Часть II. Письма Жака де Бразза и Аттилио Печиле (1883–1885 гг.)
Сидят слева направо: Жак де Бразза, Пьер де Бразза, Аттилио Печиле. Стоит в центре Франсуа Ригай де Ластур. 1883–1885 гг.
I[291]
Либревиль, Габон, 9 февраля 1883 г.
«Кориско»[292], которого мы ждали здесь 22 января[293], прибыл только вчера вечером. Когда я вам пишу, то вижу, как подходит другой корабль, но не английский, который иногда пересекается в Габоне с «Кориско», а тот, который отвезет почту в Европу. Все чувствуют себя прекрасно. Габон не такая уж опасная для здоровья страна, как это считают в Европе; я думаю, что ему несправедливо приписывают дурную репутацию, как и в случае с Римом[294]. На самом деле Габон в смысле климата менее вреден, чем большинство колоний на Африканском побережье[295].
Я отправляюсь в Ламбарене, где начинают входить в оборот серебряные монеты и доллары, чего до этого еще не было.
Здесь в Габоне высоко ценится настоящий коралл, мне кажется, что он популярен и на Огове, куда торговцы уже стали его завозить. Вероятно также, что в скором времени будет востребован и бабтерос – розовый жемчуг, имитирующий коралл.
Позавчера мы сфотографировались всей группой. Габонский фотограф – негр, он говорит только по-английски, носит очки, в общем, довольно умелый малый.
Наш повар тоже черный, но он просто чудо. Я бы хотел, чтобы ты увидел этого совершенно невозмутимого негра. Утром он принимает от Аттилио (Печиле) заказ на завтрак и, кажется, ничего не понимает, о чем ему говорят; он стоит неподвижно, словно статуя. А затем подает нам изысканную еду.
Мы питаемся мясом, когда оно есть, и с большим удовольствием поглощаем раков, свежую рыбу, жаренные в масле баклажаны, салат, а из фруктов, которых всегда много, прекрасные бананы и ананасы.
Позавчера в первый раз во время сытного обеда я попробовал африканский хлеб, знаменитую маниоку[296]. Что сказать о ней? Прежде всего, что ее продают в форме длинной колбаски, завернутой в банановый лист; она цвета воска; по правде говоря, ее запах не из самых приятных.
По вкусу она немного острая и напоминает резину; думаю, что я смогу есть ее вместо нашего хлеба.
II[297]
Либревиль, Габон, 23 февраля 1883 г.
Надеюсь, что ты будешь доволен, узнав, что я уже переболел лихорадкой. Что касается меня, то я очень рад этому, так как знаю теперь, как она лечится и что отныне у меня будут только редкие приступы в течение нескольких часов примерно раз в месяц. Я заболел, как мне и предсказывал врач, по примеру всех европейцев, впервые приезжающих в Габон; обычно лихорадка начинается после пятнадцати – двадцати дней и длится пять, шесть, самое большее восемь дней, после чего все кончается.
Моя лихорадка продолжалась шесть дней; градусник постоянно показывал 39,5°C; после шести дней ко мне вернулся мой прежний аппетит, и вот уже с 19 февраля я вполне здоров и весел.
После меня, на день позже, заболел и Аттилио. Но на следующий день у него уже не было никакой лихорадки и появился отменный аппетит. Вывод: мы все чувствуем себя прекрасно и готовимся к отъезду в Ламбарене, это произойдет самое позднее через три или четыре дня[298]. Корабль из Гамбурга только что прибыл и привез нам все наше снаряжение.
Здесь очень много так называемого сферосидерита[299] – горной породы, богатой железом; встречается также толстый пласт (не смогу сказать, какого размера), образованный из кремнистого песка, похожего по цвету на окись железа.
Поверь мне, в этой стране геологические наблюдения – не самое легкое дело. Тропическая растительность, вероятно, чрезвычайно ревниво относится к сокровищам земли и старается укрыть их все под листьями и ветвями.
Вчера максимальная температура воздуха доходила до 28,4°C, минимальная – до 24,8°C. Сегодня у нас 28,5°C. Как видишь, жара не очень сильная[300].
Но влажность переносится тяжело; сегодня гигрометр показывает 93,7 %[301]. В этой благословенной стране все покрывается плесенью. Барометр Фортена[302], установленный на высоте семнадцати метров над уровнем моря и зафиксированный на нулевой отметке, показывает сейчас 758,05 мм.
В данный момент я кончил завтракать и возвращаюсь к своему письму. Стол уже убран, де Ластур курит сигарету, Аттилио просматривает список ящиков, а я пишу. Время от времени по моему белому листу пробегает таракан, но на него не обращают внимания, так как эти насекомые живут во всех ящиках и прячутся повсюду. С нами малыш Жозеф, сын Нгинге[303], одного из тех, кто служил у Пьера во время первой экспедиции, а теперь работает у нас. Жозеф ходит, словно гусенок. Сейчас он занят тем, что неуклюже, как жаба, прыгает по нашим апартаментам, состоящим из двух комнатушек; он совершенно голый, только на шее, на шнурке, у него висит некий предмет, похожий на толстую гаванскую сигару цвета высушенного бычьего сухожилия; догадайся, что это за сигара? А это кусок от его пуповины, который при рождении повесили ему на шею, чтобы защищать от всех детских болезней[304].
III[305]
Ламбарене, 4 марта 1883 г.
Через два или три дня мы уедем во Франсвиль, куда сможем, надеюсь, доставить двенадцать пирог с грузом. Аттилио остается в Ламбарене, чтобы дождаться других лодок, и таким образом мы перевезем во Франсвиль все наши товары[306].
Мое оборудование для естественнонаучных наблюдений прибудет во Франсвиль не раньше, чем через пять месяцев.
Чтобы повеселить тебя, я опишу сейчас свою комнату, подлинно африканскую. Маленькая хижина, где я нахожусь, состоит из двух крошечных комнатушек. Аттилио занимает одну, я – другую. Решетчатые стены, как это принято здесь, сделаны из растения, которое называют бамбуком, но оно не имеет ничего общего с обычным бамбуком; это, скорее, разновидность пальмы, которую я никогда не видел. Его длинные гладкие стебли действительно похожи на пальмовые. Стебли кладут один на другой и связывают лианами так, чтобы между ними можно было просунуть руку. Крыша сделана из листьев шириной в пять и длиной в семьдесят сантиметров, их укладывают на манер черепицы и крепко связывают; такая крыша чрезвычайно легкая и никогда не течет.
Пол земляной, вместо кровати – доска с шерстяным одеялом, которое служит одновременно и матрасом, и простыней; над кроватью висит розовая москитная сетка, закрывающая меня вместе со свечой; тем не менее несколько комаров всегда проникают внутрь, а африканские комары высокого качества.
Я пишу тебе в очень неудобной позе, лежа на постели, вместо стола – книга, от всего этого болит поясница.
Мой альбом заполняется рисунками, я очень этим доволен, к тому же я замечаю, что с каждым разом рисую все лучше.
IV[307]
Деревня Бундана[308], 20 марта 1883 г.
Прежде всего сообщаю, что мы все здоровы. Мое путешествие прошло удачно, если не считать приступа лихорадки, длившегося три дня.
9 марта на пятнадцати пирогах мы уехали из Ламбарене; плавание по Огове до сих пор было довольно спокойным, ни одна пирога не опрокинулась; сейчас лучшее время, чтобы пройти пороги. Я рисую, занимаюсь, когда хочу, геологией, собираю камни.
Вчера вожди оканда Симбуата[309], Бойя[310] и Десу явились к нам с подарками. Когда они узнали, что я брат «большого командира»[311] и что мы родились от одного отца и одной матери, то не могли скрыть своего восхищения. Первое, что они исследовали и по чему признали меня, оказались мои ноги. Осмотрев их со всех сторон, они стали испускать радостные возгласы. После этого они изучили мое лицо, их также заинтересовало, как я хожу, но самый большой восторг вызвали подаренные тобой маленькое распятие и медальон. Кстати, не помню, какой вождь сказал по поводу моего плана дойти босым до Конго: «Нельзя доверять белому человеку, который прячет свои ноги».
Из трех вождей, названных мною, Симбуата самый оригинальный. Он заплетает бороду в косички, с каждой из которых свисает по три жемчужины бабтерос: одна белая и две небесно-голубые; когда он шевелит головой, косы приходят в движение и создают довольно любопытный эффект.
