© Майк Гелприн, текст, 2014
© Владимир Гусаков, иллюстрация, 2014
© ООО «Издательство АСТ», 2014
Смерть на шестерых
Старый Прокоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился – солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.
– Еще чутка, – хрипло крикнул старик. – Поднажать надо, совсем малость осталась.
Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе еще пуд – ручной пулемет Дегтярева с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.
Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Левка Каплан, смертник, бежавший из могилевского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…
Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду – в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.
– Медсестра нужна, – загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. – Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя – на себе вытащит.
– Меня на себе черти вытащат, – махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.
Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.
– Пять минут на отдых, – пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. – Отставить, – поправился он секунду спустя, рывком уселся и принялся стаскивать сапоги. – Разуться всем, портянки сушить.
Прокоп Лабань поднялся на ноги первым. Ему шел уже седьмой десяток, но ходок из него и поныне был отменный – в могилевских лесах истоптал старик не одну тысячу верст. Вот и сейчас устал он, казалось, меньше других. Лабань аккуратно развесил на березовом суку отжатые портянки, нагнулся, голенищами вниз прислонил к стволу сапоги. Распрямился и увидел Смерть.
Что это именно Смерть, а не приблудившаяся невесть откуда старуха, Лабань понял сразу. Она стояла шагах в десяти поодаль. Долговязая, под два метра ростом, в черном, достающем до земли складчатом балахоне с закрывающим пол-лица капюшоном. Из-под капюшона щерился на проводника редкозубый оскал.
Секунду они смотрели друг на друга – старик и Смерть. Затем Лабань на нетвердых ногах сделал шаг, другой. Встал, поклонился в пояс, потом выпрямился.
– За мной? – спросил он негромко.
Смерть качнулась, переступив с ноги на ногу, и не ответила. За спиной старика утробно ахнул подрывник Миронов. Скороговоркой заматерился Бабич, истошно взвизгнула Янка.
– Тихо! – не оборачиваясь, вскинул руку проводник. Мат и визг за спиной оборвались. – За кем пожаловала? – глядя под обрез капюшона, спокойно спросил Лабань.
Смерть вновь не ответила.
Докучаев, набычившись, медленно двинулся вперед. Поравнялся со стариком, встал, плечо к плечу, рядом. Кто такая, настойчиво бил в виски грубый голос изнутри. Спроси, кто такая. Докучаев молчал, он не мог выдавить из себя вопрос. Кто такая, он понял – понял, несмотря на привитое с детства неверие, несмотря на членство в партии, несмотря ни на что.
– За кем пришла, падла?! – истерично заорал сзади Бабич. – За кем, твою мать, пришла, спрашиваю?
Смерть вновь переступила с ноги на ногу и на этот раз ответила. Бесцветным, неживым голосом, под стать ей самой:
– За вами.
– За нами, говоришь? – угрюмо переспросил Левка Каплан. – За всеми нами?
– За всеми, – подтвердила Смерть. – Так вышло.
– Так вышло, значит? – повторил Каплан. – Ну-ну.
Он внезапно метнулся вперед, оттолкнул Докучаева, пал на колено и рванул с плеча трехлинейку. Вскинул ее, пальнул, не целясь, Смерти в лицо. Передернул затвор и выстрелил вновь – в грудь.
Смерть даже не шелохнулась. Затем выпростала из рукава с обветшалым манжетом костистое скрюченное запястье, вскинула к лицу и приподняла капюшон. Черные бойницы глазных провалов нацелились Левке в переносицу. Каплан ахнул, руки разжались, винтовка грянулась о землю. Смерть шагнула вперед, одновременно занося за спину руку, но внезапно остановилась.
– Пустое, – сказала она Левке и хихикнула. – Тебе еще рано.
Повернулась спиной и враз растаяла в едва наступивших вечерних сумерках.
Костер запалили, когда уже стемнело. Вбили по обе стороны заточенные стволы срубленных Бабичем молодых осин. Набросили перекладину с нацепленным на нее котелком и расселись вокруг.
– Померещилось, дед Прокоп, да? – пытала Лабаня Янка. – Скажи, померещилось?
Старик подоткнул палым еловым суком поленья в костре, промолчал.
