Глава третья
Понедельник
Прилив, как всегда, сменился отливом. Кто бы мог ожидать иного? Вокруг большого камня собралась группа отшельников. Некоторые приковыляли из самых отдалённых краёв пляжа, чтобы послушать байки выжившего из ума старца про то, невесть знает что, и галдели, допытываясь у завсегдатаев про начало. Старец дождался, пока собравшиеся угомонятся, и продолжил сказку со следующих слов:
– Раки! Мы имеем большие… нет, очень большие, даже неограниченные возможности. Половину жизни мы проводим под водой. Мы не заботимся о пропитании, потому что постоянно кто-то дохнет и еды всегда много. Порой нам приходится напрячься, в поисках нового жилища, но это мимолётная забота, и стоит её завершить, как снова на нас сваливается благодать праздного бытия. Там, под водными толщами океана, предоставленные самим себе, мы бесконечно черпаем информацию, разносящуюся с бешеной скоростью благодаря упругости воды. Мы слышим, как переговариваются между собой дельфины, как они посылают друг другу сигналы любви и охоты, как они обсуждают вселенские и философские проблемы или поют по ночам. До нас долетает бормотание осьминогов, смех креветок и шёпот медуз. Порой далёкий кит разевает бездонную пасть, и мы слышим биение его сердца. Долгие часы и дни под рокот прибоя мы размышляем об устройстве мира, чтобы потом, выйдя на берег, делиться друг с другом результатами эмпирических открытий и подслушанных наблюдений. Трудно придумать судьбу завиднее и осмысленнее нашей с вами, о мои дорогие братья!
Имея такой простор для развития интеллекта, для познания тайн и решения увлекательнейших загадок мироздания, мы, к великому стыду, множество времени тратим на заучивание ошибочных, или неточных в своей поэтичности догм, выдуманных крикунами прошлого. Леность собственных мыслей, сон своей души мы прикрываем заученными с детства ритуалами и высказанными кем-то упрощениями. Мы сжигаем своё время, собственную жизнь, саму возможность индивидуального движения к совершенству! – Тут рак возвысил голос и патетически воздел малую клешню к небу – Даже улитки не ведут себя так бездумно! Мне стыдно за вас, раки, как стыдно мне и за самого себя!
Некоторое время на берегу царила тишина. Раки пялились на оратора, который молча тряс задранной клешнёй. Наконец рак прекратил трясти конечностью и продолжил:
– Но есть утешение моей измученной стыдом душе! Не всё своё время провёл я в праздности, слушая всяких пустозвонов. Находясь в уединении отшельничества, я нашёл ответы на те вопросы, которые мучают не одного членистоногого. Смею сообщить, что я придумал вполне простые модели, на примере которых могу рассказать каждому тупице, как устроена вселенная и на что похоже движение живой души в потоке времён.
Ропот пронёсся по аудитории. Все раки помнили о богатырской силе учителя, но не сила же является поводом так уверенно говорить о столь высоких предметах. Он же, будто читая их сомнения, поправился:
– Есть в моей конструкции очень даже уязвимое место. Всё, что я буду вам рассказывать, порождено живой мыслью. Эта самая, бегущая во времени мысль, является для меня опорой. Она есть само движение. Но как только я произнесу слова, и результат моей мысли будет услышан вами, сама она прекратит двигаться и сразу исчезнет. Таким образом, мой аргумент, став достоянием гласности, попросту истратится, сгорит, обратится в прах. Вы спросите: зачем я делаю это? Зачем, изрекая истину, убиваю её? Я отвечу вам, братья мои!
Сегодня, сгорая в моей набережной проповеди, истина оставляет след в ваших нервных центрах. Пройдут годы. Ваши дети будут повторять и мусолить эти следы, пытаясь отыскать в них смысл. Бесполезно! Лишь немногим дано выдержать тишину непонимания, возгласы несогласия и прочие ужасы остракизма. Не всем удастся оттолкнуться от праха моих слов и, возбудив всю живость собственного ума, применив личный подход, умения и способности, прийти к оригинальному выводу. Большинству же предстоит копаться в иных моделях, сравнивать одну с другой и в лучшем случае, не прийти ни к чему, в худшем же – что-нибудь выучить наизусть и на этом угомониться. Но пытливым ракам что-нибудь, да пригодится. Итак, братья мои, взирайте и слушайте, я останавливаю мысль и оставляю вам слова, как её неподвижные останки!
