Милюль. Глава вторая. Воскресенье (Вадим Шильцын, 2014)

Старый рак высунулся наружу, едва отлив освободил пляж от океанских вод. Обведя мокрыми глазами окрестность, он обнаружил, что слушателей, судя по валяющимся тут и там раковинам, не убавилось, но вроде бы и не прибавилось. Однако, вся аудитория спала, попрятавшись по домикам. Он засунул в рот меньшую клешню и молодецки свистнул. Заворочались сонные раковины, показались клешни и членистые ножки. Вот уже смотрят на него вопросительно многочисленные глазки на стебельках: Чего, мол, шумишь, дед?

«Да разве это шум? Вот если бы с горы свиснуть, да во весь дух, да в большую клешню! Тогда бы и гром загремел, и земля разверзлась. Только верно говорят: «Бодучей корове Бог рогов не дал». Куда уж мне, старому чуде-юде морскому на гору взобраться? Сижу тут с вами в луже, посвистываю легонько» – подумал рак про себя и заговорил:

– С добрым утром, дорогие друзья. Рад, что вы отозвались на мой скромный посвист. Всякая история требует продолжения, пока не наступит её конец. Как видите, я ещё жив, здоров и вполне могу рассказывать. Не напомнит ли мне кто-нибудь, на чём я вчера остановился?

– Вы остановились на том – отозвался один из вчерашних слушателей – как маленькая человеческая особь объелась и уснула. После этого вы сами завалились почивать.

– Очень вам благодарен – кивнул старик и продолжил:

– Вокруг было бесконечное пространство и ничего кроме Милюль в нём. Ощущение блаженной сытости и бесконечных возможностей равномерно наполняли и саму Милюль и всё окружающее. Не было разницы меж субъективным и объективным. Была лишь безграничность, дарящая своею необъятностью крепкое ощущение уместной праздности.

Милюль вяло пошевелилась. «Что я? – спросила она себя, и праздность начала истончаться – Что эта вселенная? – с новым вопросом ощущение лёгкости и вседоступности так же стало тоньше. Решив осмотреть вселенную, или хотя бы её часть, Милюль двинулась вперёд. Ничто не сковывало её движения. Она летела, или плыла, постепенно наращивая скорость, но вселенная не кончалась. Воистину она была бесконечна.

Вскоре Милюль надоело двигаться вперёд. Ей наскучило однообразие полёта по прямой, и она повернула, но это ничего не изменило. Всё та же однообразная вселенная вокруг. «Что я в этой вселенной?» – сформулировался новый вопрос. Сопоставление величин позволяло найти ответ: «Я – мизерная частичка космоса, а огромная бесконечность вокруг меня и есть вселенная». Решение было простым и давало успокоение. Милюль остановилась и расслабилась, разбросав себя в стороны. Она покоилась так некоторое время, блаженствуя. Ещё бы! Ей удалось найти ответы на столь сложные вопросы! Сразу на три. «Вот она, я, а вот – окружающий меня космос, он же – среда обитания. Мне в нём ничто не грозит. Мой дух свободен и может двигаться в любом направлении, питаясь этой средой. Значит это не только среда моего бытия, но и питательная среда. Это – хаос. Прелестный вывод!» – Милюль похвалила себя за сообразительность и тут же захотела большего: «Я в состоянии ощущать окружающее и отделять себя от него. Значит – я мыслю. Но, раз я мыслю, значит, я способна это окружающее объять! Более того, я обязана это сделать, потому что я есть – порядок, а окружающее – есть хаос» – Былая радость бытия стала неудержимо таять, как уходящий сон. Милюль попробовала отмахнуться от нелепого желания. «Нельзя объять необъятное» – сказала она самой себе, но аргумент не подействовал. Необъятное ждало. Оно требовало того, чтобы его объяли. Пусть не сразу, пусть постепенно, но оно само хотело, чтобы Милюль либо сделала его – самой собой, либо сравнялась с ним по величине. «То, что вне меня – хочет, чтобы я сделала его – мной, я хочу того же. Иначе продолжится нескончаемый конфликт и мне всё время будет пакостно, нет, я просто умру!» – И Милюль набросилась на окружающую среду. Она ела её и росла, росла и ела. На пределе сил, на грани возможностей. И это было не блаженство, не скука, не праздность, а самозабвенное движение во все стороны сразу, бой за объединение себя и вселенной, это было движение навстречу бесконечному космосу, который весь должен был, в конце концов, стать самой Милюль!

Тут старый рак заметил сам, что уже не говорит спокойно, а орёт, надрывая связки. Он замолчал, озираясь налитыми кровью глазами. Слушатели вокруг шушукались. Более того, недовольное шушуканье всё явственней грозило заглушить оратора. Дабы прекратить неразборчивый, но громкий ропот, рак по военному рявкнул: «В чём дело?». Наступила тишина. Небольшой, но учёный рачок с актинией на спине неуверенно поднял малую клешню.

– Говорите – разрешил мэтр.

– Мы тут находимся в некотором недоумении – сообщил учёный рачок – вчера вы рассказывали о людях, а, судя по началу сегодняшней лекции, вы говорите о каком-то эмбрионе. У нас возникли разногласия. Одни предполагают, что Вы теперь рассказываете о более юных годах этой особи, другие утверждают, что Вы говорите о другом животном, но недоумевают, почему Вы называете его тем же именем…

– Иными словами – перебил учитель – я, по-вашему, выжил из ума?..

Все загалдели, размахивая клешнями. Некоторые даже пытались подпрыгнуть. Из общего хора выделился зелёный рак с бородой и, ловко крутанув большей клешнёй, изрёк:

– Вот те ноль, батюшка, мы этого и в голове не держали!

– Крабовер? – уточнил старик личность говорящего.

– Так точно! – ответил бородатый, и по военному козырнул.

– Ну, так за всех и не отвечай. Ты – первый должен посчитать меня тронутым.

Зелёный бородач смутился и отполз в сторону.