У женщин огромные шевелюры, которые они укладывают с помощью особой глины, смешанной с пальмовым маслом; когда они направляются на плантации или когда идет дождь, они накрывают их небольшим грязным куском ткани. Дети – прелестные кругленькие толстячки с огромными черными и очень умными глазами. Этим утром я рисовал около лагеря, а рядом вертелся красивый малыш и наблюдал за мной; время от времени он дотрагивался до моей бумаги, оставляя на ней черные отметины, затем касался моего карандаша, моей трубки и моей одежды или, стоя неподвижно, смотрел на меня безо всякого страха широко открытыми глазами.
Все женщины деревни приходили поглядеть на меня, поскольку их мужья сказали им, что я брат «большого командира». Их ноги и руки были сплошь унизаны латунными кольцами, а бедра едва скрыты клочком материи.
В деревне я встретил старую женщину, которая изготавливает горшки из желтоватой глины, добавляя туда крупинки кварца и немного клея; она делает их вручную с помощью небольшого куска дерева, высушивает на солнце, а затем ставит к огню; котелки очень тонкие и самой незатейливой формы.
Пороги, которые мы преодолеваем вот уже неделю, не такие уж страшные, как я думал. Чтобы иметь о них представление, вообрази, что ты поднимаешься на пироге по Торре[312] во время половодья. В какое-то мгновение вода делает бросок; тогда пирогу тянут на веревке и продвигаются вперед, орудуя шестом. Когда это не удается, то плывут по небольшим боковым каналам.
Нельзя сказать, что жара здесь чрезмерная, ночью, с семи вечера и почти до восхода солнца, термометр показывает почти всегда 25°С[313], правда, с одиннадцати и до трех часов пополудни песок нагревается примерно до 66°С. Так что ты понимаешь: идти босым по такому песку – небольшое удовольствие, но до Франсвиля я решил не носить обуви, так как это непрактично: полмесяца дождей достаточно, чтобы она развалилась.
Сейчас погода прекрасная: вот уже три дня, как не выпало ни капли, хотя это время проливных дождей. Я думаю, в Африке, как и в Европе, законы метеорологии действуют с точностью до наоборот.
Я уезжаю завтра рано утром, и, пока я не окажусь во Франсвиле, мне придется прервать переписку с тобой.
Сегодня великолепная погода: дождя нет, и вода в реке начинает убывать.
V[314]
В деревне Думбы[315], на правом берегу Огове, в полутора днях пути на пироге до Думе, 14 апреля 1883 г.
Вчера в полдень мы прибыли к Думбе.
Прежде всего не беспокойтесь, я чувствую себя прекрасно, аппетит хороший и, что самое главное, больше не страдаю от жары, как другие. Солнце Рима, когда летом оно безжалостно жжет нас во время загородных прогулок, может не завидовать африканскому зною; вечерами здесь всегда свежо. Правда, несколько дней тому назад термометр, положенный на покрывало, которое было в пироге, показывал 53°C; в тени он опустился до 35°C тепла. Но вчера в одиннадцать часов вечера он показывал +20,5°C, а в другой вечер +21°C; ты видишь, что жара умеренная; во всяком случае, вечером можно насладиться прохладой.
Вчера, проходя порог, моя пирога перевернулась; хорошо, что я перед этим поменял лодку; не знаю, как получилось, но я ничего не потерял, и мой барометр Фортена оказался цел и невредим, несмотря на вынужденное купание.
Геологические отложения большей части долины Огове, начиная с Бове, – гранитного происхождения; они тянутся непрерывно до гор у деревни Думбы.
Мне кажется, что едва ли я увижу когда-нибудь сезон дождей[316], более милосердный, чем этот; с тех пор как мы покинули Ламбарене, дождь шел только пять дней.
VI[317]
Ламбарене, 3 мая 1883 г.
<…> Пьер де Бразза прибыл, и вместе с ним вся экспедиция. Посмотрел бы ты на эту толпу и всю эту рабочую суету. Здесь нас более трехсот человек, среди которых около двадцати белых.
Приезд Пьера де Бразза оказался очень волнующим зрелищем, у меня слезы подступили к глазам, когда я стал свидетелем встречи, которую ему устроили туземцы.
Новость о его прибытии распространилась мгновенно. Со всех сторон подплывали пироги, перегруженные неграми, желавшими встретиться с ним; они приветствовали его громкими криками:
«Наш отец вернулся, наш отец вернулся!»
Адума с Верхней Огове, которые в это время приехали сюда для перевозки каучука, пришли в полном составе обнять его и пожать ему руку.
Все они хотели бы поехать вместе с ним; все были готовы покинуть торговцев, с которыми спустились вниз по Огове, и служить под началом Пьера де Бразза. Уверяю тебя, мне трудно понять, как одному белому удалось внушить столько доверия и столько любви этим подозрительным, необразованным и неискренним людям.
Вот уже пятнадцать или двадцать дней, как я жду пироги из Франсвиля, на которых должен подняться вверх по реке, чтобы соединиться с Жаком де Бразза.
VII[318]
Пост на Алиме, или, точнее, пост Кенкуна в углу между реками Дьеле и Гамбо[319], где, сливаясь, они становятся Алимой, 5 июля 1883 г.[320]
24 мая[321] вместе с Балле и сорока пятью носильщиками батеке мы покинули деревню Нгими[322] и вечером прибыли в деревню Ниаманасине[323], где кончается дорога, идущая от Франсвиля, которую проложил по лесу Пьер; глядя на поваленные деревья, лежавшие вокруг, мы поражались тому, сколько усилий было вложено в эту работу.
Правда, на просеке уже успели вырасти кустарник, лианы и травы, образовав густую поросль; но ничего, срубить их не представляет трудностей.
Сразу же после деревни Ниаманасине начинается страна батеке, где дорога очень хорошая, и по ней легко прошли бы верблюды.
25 мая мы провели ночь на песчаном и холмистом Плато батеке; на нем больше гравия, чем травы, которая, кажется, еле пробивается через этот легкий песок из чистого кварца; гравий обычно светло-серый из-за недостатка гумуса, так как, хотя травы (его сырье) каждый год сжигают, пепла, который должен смешаться с песком, остается совсем мало, поскольку он почти всегда сдувается ветром. В низинах и в руслах ручьев эта белая галька напоминает соль, выпаренную из морской воды.
От солнечного света, падающего перпендикулярно, больно глазам; мы идем долго, нет никакой тени, кроме как от наших головных уборов. С того места, где мы провели ночь, мы могли обозреть лежавший перед нами голый ландшафт страны батеке; взор скользил лишь по монотонным изгибам земли, уходившим в бездонную даль, с редкими рощицами хилых деревьев, разбросанными, словно островки, среди этого океана солнца. А позади нас совсем другая картина – сплошной зеленеющий лес, сквозь который можно увидеть очертания Франсвиля, а за ним снова бесконечный лес, сливающийся с горизонтом и с небом.
Если вы увидели один уголок страны батеке, значит, вы увидели ее целиком, это то же самое, что и капля воды, которая ничем не отличается от другой.
Двадцать шестого я прибыл в первую деревню батеке, или, точнее, в группу деревень на Лекеи, родину наших носильщиков.
Необходимо, чтобы ты имел представление, что такое деревня батеке. Не думай, что она состоит из ряда домов, в которых живут и вождь, и другие семьи; здесь, наоборот, в одном месте сосредоточено несколько хижин для вождя, его жен и рабов; затем, на расстоянии двухсот метров или более, расположена другая группа жилищ и т. д.
Однако деревня Лекеи отличается от других тем, что она не защищена от солнца, хотя находится вблизи деревьев, покрывающих дно ущелья, из которого вытекает небольшой ручей; южнее этот ручей сливается с другим, проходящим мимо деревни Нджайоле[324], который в свою очередь впадает в Пассу.
Но не будем отвлекаться и отметим, что в типичной деревне батеке хижины скрыты под густыми пальмовыми рощицами и нет ни одной, которая бы оставалась без их зеленой защиты. Когда строят новую деревню, сначала сажают несколько банановых деревьев, которые растут хилыми и тощими.
В старых деревнях пальмы различной высоты, и по ним можно сосчитать число проживших там поколений (три, четыре, пять).