– Померещилось, – уверенно ответил за проводника Докучаев. – Болото, – пояснил он. – На болотах бывает. Говорят, что…
Он осекся, напоровшись взглядом на плеснувшийся в Янкиных глазах испуг. Докучаев медленно повернул голову влево. Смерть сидела на березовом чурбаке в двух шагах – между ним и Мироновым. Ссутулившись, уперев скрытый под капюшоном череп в костяшки истлевших пальцев.
Янка судорожно зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Алесь Бабич придвинулся, обхватил ее за плечи, привлек к себе. Янка дернулась, привычно собираясь вырваться, отшить нагловатого бесцеремонного приставалу, но внезапно обмякла, прильнула к Алесю. Сейчас Бабич казался ей единственным защитником и опорой. Дерзкий, нахрапистый, ни Бога, ни черта не боявшийся, он явно не сильно испугался и теперь.
– Так ты что, мать, – цедя по-блатному слова, обратился к Смерти Бабич. – Так и будешь с нами?
Он замолчал, в ожидании ответа глядя на Смерть исподлобья, с прищуром. Молчали и остальные. Закаменел лицом Докучаев. Левку Каплана пробила испарина, ходуном заходили руки, то ли с испуга, то ли от ярости, не поймешь. С присвистом выдохнул воздух старый Прокоп Лабань. У Миронова клацнули от страха зубы, а затем и пошли стучать, разбавляя вязкую гнетущую тишину мелкой барабанной дробью.
– Я спросил тебя, – с прежней блатной гнусавинкой проговорил Бабич. – Ты теперь будешь с нами все время? Ответь.
Смерть поежилась, опустила голову ниже, острый верх капюшона в сполохах костра казался завалившимся набок горелым церковным куполом.
– С вами буду, – подтвердила Смерть. – Но не все время, недолго.
Алесь Бабич ухмыльнулся, по-приятельски подмигнул Смерти.
– Пока не заберешь, что ль? – уточнил он.
– Пока не заберу.
– Всех нас?
– Всех.
– Ну, ты и тварь, – едва не с восхищением протянул Бабич. – Ну, ты и сука, гадом буду. Ты…
– Заткнись, – резко прервал Докучаев и пружинисто поднялся. – Отойдем, – повернулся он к Смерти. – Поговорить надо.
Смерть поднялась вслед. Докучаев был ей по плечо. Отмахивая рукой, он решительно пошагал к лесу. Метрах в двадцати от костра остановился. Смерть обогнула Докучаева, развернулась к нему лицом.
– Дело сделать позволишь? – глухо спросил Докучаев.
Смерть помялась, переступила с ноги на ногу, балахон черной тенью мотнулся в мертвенном свете ущербной луны.
– Как получится, – тихо сказала Смерть. – Мне неведомо, как оно выйдет.
– Неведомо? – удивился Докучаев. – Даже тебе?
Смерть кивнула.
– По-разному бывает, – уклончиво ответила она.
– Позволь, а? – Твердый до сих пор голос Докучаева стал просительным, едва не умоляющим. – Подорвем рельсы, и все, и сразу заберешь, а? Пожалуйста, прошу тебя. Договорились?
Смерть молчала. Вместе с ней молчал и Докучаев, ждал.
– Я постараюсь, – едва слышно сказала, наконец, Смерть. – Постараюсь потянуть.
У Докучаева, мужика жизнью битого, крученного, с младенчества не плакавшего, на глаза внезапно навернулись слезы.
– Спасибо, – выдохнул он и поклонился в пояс, как давеча Лабань. – Спасибо тебе.
К костру вернулся хмурый, сосредоточенный. Уселся на прежнее место, оглянулся – Смерти видно не было.
– О чем базар был, начальник? – Бабич по-прежнему прижимал к себе Янку.
– Командир, – механически поправил Докучаев. – Начальники в кабинетах сидят. Ты… – Он осекся, закашлялся – одергивать бывшего уголовника в сложившейся ситуации было, по крайней мере, нелепо. – Договорились мы, – обвел глазами группу Докучаев.
– О чем? – быстро спросил Миронов. – Она от нас отстанет?
Докучаев хмыкнул, потянулся к костру, выудил из золы картофелину.
– Отстанет, – сказал он угрюмо. – Как завтра дело сделаем, так и отстанет.