– Дайте мне звезду! – потребовал старый рак.

Большинство раков огорчённо покачивали головами. Они действительно заподозрили у старца повреждение рассудка. Только один, неприметный ранее доходяга – резво устремился в море и вытащил оттуда маленькую морскую звезду.

– Спасибо – поблагодарил его старый безумец – ты и есть мой избранный ученик, ибо в то время, когда все разуверились во мне, лишь ты увидел смысл в моих словах!

Доходяга благоговейно склонился. Потом высунул глаза из-под домика и спросил с сомнением:

– Какой смысл, учитель? Я никакого смысла не увидел. Ты просил звезду, я и принёс.

– Послушание не есть вера – проворчал старик и громко скомандовал – Эй, зелёный! Подь сюды! – Зелёный бородач подполз и уставился непонимающими гляделками – Звезду видишь? – Зелёный перевёл взгляд на морскую звезду и утвердительно кивнул. – Отвечай мне, не задумываясь: сколько в ней душ?

Зелёный испуганно заморгал, потом вновь крутанул клешнёй и возопил:

– Не говори ереси, старейшина, да простит тебя Омар! В этой скотине нет души! Она есть бездушное чрево с ногами. Только о пропитании забота её! Дух живой Омар вложил только в раков, создав нас по образу и подобию своему! – тут зелёный возвёл очи к небесам и заговорил всё громче и торжественней – отцы наши согрешили перед Омаром, за что он изгнал нас из глубин морских на кромку прибоя! Но прислал Великий Омар к нам Краба, сына своего, чтобы тот отдал свою жизнь за нас, и дал нам возможность искупления, силою веры в него! И умер Краб, сын Омаров лютой смертью и другие крабы ели плоть его, но не причастились! А мы, раки, причастились к телу его! Уверуйте в Краба, сына Омарова, тогда он заберёт души ваши во глубину океана, в царствие его! А не уверовавших – отринет от себя и бросит в раскалённые кастрюльки! Звезде же морской ни глубина, ни кастрюлька не грозит! Нет в ней души и потому безвинна она перед лицом Омара и сына его Краба!

Тут некоторые раки тоже стали крутить большими клешнями и восхвалять Краба. Иные же закричали:

– Нет Омара, кроме Омара, а пророк его – Креветка! – с этими словами они стали наскакивать на Крабоверов и бить их клешнями. Завязалась нешуточная драка, когда сквозь грохот сталкивающихся панцирей, раздался чей-то безумный с обеих точек зрения выкрик:

– Лангуст!

Битва мгновенно прекратилась. Все дерущиеся стали подозрительно оглядываться по сторонам. Наибольшие подозрения драчунов вызывали именно те, кто не участвовал в мордобитии, но смущали два обстоятельства: во-первых – таковых было большинство, а во-вторых – никто не успел заметить: кто именно кричал.

– Кто сказал это слово? – тихо, но отчётливо спросил зелёный крабовер.

– Я – ответил доходяга и придвинулся поближе к старому раку.

– Сейчас мы твою раковину наизнанку вывернем – пообещал один из последователей Креветки, и сплотившиеся в общем возмущении драчуны стали надвигаться на доходягу с разных сторон. Если бы не старый гигант, фантастическая угроза была бы воплощена в жизнь. Никто бы не заступился за доходягу. Хоть мирные раки и состояли в большинстве, но им, на самом деле, не то, что было всё по барабану, а верх брало любопытство: как это можно вывернуть наизнанку абсолютно твёрдую раковину.

Тяжкая участь ожидала доходягу, если бы не стоял рядом с ним гарант позитива и толерантности. Он молча растопырил клешни и все поняли: злых намерений он не имеет, но лучше с ним не обниматься. Драчуны остановились.

– Да будет мир среди всех раков, кто бы как ни думал! – объявил старик, давая официальное толкование своему жесту – Я никого не обижу сам, но и других обид не допущу. Признаюсь, в произошедшем есть и моя вина. Более того! Я виноват сильней других, потому что не совсем корректно сформулировал вопрос к коллеге – тут он небрежно махнул правым глазом в сторону зелёного рака. Зелёный смутился и заметно порозовел. Старый же перевёл на него взгляд обоих глаз и обратился напрямую – Так вот, коллега, давайте вернёмся к началу нашего обсуждения? – при повторном употреблении слова «коллега», тот окончательно зарделся, будто его сварили. От спёртости дыхания он ничего не отвечал, а только молча хлопал жвалами. Старый рак придвинул морскую звезду и, обращаясь в зал, скорректировал вопрос:

– Я не совсем верно употребил слово «Душа». Термин многогранный. Каждый имеет собственные, отличные от других представления о том, что под этим словом подразумевается. Давайте подойдём к вопросу с другой стороны. Уважаемый… – тут старый рак взглянул на «коллегу» и, убоясь его красноты, обратился иначе – зелёный друг, будете ли вы считать данную тварь механическим проявлением природы, подобной падающему камню, либо же согласитесь, что ею движет некоторая внутренняя сущность? Пускай сущность сия отлична от бессмертной души, живущей в каждом из нас, но всё же прошу Вас сконцентрироваться на решении вопроса: Это механизм, или в нём присутствует некая живая искра, вдохнутая в неё… тем же самым Великим Омаром?

Наступила тягостная тишина. Раки в ожидании смотрели на посиневшего от задумчивости красного, то есть зелёного рака. Зелёный искал ответ. Он надувал щёки, собираясь что-то сказать, но в последний момент передумывал, вращал глазами, морщил лоб, снова набирал воздух. Отринув череду неправильных формулировок, он изрёк:

– Ничто не живёт без воли Омара!

В зале раздались аплодисменты.

– Отличный ответ! – похвалил его старик – Но я спросил Вас не об этом. Друзья, кто-нибудь может ответить мне: есть в этой хреновине сущность, или нет? – тут он шлёпнул звездой об песок, и та свернула лучи. Выступил тот рак, что с актинией на спине:

– Очевидно, у неё есть рефлексы. Видите, она дёргается.