Если деревня покинута, пальмы остаются и долгое время служат свидетельством того, что здесь когда-то пребывало племя батеке. Эти рощицы, одни более молодые, другие постарше, третьи совсем старые, разбросанные то тут, то там по бесплодной земле, нарушают ее грустное однообразие. Из волокон пальмы (ее название я тебе сообщу, когда составлю гербарий) батеке изготовляют ткань, довольно грубую, размером не больше обычного носового платка. Из нескольких кусков, сшитых вместе, получается нечто вроде огромного савана, в который обертывают себя вожди. Ткань, первоначально цвета сурового шелка, очень быстро становится грязной от контакта с красной краской и пальмовым маслом, которыми туземцы натирают тело. В том, что из пальм делают ткань, я удостоверился, прибыв в одну деревню, где увидел деревья, лишенные всех листьев, кроме верхней кроны; они мне напомнили пальму пальмату (Chamaerops humilis)[325], единственную дикорастущую пальму в Италии[326].
В тени этих пальм, окруженных редкими банановыми деревьями, растут бобовые культуры (из семейства древовидных с белыми цветами и мохнатыми плодами, семена которых, растертые с каким-то другим, не известным мне растением, используются для отравления рыбы), клещевина обыкновенная[327], молочай (им отравляют стрелы), тыква, хлопковые деревья и другие растения, за которыми сегодня пока еще ухаживают, но завтра <люди уйдут>, и то, что останется от них, будет лишь указывать на присутствие здесь некогда человека. Под пальмами шумит многочисленное племя батеке. Почти каждый день и каждую ночь они танцуют под звуки тамтамов, а каждое утро все женщины с корзинами, ящиками, мотыгами (настоящими мотыгами) отправляются на плантации одинакового размера, разбитые на равном расстоянии друг от друга и представляющие собой вытянутые параллелограммы, примыкающие друг к другу, как и наши поля. Они дают обильные урожаи маниоки, проса, сахарного тростника, кукурузы, табака и фисташек.
Если я буду все описывать в деталях, то так никогда и не закончу, а я очень хотел бы рассказать тебе о корзинах самой разнообразной формы и тыквах, с которыми они ходят за водой. Или об их палках, к концу которых привязывается кудель из растений; с их помощью женщины ловят кузнечиков и других насекомых, которых едят с большим удовольствием. Или об ананасовых деревьях, растущих здесь, как сорная трава. Их тут очень много, земля сплошь покрыта ими. На каждом привале жадно пьют ананасовый сок, который заменяет часто отсутствующую воду.
Я хотел бы тебе рассказать, что едят батеке: это светло-зеленые побеги различных деревьев, горькие дикорастущие плоды лиан, маленькие красные луковицы одного низкорослого растения с жест кими листьями и цветком, растущим прямо из земли. Конечно, слово «луковица» не очень удачное, корень скорее похож на яйцо, из которого съедается белая часть, немного суховатая, по вкусу напоминающая чеснок[328].
Кроме того, здесь огромное количество кузнечиков. На всем протяжении пути наши носильщики поджигали траву и гонялись за ними. Поймав, они закатывали насекомых в шарики из маниоки размером в абрикос и проглатывали, словно пилюлю. Но самым изысканным блюдом считаются личинки бабочек; их завертывают в листья, жарят и едят.
Вот последние строки моего дневника за этот день[329]: «Прибыли батеке из Апири, за которыми послал Балле. Все они уселись в кружок, поставили на землю свои корзины, воткнули в песок свои ассагаи[330] и ножи. Солнце постепенно исчезало за их головами, покрытыми грязным куском туземной ткани, который обрамлял их исхудавшие лица».
Мы пересекли реку Дьеле и 30 мая были в деревне с тем же названием.
31 мая мы пересекли Нкони и оказались в деревне Апири[331].
3 июня мы ушли из этой деревни; я провел ночь близ Балы, где на меня обрушился страшный ливень.
4 июня в одиннадцать часов утра я прибыл на станцию Осика[332], расположенную в прекрасном месте в тридцати метрах от реки Лекила[333] и в ста метрах выше ее уровня. Замечу, что трех– или четырехдневные остановки в этих деревнях мы использовали для найма носильщиков. В Апири нам не удалось набрать их в достаточном количестве из-за большого праздника, так что я отправился вперед один с тридцатью тремя батеке; со мной был не очень тяжелый груз. Балле смог уехать в тот же день с другими носильщиками.
Я оставался на станции Осика до 24 июня, где не прекращал вести барометрические и метеорологические наблюдения.
Вот что я записал в дневнике 18 июня:
«Сегодня потрясающий день. Мы спустили на воду наш баркас[334]. Его киль, окрашенный в красный цвет, словно облаченный в пурпур, поддерживаемый сенегальцами, габонцами, галуа[335] и павинами[336] – всеми, кто служил в экспедиции, скользил по деревянным каткам, а в половине пятого вечера среди возгласов «Ура!» и криков наших людей он уже плыл[337] мимо берегов Лекилы в Осику, расположенную на 1°34′[338] ю.ш. и 12°15′ в.д., примерно в трехстах восьмидесяти метрах выше уровня моря. Солнце, уже спустившееся за холм, заливало багряным заревом все небо, а бледная луна проглядывала сквозь густую сеть свисавших ветвей и лиан, колыхавшихся от ветра… <…>
У меня слабый приступ лихорадки, который предупреждает, что завтра необходимо принять хорошую дозу хинина. До чего противная эта лихорадка, но когда я болею, то предаюсь воспоминаниям о прекрасном небе Италии, и мой дух укрепляется».
Ты мне скажешь, что я становлюсь немного романтиком; но что же ты хочешь? Я пишу тебе, и мысль об этом заставляет меня рассматривать день, который мы прожили, как если бы я рассматривал пейзаж, который собираюсь нарисовать. Я просто описываю впечатления, которые я получил.
23 июня в три часа пополудни какой-то человек со станции Кенкуна[339] пришел сообщить мне, что несколько апфуру хотят поговорить с белым человеком; там было восемь мужчин и три женщины с двумя пирогами, нагруженными маниокой. Что делать? Прежде всего собрать вещи, чтобы завтра же уехать. Но можно ли было верить тому, что сказал человек со станции Кенкуна? Вдруг апфуру хотели повторить то, что они сделали в случае с Мизоном: когда тот приближался к ним, они обращались в бегство.
Правда, если Мизон искал их, то здесь, наоборот, они сами явились за белым. По этому поводу я вспомнил строку: «Timeo Danaos» и т. д.[340]
24 июня[341] вместе с четырьмя батеке я перебрался со станции Осика на станцию Алима[342], или, точнее, в деревню <вождя> Кенкуны, рядом с которой находится станция. Я прибыл туда к вечеру.
Вечером 25 июня туда же прибыл Балле. Утром 27 июня Фирмен, которого мы послали с Угулой[343] в лагерь апфуру, по возвращении наговорил много добрых слов о тех самых апфуру, пожелавших встретиться с белым.
В два часа пополудни Балле, Фирмен, я и Ренкекиза[344] отправились в лагерь апфуру и оказались там уже поздно ночью. Мы обходили деревни батеке, что удлинило наш путь. Кроме того, мы пересекли на маленькой пироге реку Гамбо и перешли вброд два ручья, где вода поднималась нам до пояса. Да, я забыл упомянуть, что с нами был сын Кенкуны.
У меня нет времени, чтобы пересказать тебе то, что я уже занес в свой дневник, поэтому привожу оттуда выдержку, опустив описание инструментов и маниоки у апфуру; ты знаешь о них по моим предыдущим письмам.
«Была уже глубокая ночь, когда, взобравшись на холм у леса, окаймляющего Алиму, мы увидели огоньки; это был лагерь апфуру; я послал вперед сына Кенкуны сообщить им, что прибыли белые люди; несколько минут спустя мы уже сидели у костра на чем-то вроде скамьи в окружении апфуру, которые, не скрывая удивления, рассматривали нас с головы до пят.
После того как мы пожали руку вождю[345] и обменялись хлопками[346], начались расспросы. Угула, хорошо говоривший на батеке и понгве, служил переводчиком. Благодаря Угуле мы смогли получить различные сведения, которые ему удалось собрать за день, проведенный с апфуру, тем более что он знал Макоко и Кенкуну, у которых уже побывал вместе с Пьером, и считал, что на этот раз лучше отправиться к Макоко на пироге, чем снова идти по земле.
Вот первое впечатление, которое я получил об апфуру при свете костра, на котором кипел типичный для их хозяйства котел: это были славные люди, высокого роста, крепкие, с сильными руками, с открытыми лицами, не скрывавшими удивления. Какая разница с этими скелетами батеке!