Расправились с нехитрыми припасами быстро, в полчаса. Ели молча, Докучаев цыкнул на Бабича, принявшегося было травить тюремную байку, и тот осекся, притих. Залили костер – тоже молча, без слов.
– Каплан – в охранение, – приказал Докучаев. – Остальным спать.
– Не надо в охранение, – произнес бесцветный мертвенный голос за спиной. – Спите все, я покараулю.
– Ты? – Докучаев обернулся, Смерть стояла в пяти шагах, привычно переминалась с ноги на ногу. – Ах да. – Докучаев смахнул со лба пот. – Тебе же спать не надо. Неважно. Каплан, выдвинешься к лесу. Бабич тебя сменит, потом старик, за ним я.
Смерть отступила на шаг, другой, растворилась в темноте. Докучаев развязал рюкзак, извлек плащ-палатку, августовские ночи в могилевских лесах были холодные. Расстелил, стал укладываться.
Миронов неслышно подошел, присел на корточки.
– Командир, – шепнул он. – Давай-ка поговорим.
Был Миронов старшим сержантом, кадровым, служил до войны в НКВД. Подрывному делу учился у самого Старинова. К партизанам забросили его и еще четырех минеров месяц назад, в июле, они и принесли с собой новое понятие – «рельсовая война». Красная армия готовилась к наступлению по всему фронту, и дезорганизация железнодорожного движения в тылу становилась задачей важнейшей, первоочередной. В деле Миронов еще не был, но из пяти подрывников Докучаев без колебаний выбрал его. Плечистый, с ладной фигурой спортсмена и загорелым, волевым, откровенно красивым лицом, Миронов выглядел человеком надежным.
Он и место операции по карте выбрал – двухкилометровый спуск на участке пути Могилев – Жлобин. Спуск заканчивался железнодорожным мостом, который наверняка охранялся, так что мины следовало закладывать ночью и на расстоянии. Подорванный на уклоне и слетевший под откос поезд наверняка означал длительное прекращение движения на всем участке.
– Слушаю тебя, Павел, – по имени обратился Докучаев.
– Возвращаться надо.
– Что? – Докучаев опешил. – Ты чего, куда возвращаться?
– Обратно, в лагерь.
– Сдурел?
– Да нет, не сдурел, – сказал Миронов жестко. – Я в старушечьи байки не верю. Точнее, не верил до сегодняшнего дня. А оно вот как, оказывается. На верную смерть я не пойду.
Докучаев помолчал, приподнялся, опершись на локоть, затем сел.
– Не пойдешь, значит? – переспросил он спокойно.
– Не пойду. И вам не советую.
Докучаев вскинулся, ухватил подрывника за ворот, свободной рукой рванул из кобуры ТТ, с маху упер Миронову под кадык.
– Не пойдешь – шлепну, – пообещал он. – Понял – нет?
У Миронова вновь лязгнули зубы, как тогда, при виде ссутулившейся у костра Смерти. Он судорожно закивал.
– Понял, – выдохнул подрывник. – Прости, бес попутал.
Докучаев ослабил хватку, прибрал оружие в кобуру, затем отпустил Миронова.
– Хорошо, что понял, – сказал Докучаев миролюбиво. – Иди, спи. И это… не вздумай чего натворить. – Миролюбие в голосе сменилось решительностью. – Я за тобой присмотрю. Чуть чего – шлепну на раз, не думая.
Левка Каплан сидел, привалившись спиной к сосновому стволу и выложив винтовочное цевье на колени. Смерть умостилась напротив, полы черного балахона разметались по земле.
– Вопрос имею. – Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился: – Кто-нибудь из моих жив?
Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.
– Зачем тебе? – спросила Смерть. – Завтра и так узнаешь.
– Ты завтра меня заберешь?
– Да. Завтра.
– Я хочу знать сейчас.
Смерть вздрогнула, повела плечами.
– Что ж, – сказала она. – Завтра ты их увидишь. Всех.
– Всех? – эхом простонал Левка. – Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?
– Да. Всех разом. Еще зимой, в феврале.
Левка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц – снизу вверх.
– Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, – нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Левка не знал, а слова заучил наизусть – в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. – Ди вра хир’уте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.
Левка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.
– Амен, – помогла Левке Смерть.
Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Ее трясло, слезы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.
– Нецелованной умрешь, – уговаривал пристроившийся рядом Алесь. – Нехорошо это, не по-божески.
Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх ее головы на путающиеся в верхушках деревьев звезды. Вел ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.
– Не надо, Алесь, – едва слышно проговорила Янка. – Не надо, не хочу я так.
– А как надо? – Бабича передернуло то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. – Как надо-то? Завтра уже все подохнем.
– А может…
– Да не может! Она ясно сказала – за нами пришла, за всеми. От нее не уйдешь.
Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.
– Ладно, – прошептала вдруг Янка. – Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..
За мгновение до того, как проникнуть в нее, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, соленые от слез губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, еще помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Уперся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в нее. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в нее. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашел в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шелковых прядях. С полчаса держал ее в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб.
Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост – менять Левку.
После того как Алесь ушел, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось – ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие – словно не ее только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.
Умереть Янке полагалось уже давно – когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестренку, обеих теток – маминых сестер и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадегой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.
В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.
Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрепанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.
– Сыграем? – предложил он.
Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.
– На что же? – спросила Смерть.
Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.
– Я в жизни не верил попам, – сказал он. – Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?
– Допустим, – усмехнулась Смерть. – И что с того?
Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.
– Ставлю душу, – выпалил он. – Если проиграю, гореть ей вечно в аду.
Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:
– У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?
– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?
Смерть вновь усмехнулась.
– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.
Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушечками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.
– Срежь, – протянул Бабич колоду.
Смерть пожала плечами:
– Мне нечем. Срезай сам.
Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провел фальш-съем – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнерше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.
– Еще.
Третья карта упала на траву рядом с товарками.
– Себе.
Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать, что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.
Алесь передернул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл ее, не глядя, сбросил на траву. Вновь передернул, открыл вторую, сбросил.
– Очко, – объявил он.
– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.
Бабич рывком перевернул две черные семерки и шестерку червей.
– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.
Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.
– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.
– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?
Прокоп Лабань почесал пятерней в затылке.
– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.
– Как знаешь, старик.
Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.
– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?
Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А еще через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушел партизанить.
Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у Бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятерки, уехал в Ленинград, поступил там в политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осужден к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Прокоп с Алевтиной Василю вымолили.
– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?
– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну там, наверху.
– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне неведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.
– Понимаешь какое дело, – Лабань вновь почесал в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – Старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василек, я б тогда… – Старик замялся.
– Что б ты тогда?
– Я б тогда… Завтрева, как меня заберешь, тоже к вам попросился.
Смерть поднялась. Прокоп Лабань встал на ноги вслед за ней.
– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос ее на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нем даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.
Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашел путь к гнутой березе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом все быстрей и уверенней.
О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлепнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень черно-зеленую болотную гадюку он так и не увидел.
– Командир. – Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. – Слышь, командир.
– Чего тебе? – Докучаев привстал навстречу.
– Красавчик свинтил.
– Как это свинтил? – Докучаев вскочил на ноги. – Когда свинтил? Куда?
Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.
На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.
– Ушел! – ахнул Докучаев. – Ушел же!
– И жратву прихватил, гнида, – откликнулся Бабич.
– Никуда он не ушел, – тихо сказала Смерть. – От меня не уходят. Там он, – Смерть махнула костлявой рукой на юг. – Неподалеку.
Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.
– Ну, что делать будем? – Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. – Кто умеет с ними обращаться?
Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.
– Я видал, как надо устанавливать, – угрюмо сказал Каплан. – Этот показывал. – Он кивнул на юг, туда, где нашел Смерть Миронов. – Только сам ни разу не делал.
– Значит, пойдешь на насыпь, – заключил Докучаев. – Остальные будут прикрывать. Сам-то не подорвешься?
– А если даже подорвусь, – Левка пожал плечами. – Беда небольшая, с учетом… – Он быстро посмотрел на Смерть, отвел взгляд. – С учетом некоторых обстоятельств.
– Эти выбросьте, – велела неожиданно Смерть, выпростав из рукава костлявое запястье и ткнув им в сторону прямоугольных фанерных ящиков с маркировкой «МЗД‑2». – То замедленного действия мины, их без навыка не поставишь. А эти пакуйте, – кивнула она на невзрачные белесые кубики с прикрученными по бокам батарейками. – Как заряжать, я покажу, они простые. Провод, что из батарейки торчит, видите? Это замыкатель, его надо выложить на рельс и примотать к нему бечевкой. А саму мину прикопать снизу.