Старый рак стукнул свободной клешнёй по своему лбу:

– Ну, что за муки на мою пожилую голову? – простонал он.

– А Вы не бейте себя по голове – посоветовал доходяга.

– Кто-нибудь скажет мне то, что он сам думает? – закричал учитель, обращаясь к небу.

– Я думаю, она часть чего-то общего – предположил один из поклонников Креветки. Остальные раки молчали. Старый рак чуть не плакал с досады. Он уже отчаялся дождаться ответа на свой вопрос. Все либо отмалчивались, либо отвечали вскользь, прятались за расхожими формулировками, и всячески старались обогнуть тот единственный ответ, ради которого старик мучил несчастную морскую звезду. Он опустил её на мокрый песок и подтолкнул клешнёй:

– Ползи себе в море. Зря мы тебя потревожили.

Морская звезда распластала лучи, и, перебирая тысячами ножек, поползла к воде.

– Соображает, куда ползти! – раздался радостный голос проходящего мимо рачьего дурачка. Старый рак схватил этого лоботряса за ногу и, притянув к себе, заглянул в его, не обременённые размышлениями, глаза:

– Кто соображает?

– Вон, она – дурачок махнул клешней, вслед уползающей звезде – а чо?

Сэнсэй, не взирая на весомость домика, стремительно прыгнул, настиг звезду, ловким движением клешни отрезал один из лучей и выпустил на песок. Теперь к морю бежали почти рядом, но всё больше удаляясь друг от друга, неполная звезда и отдельный луч. Оба торопились, но каждый своим путём.

Привычная жизнь и мироощущение звезды были нарушены чем-то посторонним, находящимся далеко за пределами её понимания. Если бы морская звезда умела говорить, она сообщила бы ракам, как окружающий её мир неожиданно изменился, треснул напополам, но и такое выражение было бы не совсем точным. Окружающий пейзаж на миг потерял чёткость, а затем раздвоился и потёк в разные стороны. Звезда, ошарашенная нежданными переменами, на некоторое время решила отключить все рецепторы, чтобы не видеть двоящегося мира. Это помогло. Когда она открыла глаза, мир восстановился. «Теперь опять всё будет в порядке» – сказала сама себе звезда, хотя внутри продолжало оставаться саднящее чувство того, что за мгновения, проведённые в странном смятении, она потеряла некоторую часть самой себя. Невдомёк было морской звезде, как близки к истине её ощущения. Не могла она знать и того, где и как будет теперь жить отторгнутое от неё нечто, где и при каких обстоятельствах придётся ей встретиться с тем, что до сего момента являлось частью её, а теперь стало самостоятельным, маленьким, но стремительно растущим существом, снабжённым её же памятью, но уходящим в мир другими путями.

Старый рак обратился к дурачку:

– Теперь что скажешь?

– Бегут – ответил легкомысленный оболтус – чего ещё сказать?

– Оба?

– Ну.

– И оба соображают?

– А-то! Их же стало двое!

– А если я тебе ногу оторву?

– Не надо, дяденька! Я ничего плохого не делал! – завизжал дурачок, пытаясь высвободиться.

– А чего? – не унимался старый рак – побежите себе! Ты в одну сторону, нога – в другую!

– Отпусти отрока! – вступился зелёный – Останется без ноги до следующей линьки!

– И не беда – упорствуя в садистическом легкомыслии, заявил старый – был один рак, станет – два! Из него – нога отрастёт, а из ноги – новый отрок всем нам на радость!

– Из ноги ничего не вырастет! – попытался вразумить сумасброда зелёный.

– От чего же?

– Да от того, старый пень, что станет она – мёртвой! – вклинился в спор последователь Креветки.

– Да? – деланно удивился старый рак – а разве она не часть чего-то целого?

– Часть! Часть! – закричали некоторые раки.

– Ну и славно! – обрадовался садист и, оттяпав от ноги невинного юноши аж два членика, сообщил – Готово!

Невинный дурачок пустился бежать со всех оставшихся ног. Он не столь сожалел о приобретённом уродстве, сколь радовался утерянному пленению.

– Живодё-о-о-ор! – пронеслось над всей честной компанией.

– Что не так? – оборотился живодёр к окружающим – Вот, вполне живая нога. Во-первых, это – несомненно, часть того целого, которое убегает вон туда, – он махнул в ту сторону, где скрылся юный калека – во-вторых, она по идее может продолжить свою жизнь, если на то будет воля Омара, и в-третьих, посмотрите: у неё явно есть рефлексы! – он прищемил торчащий из ноги нерв и нога дёрнулась, растопырив маленькую клешню. Учёный рак, тот, что с актинией на спине, поморщился и заявил:

– Действительно, с возрастом некоторые выживают из ума. Пойдёмте, господа, пока он всем ноги не оторвал.

– Погоди, учёный! – старый рак – обратился к носителю актинии – тебе я точно сейчас поотрываю ноги, чтобы они не мешали тебе ответить на вопрос: почему эта нога менее живая, чем отдельный луч морской звезды?

Учёный смекнул, что бегать от сумасшедшего садиста гораздо опаснее, чем продолжать дискуссию и выдвинул сразу все имевшиеся аргументы:

– Это мёртвая нога! Из неё ничего не вырастет! В ней души нет!

– В морской звезде тоже нет души, но она не мёртвая, тем не менее – возразил старый издеватель.

– Значит, там есть нечто другое!

– Какое?

– Такое, которое я не в силах ни ощутить, ни осознать!