Долгими тёплыми ночами, сидя, как и вы, под водой, я силился охватить утлым воображением то бесконечное и необъятное, что мы называем вселенной. Нет, я не пытался пересчитать все звёзды, которые светят с небес, либо ползают по дну. Я не пытался измерять мир перечислениями. И без того моё воображение, этот мощнейший инструмент, отказывалось повиноваться, стоило только попросить его охватить бесконечность. Как бы я ни исхитрялся, всё равно моя башка ограничивалась доступными ей пределами.
Глядя на круглый камень, я мог воспринять его как модель планеты, на которой мы живём. Представляя группу камней, я мог осмыслить солнечную систему. Спираль улитки помогала мне относительно чётко объять внутренним взором галактику, но… согласитесь, даже ощущение огромности океана не может сравниться с тем, что мы теоретически знаем, но никогда не можем себе вообразить.
Мудрые раки прошлого советовали развести клешни в разные стороны и силой мысли продлить векторы от нервного центра до бесконечностей в направлениях вытянутых клешней. Дескать, где упрётся, там и есть предел. Я неоднократно пробовал совершать подобные упражнения. Толку никакого. Хоть мысль моя и всесильна, хоть воображение моё буйное, но за подобными советами я углядел лишь бессильные потуги детского шаманизма. Ни пределов вселенной, ни истины бытия мне не открывалось. Пространство действительно беспредельно в той системе координат, в которой мы, раки привыкли моделировать мир. Выражаясь фигурально, на концах векторов, заданных моими клешнями, я видел вопросительные знаки, означающие невозможность поставить точку.
Ещё большее удивление и непонимание породило во мне расхожее мнение о замкнутости вселенной. Тут я впал в полный ступор и неделю переживал от стыда за убогость своего интеллекта. Так бы я и печалился, до сей поры, кабы не подошёл к рассмотрению данной модели под совсем иным ракурсом.
Я решил упростить трёхмерную и непостижимую модель космоса до ограниченной двухмерной площади, через которую проходит равномерно движущаяся плоская модель условного времени. Я представил две эти плоскости как почти равноценные, как границы двух сред, волею случая соприкасающиеся друг с другом. Что представлять? Эту модель очень легко увидеть. Вон она – тут рак указал клешнёй на волны прибоя, нежно гладящие песчаный пляж – видите, как вдоль плоскости, отделяющей земную твердь от всего остального, мчится тонкая грань, отделяющая воду от воздуха? Именно эта самая, движущаяся граница земли, воды и пространства подобна текущему через вселенную времени. Лишь на грани пересечений происходит жизнь, и лишь саму эту грань мы ощущаем как нашу реальность.
Вы возразите мне, мол, каждая волна конечна. Да, отвечу я вам, но попробуйте сообщить мне хоть приблизительно, сколько этих волн прокатилось по нашему пляжу за те сотни миллионов лет, которые существует океан?
Да, братья мои, пляж имеет границы, жизнь отдельно взятого рака тоже имеет предел. Предел есть даже у океана. Даже у воображения есть предел, но нет предела числу волн на бескрайних берегах океанов и морей. Тем паче, нет числа перевёрнутым прибоем песчинкам, нет числа для измерения всего многообразия их жизни от момента, когда они откололись от цельного куска кварца, до того, когда они, успокоенные в спрессованном песчанике, вновь расплавятся в огненном коллапсе. Вот и нарисовалась простенькая, доступная любому модель бесконечности.