– А ты откуда знаешь? – изумился Докучаев.
– Да насмотрелась, – хмыкнула Смерть. – Когда всяких-разных забирала.
– Наших? – уточнил Докучаев.
– Всяких, – отмахнулась Смерть. – В основном все же ваших, – добавила она миг спустя.
К железной дороге вышли к трем пополудни. Последние километры преодолевали осторожно, след в след, а когда в просветы между ветвями стала видна насыпь, старый Лабань вскинул руку в предупредительном жесте. Дальше он двинулся один, короткими перебежками от ствола к стволу. Добрался до опушки, присел. Раздвинув кусты можжевельника, выглянул наружу. Затем осторожно попятился и поманил Докучаева.
Минут пять Докучаев водил окулярами бинокля вдоль уходящего вниз, к железнодорожному мосту затяжного пологого спуска. Задержал окуляры на сбитом у крайнего пролета приземистом сооружении с жестяной крышей. Перевел дальше, посчитал покуривающих на лавке солдат, приплюсовал часовых, отметил собачий вольер, затем подался назад и сунул бинокль в футляр.
– Взвода два будет, – прошептал он на ухо Лабаню. – И, похоже, кинологическое боевое подразделение в придачу.
– Одна разница, – пожал плечами старик. – Будь там хоть рота, хоть дивизия, конец нам один.
– Есть разница, – сказал Докучаев твердо. – Этих мы удержим, пока не подойдет поезд. Этих должны удержать. Пошли назад.
Ночи дожидались километрах в трех от насыпи. За пять неполных часов по железной дороге прошло два эшелона.
– Послушай. – Докучаев неожиданно дернулся, повернулся к Смерти. – А ты нас как забирать будешь, ко времени? Если ко времени, торопиться нам надо.
– Да нет, – Смерть ненадолго задумалась. – Не ко времени, заберу как получится.
– Тогда ладно.
К десяти стемнело окончательно, и Докучаев приказал выдвигаться.
– Простимся, что ли? – протянул Алесь Бабич. Шагнул к Янке, обнял за плечи, привлек к себе. Та всхлипнула, уткнулась лицом в грудь.
– Ты это… – Алесь шмыгнул носом. – Не серчай, если что. Играл я вчера на тебя.
– Как это играл? – запрокинула лицо Янка.
– Обычно, в карты. Вон с ней, – Бабич кивнул на Смерть. – Думал, отобью тебя у нее. Не вышло, фраернулся с тузом, двойку вместо него дернул. Знал бы, руки бы себе оторвал. И тебя не вытащил, и себя, считай, приговорил.
– Как это приговорил?
– Да так. Неважно, пошли.
Докучаев установил ручник, приладил диск, оставшиеся два прикопал в землю. Поодаль устроился с самозарядкой Токарева Лабань. Приладил магазин к трофейному шмайссеру и залег в можжевельнике Бабич.
– Давай, – обернулся Докучаев к Каплану.
Ухватив мешок с минами, Левка протиснулся сквозь кусты. Отдышался и, волоча мешок за собой, полез на насыпь. Добрался до рельсов, зубами развязал стягивающую мешок тесьму, на ощупь выудил мину. Отложил в сторону, выдернул из чехла нож и принялся рыхлить щебенку. Грунт не поддавался, был он жестким и твердым, свалявшимся, спекшимся от времени, утрамбованным тысячами пронесшихся поверху поездов.
Левка выругался, упрятал нож в чехол, отомкнул от трехлинейки штык. С ним дело пошло быстрее – лихорадочно работая штыком, как лопатой, и в кровь обдирая пальцы, Каплан наконец справился. Трясущимися руками нашарил мину, затолкал под рельс, освободил замыкатель. Теперь предстояло закрепить его на рельсе бечевкой, но проделать это Левка уже не мог – не слушались сбитые в кровь пальцы. Каплан, стиснув в отчаянии зубы, застонал вслух от бессилия.
Сидящая поодаль на шпалах Смерть встрепенулась. Поднялась, заскользила по насыпи вниз.
– Помоги ему, старик, – бросила Смерть Лабаню. – Один не управится.