– Ф-фух – облегчённо вздохнул старый рак, и устало осел на песок. Потом обратился к окружающим – вы согласны с этим учёным? – раки радостно закивали. Старый отбросил ненужную конечность и возликовал – слава Омару! Вы согласились! Значит, есть нечто, которое невозможно ни ощутить, ни осознать, но оно есть как в морской звезде, так и в каждом из нас. Пока это нечто присутствует, мы движемся, говорим, размышляем, но стоит ему уйти, мы становимся подобными вон той мёртвой ноге. Оно же продолжает свой путь, так и оставшись непостигнутым, неувиденным, неощутимым. Дабы не оскорбить убеждения некоторых товарищей, я буду называть это упомянутое нечто сущностью… можно?

Поскольку почтенный лектор перестал гневаться и угрожать отрыванием ног, раки облегчённо выразили одобрение. Лектор продолжил:

– Сталкиваясь с каждым существом, мы видим: оно движимо некоей сущностью, живущей в нём. Отдели эту непостижимую сущность, и нет существа. В любом из нас живёт эта сущность. Но, кроме того, каждый из нас является личностью! – все опять закивали – Допустим, морская звезда не является личностью, но всё равно – некая сущность в ней есть. Нам непонятно, как может наша, собственная личность разделиться и начать одновременно жить в двух разных существах. Оторванная нога останется не только без личности, но и без сущности! Она – умрёт. Тем не менее, вы не будете возражать, если я скажу, что личность является сущностью сама по себе? – никто не возражал – Так вот знайте: в морской звезде живёт не одна, а одновременно множество сущностей. Впрочем, как и в каждом из нас.

Тут снова поднялся гвалт в публике. Раки активно протестовали. Наконец выступил учёный:

– Учитель, во-первых, я не чувствую в себе иных сущностей, кроме одной, во-вторых, если бы во мне их было несколько, то я легко бы мог разбрасывать ноги и размножаться почкованием!

– Это объясняется просто – отмахнулся учитель – сущности, живущие в нас, выстраиваются в иерархию, в то время как в морской звезде царит полнейшая демократия. Мы более высоко организованы!

Казалось бы, похвала должна была показаться сомнительной в обществе раков-отшельников, демократичнее которого трудно вообразить, но – нет. Услыхав слово о своём структурном превосходстве над ничтожной морской звездой, слушатели возгордились и наполнились приятными ощущениями собственных достоинств. Как бы ни похвалили, а всё приятно! Так уж устроен среднестатистический рак: с очевидным не смирится, а похвалишь его, так он и рад любой глупости. Особенно, если его предварительно напугать. Вот уже и не возражает никто утверждениям о своей же, отдельно взятой персоне. Вот уж и готовы согласиться с тем, что каждый из них – не отдельно взятый персонаж, но целая компания. Пусть будет компания, лишь бы не убогая, не какая-нибудь убогая и невзрачная, но хорошая, «высоко организованная». Очень утешительно. При таком раскладе можно согласиться и с тем, что в одном человеке вполне может жить несколько сущностей одновременно, как в той морской звезде. Кто их разберёт? Может быть, они и размножаются почкованием?

– Ну вот – подвёл итог дискуссии учитель – я и рассказываю вам, как в одном человеке, в данном случае в особи по имени Милюль – зародилась и стала развиваться несколько иная сущность, чем была до того. Только и всего.

Милюль двигалась, поглощая окружающий мир. Порою она сомневалась, есть ли в её движении какой-то смысл? Вселенная продолжала оставаться бесконечной и непостижимой, но азарт действия был сильнее склонности к размышлению. Милюль ощущала постоянный рост и радовалась. Так могло продолжаться вечно, и продолжалось бы, но наступил неожиданный момент и, казавшийся бездонным космос, неожиданно закончился. Милюль упёрлась в оболочку.

От неожиданности в сознании Милюль перевернулись все смыслы. Все её сомнения и радости, желания и воля к движению, мгновенно сплющились, потеряли живость и отлетели мёртвой шелухой. Что было перед тем? Какие-то неясные тени, более ничего. Путаница бессмыслиц. Точно, был хаос и напряжённое движение не то – сквозь, не то через… толком не вспомнить. Да это и не важно. Гораздо важнее сосредоточиться на том, новом, появившемся здесь, сейчас, явственно и чётко. Это – препона. Прозрачная плёнка, сквозь которую виднелось движение множества размытых объектов. Милюль припала глазами к препоне и стала разглядывать движение за пределами её дома. Да, именно! Здесь был дом, а там, куда предстояло выйти, ползало непонятно чего.

«Может, и не выходить вовсе?.. Точно! Можно не выходить! – Милюль устроилась поудобнее, так и сяк повертела спиной – Тут спокойно и вполне терпимо. Надо только почаще менять позу, а то – тесновато и без движения затекают мышцы. Но это – пустяки. Главное, можно вечно сидеть и смотреть наружу. Вечно – это хорошо».

Она опять пошевелилась и тут же спросила себя: «Чего это я дёргаюсь? – И сама же ответила – Хочу и дёргаюсь. Почему бы мне не дёргаться? Разве я не вольна в своих поступках? Кто мне запретит? Я всегда была и останусь абсолютно свободной! Я – независима. Чего захочу, то и будет. А я хочу шевелиться. Да, я очень хочу шевелиться и есть, а тут тесно и голодно. Шаром покати! Всё из-за этой проклятой препоны!»

Она гневно стукнула лбом по препоне. Препона дёрнулась, затряслась как пузырь, и вибрация отдалась по всему телу Милюль: «А! Трястись!?» – гневно возопила девочка и вцепилась в мягкую, полупрозрачную плёнку препоны ртом. Плёнка поддавалась, но не прокусывалась. Милюль отчаянно дёргалась всем телом, боролась с ней, грызла её, но всё тщетно.

Наконец она устала и собралась в компактный комок: «Надо отдохнуть. Я – неумеха. Я – ничтожество. Я не могу справиться с такой мелочью, с прозрачным пузырём!» Она сидела неподвижно внутри своей тюрьмы, когда кругом что-то происходило, что-то менялось. Она томилась от осознания бездарной потери драгоценного времени, и не на что было уповать.