Напряженное внимание, предметом которого мы оказались, выражалось в возгласах изумления, передававшихся по кругу из уст в уста. Лишь только костер угасал, апфуру спешили бросить в него ветки, чтобы поддержать пламя и разглядывать нас в свое полное удовольствие. Изучению ног и обуви не было конца: туземцы тщательно исследовали наши ботинки, передавая их из рук в руки с нескрываемым восхищением. Вот бы изумился мой сапожник из Удине[347], если бы узнал, в какой восторг он привел апфуру своим изделием! Что касается меня, то мне казалось, что я грежу, видя их озаренные огнем черные лица; эти освещенные лица – единственное, что вырисовывалось на фоне темного леса; над нашими же головами было безлунное небо, сплошь усеянное звездами, а сквозь листву деревьев таинственно поблескивали воды Алимы. Я думал о многом, я вспоминал Пьера, когда он в первый раз плыл по этой еще незнакомой реке и был остановлен многочисленными пирогами, полными туземцев с огнестрельным оружием; это случилось 3 июля 1878 г.[348]
Место, в котором мы находились, вероятно, было как раз то, где Пьер впервые увидел и открыл Алиму; может быть, даже в тот же самый день, но с разницей в пять лет». <…>
Я не буду тебе рассказывать об ужине с маниокой, копченой рыбой и обжаренными пальмовыми орехами; не буду рассказывать и о ночи, целиком посвященной борьбе с комарами, которые так и не дали нам закрыть глаза и которые заставляли нас страстно желать наступления дня.
Было бы также утомительно описывать бесчисленные корзины, куда туземцы укладывают маниоку; они покупают ее у батеке за копченую рыбу; маниока еще в клубнях, хлеб готовится потом.
Переговоры с вождем завершились, и он сказал, что когда белый человек впервые пришел на их землю, он развязал войну, но теперь с этим покончено, и они желают быть нашими друзьями[349].
Вождь хотел, чтобы белый человек пришел к нему и начал с ним большую торговлю слоновой костью. Его брат вел войну с белыми и был убит, он же хотел договориться с нами.
Вождя зовут Домби; на его ноге остался след от пули, но мы поостереглись спросить, как он ее получил.
Со своей стороны, мы сказали ему, что к ним с различными товарами охотно приедут другие белые, мы же хотели бы спуститься к Макоко и перевезти наш груз на их пирогах.
Было решено, что Балле займется отправкой товаров, уже прибывших в Сене[350], на Дьеле, а когда они дойдут до нас, я пошлю к нему с этим известием одного из наших «ребят» (так мы называем наших работников), и он уедет на очень большой пироге с сотней гребцов туда, куда будет свезен весь груз. Договорились об оплате: капсюльное ружье[351] для Домби и три отреза ткани для каждого. В отрезе чуть больше трех метров.
Завершив палавру, мы вернулись в свой лагерь, предварительно раздав подарки: большой колокольчик, один отрез ткани, соль, бисер, порох, несколько маленьких колокольчиков и каури (мелкие ракушки); туземцы, кажется, остались очень довольны; более всего им пришлась по душе красная материя.
Потребуется, вероятно, неделя, чтобы спуститься по Алиме до самого близкого к резиденции Макоко пункта: позже его будут обозначать на карте как Нганшино, я же думаю, что это слово надо писать «Гансен» (Gancin)[352].
От Макоко до Франсвиля можно без труда добраться за двенадцать или пятнадцать дней.
P. S.
Я продолжаю чувствовать себя хорошо. Я прибыл сюда с поста Алима[354], спустившись на пироге по Гамбо и поднявшись по Дьеле.
VIII[355]
Франсвиль, 3 августа 1883 г.[356]
Наконец-то мы во Франсвиле после пятидесяти двух дней удачного, хотя и довольно скучного путешествия.
От Ашуки (адума[357]) до водопадов Бове ничего примечательного, кроме очень интересного народа – павинов Верхней Огове. Будучи дикарями до мозга костей, но умными и смелыми, они единственные среди речных племен, кто обладает независимым характером и не походит на стадо глупых и трусливых обезьян, как все остальные.
В районе Бове у нас были некоторые трудности с этими смельчаками. Стоило видеть, с какой отвагой и с какой радостью эти дикари сбегались, готовые вступить с нами в перестрелку, и с какой быстротой они садились на пироги, чтобы устроить атаку. К счастью, все закончилось миром, и мы расстались добрыми друзьями.
Павины – это особый тип, отличающийся от других народов бассейна Огове как своими обычаями, так и языком, как своими прическами, так и оружием.
Их женщины, надо сказать, некрасивы, даже больше – неприятны. Они маленького роста, пьянчужки, их длинные и курчавые волосы можно принять за завитой парик или шерсть пуделя. У некоторых ноги от колена до ступни унизаны толстыми железными или медными кольцами, на руках же нет никаких украшений. Их одежда состоит из жемчужной цепочки на шее и еще одной, ниже талии, вокруг бедер. К этой цепочке прикреплен кусок шкуры газели размером не более пятидесяти квадратных сантиметров, твердый и негнущийся, как доска. Все жирное, грязное, красноватого оттенка из-за обычая речных племен натирать тело пальмовым маслом, а потом покрывать его красной краской.
Поскольку павины принадлежат к народам внутренних областей, они не умеют ни плавать, ни пользоваться веслами, ни делать пироги. Если у них и увидишь лодки, то все они украдены у соседних племен; чтобы спускаться по реке, они пользуются плотами.
Когда я прибыл в одну из их деревень, все мужчины держали наготове ружья, с которыми они никогда не расстаются, и специальные ножи, образец которых я тебе отослал.
Как и во всех племенах, живущих по берегам реки, мужчины более ловкие, чем женщины, но ненамного.
Павины – умелые торговцы, можно сказать, что они обладают монополией на сбыт слоновой кости. К тому же они прекрасные охотники, и плоды своей охоты (очень вкусное закопченное мясо) продают соседним племенам. Их основным охотничьим орудием является длинная веревочная сеть, с помощью которой они ловят большое количество антилоп и диких кабанов.
Большинство павинов стремится продвинуться как можно ближе к побережью; одни уже поселились там, другие продолжают мигрировать, иногда даже целыми деревнями.
Я думаю, что, когда павины окончательно обоснуются на побережье, они смогут оказать реальную помощь колонии, которая обязательно воспользуется этим трудолюбивым и умным народом, превосходящим глупую расу мпонгве, впрочем, почти полностью угасшую[358].
Павины – страшно нечистоплотные (они никогда не моются), и по их телу ползают огромные вши; мы почти все подхватывали их, даже когда не оставались на ночлег в тамошних деревнях, а просто проходили мимо.
Кроме павинов, надо упомянуть адума, другое племя, интересное тем, что оно очень многочисленно и занимается в основном речной навигацией[359].
Страна адума – единственная на Огове, где вы найдете цветущую, плодородную и хорошо обработанную землю; она представляет исключение среди монотонного пейзажа, который тянется от Ламбарене до Франсвиля и навевает на вас невыносимую скуку.
Я мало что могу рассказать тебе об адума как о народе; они не очень умны, занимаются производством пальмового масла, плетут циновки (весьма красивые) и изготавливают туземную ткань из пальмовых листьев.
Адума много и усердно трудятся на земле; они строят пироги и в совершенстве управляют ими. В остальном этот народ ничем особенным не отличается; он миролюбив и труслив. Однажды я явился в одну из деревень адума с твоим ружьем на плече и заявил, что пришел воевать с ними. Я связал вождя, а все остальные ударились в бегство. Так что, если бы я захотел, то смог бы сжечь всю деревню и увести в плен вождя, не выстрелив даже в воздух.
Адума очень любят мясо. Мне привелось однажды беседовать с одним вождем; я спросил его, почему он не выращивает свиней, как это делают другие соседние с ним племена; он мне ответил, что пытался последовать их примеру, но находил этих животных настолько вкусными, что каждый раз сразу же съедал их.
Кроме адума, есть еще несколько небольших племен – данжиака[360] и обамба[361], не представляющих особого интереса. Правда, обамба – мастера по обработке железа, которое они сами добывают из руды. При них всегда один или более ассагаев, искусно выкованных, несколько ножей специфической формы, небольшой лук и колчан с отравленными стрелами. Ассагай – очень хорошее оружие.