Вдвоем им удалось закрепить мину, и Левка принялся делать подкоп для второй, десятью метрами выше по склону. Он уже почти закончил, когда донесся далекий и еще еле слышный звук приближающегося поезда.
Докучаев вымахнул из укрытия, взбежал по насыпи и приложил ухо к рельсу. Успеем, должны успеть, навязчиво думал Докучаев, нутром ловя исходящий из стали гул. В дюжине шагов от него старый Лабань лихорадочно крепил бечевой вторую мину. Успеваем, с радостью подумал Докучаев, и в этот момент снизу, от моста, полыхнуло светом и донесся лязг.
Вжавшись в насыпь, Докучаев приподнял голову и обмер. Вверх по рельсам бодро катила дрезина, фонарные лучи с нее, описывая полукруги, освещали склон.
Докучаева пробило холодным потом. Через пару минут дрезина будет здесь. Подорвется на мине, с опорного пункта у моста успеют дать сигнал, и машинист приближающегося поезда затормозит.
Докучаев вскочил на ноги и в ту же секунду увидел Смерть, неспешно скользящую, плывущую по шпалам навстречу дрезине. Докучаев замер, лязг дрезинных колес на рельсовых стыках казался ему грохотом, который производило, расшибаясь о грудину, его сердце. А потом лязг вдруг стих. Обшаривающий рельсы фонарный луч взлетел в небо, а затем закувыркался, покатился по насыпи мигающим белым пятном. Второй ткнулся в землю и умер. Секунду спустя лязг возобновился, но теперь он был уже не тот, что раньше, увесистый и бодрый, а дребезжащий, слабеющий и частый. Докучаев понял – то дрезина, катясь по инерции, уносила обратно к мосту мертвый экипаж.
– Все, – тихо сказала Докучаеву материализовавшаяся из темноты Смерть. – Больше я ничего для тебя сделать не могу.
– Спасибо.
Гул поезда нарастал, близился, и Докучаев уже знал, понимал уже, что дело сделано и затормозить теперь не успеют. И что рявкнувший команду мегафон у моста и завершившая эту команду автоматная очередь значения уже не имеют.
– Назад! – выпалил Докучаев, скатившись с насыпи. – Отходим!
Подхватив ручник, рванул в глубь леса. Метров двести пробежал, уворачиваясь от выныривающих навстречу из темноты сосновых стволов. На секунду остановился, шестым чувством поймал надвигающуюся из-за спины опасность, обернулся и принял вымахнувшего из кустов поджарого пса на грудь.
Ручник отлетел в сторону. Докучаев рухнул навзничь, перехватил собаку за морду, перевернулся, подмял под себя, свободной рукой рванул из кобуры ТТ. Он не успел – второй пес сиганул сбоку, с ходу ударил в плечо и, поднырнув снизу, вырвал Докучаеву горло.
Каплан застал его уже мертвым. Жахнул из трехлинейки в метнувшуюся к нему с земли оскаленную морду, передернул затвор, повторным выстрелом добил. Упал за вересковый куст, выпалил на звук треснувшей неподалеку автоматной очереди. Заметил выроненный Докучаевым ручник, бросился к нему, ухватив за ствол, потащил в укрытие.
От насыпи полыхнуло светом и оглушило грохотом. Левка вскинулся, замер на секунду. Удовлетворенно кивнул, осознав, что свет и грохот – результаты крушения поезда. Перехватил ручник за приклад, вывалил на траву, встал за ним на колени. Он не успел пасть плашмя. Автоматная очередь прошила Каплану грудь, отбросила, швырнула на землю. Ни подоспевшего Бабича, ни склонившуюся над ним Смерть Левка уже не увидел.
– Девчонку уводи! – проорал Алесь Бабич Лабаню. – Ну же, твою мать!
Старик обернулся. Янка, вцепившись в сосновый ствол, стояла недвижно. Лабань ухватил ее за руку, старчески кряхтя, потащил за собой в лес.
Не уйдем, думал старик, одышливо хрипя на бегу. Резкие гортанные крики на чужом языке и треск автоматных очередей раздавались уже повсюду, со всех сторон. Не уйдем, не уйдем, не уйдем, отчаянно билось в висках. Пуля догнала Лабаня, ужалила в плечо, вторая вошла меж ребер и пробила легкое. Он выпустил Янкину руку, сунулся на колени, повалился лицом вниз. Горлом хлынула кровь.