«Это – тюрьма. Тюрьма!» – твердила Милюль, а мимо проплывали тени, в которых смутно угадывались такие же существа, как и она. Во всяком случае, внешне они были похожи.

«Они подобны мне, но они не я – подумалось ей – они не могут быть мной, потому что чувствую-то я только себя. Вот она, самая главная несправедливость: я сижу тут, а они там свободно перемещаются куда захотят, и, ведь, едят же, едят, когда я голодаю!»

Милюль открыла пасть и закричала: «Сволочи! Паскуды! Помогите, гады!», но никто не помогал ей. Неожиданно снаружи раздалась очень тревожная вибрация. Милюль стало страшно, и она замерла, забыв о случившемся душевном порыве. Большое и тёмное надвигалось из глубин неизвестности. Все те мелкие, что суетились и двигались – пропали, а Это – всё надвигалось и надвигалось, загораживая собой полмира.

«Докричалась – констатировала пленница своей препоны – это конец» – а дальше с ней произошло нечто неожиданное. Будто бомба взорвалась в животе, уничтожив и былое отчаяние, и мысли, и саму память. Не помня себя, Милюль мгновенно развернулась в своём пузыре и резко выпрямилась, превратившись на миг в гвоздь, в вектор, в дрожащую прямую, пронзающую вселенную насквозь. Препона лопнула и Милюль – стрелой полетела сквозь зеленоватый, холодный мир.

«А-а-а-а-а-а!» – орала она, несясь по прямой и, удивительным образом видя со стороны, как огромные зубы чудовища сомкнулись сзади, поглотив пустую оболочку её былого заточения.

Рассветное солнце ударило в глаза, стирая ужасное наваждение, которое оказалось всего лишь сном. Сном долгим и муторным. Сном, вобравшим в себя и ужас и радость и разочарования и чёрт знает чего ещё. Что бы там ни снилось Милюль, всё оказалось в прошлом. Более того, в несуществующем прошлом, в том, которого и не было вовсе и не о чем вспоминать. Милюль прикрыла глаза рукой и отвернувшись к стене, упёрлась в неё коленками.

– Стоп. Какая ещё стена? – подумала она – кровать под зелёным балдахином стояла посреди спальни, а не у стены. Милюль потянулась не открывая век, перекатилась на другой бок и упала с койки на пол.

– Ничего себе! – вырвалось у неё. Милюль села. Сверху свесилось озабоченное и очень родное женское лицо в обрамлении распущенных волос.

– Ой, упала! – без всяких волнений констатировала женщина.

Милюль вглядывалась в это лицо, пока оно не скрылось там, наверху. Но и потом она продолжала размышлять: кто это там был? С одной стороны, там могла быть только нянечка. И все черты той незнакомки были как у нянечки. Тот же луноликий контур лица, тот же маленький, мягко вылепленный носик, те же серые, чуточку раскосые глаза. С другой стороны, было в том лице нечто иное, новое, не вчерашнее. Наконец Милюль решила прекратить думать глупости. Нянечка – она и есть нянечка и некому там кроме неё быть. Милюль позвала:

– Нянечка, зачем ты забралась на балдахин?

– Что? Как ты меня назвала? – лицо женщины вновь показалось наверху. Вглядясь в него сызнова, Милюль с неожиданным испугом сообразила: это не нянечка! Это чужая, хоть и неведомым образом родная тётя!

– Вы кто? – спросила Милюль, больше всего желая, чтобы тётя всё же назвала себя нянечкой, а никак иначе. Но тётя вообще никак себя называть не стала, а, состроив озабоченную физиономию, поинтересовалась:

– Ты чего это, Веруся, сильно головушкой тюкнулась?

– Не сильно – ответила Милюль – только я не Веруся.

– Кто же ты, если не секрет? Вождь краснокожих?

– Я Милюль – сообщила Милюль, удивляясь тому, как можно этого не знать. Женщина сверху неожиданно рассмеялась и возразила:

– Нет, Веруся, Милюль это я. А вот ты, видимо, всё-таки основательно ушиблась, когда с полки сверзилась. Ну, ничего. До свадьбы заживёт… кстати, с днём рождения.

Последние слова показались Милюль совсем нелепыми. День рождения-то был вчера, а не нынче! Она оглядела спальню, торопливо скользя взглядом по предметам. Не было в каюте ничего такого, за что можно было бы зацепиться как за напоминание про бесследно ускользнувший день. Другая каюта. Совсем не та спальная комната. Пытаясь вернуть хоть кусочек прежнего порядка, Милюль поправила женщину:

– День рождения у меня был вчера, в субботу.

– Да нет же – возразила та, слезая по приставленной к двухэтажным кроватям лестнице – не бывает у людей двух дней рождения подряд. Уж поверь мне. Если сегодня двадцать третье июня седьмого года, воскресенье, то вчера, в субботу, никаких дней рождений я не замечала. Вставай, фантазёрка. Хватит сидеть на полу.

Но Милюль заупрямилась и предприняла ещё одну попытку прояснить ситуацию:

– Мы вчера сели на лайнер «Святой Виталий». Верно?

– Ничего себе, лайнер! – воскликнула женщина – Да на этом корыте по морю страшно плавать! Полторы палубы! И никакой не святой, а просто «Виталий Ширшов». Самый обычный пароходик.

– Мы в семнадцатом нумере. Верно? – не унималась Милюль.

– Верно – согласилась женщина, ведя её под руку к двери.

– Напротив нас восемнадцатый. Там живут Пантелеймон Ильич и его младший сын Сергей. Кадет. Без пяти минут юнга…

Женщина приостановилась, задумчиво хмыкнула, и, подумав немного, понесла такую несусветную чушь, разобраться в которой Милюль не смогла бы никогда:

– Удивительно! Просто удивительно, какие невероятные совпадения! Ты гениальный ребёнок, Веруся! Я бы сама никогда не подумала, что история может до такой смешной степени повторяться! Но с чего ты могла это взять? Тебе это положительно не может быть известно! Тебя же не было на земле в девяносто втором году! Совсем не было… – она почесала нос, и неожиданно заключила – Впрочем, зная Сергея Пантелеймоновича, ты вполне могла догадаться, что его отца звали Пантелеймоном.

