Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник). Перед рассветом (Елена Щетинина, 2017)

– Совместный полет на Луну? – переспросил Джон Кеннеди.

Надо было выгадать секунд десять и осмыслить неожиданное предложение Брежнева. Умеют комми огорошить своими мирными инициативами!..

– Учитывая наши и ваши наработки, – медлительным, жующим голосом продолжал новый советский лидер, – можно уложиться года в три. Если заниматься этим врозь, расходы каждой стороны возрастут вдвое.

Он точно знал, что говорил. Парни из ЦРУ дали полное досье на него – Брежнев был секретарем ЦК КПСС по оборонной промышленности, курировал космос, в частности – подготовку к полету Гагарина.

Стоя у мраморной балюстрады, на открытом балконе, они в обществе переводчиков встречали рассвет над Карибским морем. Казалось, трудные переговоры в Гаване закончены, можно расслабиться – но у русских всегда наготове сюрприз.

Для бородатого смутьяна Кастро их встреча была настоящим подарком – обе сверхдержавы почтили его вниманием. Пора раструбить через СМИ, какой ром дегустировал Брежнев, какие сигары выбрал Кеннеди. Конец блокаде, товары Кубы вновь в продаже!

– Мы рассматриваем человечество как единое целое, – постепенно развивал Леонид свою мысль. – Без взаимодействия державы не смогут ответить на угрозу извне. Надо объединить усилия и выйти в космос с оружием.

– У вас есть какие-то подозрения насчет внешних сил?

– Факты. У вас они тоже есть. Обменявшись, мы станем больше доверять друг другу.

Ну вот, наконец-то. Как и полагал Кеннеди, «решение кубинского вопроса» было лишь предлогом для серьезной деловой беседы тет-а-тет. И первый шаг к сближению сделали комми.

«Раз они пошли навстречу – значит, сильно встревожены. А мы?.. Господи Иисусе, да я просто стараюсь не думать, что за нами следят сверху, как за цыплятами в коробке!.. Совсем не то ощущение, как «ходить под Богом». Если быть откровенным, я – президент курятника. Спасибо, что не назначенный».

– Мы готовы к позитивному ответу, – осторожно отозвался Джон.

«Третий срок мне явно не сужден. Пусть братец счастья попытает. У него, по крайности, нет шрама на пол-лица. Да и преемственность в делах он обеспечит».

Ему живо представилось, какая буря поднимется в Штатах, стоит ему заговорить о совместном проекте с Советами: «Зачем мы опять выбрали этого ирландца, бабника, сына бутлегера, меченного, как Аль Капоне? Зачем промазал стрелок в Далласе? А мы-то плакали от жалости и умиления, когда Кеннеди шамкал нам с трибуны челюстью, сшитой проволокой!.. Долой предателя! Комми и католики – дети сатаны!»

«Интересно, – подумал он, покосившись на Брежнева, спокойно курившего свою короткую сигаретку. – Он старше на десяток лет, а ведь мы оба фронтовики с одной войны… Оба ранены в челюсть – он нацистами, а я…»

Вспомнилось, как его на каталке везли в госпиталь. Залитый кровью, едва ворочая языком, он отдавал распоряжения, совсем не уверенный, что его понимают: «Передайте Бобу… ордера на арест управляющих Федерального резерва… это их рук дело… я приказываю – не пускать ко мне Жаклин». Пришлось повторить приказ письменно. Тот мятый листок из блокнота, с каракулями и бурыми пятнами, когда-нибудь окажется в музее, в отделе «Славная революция Кеннеди».

«…и оба мы выжили, хвала Всевышнему. Значит, мы нужны Ему. Ты одолел Хрущева, я – ФРС. У нас получилось. Что ж, Лео, попробуем еще разок? Сыграем рок в этой дыре?»

– Когда у вас это началось? – спросил он напрямик.

– В пятьдесят шестом. В Таджикистане. Тогда я возглавил оборонный сектор, а затем космическую технику. Нужен был человек с военным опытом… Если вы полагали, что ракеты предназначены только для вас – вы ошибались.

Джон покивал, стряхнув сигарный пепел в темноту. Да, Советы долго маскировались. Умельцы.

– Для нас это был сорок седьмой. Розуэлл, в Нью-Мексико.

– Наслышан. Не все удалось скрыть? – Усмешка Брежнева выглядела добродушной.

– В свободном обществе секретность – дело сложное. Они… возвращались?

– Нет. Но теперь ждать их придется всегда. Ждать и готовиться.

Внизу Гавана вяло мерцала редкими желтыми огнями, а вдали над морем разливалось могучее и необъятное сияние, предвещавшее восход солнца.

Зафырчал маленький тепловоз. Состав из четырех вагонов дернулся и пополз по задворкам Тумы – мимо торфовозного состава, вдоль череды платформ-лесовозов.

В вагончик узкоколейки, нагретый летним солнцем, набилась уйма народу – вдобавок к ягодникам, грибникам и местным села компания туристов. Целый угол завалили рюкзаками, свернутыми палатками, потеснив вещмешки-«сидоры» аборигенов. Достали гитару, и бородач в штормовке запел прошлогоднюю, теперь самую известную в походах, у костров:

Песню подхватили хором и почти заглушили тары-бары пассажиров. Деревенские бабки, сухие и темные, словно копченые, с неодобрением поглядывали на городских девушек – ишь, стиляги! Водолазки в обтяжку, сами в спортивных брючках, простоволосые, стыд какой.

Что касается Бориса Лозовского, то он мысленно приветствовал ребят. Пора каникул, отпусков – и научной работы! У самого вокруг Обороны ходуном ходила стайка практикантов-археологов из Ленинградского университета, чьей учебной базой числилась коммуна. Пусть база не самая сильная, еще не вполне оборудована, но нашествие столичной молодежи заметно оживляло лесоболотную Мещеру.

Открыли окна, чтобы продувало ветерком. На разъезде, пока перецепляли тепловоз, многие сбегали к колодцу за свежей водой, а приезжие девушки нарвали цветов – плести веночки.

По привычке Борис уступил место прекрасному полу. Сумки и рюкзачок с московскими покупками поставил под ноги, задвинув под деревянный диванчик. Все-таки с шоколадом и мелкой галантереей в коммуне туговато. Опять же, книжные новинки – пока еще их в Туму завезут, да и не все доходит.

