3
Неожиданный исход скачек и на следующий день был главной темой разговоров в каирском обществе. Все говорили о Фаиде германского консула, о Рейнгарде Эрвальде, о несчастном Дарлинге, которого пришлось пристрелить, но о его хозяине почти никто не вспоминал. Мнение, высказанное врачом сразу после происшествия, что падение не будет иметь тяжелых последствий, всем пришлось очень по душе, ведь это избавляло от труда думать о потерпевшем, и о его состоянии можно было осведомиться опять не раньше чем через несколько дней. Никому и в голову не приходило спрашивать о самочувствии больного или навестить его. У Бернрида в самом деле не было друзей в Каире; у него были только знакомые, поддерживавшие с ним отношения потому, что он все-таки был немецким бароном и завоевал известность в спортивном мире.
Его баронство было несомненным. Он был младшим сыном и происходил из древнего дворянского рода, одного из лучших в южной Германии. В молодости это был, казалось, настоящий баловень счастья. Красивый, богато одаренный способностями и прекрасными качествами, нужными для успеха в обществе, он привлекал все сердца. Он служил в полку, стоявшем в университетском городе, куда Зоннек был назначен доцентом, и там-то между ними и завязалась дружба.
Лотарь Зоннек, бывший всего на несколько лет старше, считался серьезным и замкнутым человеком. И тогда уже в его голове роились планы, которые он так блестяще осуществил впоследствии. Он был выходцем из бедной семьи, во время учения проявил железную волю и прилежание и теперь с тем же рвением относился к своему делу – словом, во всех отношениях был противоположностью молодому, жизнерадостному офицеру Бернриду, обладавшему громадными средствами. Но, может быть, именно это различие и сделало их друзьями.
Профессор Гельмрейх, тогда ректор университета, занимал как в университете, так и в обществе одно из первых мест. Он был дружен с отцом Зоннека и чувствовал отеческое расположение и к молодому человеку. Лотарь часто бывал в его доме, в котором подрастала единственная дочь, и очень может быть, что профессор втайне надеялся, что молодой, высокоодаренный человек, для которого он предвидел великолепное будущее, со временем станет ему еще ближе. Впрочем, ни с той, ни с другой стороны не было заметно глубокой привязанности, и отношения между молодыми людьми оставались чисто дружескими.
Зоннек ввел своего товарища в дом Гельмрейха и этим, сам того не подозревая, принес в него несчастье. Бернрид страстно влюбился в красивую девушку, дочь профессора, и в мгновение ока завоевал ее сердце, но – пожалуй, впервые в жизни – натолкнулся на непреодолимое препятствие в лице профессора. Родные Бернрида были известны как высокомерные, гордившиеся своим дворянством люди, а будущее младшего сына полностью зависело от отца; Гельмрейх предвидел бесконечную борьбу и унижения для своей дочери и решительно заявил, что не даст согласия до тех пор, пока молодой человек не добьется полного, безусловного одобрения родителей.
Бернрид знал, что это условие невыполнимо, потому что, уже не говоря о том, что родные никогда не согласились бы на такой брак, тут были затронуты еще и другие интересы. Так как родовые имения представляли майорат[3] и переходили лишь к старшему сыну, то заранее были приняты меры к тому, чтобы обеспечить блестящее положение и младшему сыну; ему была обещана рука дальней родственницы, богатой наследницы, которая была тогда еще слишком молода, так что он мог жениться на ней лишь через несколько лет. О том, чтобы родные отказались от этого плана, не могло быть и речи.
Зоннек, разумеется, был поверенным молодых людей и сделал все, что мог, чтобы образумить товарища и убедить его выждать, по крайней мере, хоть до тех пор, пока согласится профессор. Но это был глас вопиющего в пустыне. Избалованный счастьем молодой барон привык все получать сию же минуту. Получив резкий отказ отца вместе с приказанием тотчас ехать домой, чтобы положить конец «глупой истории», он не задумываясь прибег к насильственному средству. Он стал просить товарища помочь ему увидеться с любимой девушкой, с которой был разлучен строгим запрещением ее отца. Зоннек сдался очень неохотно и то лишь потому, что Бернрид уверил его, что хочет только проститься. Но он обманул доверие друга и нарушил слово; влюбленные воспользовались свиданием для того, чтобы бежать.