Пока женщина говорила всё это, они перешли из одного отделения каюты в другое, являющееся сильно уменьшенным, жалким подобием вчерашней залы. Обтянутый кожей диван стоял у стены. Перед диваном был маленький столик, никак не пригодный ни для ужина, ни даже для завтрака. На ковре в углу громоздились чемоданы и коробки. Штора едва доставала до узенького подоконника и никак не напоминала вчерашние гардины до полу.

Женщина подошла к единственному в каюте высокому зеркалу и завертелась перед ним, продолжая городить один вздор за другим:

– Да, я теперь припоминаю – говорила она, расчёсывая длинные каштановые волосы – Пантелеймон Ильич был такой огромный! Словно межконтинентальный лайнер! Но и Сергей, как видно, весь пошёл в отца. Кажется, он и теперь, как пятнадцать лет назад, не обращает на меня внимания. Или это он так смущён? А вдруг он тоже помнит, как мы встречались в прошлом веке? Надо будет обязательно спросить. Очень статный кавалер и весьма обходительный. Это так романтично, Веруся. Спасибо, что напомнила – тут женщина сделала задумчивое лицо, и заговорила ещё непонятнее, чем прежде – Интересно, у него есть жена? Впрочем, у такого мужчины как Сергей Пантелеймонович, наверняка много женщин, даже если он и женат. У меня, конечно, нет никаких шансов. Хотя, с другой стороны, я достаточно привлекательна. Если бы ноги были чуть подлиннее, да вот здесь, на талии чуть-чуть… но, зато у меня большие ресницы, и глаза есть. Да, я не лишена женского обаяния…

– Нянечка вы мне, или чужая тётя – оборвала Милюль поток нелепых откровений – но я ребёнок, а вы несёте при мне такую чушь… я даже не знаю, что теперь делать.

Женщина легкомысленно улыбнулась, и возразила:

– В общем-то, конечно, ребёнок. Но, во-первых, я тебе никакая не чужая, а самая родная тётка. Во-вторых, ты уже взрослый ребёнок. Пора понимать, что жизнь полосата и волосата.

– Что? – опять не поняла Милюль.

– А, ладно! – протянула, потягиваясь, родная тётка, и ни с того, ни с сего спросила – Чего это ты, Милюль, на пол сверзилась?

Неожиданные повороты движения тёткиной мысли, как и сам факт превращения нянечки в эту самую родную тётку, встали бы непреодолимым препятствием для здравомыслия взрослого человека, но детская психика гибче. Пока человек маленький, он задаёт вопросы и продолжает приноравливаться к условиям игры, как бы они ни менялись. Детёныш не успел отгородиться от изменчивой реальности заклинанием: «Так не бывает». Вот и Милюль не прекратила попыток найти возможные причины произошедших метаморфоз. Она спросила:

– Я что, выросла?

– Да нет, конечно, тебе ещё расти, и расти – ответила тётка и добавила – у тебя вся жизнь впереди. Ещё меня обгонишь.

Тётка явно не понимала суть вопроса и Милюль уточнила:

– Если вы не моя нянечка, хотя и очень на неё походите, то подскажите мне, как я теперь должна к вам обращаться?

Тётка легкомысленно рассмеялась и заявила:

– Обращайся как всегда. Из-за того, что тебе нынче исполнилось шесть лет, ровным счётом ничего не меняется.

– Как же не меняется? – возмутилась Милюль – вчера мы сели на корабль, мне исполнилось шесть лет. Была суббота. Сегодня воскресенье, мы плывём на каком-то другом корабле. Вы уже не нянечка мне, а тётя. У меня день рождения второй раз подряд, чего, как вы говорите, не бывает. И даже как вас называть вы не говорите. Вы только смеётесь!

Тётка посерьёзнела. Села на край кожаного дивана и ответила:

– Ты, мать моя, видно, упамши, сильно башку себе повредила, коли спозаранку несёшь околесицу. Или у тебя память отшибло? Я это! Я! Как ты можешь меня не признавать? И на корабль мы сели не вчера, а уже два дня тому назад.

– Бог с ним, с кораблём! – воскликнула Милюль – Если у меня стёрлись из памяти последние дни, то, значит, так тому и быть. Вы мне напомните, как именно я вас раньше называла?

– Просто и называла – пожала плечами тётка.

– Как просто? – продолжила настаивать Милюль.

– Тётей. Иногда тётей Юлией. Иногда просто Юлей.

– Хорошо – подытожила Милюль – теперь я знаю, как к вам обращаться. Но и вы, в честь моего дня рождения, пожалуйста, называйте меня Милюль.

– Ну и слава богу – обрадовалась тётя Юлия, истолковав слова Милюль на свой лад – какая разница, кого как зовут? Главное, чтобы мы жили в мире и дружбе. А то, как ты об пол грянулась, так, будто, в фантазию какую понеслась. И кровать у тебя с балдахином и я – неизвестно кто. А теперь, Милюль, живо иди умываться. Умоешься, и пойдём завтракать.

– Разве нам не подают завтрак в нумер?..

– Опять двадцать пять! Ты прекратишь фантазировать, или нет? Завтрак в нумер! Может, тебе ещё лакея у двери поставить?

– Вчера был…

Тётка всплеснула руками: – А у меня вчера корона была золотая!

– Короны не было.

– Ну вот! Ей, стало быть, всё, а мне – ничего!

– Говорю тебе, тётя Юля, нам вчера ужин в нумер подавали. Ты ещё удивлялась тому, как я много ем.