Ему недолго предстояло ехать на ногах – поезд, в этой части Мещеры единственный надежный транспорт, вскоре наполовину опустеет. Пока можно постоять, держась за спинку, послушать разговоры пассажиров с их неповторимым цокающим и чокающим говором. Даже почитать «Приокскую Правду».

Ширится-растет реформа экономики, предсовмина тов. Косыгин во главе. Опять же, семимильными шагами движется новаторское коммунарское движение. Еще сотня семей – «с высшим и средним специальным образованием», что подчеркнуто, – отправилась поднимать просторы Рязанщины. Где дремали глухие углы, ветшали неперспективные деревни – встанут новые дома, фельдшерские пункты, малые школы с обучением по радио, а в скором будущем – по телевизору. Под руководством партии – вперед, и трум-турум-тум-тум. Лепота!

Приехали тренироваться по лунной программе американцы Армстронг и Олдрин; их встретили Гагарин и Титов. Хлеб-соль, цветы, девушки в кокошниках. Не обошлось без накладок – юные пионеры спросили астронавтов, зачем в Штатах негров угнетают. Впрочем, американцы вывернулись – мол, пережиток прошлого, по капле из себя выдавливаем.

Поезд медленно шел между лесополосами, зимой прикрывавшими дорогу от снежных заносов. Кое-где заросли разрывались – за ними по обе стороны сиял прозрачный иззелена-желтый простор полей и лугов. Вдали в слабом мареве виднелись рощицы, а порою и группы домов.

На последней полосе «Приокской» внизу мелко печатали объявления о наборе в коммуны: «Приглашаем… учителя младших классов, плотника, электрика, художника-оформителя… У нас действует сухой закон». Вот как! Да, еще ищут разрядника по самбо и спеца по «охоте на лис». Спортивный уклон?

Само собой, про «Мир труда» в поселке Оборона – ни полслова, ни гугу. Таки особый профиль, заселяется приезжими с в/о, не всякого берут.

Тут Бориса коснулся взгляд. Такое изредка случалось после пережитого в Таджикистане, в пятьдесят шестом – физическое ощущение пристального чужого внимания. В данном случае – нетерпеливое любопытство.

Подняв глаза над газетой, он увидел, что на него смотрит девочка-подросток, в голубом платье и кофте, с повязанным по-рабочему платком на голове. Соломенная блондинка, на лицо и по складу еще дурнушка – переодеть, остричь, и с мальчуганом спутаешь, – но с таким ярким интересом в очах, с таким задорным личиком, что если запоет «Ой, мороз, мороз», то весь вагон подхватит, и бородача забудут.

– А я вас знаю, – заговорила она сквозь людской гомон и гитарный звон, – вы Борис Янович из Обороны.

– Вот как, мы знакомы? – Лозовский сложил газету, сдвинулся на полшага к сидящей.

– Я Маша Солдатова. Вы нам в школе лекцию про древности читали и про Волгу, как вы там раскопки делали.

Конечно, читал. Для коммунара это долг, а для научного сотрудника – потребность наравне с дыханием. Иметь знание и не делиться им – просто стыдно. Но в округе полдюжины школ; как упомнить всех, кто слушал?

А на имя он улыбнулся. Женина тезка. Вырастет это нескладное жизнерадостное существо, расцветет, тоже будет Мария, чья-то любимая.

«Похоже, ровесница моему Гришке, и такая ж, должно быть, оторва».

– Тебе понравилось? – чуть склонился Борис, чтоб разговор не смешивался с соседними.

– Да, интересно так! Про городища, про холмы и клады – я и не знала, что у нас тут столько всего. И что я – куршанка, – назвавшись, Маша смутилась, отвела лицо в сторону.

«Это скромность или радость?.. Всего-то правильно назвал – не «литва головастая», не «литва некрещеная». Хотя – какая вы литва? Еще разбираться надо, откуда вас принесло».

– Такая уж народность, древняя и редкая. Хотя народы – не мой профиль, я археолог. И не очень давно занимаюсь Мещерой.

– Как же недавно, уже все разведали. Столько в земле откопали… Наши ребята в Чарусском тоже искать стали после вашей лекции, нашли винтовку и в милицию отдали, им участковый благодарность объявил…

«Везучие мальчишки. Мне б их в поисковики. Откуда винтовка?.. – Борис представил карту окрестных рабочих поселков, кордонов, лесных и торфяных разработок. – Старый лагерь НКВД, не иначе».

– …и я тоже рыла, на старом торфянике, но попалась одна дужка. Вот, приспособила. – Маша одной рукой выдвинула из-под лавки две авоськи. Сетки с мешочками крупы и сахара, с бутылкой постного масла были, как на коромысло, подвешены к загнутым концам бурой дужки, похожей на ручку детского ведерка. Находкой Маша распорядилась умно – у концов намотала черной тканой изоленты, чтобы ручки не соскальзывали, а середину обернула старой фланелевой пеленкой, так меньше давит на плечо.

Другой бы похвалил девочку за смекалку, а Борис замер и онемел.

Дужки с загнутыми концами были ему хорошо знакомы.

Точно такую же, держа ее рукой в рентгенозащитной перчатке, показывал ему особист. Когда сознание вернулось к нему, а врачи убедились, что состояние Бориса не внушает опасений, тотчас явились особоуполномоченные. И разговоры с ними длились чуть не месяц.

– Вы видели эти предметы на корабле пришельцев?

– Не помню… Нет. Откуда они?

– Найдены на их посадочной площадке, возле Пенджикента. Брошены или потеряны. Эти и еще другие. Три разных типа предметов.

– Оно радиоактивное или токсичное?

– Ни то, ни другое. – Особист аккуратно убрал «дужку» в металлический бокс. – Но на человека влияет. При контакте с кожей и на расстоянии до метра.

За полгода, пока он витал между беспамятством и явью, специалисты успели основательно исследовать предметы – тип-1, тип-2 и тип-3. Но выяснили не многое – например, что это не металл, а нечто вроде керамики, густо пронизанное нитями из редкоземельных элементов. Временами два последних типа порождали слабое электромагнитное поле, похожее на биотоки.

– Ржавая была? – спросил он заинтересованным тоном, стараясь ничем не выдать своего волнения.