Происшествие наделало много шума в городе вследствие выдающегося положения профессора, и последний был почти сломлен ударом, налетевшим неожиданно, как гром, грянувший с безоблачного неба. Он и раньше был хмурым, суровым человеком, доходившим в своих понятиях о чести до жестокости, и вдруг его единственная дочь так поступила с ним! Полученная им через некоторое время просьба о прощении вместе с известием, что молодые люди обвенчались за границей, нисколько не изменила его взгляда на дело. Он отвергал все попытки к примирению, не отвечал ни на одно из писем дочери, не ответил и на последнее, в котором его уведомляли о рождении ребенка. Дочь для него больше не существовала.
Родные Бернрида выказали такую же непримиримость. Отец не простил непокорному сыну самовольного шага, а особенно того, что он разбил его надежды, и отказался от него. Со своей стороны барон был слишком горд и упрям, чтобы просить прощения за поступок, который он считал лишь осуществлением своего права на свободу. Он резко ответил на заявление родных о том, что они отрекаются от него, и разрыв состоялся.
Само собой разумеется, молодую чету лишили всякой поддержки, но на первый год хватило наследства, которое Бернрид получил от дальней родственницы. Пожалуй, его было бы достаточно для того, чтобы начать скромную, но обеспеченную жизнь, принявшись за какое-нибудь дело, однако Бернрид, выросший в богатстве и никогда не знавший нужды, и не подумал так употребить деньги. Он продолжал жить с женой так, как привык, а когда капитал с непостижимой быстротой исчез, начал жизнь авантюриста, переезжая с женой и ребенком с места на место, пока не попал в Каир, где его жизненному поприщу суждено было так внезапно закончиться.
Немецкая больница находилась в предместье, среди садов и вилл; сюда не долетал шум города, и здание имело очень мирный и веселый вид, как будто в его стенах царили покой и счастье.
Был уже вечер, когда Зоннек шел через сад, направляясь к больнице. Он попросил вызвать доктора Вальтера, и тот тотчас вышел к нему.
– Вы как раз вовремя, – сказал он. – Я только что отправил экипаж в город за маленькой Эльзой, потому что… конец приближается. Я уже утром опасался, что Бернрид не доживет до ночи; вместе с тем оправдалось и другое мое предположение: он в полном сознании. Я предупредил его о вашем приходе, и он желает видеть вас. Пойдемте!
Они вошли в простую, но приветливого вида комнату. Около кровати сидела сестра милосердия; доктор шепнул ей несколько слов, и она вышла. Зоннек тихо подошел и нагнулся над больным.
– Людвиг! – произнес он вполголоса, но в этом одном слове выразилась вся боль этого печального свидания.
Бернрид, еще вчера полный сил и бурно возмущавшийся против возможности потерпеть поражение, лежал теперь бледный и неподвижный, но в его лице уже не было горького, ожесточенного выражения; здесь все было кончено так же, как и в его жизни.
– Лотарь! – проговорил он слабым голосом. – Теперь ты пришел?
Зоннек понял упрек и опустил глаза. Он хотел говорить, но Бернрид жестом остановил его.
– Не надо, ты ведь был совершенно прав, но мне было больно. С тех пор, как… моя жизнь пошла под гору, я испытал много горького и унизительного, но самым горьким был все-таки тот момент, когда ты прошел мимо, делая вид, что не узнаешь меня.
– Если бы я знал, что ты нуждаешься в друге, то пришел бы, – возразил Зоннек глухим голосом. – Я не подозревал, что ты одинок среди такого множества людей.
– Одинок! Совершенно одинок! У меня нет никого, кроме… – Больной повернул голову к доктору, стоявшему по другую сторону кровати. – Эльзы еще нет? До сих пор?
– Она будет здесь через десять минут, – успокоил его доктор. – Я сейчас же приведу ее к вам.
Зоннек сел и взял руку умирающего. Последний, по-видимому, совершенно не страдал, но его взгляд, устремленный на бывшего друга, выражал страх и беспокойство.
– У меня есть ребенок, Лотарь, единственный, – прошептал он. – Что с ним будет, когда я умру?
– Я знаю, я видел твою девочку сегодня утром, – сказал Лотарь, с трудом справляясь с волнением. – О, с какой радостью я взял бы ее к себе и заботился бы о ней! Но ты ведь знаешь, что у меня нет ни кола ни двора. На днях я опять уезжаю и вернусь, может быть, лишь через несколько лет. Но твоя крошка не останется без крова, ведь у нее есть дед.