Тётка прикоснулась ко лбу девочки, хмыкнула, после чего, взяв её аккуратно под руку, повела в уборную:

– Идём, я тебе умыться помогу. Вдруг, тебе в уборной архангелы привидятся? Такая ты вся неожиданная! – они вошли в маленькое помещение с раковиной, ватерклозетом и душевой кабинкой, где тётка добавила – Отправляйся-ка, лучше, в душ. Ты сегодня сама не своя. Сейчас позавтракаем и пойдём к доктору. Должен же быть на корабле доктор! Давай-ка я тебе помогу, а то, боюсь, ты и мочалку держать разучилась.

– Я и не умела – ответила Милюль.

– Конечно, конечно – согласилась тётка Юлия – но не беда, снова научишься. И она взялась учить Милюль пользоваться мочалкой, приговаривая, мол, эти элементарные вещи все шестилетние девочки должны уметь делать сами.

Выйдя из каюты, Милюль с Юлией оказались в тесном коридоре, освещённом круглыми зарешеченными лампами. Узкая ковровая дорожка лежала на железном полу. Милюль огляделась. Никаких стюардов нигде не было, да они бы и мешались в столь узком пространстве. Тётка подошла к дверце с номером 18 и, постучав, громко сказала:

– Сергей Пантелеймонович, мы на завтрак отправляемся.

Восемнадцатая дверь осталась неподвижной, но открылась дверь с цифрой 16. Из неё как чёрт из табакерки выскочила вчерашняя злая дама и громко обратилась к Юлии:

– Чего вы орёте ни свет, ни заря? Неужели не понимаете, что многие господа ещё спать изволят?

– Пардон, мадам – извинилась тётя.

– Какой ещё пардон? – возмутилась злобная дама – ведите себя прилично! – и, резко повернувшись, направилась к выходу.

Тётка Юлия неожиданно надула щёки, высунула язык и таким манером издала неприличный звук. Злая дама остановилась и обернулась, явно собираясь что-то сказать, когда тётя Юля повела себя ещё более неожиданно. Она обернулась к Милюль и заявила:

– Милюль! Я же говорила, что тебе надо ко врачу. У тебя метеоризмы.

Милюль покраснела, а злая дама по лошадиному фыркнула, повернулась и вышла.

– Так нечестно, тётя Юлия – упрекнула тётку Милюль.

– Зато эффективно – парировала нечестная женщина.

Когда они оказались на палубе, Милюль даже пискнула от восторга. Во все стороны, доколь хватало взгляда, простиралось бескрайнее море. Стоял штиль и пароход двигался сквозь утреннюю дымку. На горизонте море сливалось с небом так, что и не было никакого горизонта. Казалось, кораблик находится внутри гигантского голубого яйца. На палубе под большим белым тентом стояли столики, накрытые белыми скатертями. За некоторыми сидели господа и дамы. Стюарды с серебряными подносами обслуживали завтрак.

«Ага, стало быть, стюарды никуда не пропали – подумала Милюль – и то славно».

Дамы присели. Тут же рядом оказался один из стюардов и, выложив перед ними две одинаковые книжечки, исчез. Тётка Юлия пододвинула Милюль одну, сама открыла другую и углубилась в чтение. Милюль, не притрагиваясь к пододвинутой книжечке, уставилась на тётку. Та заметила её взгляд и спросила:

– Ты чего?

– Что? – не поняла вопроса Милюль.

– Я тебя спрашиваю, почему ты меню не читаешь? – пояснила Юлия.

– Разве я умею читать? – удивилась Милюль.

– В таком возрасте читать не умеют только цыгане – раздался сбоку резкий голос.

Милюль обернулась. Дама в сиреневой шляпе сидела за соседним столиком.

– Она шутит – сказала Юлия, будто оправдываясь перед стервозной дамой.

– Плоская шутка – отозвалась дама и углубилась в изучение меню.

– Ваш кавалер ещё не проснулся? – спросила Милюль, вспомнив вчерашнего незаметного господина.

– Какой ещё кавалер? – дёрнула дама плечом – я самостоятельная прогрессивная женщина. Эмансипация дала нам возможность путешествовать вовсе без кавалеров, так что не городите ерунду, барышня.

Милюль перегнулась через стол и зашептала тётке:

– Вчера она была с этаким незаметным господином, а сегодня говорит, будто его нет. Наверное, она его зарезала.

Тётка Юлия рассеянно ответила:

– Если он вчера был незаметным, то теперь, наверное, стал ещё незаметнее. Не вижу никакой интриги. Лучше соберись и сообрази, что ты будешь заказывать.

Милюль открыла меню, прочла вслух заглавие страницы: «Холодные закуски» – и скроила удивлённую физиономию. Оказывается, она умела читать!

– Доброе утро, прекрасные дамы. Разрешите присесть за ваш столик – раздался голос свыше. Милюль подняла глаза и увидела Пантелеймона Ильича. Точнее, не совсем его, но необычайно похожего на Пантелеймона Ильича господина. Скорей всего, он и был тем самым Сергеем Пантелеймоновичем, о котором тётка щебетала утром. Сейчас он стоял, положив руку на плечо рыжего мальчугана, одетого в подобие военной формы.

– Доброе утро – ответила тётка Юлия и улыбнулась – а я будила вас.

– Я слыхал – согласился Сергей Пантелеймонович и, вынув изо рта сигару, обратился к полувоенному мальчишке – Алексей, поздоровайся с дамами.

– С добрым утром! – пискнул тот и, зачем-то приложил руку к козырьку игрушечной фуражки. Сей нелепый жест заставил Милюль хихикнуть.

– Присаживайтесь, Сергей Пантелеймонович – пригласила тётка – и вы, Алёша, садитесь вот сюда. Не сердитесь на Верочку. Она сегодня с утра, будто не в себе. Такую затеяла комедию… настроение знаете ли… – и, обратясь к Милюль, добавила строго – Милюль! Ты почему не здороваешься, а хихикаешь, как деревенщина? Что за дикость такая?