– С наростью, вроде коржавины, – просто ответила Маша. – Сапожным ножом и наждачкой очистилось. Вам это нужно?

– Я бы посмотрел. Но не в вагоне же. Если ты сможешь приехать в Оборону…

В Оборону! Девочка даже не пыталась скрывать чувства – прямо просияла.

– Да хоть сразу. Отвезу домой продукты – и на лисапеде к вам.

Просчитать путь по времени было легко – пока поезд доковыляет до поселка Чарусский, пока Маша похвастает, что «сам ученый Борис Янович» пригласил ее в коммуну (обязательно похвастает, с типом-2 у тела-то!), пока она будет крутить педали по лесной дороге, потом разговор, а тут уже и вечер. Школьницу в одиночку ночью через лес не посылают.

– Лучше завтра, выехав пораньше. Буду ждать. Спросишь Лозовского, любой проводит.

– Она, может быть, старинная? – спросила Маша в надежде. – Еще от Баташевых?

От Баташевых, боже мой!.. Род промышленных магнатов с царских пор пропитал Мещеру темной славой, жуткими легендами – разбой, фальшивые рубли, подземные темницы… Не назови их Маша, они б и на ум не пришли. Больше всего Лозовского сейчас интересовала глубина, на которой найдена «дужка». Потому что толща торфа – это время его развития. Полмиллиметра-миллиметр в год.

И он не удержался спросить:

– Глубоко от поверхности дужка лежала?

– Ой, да с мой рост. – Маша провела ладонью над своей макушкой. – Там большая канава, я в берегу ее, в откосе рылась.

Лихорадочно смерив ее – сидящую, – на глаз, Борис прикинул: «Полтора метра… нет, больше, метр пятьдесят пять. Шестнадцать веков. Третий или четвертый век нашей эры… Это времена мери и муромы. Здесь, где теперь леспромхоз и пилорама, завис корабль пришельцев, опустился на поляну. Вышли «пауки», стали монтировать «черные вертолеты» – быстро, умело, согласно программе. Начался отлов лосей, медведей, кабанов – всех, кто годится для коллекции Хозяев. А меряне прятались в лесу, с ужасом провожая глазами летающих чудищ… Или стреляли в них из луков?.. Нет, нет, главное здесь – что они не впервые посетили Землю в пятьдесят шестом. Как я и полагал. Передо мной вещественное доказательство. Да, где-то в эру Великого переселения. Для них мы не Америка, открытая Колумбом, а узловая станция. Полустанок, стояночный пункт. Разъезд, где они выходят из вагонов – набрать воды, прихватить овец на корм койотам, сена для овец, сорвать цветочек… Или отбор живности идет затем, чтобы оценить, как биосфера изменяется. Моя гипотеза верна?»

– Будем изучать, – подытожил он вслух.

– В газете напишут, что это я нашла?

«Тоже важное наблюдение – со времен Аттилы тип-2 свойства не утратил. Активирует, подстрекает заводить знакомства в поезде с едва известными людьми и быть непосредственной. То-то бабули на Машу косятся – с городским в ковбойке, с коммунаром, со старшим болтает как ровня. И правильно, что особисты этот тип брали перчатками из просвинцованной резины. От греха подальше».

– Сначала определимся, какой эпохе принадлежит дужка.

«…и перекопаем торфяник до сапропеля, до озерного дна! На полкилометра во все стороны! Маша, ты свой поселок осчастливила на годы – туда приедет батальон ученых в штатском».

– И в музее ее выставят? В Рязани… или в Москве?

Сжимая рукой инопланетный артефакт, она в расспросах просто удержу не знала. Без приборов не определить, «спит» тип-2 или «ожил», но Лозовский готов был поклясться, что биотоки уже молниями бегают по нитям из лантана и иттрия.

«Да и я слишком близко стою. Наверняка до меня достает. Не выболтать бы лишнего».

Чтобы отвлечься, он стал глядеть в окно.

Миновав поля, поезд углубился в густой и топкий лес. По сторонам то сплошь деревья, то лужки, плавно переходящие в озера, спящие с открытыми глазами.

Часто состав шел между лесными стенами, шурша о них боками вагонов, а когда лес разрежался, становилось видно, что он стоит на сплошном ковре пышных мхов, даже на взгляд влажных, водянистых, а порой по обе стороны от колеи блестела черная стоячая вода.

Вот болота, покрытые волнистой шерстью длинных острых трав; местами проблескивают водяные окна, а то горбится кочкарник и торчат сгнившие на корню мертвые деревца. Вон с зеркальной воды поднялись и полетели к лесу утки…

Маша немного огорчилась, что их разговор прервался, но ей и без беседы было чем себя занять.

О коммуне помечтать!

Про них столько всякого рассказывают… Взрослые, кто великий пожар в Курше пережил, лишь головами качают – видано ли, городские в самую глухомань скопом ринулись! И не от голода спасаться, как в гражданскую, а дома строить, скотину разводить. Там не колхоз, совсем другой порядок. Конечно, живут небогато, но весело, с огоньком. На рынок выезжают торговать – с колхозниками наравне, теперь это свободно. Бывает, и оттуда кто сбежит, соскучившись по уюту и асфальту, но взамен другие приезжают.

Они там, в коммунах, выдумщики – свой театр устроили, по деревням с представлениями ездят, так здорово! И под гитару поют, как туристы.

У коммунаров своя школа с радио, учитель им дает уроки прямо из Рязани. Учеников всего десяток, зато дом под школу – самый лучший, весь внутри картинками украшен. Есть врач и медсестра с машиной, они и по деревням ездят, если вызовут, а не справятся – вызовут санавиацию.

А еще все они трезвые, будто сектанты. Даже курят в отведенном месте, где железный бак с песком.

Кто у них бывал, особенно из молодых, так сразу говорят: «Хочу в коммуну». Но там строго, берут после собеседования, решают на общем собрании и требуют, чтобы имел профессию. Хоть плотником, но будь.

И что самое чудное, чего старшие понять не могут – коммунары принимают к себе сами, ни в каком райисполкоме разрешения не спрашивают!

– Курша-первая, десять минут стоянка! – выкрикнула в вагон проводница.

Шумно засобирались туристы, встала и Маша, вскинув на плечо дужку с авоськами – ей пересаживаться на Чарусский, а ученому прямиком ехать, через Голованову Дачу.

