократии – на торговцев и ростовщиков. В конце концов сицилиец смотрит на пьемонтцев так же, как смотрел до этого на греков, римлян, арабов, норманнов, Анжуйскую династию, арагонцев, Габсбургов и Бурбонов; все они приходили с какими-нибудь новыми идеями – и никогда не задерживались тут. Коммерсанты Севера, которые на сей раз обещают новый мир и благоденствие, ничем не лучше, и сицилийцы не станут ради них менять свой образ жизни. Прежний порядок останется – так смола склеивает все внешние повреждения на стволе старого дерева. В этот мир Просвещение может войти лишь совсем иным, чем было когда-то задумано, ибо оно не найдёт здесь почвы, в которой могло бы укорениться.
Почему людям так тяжело даётся всякое изменение, даже если они точно знают, что, следуя выбранному курсу, они экономически потерпят поражение, а морально не выиграют ничего? Антон Чехов описывает в своей пьесе «Вишнёвый сад» паралич привилегированного общества, которое не может ни изменить себя, ни отказаться от себя. Некогда состоятельная русская дворянская семья оказывается в пьесе без средств. Она долго жила очень хорошо и никогда не задумывалась о том, откуда, вообще-то, берутся деньги. Жизненный стандарт семьи был не без элегантности приспособлен к имеющимся ресурсам, они привыкли к нему, как к долго ношенному праздничному костюму. Они и впредь ожидали от судьбы всего того, что полагается удачной жизни – например, возможность годами жить в Париже и иметь незастроенный вид на реку. Голос разума в этой пьесе принадлежит Лопахину, бывшему крепостному семьи, который разбогател на предпринимательстве. Он питает симпатию к прежним господам и пытается довести до их понимания две вещи: что им грозит разорение и как им избежать гибели. Его предложение гласит: самую красивую часть имения, вишнёвый сад, разбить на дачные участки и построить там для горожан летние домики. Но Лопахину не удаётся убедить господ ни в том ни в другом, поскольку семья предпочитает цепляться за призрачные надежды, чем портить себе настроение голыми расчётами и якобы экономической необходимостью:
Гаев. Ярославская тётушка обещала прислать, а когда и сколько пришлёт, неизвестно…
Лопахин. Сколько она пришлёт? Тысяч сто? Двести?
Любовь Андреевна. Ну… Тысяч десять-пятнадцать, и на том спасибо.
Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я ещё не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продаётся, а вы точно не понимаете.
Любовь Андреевна. Что же нам делать? Научите, что?
Лопахин. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю всё одно и то же. И вишнёвый сад, и землю необходимо отдать в аренду под дачи, сделать это теперь же, поскорее, – аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтоб были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
Любовь Андреевна. Дачи и дачники – это так пошло, простите.
Гаев. Совершенно с тобой согласен.
Лопахин. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили!
Происходит то, что и должно происходить: не происходит ничего. На принудительной продаже с публичных торгов сам Лопахин и покупает имение и затем делает то, что содержит в себе экономический смысл. Вишнёвый сад вырубается. В конце на заднем плане слышится звук топора, которым рубят чудесные деревья, не приносившие, правда, дохода. Вот что случается с обществами, в которых привилегии разрушили воображение: они скорее погибнут, чем реформируются. В этом глубинная причина плохих прогнозов для европейского проекта.
Полем деятельности, которое необходимо открытому обществу и действующей экономике, должен быть безупречный газон, на деле же редко попадается что-либо, кроме ухабистой площадки. Тем отважнее была идея Вольтера вообразить мир разума и заработка, равенства и справедливости, при котором рай на земле будет достигнут и сделается всеобщей реальностью. Ничего такого не было никогда и, пожалуй, не будет, по крайней мере до тех пор, пока человек ищет для себя преимуществ и чурается трудов. Но утописту всё едино, ему можно смело прорываться за пределы вялой инертности людей и расписывать себе, как могло бы выглядеть воплощение царства небесного на земле.