В низовьях реки главными предметами обмена являются ткани, порох, ружья и табак, в то время как в районе Бове божество негров – соль, а материю, жемчуг и ружья они приобретают не для повседневных потребностей, а в основном для подарков, про запас или платы за труд.
За ложечку соли можно купить курицу, четыре яйца, гроздь из полсотни бананов.
Что касается стеклянных бус, они пользуются более или менее приличным спросом, и их цена зависит от моды; но соль все равно остается королевой товаров. Только что купленную, ее сразу же съедают и, не успев съесть, хотят еще; то же самое с порохом, три четверти которого сжигается впустую.
А теперь несколько слов о Франсвиле.
Что надо отметить прежде всего? Конечно, подвесной мост над рекой рядом с Франсвилем, сооруженный из лиан. Такие мосты построены по тем же принципам, что и наши висячие, с той лишь разницей, что их держат два огромных дерева с помощью трех основных тросов или подвесных канатов.
Лиана напоминает толстый индийский тростник: она волокнистая и чрезвычайно прочная.
Франсвиль расположен на вершине холма, откуда взору открываются бескрайние просторы. Перед вами предстает вереница небольших возвышенностей, покрытых очень высокой (выше меня) травой, жесткой и сухой, в данный момент почти полностью выгоревшей, в то время как в ложбинах зеленеют деревья; создается странный контраст между мрачным покровом холмов и веселой одеждой долин. Я думаю, что в сезон дождей, когда все окружающие нас холмы украсятся зеленью, пейзаж не будет таким неприглядным и однообразным.
Станция состоит из нескольких хижин, одни сделаны из соломы и бамбука, остальные – из бревен; у коменданта небольшой симпатичный домик из досок. Деревню окружают банановые, пальмовые и другие деревья.
Франсвиль можно назвать центром охоты, только, чтобы убить кого-нибудь, надо уйти подальше и потратить несколько дней. Тогда есть шанс встретить быка, слона и пантеру, не говоря уже о мелкой дичи, такой как обезьяны, фазаны и проч.
В походе я чувствовал себя прекрасно, если не считать нескольких приступов лихорадки; аппетит всегда на высоте, как и настроение.
Нам удалось убить крокодила более трех метров длиной, двух огромных гиппопотамов, боа[362] и дикого быка. Естественно, все это съедается. Я тебе сейчас расскажу о своих впечатлениях. Крокодил – это настоящая резина, хотя вкус терпимый. У гиппопотама мясо нежное и сочное, как у быка; когда ешь первый раз, оно кажется очень вкусным, но затем чувствуешь некоторый душок зверинца, и больше уже не хочется. Однако бульон из него прекрасный. Мясо боа очень жесткое, но приятного вкуса. По моему мнению, что действительно вкусно из дичи, так это мясо обезьяны и антилопы.
Когда мы попробуем черепаший суп, я сообщу тебе свои впечатления в деталях.
На следующий день после моего приезда во Франсвиль с Алимы вернулся и Жак де Бразза; он сопровождал туда Балле[363]. Я надеюсь отправиться с ним на Конго, но еще не знаю, как мы поступим. Я нашел Жака немного похудевшим, но в хорошей форме; у него такой вид, словно он целый месяц провел в горах.
IX[364]
С Алимы (устье Лекети)[365], 21 декабря 1883 г.
Месяц назад я был во Франсвиле, где с огромными трудностями собирал различные коллекции, а затем отправился в страну батеке, чтобы оттуда добраться до станции, основанной на Дьеле[366].
От Франсвиля до Дьеле пять дней хода через земли, населенные батеке; их деревни разбросаны до самого Конго; в расовом отношении этот народ отличается от всех других, живущих в бассейне Огове.
Здесь растет ядовитый молочай, которым батеке отравляют свои стрелы.
Одна особенность.
Ананасы такие красивые и такие крупные, каких не увидишь в Европе; они – любимое кушанье слонов и диких быков.
Батеке не вызывают симпатии, они вспыльчивы и недоверчивы. Они каннибалы, но не едят мертвых и не убивают рабов ради пищи, для этого существуют пленные и те, кто убит из мести. Что касается оружия, то у каждого из них только один ассагай и один нож, которые они почти всегда носят под мышкой.
Небольшой и примитивный лук служит им исключительно для охоты. Ружьями пользуются лишь вожди, да и то не все.
Что есть хорошего у батеке, так это то, что они опытные носильщики. Они переносят товары в ящиках, напоминающих коробы наших коробейников; они могут идти несколько дней подряд с грузом в двадцать пять или тридцать килограммов на плечах быстрым шагом, делая остановку лишь после захода солнца.
Батеке очень скромны в еде. Они удовлетворяют свой аппетит небольшим количеством маниоки и несколькими кузнечиками или гусеницами, которых подбирают, не замедляя шага, под своими ногами. Они похожи на скелеты, и просто поразительно видеть, как эти движущиеся каркасы из костей непринужденно несут немалые тяжести. Все они наняты нашей экспедицией и регулярно выполняют обязанности носильщиков между Франсвилем и своей страной. За четыре дня переноски из Франсвиля на Алиму они получают четыре локтя хлопка, хорошо покрашенного и накрахмаленного, ценой четверть франка[367] за метр, один стакан соли и один стакан пороха, двадцать бусинок из прозрачного стекла и двадцать каури, мелких ракушек, которые издают легкий шум, когда их подносишь к уху. Вдобавок им дают небольшое зеркальце и нож; в Европе это в сумме стоит два франка. Батеке понимают все преимущества контактов с белыми и служат им по совести. Все они хотели бы иметь у себя французскую станцию, особенно в тех деревнях, которые расположены на нашем пути и жители которых уже поработали у нас.
Я остался в Дьеле на неделю, а затем отправился исследовать водопады Гамбо, притока Дьеле. Мы хотели создать там еще один пост и выяснить возможность сооружения на этом каскаде гидравлической лесопилки[368].
Я ушел с тремя спутниками и после трех дней пути добрался до водопада. Там возникли некоторые трудности при переговорах с жителями здешних деревень, почти дикарями. Но терпением, длинными речами и подарками удалось выправить ситуацию, и негры уже принялись за дело: они строят для нас первую хижину под началом их сородича, которого мы назначили своим доверенным лицом. Завершив эту довольно легкую миссию на Гамбо, я вернулся в Дьеле пешком, так как не смог достать пирогу. Оттуда уже на пироге я спустился до Алимы, где нахожусь в данный момент и пишу тебе[369]. Здесь мы в стране батеке, но между двумя стоянками апфуру.
Апфуру – это народ Конго, о котором я тебе уже рассказывал. Они живут вдоль реки. Апфуру изобретательны и трудолюбивы и одновременно решительны и воинственны. Бразза сражался с ними во время предыдущей экспедиции, и они же сопровождали Балле на Конго в одной из своих пирог. А павины с Нижней Огове, если верить словам туземцев, все трусы и лжецы. В Габоне соратник Бразза <Жозеф> Мишо проявил к ним полное равнодушие, когда те начали стрелять в него. Это случилось, когда он доставлял почту; он удивился, встретив Ластура, спускавшегося по реке и вооруженного, словно для войны… с призраками.
Я чувствую себя прекрасно, здешний климат – один из самых здоровых; с тех пор, как я здесь, я не страдаю от лихорадки, и мои ноги полностью излечились.
При первой оказии я сфотографируюсь и вышлю вам свою карточку.
Только что пробило полночь. Мое освещение – фитиль из свернутого кусочка материи, опущенный в старую коробку из-под воска, – стало совсем слабым.
Целую вас.
Х[370]
С берегов Алимы, 26 декабря 1883 г.
<Пьер де> Бразза обращается с туземцами, как с братьями; через некоторое время все будут на его стороне.
Бразза очень доволен тем, как идут дела. Мое письмо отправится вместе с почтой, которую он отсылает, и оно в скором времени прибудет в Европу.
Трудно составить определенное представление об этой стране. Если я или кто-нибудь из экспедиции скажет вам, что она прекрасна, а негры – славные люди, то другой заявит, что он не смог выдержать здесь долго, что страна просто невыносима, что ее жители – дикари, что от них ничего не добьешься, что ее климат ужасный и что тут невозможно жить годами, питаясь одной маниокой и тощими курами.
Мне же здесь хорошо; Бразза, не прибегая к силе, сумел сделать эту землю своей. Ты можешь каждый день спокойно прохаживаться с тростью в руке и с жемчугом в кармане, как будто это загородная прогулка в Европе.