– До завтра, Борис Янович! Я обязательно приеду.

– Поспешишь – и к завтраку успеешь, – улыбнулся тот приветливо.

На этой станции Маше нравилось, но впереди Курша-вторая. Или третья, потому что вторую пожаром смело. Уж почти тридцать лет миновало, а мама, проезжая Куршу-2, крестится и молитвы шепчет. Иной раз и всплакнет. Ее-то вывезли, а дед с бабушкой в огне остались.

Там украдкой поднимешь глаза – среди молодых деревьев нет-нет да проглянут мертвые осины – с них спала кора, они светят тусклым белым серебром. И ветви тянут.

Не доезжая разъезда, где надо сойти – до Обороны от узкоколейки пара километров, – Борис вышел в тамбур, дождался, пока мужчина с Первомайского кордона выкурит самокрутку, и достал радиофон.

Удобная вещь – помещается в ладони, весит меньше пачки масла, зато через базовую станцию в Туме вмиг соединяется с Москвой. Есть модели потяжелее, их ставят на машины милиции и «Скорой помощи», но коммунарам выделяют самые компактные. Кто передовой, тому и осваивать передовую технику.

– Добрый день, Виталий Федорович. Это Лозовский.

– Рад слышать, Борис Янович. Уже дома?

– В двух шагах. У меня новости. Похоже, наши раскопки увенчались.

Молчание. Виталий Иванов был говорун, но если начальник поискового отряда сказал «увенчались», даже такой сперва примолкнет.

– Конкретно, пожалуйста.

– Тип-два. Одна штука.

– Без сомнений?

– Даже с типичными эффектами.

– Оно у вас?

– Будет завтра, поутру.

«Если Машенька не станет слишком торопиться и ей под колесо не подвернется корень или колдобина».

– Я постараюсь выехать с автобусом Москва – Касимов… – Лозовскому почудился шорох, с которым Виталий листает видавший виды карманный справочник «Вокзалы Москвы».

«Почему не вертолетом? Ведь победа. Успех. Я говорил вам – низины с богатой фауной, но слабо заселенные людьми. На Волге не сложилось, а в Мещере удалось. За неполных три года! Да, случайно. Но я верно выбрал место и хорошо подготовил почву. Вплоть до лекций в деревенских школах».

– …если достану билет.

– Виталий Федорович… – почти простонал Борис. – Кто мне говорит о билетах?

– Борис Янович, я просто чиновник. Распорядитель. Вроде завхоза.

– А в Туме будете ловить попутку?

– Как получится. Кроме меня, нужен еще кто-нибудь?

– Бокс, перчатки и врач из спецполиклиники.

– Все так серьезно?..

– По крайности, заметно. Но какие меры принимать – решать вам.

Из всех сотрудников Эрмитажа у него был самый долгий больничный лист. Настолько долгий, что Маше с Гришей разрешили жить при госпитале в Подмосковье сколько потребуется. Все-таки особый случай – первый человек, побывавший в космосе, хоть и на чужом корабле. Забота, внимание и круглосуточный уход.

Что пережила Маша за полгода, пером не опишешь. Даже тем пером, которым она дала подписку о неразглашении. Потому что любимый – рослый мужчина весом под девяносто кило, – медленно таял у нее на глазах.

Для Гришки, тогда несмышленыша, Виталий Иванов создал впрок легенду о том, как его папа скитался в таджикских горах две недели – без еды, воды и оружия. «И дошел до Камчатки, – с усмешкой прибавил Борис позже, – где его – холодного, голодного, небритого, – подобрали офицеры. И не засчитали всесоюзный рекорд пешего туризма».

Так или иначе, старания военврачей тоже увенчались, и на отметке 47,5 кг пациент очнулся. По белорусской поговорке – «Как с креста снятый».

Помимо радости родных и массы новостей, Бориса ждало заключение об инвалидности. Закон есть закон. Вот эта бумага его больше всего возмутила. Какая инвалидность? Руки-ноги целы, разум ясен, впереди работы непочатый край – и при этом жить на иждивении у общества?

«Место работы, оклад – все сохранится. Получите премию. После санатория вернетесь в Эрмитаж, в свой отдел Средней Азии…»

«Послушайте… Я единственный, кто контактировал с пришельцами. Пусть даже это неживые автоматы. У меня уникальный опыт, новые знания… наконец, я ученый! Какая премия? зачем она?.. Я прошу, нет – я требую, чтобы меня включили в комиссию по делу о пришельцах. Пусть младшим научным сотрудником, пусть практикантом, но я должен посвятить себя этой теме. После всего снова заняться черепками и монетами эпохи Сасанидов – лучше б тогда не просыпаться!»

Может быть, они хотели убедиться, что он не отступит. И он настаивал. Откуда силы взялись у дистрофика? Сперва лежа, затем сидя, до изнеможения строчил докладные записки, излагал концепции присутствия пришельцев, гипотезы об их стратегии и тактике. Где-то все это читали, копировали, пересылали с фельдъегерями в конвертах с грифом «Строго секретно». После высадки пришельцев мир изменился, жить по-старому стало невозможно, пора было менять свою собственную стратегию.

«Создается новая служба – МАЭ, многоцелевая археологическая экспедиция. Хотите участвовать, Борис Янович? Разведки, раскопки, наблюдения – весь перечень полевых работ. В плане учтены и ваши записки…»

Поиск вели несколькими отрядами – Верхневолжская низменность, Псковская, Марийская, Мещерская, еще Барабинская степь в Сибири. Важных находок было множество, но – исторических, не инопланетных.

Семи лет МАЭ не исполнилось, как труды дали плоды.

Вернее, один плод, но он стоил всех усилий и затрат.

И на этой бесценной находке девчонка из Чарусского таскала авоськи с бакалейными товарами!

Не доезжая Первомайского, поезд высадил последних грибников; сошел и Лозовский. Сумки – каждая по полпуда, да и рюкзачок не легонький, но сегодня Борис ноши не замечал, а ноги сами отмахивали шаги по тропке, ведущей к мосту через Кадь.

Собственно, он и тропы под ногами почти не замечал. О таком приподнятом, летящем настроении поэты говорят – «Он шел, окрыленный». Золотой солнечный свет, зеленый блеск листвы, бодрящий ветерок с терпким духом нагретой смолы – все вдохновляло, побуждало идти быстрее, едва ли не лететь.