– Гельмрейх? Он не простил мне и дочери… он не будет любить и нашего ребенка.
– Ты несправедлив к нему. Ведь это – дитя его покойной дочери, которую он все-таки любил больше всего на свете. Это – его внучка, его плоть и кровь, и она очень быстро завоюет его сердце. Но, если ты желаешь, чтобы я обратился к твоим родным…
– Нет, только не это! – возбужденно перебил его Бернрид. – Неужели моя дочь будет из милости есть хлеб людей, отрекшихся от ее отца? Обещай, что ты не будешь делать попыток…
– Не волнуйтесь! – озабоченно вмешался доктор. – Все будет сделано так, как вы хотите.
Короткая лихорадочная вспышка истощила силы умирающего. Он опустил голову на подушку и лежал не шевелясь с закрытыми глазами.
Дверь отворилась, и вошла сестра милосердия, ведя за руку Эльзу. Девочке сказали, что ее папа вернулся больным, и она должна быть умницей и не шуметь, если хочет видеть его. Она обещала, но когда увидела отца, бледного, с закрытыми глазами и с забинтованной головой, то у нее появилось предчувствие чего-то ужасного. Прежде чем сестра могла помешать ей, она вырвалась, подбежала к постели и от испуга сквозь рыдания закричала:
– Папа! Папа!
Услышав этот голос, Бернрид вздрогнул и открыл глаза. У него еще хватило сил протянуть руки и привлечь ребенка к себе на грудь, ведь это было единственное в мире, что он по-настоящему любил.
– Твой папа очень болен, Эльза, – сказал Вальтер вполголоса. – Не плачь и не говори громко, потому что ему будет от этого больно! Если ты будешь вести себя так, как я говорю, то можешь остаться с ним.
Девочка испуганно взглянула на него большими, полными слез, глазами, но его слова подействовали. Она храбро проглотила слезы и сказала трогательно-искренним голосом:
– Я буду говорить совсем-совсем шепотом и не стану плакать, только оставьте меня с папочкой!
По лицу Бернрида пробежала последняя улыбка. Он заговорил с дочерью; это был лишь шепот, слабый, прерывающийся, но он, видимо, успокоил девочку, ведь отец говорил с ней с обычной нежностью, по-прежнему называл ее своей милой, дорогой крошкой, и это заставило ее забыть печальное зрелище. Она обвила ручками его шею и принялась тихонько болтать. Она рассказывала ему, что живет теперь у дяди-доктора и останется у него, пока папа не выздоровеет совершенно и не вернется к ней, рассказывала о доброй тете Вальтер, о красивом саде, о белой собачке.
Милый, ласкающий ухо детский голосок убаюкивал умирающего, как сладкая, постепенно замирающая мелодия. Сначала он слушал и понимал слова, и его глаза не отрывались от лица дочери, но потом его веки устало опустились, и мелодия начала звучать все тише, доноситься все более издалека. Она провожала его в вечность.
– Конец приближается, – прошептал доктор Зоннеку. – Но борьбы не будет. Пусть девочка остается при нем; если он что-нибудь еще чувствует, то это ее близость. Не шевелись, Эльза! Видишь, папе хочется спать; не буди его!
Малютка серьезно и рассудительно кивнула головкой и осторожно прижалась теплым розовым личиком к холодеющей щеке умирающего отца.
Глубокая тишина царила в комнате, наполненной сиянием заходящего солнца. Зоннек стоял не шевелясь, крупные слезы медленно катились по его щекам. Он смотрел на друга, которого знал молодым и счастливым, один-единственный ложный шаг которого бросил его в пучину тревожной, беспорядочной жизни и к которому теперь приближалась избавительница-смерть.
– Конец! – тихо проговорил Вальтер, прикладывая руку к груди мертвого, в которой больше не ощущалось признаков жизни.
Маленькая Эльза подняла головку и со счастливой улыбкой посмотрела на мужчин.
– Папа заснул! – прошептала она.
Зоннек нагнулся, взял девочку на руки, крепко прижал к себе и проговорил прерывающимся голосом:
– Да, Эльза, он спит… И это хорошо для него, очень хорошо! Оставим его спать!