Пока экспедиция пользуется местными продуктами, не прикасаясь к консервам, которые берегут для Конго; маниока, бананы, прекрасный ямс, такой же вкусный, как и батат, куры и яйца, немного дичи и рыбы составляют основу нашего рациона; добавь к этому арахис (в поджаренном виде он похож на миндаль), щавель, аджака (вид шпината, приготовленного с листьями маниоки), сладкий батат, просо, кукурузу, ананасы и все остальное, что разнообразит наше меню.
Если мы не роскошествуем, то, по крайней мере, едим здоровую пищу. Мой пищеварительный аппарат работает лучше, и вот уже восемь месяцев, как у меня нет расстройства желудка. Я не потерял ни одного килограмма веса.
У меня, единственного члена экспедиции, сохранился деревенский румянец, который тропическое солнце сделало еще более ярким. Не думаю, что у лихорадки хватит сил согнать его.
Негры, в общем, славные люди; главное, найти к ним подход. С ними надо обращаться, как с детьми: действовать то напрямик, то окольным путем, то убеждать, то предлагать сладости. Ондумбо[371], например, если их не обижать, всегда готовы пойти навстречу. Напротив, для установления отношений с более гордыми и менее доверчивыми батеке требуются подарки и большое терпение. Что касается апфуру, воинственного, но умного, открытого и честного народа, то от него всего можно добиться уговорами, речами и, конечно, подарками; в сущности последний способ – самый надежный.
Служба сообщения и транспортировки от побережья до Конго через Огове полностью организована; караваны пирог постоянно курсируют между Франсвилем и Нджоле и могут ежегодно доставлять на станцию Франсвиль более ста тонн товаров. Руководят этой службой Ластур и <Жозеф> Мишо, а трудятся исключительно туземцы; это завербованные люди, дисциплинированные и добросовестные. Доставленные во Франсвиль товары переносят в Дьеле сотни и сотни батеке, всегда готовые оказать помощь экспедиции.
Из Дьеле товары спустят к Конго по Алиме, частично на пирогах апфуру, частично на паровых баркасах, первый из которых уже начал бороздить воды Алимы две недели тому назад. Затем устроят другие посты, где будут складировать местную продукцию, предназначаемую для Конго.
Пишу, чтобы убить время[372]; я здесь (в деревне Нгими) уже два дня совсем один, без книг, без охотничьего ружья и с мозолями на ногах.
Деревня Нгими является или, скорее, являлась складом для товаров экспедиции. Я прибыл сюда, чтобы договориться с жителями соседних деревень о строительстве хижины для Жака и для меня; мы посчитали это место удобным для наших исследований. От него до станции Франсвиль примерно десять километров; место не очень веселое, так как находится в закрытой низине, но зато у него огромное преимущество: мы здесь одни и нас никто не потревожит – необходимое условие для научной работы.
А сейчас я жду Жака, который должен вот-вот прибыть сюда с вещами, книгами, друзьями и, конечно, с продуктами. В то время, как я тебе пишу (десять часов утра), у меня на столе два яйца и немного маниоки – моя еда на весь день, если только какая-нибудь милосердная душа не принесет мне несколько ананасов или курицу.
Не обращай внимания на мое глупое и бессвязное письмо, у меня небольшая лихорадка, и голова совсем не работает. Я пишу вам, потому что чувствую потребность в общении. (Сейчас прервусь, чтобы принять полграмма хинина.)
Хижина, в которой я нахожусь, сделана из коры деревьев, в ней сложены ящики и гамаки, принадлежащие экспедиции, есть стол и две скамейки, плюс две туземные кровати, составленные из двух жердей, к которым лианами привязаны около тридцати палок, похожих на изогнутые подпорки для виноградника; на такую конструкцию набрасывают циновку и одеяло, если таковое имеется. Это не слишком мягкое ложе, однако на нем спят.
В данный момент мой слуга приносит мне роскошный обед из четырех блюд, на который я и не надеялся: маниоку, бананы, жареные фисташки и один ананас.
Мне кажется, что я не предоставил тебе полного списка «африканских казней»[373], невидимых спутниц несчастных исследователей.
1. Комары. Они повсюду, как на наших болотах. К счастью, неграм тоже известен накомарник, благодаря которому можно, по крайней мере ночью, защититься от комариных атак, если, конечно, максимально плотно подогнать его к кровати.
2. Фуру (Furù), почти невидимые мошки, которые преследуют вас утром и вечером и прячутся повсюду так, что невозможно их услышать или увидеть. Укус фуру, похожий на укус комара, доводит до безумия. От этих насекомых можно спастись лишь в туземной хижине, откуда их гонит огонь и дым.
3. Парша и вши, которых невозможно избежать, если контактируешь с неграми.
В данный момент я лечу себя от чесотки в начальной стадии; она уже проходит…
4. Шик[374] – самое страшное бедствие как для белых, так и для черных. В нормальном состоянии шик похож на маленькую прыгающую блоху, но он проникает под кожу и особенно под ногти на ногах. Если его быстро не извлечь оттуда полностью, он раздувается до размеров горошины и откладывает яйца[375], прокалывая в коже ранки – такие ранки, служащие гнездами для этих микроскопических насекомых, в конце концов превращают всю подошву в сплошную открытую рану, что часто случается у туземцев, которые – в отличие от нас – не занимаются гигиеной ни утром, ни вечером. Впрочем, носки полностью защищают от шика, но здесь их невозможно постоянно носить. Каждый вечер после походов по деревням приходится снимать с себя по пятнадцать или двадцать таких блох. Добавь к этому, что, когда ноги сбиты, каждый извлеченный шик оставляет после себя гноящуюся ссадину.
Это насекомое было завезено в Габон[376] из Мексики (может быть, работорговцами) десять или двенадцать лет тому назад и распространилось по этой стране с невероятной быстротой. В первое время, когда еще не знали, что это такое, люди умирали от неизлечимых ран и язв. Поэтому не приходится удивляться, что здесь всегда держат «ноги в руках».
5. Крокро[377]. Черт бы их побрал, этих крокро! Кто они такие? Почему они появляются? Как лечиться от них? Я думаю, на эти вопросы никто не может ответить. Дело в том, что подъем ноги, сами ноги, а иногда даже и бедра покрываются прыщами. Сначала образуется маленькое вздутие, из него рядом возникает другое, которое затем гниет, оставляя раны и струпья; все это в какой-то момент засыхает и исчезает, но тут же возникают новые раны и новые струпья.
Лечение не представляет трудности, потому что раны поверхностные и не очень болезненные, но в конце концов сам процесс превращается в пытку, так как надо все время делать перевязки, мыться водой с добавлением карболки, два или три раза в день припудривать тело крахмалом и жить с постоянной мыслью, что у тебя больные руки и ноги.
Таким образом, когда отправляешься на несколько дней в поход, никогда не знаешь, как поведут себя твои ноги; они могут распухнуть, из них будет течь водянистая жидкость, и боль станет невыносимой.
Естественно, поход нельзя прервать, и очень неприятно идти, чувствуя себя инвалидом. Крокро предпочитает крепкие и сангвинические натуры; он особенно любит нападать на новичков, как, например, на меня, который удовлетворяет всем требованиям. Добавь к этому, что каждая маленькая ссадина на руке или ноге, каждая царапина перерождаются в крокро и спустя восемь или десять дней у тебя уже настоящая рана. Впрочем, к этому привыкаешь, как и ко всему остальному.
6. Лихорадка считается самым тяжелым заболеванием, правда, она не столь надоедливая. Она протекает по своим правилам, а затем на некоторое время покидает вас без всяких последствий.
7. Ядовитые змеи, сороконожки, скорпионы, пауки и проч., и проч. Хотя страна и богата этими малосимпатичными зверюшками, случаи укусов или уколов редки.
Добавь к ним красных муравьев, которые вторгаются ночью в вашу хижину и заставляют выскакивать на улицу.
Теперь, когда перечисление семи «африканских казней» завершено, я отправляюсь на мое ложе из «мягкого пуха», чтобы немного отдохнуть от дневных забот.
Спокойной ночи и до следующего письма.
XI[378]
Пост Лекети на Алиме, левый берег, вблизи устья Лекети, 30 декабря 1883 г.
Мой дорогой друг[379], сегодня я получил всю почту. С 16 сентября я не имел никаких вестей из Европы. Я писал всю ночь – утром письма нужно отправить; извини меня за спешку.