На душе кипело – да! да! Наша взяла! Все планы сложились, как следует, и дали результат! Значит, не зря пробивал идеи о прежних посещениях Земли пришельцами. Они были! Их не могло не быть!

Идти было всего ничего, но в груди так теснилось, так пело – а разделить радость не с кем! – что Борис стал напевать вслух:

Миновав бурую от торфяных соков тихую Кадь, он увидел вдали строения коммуны, представил, как будет раздавать гостинцы, и завел другую песню, больше подходящую отцу семейства с полными сумками:

На щите объявлений при въезде ему попался яркий плакат ручной работы: «Премьера – комедия «Операция Ы и другие приключения Шурика», спортплощадка, в 19.00». Уже здесь! Едва в столице отгремела…

Вдоль порядка Обороны тянулись двухквартирные дома с цветущими палисадниками. Над шиферными крышами ненамного возвышалась только школа – она же клуб и зал собраний, – а над ней мачта антенны. Дать каждой коммуне любительскую радиосвязь – план партии и ДОСААФ, просто не всех сразу удается обеспечить. На отшибе, за околицей, глухо жужжал цех топливных гранул, а от гаража слышалось прерывистое тарахтение – похоже, не уймется ребятня, пока не смастерит свой мотоцикл на дровяном ходу. Самоделкины!

– С возвращением! С приездом, Янович! – окликали его то и дело, а девушка-практикантка, бывшая по графику стряпухой, даже напомнила Борису старое прозвание: – Добрый день, пан шеф!

Как ни хотелось ему сразу пойти домой, первым делом зашел в школьную кладовку:

– Принимайте шоколад. Где взял? Купил. Лучший, пилотский – горький, колотый. Сегодня же всей малышне на ужин по куску. А старшим – когда заслужат и на мотоцикле хоть до Курши доберутся.

– Все им сразу – и кино, и шоколад, – ворчала кладовщица. – Видели – нынче передвижка приезжает?.. Борис Янович, ну куда столько бульонных кубиков? У нас же запас.

– С археологами делиться. Я их знаю – с головой уйдут в раскоп и все забудут; спасибо, если хлеб с луком возьмут. А так – есть костерок и котелок, будет и супчик.

Облегчив сумки, к дому Борис едва не бежал. Кто-то уже сообщил Маше о его приезде, и она вышла навстречу из калитки, с улыбкой любуясь им:

– Ну, здравствуй, здравствуй, лягух-путешественник… Что нового в Москве, кого видел? Все мои посылки передал? Обед еще теплый, идем к столу. Я тебя ждала…

Только в прихожей, оставшись наедине, они поцеловались – крепко, как смолоду.

– Гришка где, в гараже? – спросил он, моя руки.

– Какое там! Увязался с практикантами в их яму… Надеешься, он в переломный возраст переломится и станет технарем? Ой, зря. От книжницы и землероя инженеры не родятся. И я стараюсь его к технике склонить, да все впустую – лирик, не физик растет. Куда вот он, скажи, пристроится в нашу эпоху железяк?..

– Пару часов назад и я так думал, – молвил Борис, вдыхая сытный запах щей. – Та же Бауманка, например… Но поверь мне, скоро археологи востребуются в разы больше…

– Уже не первый год я это слышу. Но штат МАЭ все тот же, и, кажется, ваши работы свернут. Или отдадут профильным коммунам, на самодеятельность. А после – пионерам-следопытам.

– …или возникнет новая дисциплина – техноархеология. На стыке наук. Вот физики с лириками и помирятся. Объединятся в рамках отдельно взятой лаборатории. Да, не без склок поначалу – слишком подходы разные. Но жизнь их вынудит работать заодно.

– Мне бы твой энтузиазм. – Маша вздохнула, подперев голову рукой. – Его бог семерым нес, одному достался…

– Поделюсь, не обеднею. Могу быть даже пифией или сивиллой. Хочешь прорицание?

– Давай. Когда ты из доцента преобразишься в профессора?

– Годика через два, если дела пойдут. Я – там, наверху, – озвучил мысль о научном поселке «Мир труда». Или научно-практическом центре, называй как хочешь. Тот же Академгородок – меньшего формата, но с сильным кадровым составом. Иначе стоило ли создавать коммуну в Обороне? По-моему, это зацепило начальство.

– Если ты про Виталия, то он ловит любые идеи. Осталось найти деньги для проекта.

– Будут. Потому что…

– Было какое-то знамение? – Маша постаралась скрыть надежду за легкой иронией. – Кстати, Витя все же купил машину?

– И с гордостью мне демонстрировал.

– «Москвич»?

– «Запорожец», жучок.

– Скромничает. Хотя – тем Витя и хорош, что он без фанаберии и всякого комчванства. Но, может, вернемся к нашим баранам? К знамениям.

– Ах да. К завтраку у нас будут гости. Двое. Первый – Виталий Иванов, ему усиленная порция…

– Он? сюда? приедет? Зачем?

– Чтобы увидеть второго гостя. Верней, гостью. Это молоденькая девушка из Чарусского. Твоя тезка, по фамилии Солдатова. Поэтому Гришку по возвращении с раскопа отловить, загнать в баню, а утром причесать и нарядить как на смотрины. А то вроде коммунар и сын доцента, а выглядит как тракторист с пахоты.

– Все чудесатее и чудесатее… Не рано ты ему смотрины затеваешь?

– Мне важна добрая и доверительная обстановка. Потому что та девочка… – тут Борис склонился к жене и зашептал ей на ухо. Вроде вдвоем в доме, не от кого таиться, однако поневоле перейдешь на шепот, когда речь о делах, перевернувших жизнь семьи Лозовских и всего мира.

Лозовским даже больше всех выпало, и тяжко. Со дня, когда Бориса высадили с корабля пришельцев, у них с Машей детей не получалось. Истощение, кому и воспаление легких организм преодолел, но осталось «еще что-то», не определенное врачами. Оставалось ждать, пока оно выйдет из тела.

Об этом Маша помнила всегда, и потому чуть побледнела от сказанного ей тайком.

– Точно?.. ты не ошибся?

– Я эти вещи накрепко запомнил. Даже во сне ни с чем не спутаю.