Янка, вцепившись в тощие стариковские плечи, задыхаясь, рывками пыталась тащить. Рывок, еще рывок. Сил не было, ничего уже не было, но она тащила и тащила – упорно, метр за метром, вопреки безнадеге, отчаянию, вопреки всему.
Бабич дал по лесу от живота очередь, отбросил шмайссер, метнулся к ручнику. Оторвал от приклада мертвые Левкины руки. Перебросил сошки, упер в грунт. Краем глаза поймал мелькнувшую между стволами фигуру. Срезал ее очередью на перебежке, уцепил взглядом вторую, зачеркнул пулями и ее.
Следующие несколько минут Бабич вел огонь. Стрелял и после того, как хлестнуло по бедру и скрутило от боли. И после того, как пуля прошила предплечье, обездвижив левую руку. И даже когда в пяти метрах разорвалась граната и осколок впился под ребра.
Еще одна граната рванула справа. Бабич зарылся лицом в землю, а когда вскинул голову, в двух шагах от себя увидел Смерть. Она сидела, согнувшись, скорчившись, едва не свернувшись в клубок. Брошенный Бабичем шмайссер лежал на траве у ее ног.
– Стреляй, падла! – заорал на Смерть Алесь. – Что расселась, сука, стреляй!
Смерть резко выпрямилась, ее шатнуло из стороны в сторону.
– Я не умею, – прошептала Смерть горестно. – Мне нечем стрелять.
– Чтоб тебе сдохнуть. – Алесь вновь припал к ручнику.
– Я бы не прочь, – отозвалась Смерть. – Но не могу вот.
Смерть поднялась, новая граната разорвалась у ее ног, разворотив осколками шмайссер. Бабича взрывной волной опрокинуло на спину, острый шестимиллиметровый шмат металла вошел под сердце.
– Прости, – сказала Алесю Смерть. Забрала его и поспешила прочь.
Янка отпустила старика, повалилась с ним рядом. Силы закончились, и жизни осталось всего ничего. Янка улыбнулась склонившейся над ней Смерти.
– Вставай, – грустно сказала Смерть. – Пойдем.
Янка послушно поднялась на ноги. Стало вдруг легко, усталость ушла, и даже лес вокруг посветлел, перестал стрелять и перекликаться чужими голосами.
– Пойдем, – повторила Смерть.
Янка ступила ей вслед, сделала шаг, другой, затем остановилась. Умереть оказалось совсем не страшно. Только почему же… Стало вдруг тревожно. Почему же она одна…
– А дед Прокоп? – требовательно спросила Янка, оглянувшись на лежащего ничком старика.
– Я забрала его. Пойдем.
Янка смутилась. Если Смерть забрала их обоих, то, очевидно, им и идти за ней следовало вместе. И потом, где же тогда остальные…
– Где они? – озвучила свой вопрос Янка. – Командир, Каплан… – она запнулась, – и Алесь?
– Я забрала их, – ответила Смерть спокойно. – Ступай за мной.
Янка, перестав что-либо понимать, бездумно побрела вслед за Смертью. Миновала застывшего в ужасе детину в каске и с автоматом в руках. Другого, вставшего, склонив голову, на колени. Припавшего к земле и поджавшего хвост пса.
Она не знала, сколько времени шли. Когда, наконец, остановились, уже светало.
– Все, – сказала Смерть. – Ступай. Я теперь долго не приду за тобой.
– Долго? – эхом отозвалась Янка. – Не придешь?
– Лет сорок, – кивком подтвердила Смерть. – Может, больше, я не умею смотреть так далеко. Теперь ступай.
– Подожди! – вскрикнула Янка. – Почему ты меня не забрала?
– Я проиграла тебя.
– Как? – Янка ахнула. – Он же сказал, Алесь… Сказал, что проиграл он.
Смерть усмехнулась, пожала плечами и растворилась, как не бывало.
– Я передернула, – донеслось до Янки.
В десяти километрах к востоку, на примятой лесной траве лежали две черные семерки и шестерка червей. Рядом с ними – гордо задравший бороду бубновый король. И приткнувшийся к нему сбоку пиковый туз. В слабеющих утренних сумерках совсем уже не похожий на двойку.