Вот коротко о моем путешествии[380]. 11 декабря я оставил пост Дьеле и поднялся по реке в пироге апфуру с тремя своими спутниками; за пять дней я добрался до деревни Аторо[381]; затем по суше[382] пошел к Мпини[383], в угол, образованный реками Лекети и Джалинке[384], после чего поднялся на Плато ашикуйя, в деревню Эгиги вождя Мбуми[385], где провел целый день, любуясь великолепной возвышенностью, плодородной и покрытой толстым слоем гумуса (она находится приблизительно на высоте семисот восьмидесяти метров над уровнем моря). Оттуда я отправился обратно; спустившись на пироге (всего лишь выдолбленный ствол сандала, куда помещаешься с трудом, к тому же очень неустойчивый) от Мпини по реке Лекети, прежде мне неизвестной, после пяти дней плавания я добрался до устья Алимы[386]. Один раз лодка перевернулась, и я думал, что моя записная книжка пропала, поэтому мне пришлось чертить план реки на папиросной бумаге, случайно оказавшейся у меня. К счастью, книжка нашлась, час спустя я обнаружил ее на дне пироги среди нашей снеди: маниоки, кукурузы, арахиса.
Река замечательная; ее обычная ширина – шестьдесят метров, но местами она доходит до ста. Порогов нет, течение не очень сильное, и справа и слева болотистые берега покрыты лесом, где преобладает бамбук, который служит украшением всей этой буйной экваториальной флоры, отражающейся в светло-сероватой воде.
Я не только сделал барометрические и гипсометрические[387] измерения, но и нарисовал карту всего пути.
Я впервые пометил на ней Дьеле и Лекети, которые изучил. Я не успеваю послать тебе эту карту – она пока еще в моем дневнике.
Здесь все чувствуют себя прекрасно, и мы вовсе не завидуем ни здоровью, ни хорошему настроению живущих в Европе. Дай Бог, чтобы следующий год был таким же удачным, как и уходящий. Еще один год, и тогда я спущу паруса и стану думать о своих подкованных железом ботинках, о своем альпенштоке[388] и о замшевых перчатках, о которых я так и не забыл среди тягот африканской жизни.
XII[389]
Гансен, 19 февраля 1884 г.
Я жив и здоров, у меня есть еда и одежда. Я начинаю письмо этими словами, потому что, когда 14 февраля я приехал к Балле[390], он меня крепко обнял, так крепко, словно увидел меня воскресшим. Несколько дней до этого какой-то англичанин сообщил ему, что Жак де Бразза, или просто Жак, умер. Но я пока чувствую себя хорошо, и у меня давно не было приступов лихорадки.
Я покинул Дьеле 2 февраля[391], а вечером 14-го приплыл к Балле. Путешествие как по Алиме, так и по Конго было очень удачным. Встречавшиеся по пути племена не отказывали мне в теплом приеме.
В верховьях Алимы многочисленные стоянки и деревни апфуру беспрерывно следуют друг за другом. Корзин с маниокой, сваленных кучами на берегу, невероятное количество, их многие сотни. Спускаясь по реке, я постоянно встречал пироги апфуру, одни нагруженные маниокой, другие совсем пустые, возвращавшиеся за новыми корзинами.
Я только не мог понять, как эта громадная масса маниоки, собранная в верховьях Алимы и отправленная в ее низовья, вдруг исчезла, не успев доплыть до Конго. Куда же направился этот мощный поток, не дошедший до Конго? Вот что меня занимало.
Оказывается, все дело в том, что устье Алимы представляет из себя огромное болото, прорезанное множеством каналов.
Ниже той части долины Алимы, где плетут корзины и заполняют их маниокой, берега становятся все более топкими, деревни маленькими, а островки, на которых возводятся хижины, не больше самих построек. От напора волн человек защищает эти крошечные участки земли с помощью камней. Здесь растут банановые деревья, созревают кукуруза и маниока. Я видел в этих островных хижинах немало котелков, блюд, мисок, изготовленных рыбаками; здесь всегда богатый улов.
Прибыв к месту впадения Алимы в Конго, или, скорее, к одному из устьев Алимы (мне кажется, что их три или четыре)[392], я испытал невыразимый восторг. Без преувеличения, это было нечто грандиозное, беспредельное, невероятное. Конго казалось необъятным озером, усыпанным бесчисленными островами, и не было ничего, кроме воды и неба.
Настоящие стада гиппопотамов часто перегораживают проход, один раз я насчитал полсотни особей. Иногда корма пироги наталкивается на одного из них, тогда в ход идет мое ружье. Однажды за один день я убил трех гиппопотамов, из которых два были действительно огромными. Нужно целиться им в голову. Я застрелил одного сразу, попав пулей между глазом и ухом. Другой получил пулю в двух дюймах от уха; она вошла в голову на сорок сантиметров вглубь, однако животное продолжало отбиваться; две следующие пули, посланные в ту же часть тела, что и первая, только с другой стороны, прикончили толстокожего зверя, который рухнул на песчаную мель.
Но не будем больше говорить об охоте, всегда богатой трофеями: здесь в изобилии водятся дикие быки, слоны, гиппопотамы; нередко встречаются пантеры. Однажды пантера явилась к нам за козьим окороком, который хозяин завернул в шерстяное одеяло и положил под свою кровать; ее убили до моего прихода из ружья-ловушки, к дулу которого привязали курицу. На следующий день на станции Стэнли напротив нас[393] – на противоположном берегу – таким же образом убили другую пантеру огромного размера.
Здесь на Конго самые прекрасные места в мире, кажется, что ты находишься на берегу моря. А для коллекций и исследований – это настоящий рай.
Местная торговля очень любопытная. Туземцы покупают ткань на баретки (куски латунной проволоки длиной примерно в шестьдесят сантиметров и диаметром в полсантиметра). Локоть материи стоит три, пять или десять бареток. На них они также покупают продовольствие: маниоку, цыплят, коз, малафу (очень вкусное вино из сахарного тростника). Т. е. сначала они приобретают проволоку, а затем обменивают ее на материю. Это намного выгоднее, чем совершать прямой обмен.
Туземцы – страшные пьяницы; таких я никогда не встречал. Это настоящие губки; двадцать или тридцать человек садятся вокруг огромного глиняного сосуда, по величине и по форме напоминающего бочонок для масла (я видел похожие, размером в один метр), и выпивают содержимое, пока сосуд не опустеет, а они сами не наполнятся пьяной влагой до предела.
Эти туземцы довольно состоятельны; они трусливы, но с большими претензиями.
XIII[394]
Берега Алимы, в трех днях от Конго, 7 марта 1884 г.
Вот уже несколько дней, как мы с Пьером де Бразза совершаем путешествие к Конго. Мы спустились по Алиме на паровом баркасе[395], который впервые бороздит ее воды. Сейчас мы почти на полпути между Дьеле и Конго, где ждем остальные пироги с товарами. Мы разбили лагерь две недели тому назад в прекрасном месте на берегу реки; к тому же здесь полно дичи.
Мы уже убили пятерых оленей и полсотни фараонов[396]; охота – наше единственное занятие, поэтому время тянется долго и все наши мысли только об отъезде; если все пойдет хорошо, то, я думаю, через четыре или пять дней мы снимемся с якоря и направимся прямо к Макоко.
8 марта 1884 г.
Вчера после полудня Пьер вместе с механиком уехал на баркасе в деревню, находящуюся в одном дне пути отсюда, чтобы купить большую пирогу; я думаю, они вернутся через четыре или пять суток, так что я пока один с моим слугой и одним чернокожим; ты можешь себе представить, как мне здесь весело.
За это время я прочел от корки до корки, включая объявления на четвертой странице, дюжину пачек газет, полученных мною недавно, плюс пачку газет, которую мне прислал Бразза. Среди других любопытных вещей там говорилось о смерти Пьера и его брата Жака. С одной стороны, эти истории меня рассмешили, но с другой – я подумал, что было жестоко ради одной только сенсации публиковать в газетах подобные слухи, забывая, что у исследователей Африки есть и матери, и семьи.
Я пишу тебе, сидя на земле, на циновке, в окружении двадцати апфуру, которые с удивлением смотрят, как я макаю перо в картонный стаканчик, служащий мне чернильницей, а затем вывожу какие-то черточки.
Они понимают, что белые таким образом укладывают свои слова на бумагу.
По всему течению Алимы мы продолжаем встречать стоянки апфуру, почти деревни; некоторые из них обитаемы, другие покинуты.