– Как же ты ее оставил с этой дужкой?! Я сейчас в тебе разочаруюсь. Она ходит с ней – сколько уже? – и постоянно облучается! Надо было под любым предлогом отобрать, зарыть в песке, а потом вызывать Иванова!..

– Маша, нет там никакого излучения. Доказано. Метр-полтора от тела – и тип-2 засыпает, отключается. Его влияние – только на настроение, общительность и…

Борис убеждал – и сам себе не верил. Неспроста же особисты обращались с «типами» как с изотопами. Какие опыты они с предметами пришельцев ставили, какие результаты получали – тот же Виталий умалчивал, недоговаривал, отделывался шуточками.

И еще – ему ярко помнилось прикосновение взглядом, случившееся в вагоне узкоколейки.

Взгляд исходил от девочки, вооруженной – да! – активным типом-2.

А он, заряженный «еще чем-то», воспринял и почувствовал его.

«Значит, когда я это раньше ощущал – я встречался с носившими тип-2? Или тип-3? Получается, дужка из Мещеры – не первая находка после Таджикистана?.. И «пауки» не случайно потеряли и не выкинули вещи, ставшие ненужными, а подбросили? И поступали так всякий раз, высаживаясь на Земле?»

– …вообще я не хочу, чтобы это вносили в наш дом. Представь, она войдет, сядет с нами за стол, и мы окажемся накрыты полем дужки!

– Виталий привезет контейнер для нее.

– А врача для девочки?

– Если найдет. Сейчас все в отпусках, лето же.

– Чарусский выселять придется. – Маша вконец расстроилась.

– Вряд ли. Предметы лежат глубоко. Разве что огородить тот старый торфяник и все новые раскопы.

– В общем, надо заранее все разыграть по нотам. Чтобы дужка как можно меньше была открытой. Чем быстрей она окажется в контейнере, тем лучше. И я – именно я, – поговорю с Виталием, чтобы он обеспечил девочке обследование и помощь, столько же, сколько получил ты.

После некоторого смятения она успокоилась, точно наметив, что и как будет делать завтра.

К вечеру ее душевное равновесие совсем окрепло, и они вместе – под руку, словно встарь по Невскому, – отправились на спортплощадку, где уже развернулась кинопередвижка и натянули экран.

Молодец Гришка, не ударил в грязь лицом перед Машенькой. Другой бы нарочно вел себя небрежно и развязно, изображая бывалого. Но он предстал Маше Солдатовой именно как Григорий Борисович Лозовский – в отца долговяз, в мать синеглаз, опрятен, причесан и вежлив. Мать втайне удивлялась – впору под стол заглянуть, куда прежний Гришка спрятался?

Приоделась и Машенька. За завтраком их с Гришей посадили рядом, так что они смотрелись, будто смычка города с селом. И очень стеснялись друг друга. Даже собственный куршанский выговор казался Маше неуместным. Она пыталась говорить как остальные, но от этого смущалась еще больше.

А связывал всех воедино и дирижировал застольем Витя Иванов – невысокий, круглый, лысоватый, головой напоминавший сказочного Колобка. Такой же улыбчивый и толстоносый, в уютных очочках с роговой оправой. Слушая, как он балагурит и сыплет прибаутками, даже Борис забывал, что этот колобок зимой сорок первого месяц стоял под Тулой, в первой линии обороны, с 156-м полком НКВД отбивая танки Гудериана.

Пожалуй, сегодня Виталий был более словоохотлив, чем обычно. Сказывалась близость дужки.

«Должно быть, ее специально в руки мне давали, – подумал Борис. – Чтобы разговорился. Но ведь и сами без защиты были…»

– Оч-чень важная находка, Машенька! – нахваливал Виталий. – Ваше участие будет обязательно отмечено, я позабочусь об этом. А как успехи в школе?

– Так… четверки… – мямлила она.

«Даже дужка не властна над волей», – мысленно поддержал ее Лозовский.

– Борис Янович, что там ваша программа по отбору перспективных школьников?

«Какая программа?» – оторопел Борис, но в ответ степенно кивнул:

– Действует по плану.

– Я бы рекомендовал внести в список Марию Солдатову. Пока она на каникулах, может съездить в Рязань, пройти собеседование. Поговорите с ее родителями?

– Хоть сегодня.

– К чему спешить? Лучше завтра. А сейчас она может ознакомиться с коммуной. Гриша, вы готовы быть экскурсоводом?

Гриша вскочил, покраснел, одернул рубашку и дал петуха:

– Да!

Так удалили от дужки сразу двоих. Едва за ними закрылась дверь, Виталий тотчас извлек металлический короб. Тогда и Машу отпустило напряжение, и Борис вздохнул спокойно.

Настоящая беседа у мужчин сложилась ближе к ночи. Машеньку уже проводили, в коммуне стихло.

Выслушав новые соображения Бориса, Виталий покивал:

– Все исследуем. Кстати, вчера внес ваш запрос насчет научного поселка. Принято – особенно в свете последних событий. Думаю, за год выстроим такой «Мир труда» – вы Оборону не узнаете…

Закурив, он пустил дымок ввысь, к звездам:

– Не думал я, что выдумки о космосе штудировать придется. Но вот читаю. В том числе переводы западной фантастики. Есть ребята, следят за новинками… Надо держать руку на пульсе, а ухо востро – что издают, к чему исподволь готовят, куда ведут, а главное, кто это продвигает, наши или… Да, я бы рад был повстречаться с каллистянами, о ком Мартынов пишет. Хочется надеяться, что там, вовне – на Сириусе или еще где, – есть коммунисты, гуманисты, братья и так далее. Но даже ваша встреча с «пауками» настораживает, а уж американский опыт и подавно. Ясно одно – пока у нас есть время подготовиться. Чем мы и занимаемся все эти годы. Буквально день и ночь.

– Воевать с ними? – подавленно спросил Борис.

– Куда уж нам. Уровень слишком разный. Истребки по их «черным вертолетам» мало что не в упор били – только вмятины остались. Не атомной же бомбой их встречать! Это последний довод… Значит, в лучшем случае к нам отношение как к детям, что пуляют по танку камнями. Поэтому готовиться к войне – не главное. Тут нужна… кибернетика!

– Полагаться на ЭВМ – рискованно. По-моему, они пока несовершенны. И уязвимы.