Рак торжественно обвёл выпученными глазами окружающих. Некоторые раки энергичным молчанием демонстрировали восторг перед маленькой моделью большой бесконечности. Другие же, хоть и сидели со скептическими рожами, но уже не роптали. Рак продолжил:
– Любая модель – не точная копия оригинала, а лишь грубое его подобие. Тем не менее, если приглядеться внимательно, то можно увидеть, как окружающий нас мир строится из подобий, в той или иной мере отражающих нечто большее. А как иначе? Вот, например: может ли тело улитки не быть подобным собственной раковине? Если бы могло, то она никогда бы не построила эту раковину. Улитка вываливалась бы из раковины.
Существующее вне подобий, не только невозможно, его даже нет. Перед каждым из нас насыщенный подобиями мир. Каждый видит его, постоянно познаёт и некоторым образом меняет. Невидимая линия прибоя, называемая временем, катится сквозь пространство только благодаря осмысленному взгляду каждого из нас. Не было бы этого взгляда, не было бы и самого времени и перемен и даже вселенной.
Космос существует лишь тогда, когда сознание живёт в нём. Стоит вам умереть, или бякнуться в обморок, как наступает безвременье. Вы оказываетесь выключенными из движения жизни и замираете, как замирает брошенная волной песчинка. Так и лежать вам, пока новая волна времени не оторвёт вас от неподвижного пространства и не пойдёт крутить да вертеть, чтобы бросить на новом, никому неведомом месте. Это, если хотите, тоже не точная, приблизительная, но действующая и наблюдаемая модель.
Я говорю так, потому что с высот своей старости смотрю на рачью жизнь и вспоминаю, как я был совсем маленьким рачком, как искал себе первый домик. Взглянув на себя со стороны, я легко могу сравнить свои перемещения с движениями песчинки. Однажды оторвало меня от вселенской неподвижности и понесло в круговоротах и бурунах!
Делая подобные сравнения, я не могу забыть и того, что сам себя воспринимаю отнюдь не со стороны, но и не изнутри. Я воспринимаю себя именно ежесекундно. Неразрывная связь с потоком времени даёт мне возможность ощущать себя так, как я не смогу ощутить никого из вас.
Тут-то возникает второй нюанс этого дела: я есть лишь в этот момент. Тот я, который был когда-то, это уже совсем не я. Я сегодняшний не смогу быть собой вчерашним, я не властен над его поступками так же, как он не властен над мыслями, пришедшими только теперь. Лишь память связывает меня с ним, а разделяют и время и пространство. В этом смысле, я гораздо ближе к каждому из вас, чем к самому себе, потому что нас разделяют лишь небольшие расстояния. У нас нет общей памяти, общих воспоминаний, ну и что с того? Зато мы можем беседовать. Мы можем сопереживать, хоть в каждом сидит, казалось бы, своя собственная душа.
А скажите мне, раки, собственная ли она? Подходит ли к душе понятие о собственности? Я уважаю чужую собственность и готов постоять за свою, но причём здесь душа? Мою душу никто не может присвоить себе, и я, даже если убью кого-нибудь из вас, ничего с этого не поимею. Более того, я неправ, когда говорю: «моя душа». Так я пытаюсь присвоить то, что не очень то присвоится. Нет! Именно, что тут совершенно нелепо говорить и рассуждать с позиции владения, имения и принадлежности. Я и есть я, летящий в волне времени и созерцающий маленький отрезок бесконечной вселенной. Наступит безвременье, и я прекращу это делать. Когда же безвременье закончится, то кем я буду? С какого места стартует та песчинка, которая понесёт новую, свою, но уже не мою самость? Никто не знает.
Можно только предположить, глядя на оставленные волной песчинки, что безвременье не вынесет нас на другое место. Безвременье потому так и называется, что в нём нет движения ни вперёд, ни назад. По прошествии безвременья, проснувшаяся душа может оказаться как впереди, так и сзади, а то и сбоку от того места, с которого начинала прежний путь. Кто сможет отрицать предположение о том, что, умерев завтра, я могу родиться три, или четыре года назад? В таком случае та же самая душа вполне может встретиться сегодня со мной, неся совсем другой груз памяти о жизни иного существа. Так это же может быть каждый из вас! Кто теперь будет отрицать возможность того, что душа, живущая во мне и душа, живущая в каждом из вас, по сути одно и тоже?