Целый день я потратил на то, чтобы соорудить себе костюм, великолепную двойку из белого кретона[397] с пестрым рисунком, который сейчас на мне. Он состоит из рубашки с очень широкими рукавами по сенегальской моде и штанов в турецком стиле, к ним прилагается пара мавританских сандалий, одним словом, настоящий костюм Пьеро, в котором я похож на человека, сбежавшего с маскарада.
У меня во Франсвиле ящики полны европейских вещей, но с тех пор как я нахожусь внутри страны, я ничего не надевал, кроме одежды из легкой ткани, сшитой наподобие только что описанной. Я нахожу ее более удобной и более прохладной, я бы даже сказал, более гигиеничной, чем все остальное. Благодаря ей я никогда не простужался, у меня не было ни диареи, ни колик, вот почему я предпочитаю ее классическому костюму, от которого потеет и тело и душа.
Приехав в Африку, я думал сначала, что здесь нельзя трогаться с места, не имея хотя бы пары револьверов за поясом, а еще более опасно оказаться без оружия среди дикого племени; но вот прошло восемь или девять месяцев, и револьверы покоятся на дне ящика, а я хожу от деревни к деревне, даже не вспоминая об их существовании.
Недавно во время охоты застигнутый темнотой, я заблудился и переночевал в первой попавшейся мне деревне; так что же, перед тем как заснуть, мне ни разу не пришла мысль зарядить свое ружье. Нет людей более мирных, чем эти дикари, надо только уметь найти к ним подход.
Когда я пришел в эту деревню, было примерно восемь часов вечера; я ободрал одного из убитых фараонов, насадил его на вертел и принялся за жарку.
Во время этой процедуры туземцы, разбежавшиеся в страхе при моем появлении, начали постепенно приближаться ко мне; когда же фараон был готов, я отдал одну четверть вождю, другую – женщине с ребенком на руках, третью оставил для себя, а последнюю распределил между самыми бедными. Этого было достаточно, чтобы они успокоились на мой счет и стали моими друзьями.
Вождь принес мне циновки и маниоку. Я здорово выспался, а утром следующего дня он проводил меня до нашего лагеря; я заплатил ему за маниоку и подарил зеркальце, чему он был несказанно рад.
9 марта 1884 г.
Всю ночь шел дождь и к утру еще не прекратился. Я воспользовался коротким перерывом и, чтобы занять время, забросил удочку в реку; рыба, которая обычно не поддается на приманку, вероятно, из-за прозрачной воды, сегодня, видно, пренебрегала опасностью; пять или шесть раз она срывалась с крючка, но когда я привязал к прочной леске большую наживку, то вытащил на берег огромную рыбищу весом примерно в пять или шесть килограммов. Жаль, что я был один и не смог разделить с командиром плоды моей рыбной ловли; я довольствовался тем, что осчастливил двух негров, оставшихся со мной.
Удивительно, но в этой стране, изрезанной во всех направлениях речками и ручьями, никогда нельзя достать хотя бы немного свежей рыбы. С тех пор как я уехал из Габона, я ел ее не больше двенадцати раз. Туземцы занимаются рыбной ловлей очень редко, они не любят рыбы и почти никогда не продают ее; так же удивительно, что я, который в Европе не мог терпеть рыбных блюд, теперь поглощаю их с большим аппетитом. Думаю, это объясняется тем, что возникает потребность изменить меню, когда приходится, как здесь, питаться исключительно цыплятами – если, конечно, они есть. В данный момент мой слуга отправился за двумя пулярками и маниокой. Цыплят здесь можно приобрести за небольшое зеркальце с оправой из позолоченного или посеребренного металла размером (без оправы) примерно четыре с половиной на три с половиной сантиметра; если я не ошибаюсь, оно стоит во Франции два с половиной сантима.
За два хлебца из маниоки надо отдать одну бусинку бисера; больше всего ценится конголезский бисер; это маленькие колечки из голубого стекла толщиной в два миллиметра. Затем идут белые и голубые стеклянные колечки диаметром в шесть миллиметров[398].
Маниока продается в трех видах:
1. Клубнями.
Ее покупают специально, чтобы сделать муку. Для этого клубни растирают и обжаривают.
2. Заквашенными клубнями.
Они нужны апфуру во время длительных путешествий. В таком состоянии клубни могут храниться три или четыре месяца.
3. Как хлеб, испеченный и готовый к столу.
Чтобы сделать съедобным этот корнеплод, его очищают и после замачивания долго растирают, удаляя все волокна; затем из растертой массы формуют палочки размером примерно с сосиску и завертывают в листья.
В таком виде их укладывают в котелок, налив туда немного воды, и плотно покрывают листьями, и они варятся исключительно на пару.
Форма и величина хлеба из маниоки варьируются в зависимости от местности; у адума, например, он круглый и весит пять или шесть килограммов.
Вот я вижу баркас. До свидания.
13 марта 1884 г.
Пьер уехал вчера вечером на Конго, и я снова остаюсь один со своими двумя неграми и на этот раз не знаю, как долго пробуду здесь. Да поможет мне Бог!
P.S. Сегодня, в три часа по полудни, приплыли пироги с Конго, и завтра я уеду[399].
XIV[400]
Гансен, 26 апреля 1884 г.
Пьер уже здесь, и я отправил послание Макоко, чтобы сообщить о прибытии командира. Подготовившись к путешествию, 7 апреля в час пополудни Шаванн, Аттилио и я с шестьюдесятью носильщиками, нагруженными подарками, отправились к великому Макоко. К пяти часам вечера, перейдя небольшую речушку, мы очутились у небольшого холма, где поужинали и дождались появления луны. В девять часов вечера[401] мы прибыли в деревню Понтаабы[402], пройдя сорок километров по возвышенности. На самом же деле это настоящая равнина, ровная, как зеркало, без единого деревца, где не на чем остановить взгляд; трава, опять трава и ни одной ленточки воды.
Сутки мы отдыхали в деревне Понтаабы, а на следующий день начали торжественное шествие в резиденцию Макоко.
Все были нарядно одеты. Колонну возглавлял Пьер в парадном мундире и с перьями на шляпе.
Добавь к этому зонтик, сделанный из разноцветных лоскутков, чтобы защититься от солнца, ибо шляпы с перьями не созданы для африканских лучей. За Пьером следовал балдахин, под которым в хрустальной шкатулке с металлической оправой хранился текст договора. По бокам балдахина двигались большие эспадроны[403], алебарды и шелковое знамя. За ними шли мы (Шаванн, Аттилио и я), умиравшие от смеха при виде всего этого маскарада, в котором сами принимали участие. Самым замечательным был переход через речку, разделявшую две деревни. Мы были вынуждены перебираться через нее нагишом, так как вода доходила почти до шеи. На противоположном берегу мы снова оделись и наконец прибыли в знаменитую деревню, где над огромным ангаром развевались в большом количестве красные ленты из шерстяной ткани, прикрепленные к колышкам. Именно там должен был состояться торжественный прием.
Как и положено при королевских дворах, Макоко появился лишь спустя час. Прием проходил перед двойной оградой, окружавшей дворец монарха; собственно дворец был обычной хижиной из соломы и с круглой крышей, только намного большей по размерам, чем остальные.
Пьер сидел на складной скамейке, покрытой вышитым бархатным ковром синего цвета; под его ногами лежала шкура леопарда; напротив него на земле были разбросаны львиные шкуры, и на них – огромная красная подушка.
Звучат тамтамы, звонят колокола, трубят трубы, и Макоко выходит из ограды, шествуя на цыпочках с толстой палкой в руках и с прекрасным колье на шее, символом его мощи; на нем еще одно колье.
На голове Макоко красно-синий берет, вышитый крупными стежками (по туземной моде), к нему прикреплены два больших петушиных пера. Его руки украшают железные и медные браслеты (местные изделия); лицо сияет от радости. За ним следует королева Нгасса, на которой тоже превосходное колье, в сопровождении нарядно одетых дам ее двора.
Макоко сел, и толпа расположилась вокруг большого навеса, который защищал короля от заходящего солнца.
Пьер и Макоко наконец встали, Макоко обнял Пьера два или три раза, затем посмотрел на него, снова обнял, еще раз посмотрел и снова обнял. Каждое объятие сопровождалось очень комичным покачиванием бедер, скорее зада. Макоко, чрезвычайно возбужденный и довольный, улыбнулся всем нам; после объятий мы пожали ему руку.
Конец ознакомительного фрагмента.