– Я про другое – про искусство направлять, науку кормчих. Даже – «науку побеждать», как говорил Суворов. Сколько нас в СССР? По последней переписи – двести восемь миллионов. Задача состоит в том, чтобы любая группа – десяток, сотня человек, – могла действовать осознанно, самостоятельно, в интересах всех. Без понуканий и приказов свыше. Часть – как целое. Конечно, я описываю идеальный случай, но есть смысл к этому стремиться. Потому что двести восемь миллионов, вооруженные общим сознанием, способны на любой технологический рывок. Это непобедимое общество. И в верхах таки осознали, что наша цель – коммунизм. Вернее – наш единственный выход и шанс. Иного выбора нет. Или мы станем коммунарами и совершим прорыв за два-три поколения, или нас будут пасти «черные вертолеты», летающие тарелочки, кто угодно. Поймут ли это на Западе – как знать. Но мы – уже поняли и принимаем меры.

– Коммуны, – повернулся к нему Лозовский. – Коммунарское движение. Так?

– Вы же ученый, Борис Янович – рано или поздно должны были догадаться. Рассредоточение – способ минимизировать потери при атаке из космоса… А теперь, – Виталий усмехнулся, – вообразите, что вы пришли с этими догадками в журнал, в газету. Представляете, как вас там встретят? Все так просто, что поверить невозможно.

– И что же… в итоге? Общество на автопилоте?

– Все согласно Ленину. Государство отомрет или, скорее, растворится, как соль в супе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… – вздохнул Иванов на неоконченной цитате. – А хотелось бы увидеть сеть коммун по всей стране.

– Да, действительно, не верится.

– Это единственный вариант. Все остальные – проигрышные.

– И партия – тоже отомрет?

– А как же! Непременно отомрет, когда ей срок придет. Да вы не волнуйтесь за партию. Сами посудите – ну зачем она, если и без того все кругом коммунары.

– Все-таки должны какие-то организации остаться. Оборонная, ваша…

– Наша, Борис Янович. С этого момента – наша… если вы согласитесь. И вовсе не та, о которой вы подумали. То, что вам знакомо – фасад, оболочка, скорлупа, а внутри нечто новое. Нам сильно не хватает опытных ученых.

– Если не соглашусь…

– Продолжите занятия археологией. И работу в коммуне, конечно.

– Учтите, я против военных мер.

– Должен же кто-нибудь готовить мирный вариант!.. У нас три отдела. Оптимисты, кто надеется на лучшее. Пессимисты – эти рассчитывают на худшее…

– А третий?

– Реалисты. Они изучают автомат Калашникова.

– Мрачно как ночь, – буркнул Лозовский.

– За ночью следует рассвет, а перед рассветом тьма всегда сгущается.

– Банев, несомненно, был прав, – бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. – Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам.

В горле забулькало. Квадрига сдержал позывы острой утренней тошноты и в который раз дал себе обещание не пить. Совсем. Ни капли рому, виски, водки и что там еще подают в ресторане. Отвратительнейшее пойло. То есть, конечно, прекрасное в некоторых ситуациях, но только в некоторых. Например, когда следует забыться. Или, например, когда надоело смотреть на все эти рожи вокруг. Как будто в этом городе есть только один ресторан и, несомненно, только один столик, за который каждый вечер садятся одни и те же люди – граждане достойные, умные и интересные – но до чего же надоевшие! До зубовного скрежета.

Доктора Р. Квадригу все же стошнило. Но не потому, что он вспомнил про Банева, Голема и того… с блестящими пуговицами на мундире. Просто доктора тошнило каждое утро от выпитого. Это было неизбежно и умиротворяюще. Как если бы рассвет появлялся в спазмах и блевотине, но потом все равно пригревал солнечными лучами.

Хотя какой здесь, к черту, рассвет?

Ему подали полотенце. Умыли свежей водой. Одели в халат. Улыбающийся человек из прислуги принес завтрак, и доктор отведал сначала яичницу из восьми перепелиных яиц, потом творога с медом, несколько кусочков сыра и запил водой. В животе отвратно бурлило, потом стало нежно и приятно. Появилась кратковременная легкость, вместе с которой пришла легкость мыслей, и захотелось с кем-нибудь поговорить.

– Вы меня знаете? – Он поймал за локоть пробегающего человека из прислуги. Лицо человека было худое и лощеное, со следами небрежного бритья. – Позвольте представиться. Рэм Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза.

– Знаю, – сказал небрежно бритый. – Я вас каждое утро принимаю в столовой.

– То есть вы знаете, что на завтрак я разговариваю. С вами. Или с кем-то еще. Уж точно не с мокрецами. На предмет творчества. Портретной техники, например. Вы знаете, кого я рисовал? Знаете?

– Президента, – ответил небрежно бритый. – Вы рисовали Президента. Президент на рыбалке. Президент в окружении близких. Потом этот ваш шедевр живописи – Президент целует ребенка. Мы в школе проходили.

– Значит, проходили. Хорошо. И что скажешь? – Квадрига всегда непринужденно переходил на «ты».

– Шедевр, одним словом.

– Потому что Президент?

– Потому что целует. Ребенка, – вздохнул побритый. – Красиво так целует. С какого ракурса ни посмотри.

Квадрига вздохнул:

– А если бы его целовал не Президент? Скажем, если бы его целовал я? Вышел бы шедевр? Нет. Я это и без тебя знаю. Чепуха вышла бы. Я четвертый месяц рисую автопортрет. Что с поцелуями, что без – чушь. Яйца перепелиного не стоит эта мазня. Краски перевожу.

Картина стояла в подвале виллы, укрытая от людских глаз двойными дверьми и четырьмя замками. Во всем, что касалось творчества, Рэм Квадрига был немного параноик.

– Я почти закончил, – сказал он, нахмурившись. – Чего-то не хватает. Надрыва нет. Знаешь, что там за автопортрет? Лицо эпохи. Вот это вот рыхлое, небритое, с похмелья лицо. Дай, думаю, тряхну стариной, как много лет назад, творчеством, понимаешь, займусь. Ну вот и тряхнул. В голове одно, на деле другое. Хочешь, покажу?