Слушатели молчали, и старый рассказчик, явно довольный собой, заключил:
– Если возражений нет, значит одно из двух: либо возразить нечего, либо я сморозил такую ересь, которая за пределами всех возражений. В том и другом случае, тема дискуссии исчерпалась, и пора нам вернуться к нашей Милюль.
Как вы помните, мой вчерашний рассказ закончился очень даже печально. Милюль провалилась в небытиё. Её не стало. Та самая волна времени, что несётся сквозь мир, оставила песчинку её души валяться в неподвижном и незаметном для всех состоянии. Это, я вам скажу, бывает с каждым. Я тоже иногда так сильно засну, что ничего не помню. Ни себя, ни сновидений. Я не помню даже того, сколько времени я так вот ничего не помню.
Никто не знает, в какой миг мы вываливаемся из безвременья в так называемую фазу быстрого сна. Это всегда происходит столь незаметно, что и не скажешь, с чего всё началось. Так же, собственно, мы и рождаемся. Вот, живёт индивид и живёт себе, а спроси его: «Ты помнишь, с чего всё началось?» Что он ответит?
Конечно, есть такие, которые подробно будут рассказывать услышанное некогда от родителей, но, ведь это совсем не то, что они помнят сами. И выходит, что всякий помнит свою жизнь не с начала, а как бы с полдороги. Возьмёт вдруг, да вспомнит, как он едет верхом на собаке. А собака огромная, волосатая, больше него. И удивительно ему до сих пор, что та собака была пудель. «Да! Был же пудель в наше время!.. Теперь пуделя не те. Мелковаты стали, мелковаты!» – То же и во сне: Никогда неясно, с чего он начался. Сон идёт, значит идёт и, как раз в эту секунду всё понятнее понятного.
К чему это я говорю? Да к тому, что нельзя сказать с точностью с какого момента начался выход Милюль из её безвременья. Важно, что она из него вышла. Она вновь оказалась втянута в бесконечный круговорот волны, называемой временем.
И опять началась жизнь. Странная, тусклая. В зеленоватом мутном пространстве Милюль двигалась мимо развешенных гроздьями шаров. Внутри шаров угадывались контуры таких же, как Милюль существ, но только запертых, ещё не вылупившихся. Милюль поднималась вверх, туда, где скользили, перемежающиеся тёмными полосами теней, отблески дневного света. Солнечные пятна шевелились и вздрагивали на зыбком потолке. Длинные лучи шли от этих пятен вниз, постепенно растворяясь в мутной глубине. Лучи двигались, выхватывая из сумрака многочисленных личинок, которые дрыгали хвостами, тоже стремясь куда-то плыть.
«Это еда» – подумала Милюль. Простота мысли порадовала её. Замечательная идея ловить этих личинок и съедать – захватила все её существо. «Как я раньше не догадалась»? – восхитилась Милюль и, разинув рот, устремилась за одной из личинок. Личинка дернула хвостиком и ускользнула. «Ах, ты!» – возмутилась Милюль, и кинулась за другой.
На этот раз охота оказалась удачной. И во второй, и в третий раз… Милюль стремительно перемещалась в воде, проглатывая личинки. Азарт охоты и радость от череды удач приносили ей несказанное удовольствие. Казалось, насыщение не наступит никогда. Как это было увлекательно! Цель, атака, победа! Цель, атака, победа. Цель, атака…
Гонясь за очередной целью, Милюль неожиданно вынырнула на поверхность и плюхнулась обратно, ослеплённая и ошарашенная. Там не было воды. На верху, за тонким светлым потолком оказалось сухое горячее пространство, не имеющее ни границ, ни смысла.
Милюль погрузилась в глубину. «Надо быть аккуратнее» – сказала она себе. Это была правильная мысль. Очень правильная и очень своевременная.
Конец ознакомительного фрагмента.