Рэм Квадрига шумно втянул носом воздух и покосился на окно. За окном не то чтобы рассвело, но черное небо окрасилось в серое. Кое-где сквозь плотное одеяло туч пробивались редкие лучи солнца. Была видна каменная терраса с фонтаном, и еще были видны забор и ворота, и прислуга и автомобиль, медленно выползающий из гаража. В особняке кипела жизнь. Вокруг Квадриги кипела жизнь. А он сидел за столом, дожевывая паштет, со стаканом воды в руке, и пытался сделать выбор: отправиться прямиком в гостиницу за ромом или макнуть, что называется, кисть в краску.

Обе мысли приводили его в состояние какого-то вялого, животного бешенства. Он ничего не мог с этим поделать. Замкнутый круг. И то и то – нехорошо. То есть совсем плохо. Картину он никогда не допишет, потому что бездарь, исчерпал талант, пропил и сдулся. И ром весь никогда не выпьет, потому что снова будет блевать, проклинать всех вокруг, забываться и путать слова. Как-нибудь его найдут на обочине, в грязи, с вылупленными в небо глазами, которые будут наполнены дождевой водой. Участь каждого, кто лобызал Президенту руки.

– Пойдем, – сказал он побритому. – Захвати паштет. Где мои тапочки? К черту халат. Зонт? Кто-нибудь видел зонт? Творчество, мой друг, это тебе не посуду мыть. Тут талант нужен. Все, кто говорят, что без творчества можно нарисовать картину – наглые вруны. Можно освоить технику, академический рисунок, тени, перспективу и даже что-нибудь нарисовать этакое, для девочек из гостиницы, чтобы они краснели и прятали глазки. Но! Запомни – но! – никогда без таланта не нарисовать что-то настоящее. Ценное. Это как честно заработать на хлеб или этот же хлеб украсть. Вроде бы один и тот же вкус, но ценители сразу определят, какой лучше. Цитата. Запомни на будущее.

Рэм Квадрига, подрагивая всем телом, с раскрасневшимися щеками, в тапочках и одних только широких белых трусах, пересек виллу, вышел с заднего входа под дождь и широкими шагами направился к дверям в подвал. Двери были укрепленные, пуленепробиваемые, с тройной защитой и секретными замками. В подвале можно было укрыться от атомного взрыва. Еще там пахло влагой и почему-то человеческим потом.

Все это время выбритый, из прислуги, беззвучно вышагивал рядом. На лице его блуждало выражение непрерывной скуки. Он то и дело поглядывал на наручные часы.

Рэм Квадрига отпер первую дверь, дернул за ручку, остановился перед второй, дублирующей, и обнаружил, что энтузиазм пропал.

– Знаешь что, – сказал Квадрига, жуя губами. – Наверное, не покажу. Это срам. Надрыва нет. И еще она не дописана.

– Кто – она?

– Автопортрет. Лицо. Картина. Я назову ее «Обнаженная правда настоящего». Поэтично, да? Чертовски. Вы же не обидитесь, если не покажу?

Он снова перешел на «вы», из чувства неловкости. Доктор Р. Квадрига терпеть не мог кому-либо отказывать.

– Не обижусь, – отозвался выбритый, а потом зевнул. – Можно мне идти?

Квадрига замахал руками:

– Не задерживаю! Что вы, что вы. Работайте.

Внезапно он ощутил необъяснимую тревогу. Дождь сыпал с серого неба мелкими холодными каплями и обжигал обнаженное тело. Тапочки хлюпали. Картина стояла в подвале, недописанная, и спускаться к ней не было желания. Может, он зря рассказал этому выбритому о своей работе? Может, следует, как принято говорить в хорошей компании, замести следы? Даже в этом городе найдутся шпионы и доносчики, которые с радостью напишут куда надо про то, что доктор Р. Квадрига переменил-де взгляды, перестал рисовать Президента и занялся подозрительной деятельностью на своей вилле. Картины рисует непонятные. Что-то там лопочет про правду. А сам – бездельник и балагур. Полез неделю назад бить морду швейцару в гостинице. Нахамил водителю. Уснул в неоплаченном номере, пьяный, полураздетый, с одним снятым ботинком. Ну разве он благонадежный? Давно спился и полез в оппозицию. Гнать его надо в три шеи из славного нашего государства. Нет больше обласканного Президентом Рэма Квадриги.

Впрочем, с похмелья чего только в голову не полезет?

Он нащупал взглядом автомобиль, стоящий у ворот. Направился к нему, растирая ладонями влагу по лицу, потом опомнился, вернулся в дом, оделся, привел себя в порядок и вышел уже под зонтом.

– В гостиницу? – спросил водитель.

– Завтракать, – ответил доктор.

На завтрак подавали блины. Рэм Квадрига не любил блины, поэтому пил ром.

В целом все было, как всегда. В ресторане гремели посудой, сновали официанты, хихикали женщины за соседними столиками, а Банев и Голем разговаривали о чем-то возвышенном тихими голосами, не требующими суеты.

Квадрига пока еще не пьянел. Приходилось скучать. Он услышал, как скрипнул стул, скосил взгляд и увидел Павора, фамилию которого никак не мог запомнить.

Санитарный инспектор был свеж, жизнерадостен, но пахло от него все равно почему-то водорослями.

– Доброе утро! – сказал Павор, вытирая руки и лицо салфетками. – Что тут у нас? Блины?

– Есть еще оладьи, говорят. С джемом, – сказал Голем.

– И ром, – сказал Квадрига.

Павор смерил его тяжелым взглядом и произнес, не повернув головы:

– Паршивая погодка. Через два квартала дорогу размыло. Фирменный конец света. Кто бы мне сказал несколько лет назад, что буду жить по уши в воде, я бы посмеялся. А теперь что? Смиренно терплю и не жалуюсь… О чем ведем разговор, господа?

– О цели в жизни, – ответил Банев, у которого, кажется, голова всегда была полна самых разных мыслей. Писатель, одним словом.

Квадрига Баневу симпатизировал. Чувствовал в нем родственную творческую душу – тоже искалеченную временем и тоже затерянную в этом дождливом и промозглом городе. Как-то Квадрига предлагал Баневу пожить у него на вилле. Во-первых, потому, что чертовски боялся одиночества, которое наступало после того, как разъезжались работники, а во-вторых, хотелось просто по-человечески поговорить с кем-нибудь интеллигентным. Не с Павором же вести беседы… Он сделал глоток и спросил:

Конец ознакомительного фрагмента.