– С добрым утром – поздоровалась Милюль. Извините меня, Пантелеймон Ильич… то есть, Сергей Пантелеймонович. Мне сегодня с утра кажется, будто всё вокруг переменилось. Да и не только вокруг.

– Не мудрено – согласился Сергей Пантелеймонович, присаживаясь к столу бочком, так, чтобы дым от сигары не шёл в сторону дам – мы путешествуем. Каждый день мы оказываемся в новом месте. Страны и континенты проплывают за бортом. Всё изменяется вокруг. Изменяемся и мы.

– Какая пошлость! – раздалось из-за соседнего столика.

Сергей Пантелеймонович обернулся на злобную даму в сиреневой шляпе, не отрывавшую взгляда от меню и открыл, было, рот, чтобы что-то ответить, но его перебил вновь появившийся у столика стюард:

– Чего изволите? – спросил он, выложив на стол две новые книжечки.

– Мы ещё не определились – ответила тётка Юлия.

– Мне, пожалуйста, кофе со сливками и гренки с повидлом из крыжовника – заказала дама из-за соседнего столика.

– Один момент! – отозвался стюард, подскочил к ней, подхватил меню и удалился. Сергей Пантелеймонович пожевал ртом и снова заговорил с той, соседней дамой:

– Вот вы сказали давеча: «Пошлость», а то была не пошлость, но прописная истина.

– Я и говорю: пошло сорить прописными истинами – огрызнулась дама – это от безделья. Ещё пошло курить дорогие сигары и заговаривать с дамами от нечего делать. Пошло, когда господа плавают на корабле в белых костюмах, наряженные как бы в капитанов. Ещё пошло козырять всем подряд. Пошлости громоздятся одна на другую. Вы не находите?

– Может быть, правда ваша – сокрушённо вздохнул Сергей Пантелеймонович и открыл свою книжицу. Алексей сграбастал вторую книжку меню и также углубился в её изучение. Зловредная дама не унималась:

– Пошло сидеть, упулившись в меню, когда и так ясно, что человек всегда ест на завтрак. Зачем делать вид, будто ты чего-то выбираешь, когда выбор был сделан много лет назад, а теперь надо лишь сказать самому себе: «Как всегда»! И море это пошлого голубого цвета и небо…

– Помилуйте! – воскликнул Сергей Пантелеймонович – какого же цвета они должны быть? Может, сиреневого?

– Да хоть бы и так! – воскликнула дама надрывно – не пошло лишь то, что оригинально.

– Вот оно как. Любопытно, любопытно… – пробормотал Сергей Пантелеймонович – но я, знаете ли, не привык размышлять о столь высоких категориях. Думается, Алексею недурно было бы начать день с овсянки и компота, мне не повредит яичница с ветчиной, большая кружка чёрного кофе и пятьдесят грамм коньяку для пищеварения. Вот и вся моя философия. Вы выбрали что-нибудь? – обратился он уже к Юлии. Тётка не успела ответить, потому, как та назойливая дама взвизгнула:

– Коньяк поутру – тоже пошло!

– Да я вас уже и не спрашиваю – улыбнулся Сергей Пантелеймонович – что вы всё мучаетесь?

Дама фыркнула, как фырчала в коридоре, и отвернулась.

– Я не хочу овсянку – закапризничал Алексей – я манную кашу люблю.

– Уж и не знаю – призналась Юлия, глядя на Сергея Пантелеймоновича – вы вольны заказывать всё, что вам будет угодно. Я же кофей вовсе не пью. От него цвет лица портится. Я чай предпочитаю кушать.

– У вас прекрасный цвет лица – отозвался Сергей Пантелеймонович, а соседняя дама издала зубовный скрежет. Он тут же обернулся к ней и добавил: – А у вас – нет.

– Извольте ваш заказ – раздался тенор стюарда, и перед мучающейся дамой возникла миска с гренками и дымящаяся кружка с кофеем.

– Милейший, будь добрым – обратился Сергей Пантелеймонович к стюарду – сделай-ка мне яичницу с ветчиной, двойной чёрный кофе по-турецки и пятьдесят… нет, сто граммов армянского коньяку, а также моему племяннику манной каши, блинов с яблочным вареньем и компоту.

– Будет сделано – кивнул стюард и повернулся к тётке Юлии – а вам как?

– Куриный бульон, пирог с мясом и чай с лимоном. Милюль, ты определилась?

Милюль определилась. Водя пальчиком по строчкам меню, она заказала:

– Три салата греческих… нет, лучше пять. Миноги в оливковом масле… пять. Пять же пирогов с капустой. Десять перепелиных яиц с рокфором и ещё компот, как вон, ему – она ткнула пальцем в сторону Алёши – только побольше. Стаканов шесть.

Тётка, Сергей Пантелеймонович и Алёша – устремили на не взгляды.

– Не много ли ты ешь, милая? – спросила тётка.

– Боюсь, мне и этого не хватит – ответила Милюль – я же всегда много ем.

– Очевидно, девочка растёт – заметил Сергей Пантелеймонович.

– Да вовсе она и никогда много и не ела! – возмутилась тётка – Сегодня у ней одна блажь за другой!

– Ещё вчера вечером ты удивлялась, как я не лопаюсь – возразила девочка – ещё ругалась, что нельзя рыгать.

– Одна беда с тобой! – всплеснула руками Юлия – упаси Бог, опять начнётся! – и, будто оправдываясь перед Сергеем Пантелеймоновичем, добавила – сегодня у Веры не только аппетит, но и фантазия разыгралась. Она даже возомнила, будто вчера нам ужин в нумер подали, а у неё была кровать с балдахином. Я уж хотела доктора искать. Более того, она потребовала, чтобы я называла её так же, как меня называли в детстве. И, знаете, что я при этом вспомнила?

– Что же? – поинтересовался Сергей Пантелеймонович.

– Ну, это сейчас скучно будет. Это я потом расскажу – потупила тётка Юлия взор – Вы теперь на Веру поглядите. Она даже забыла, как меня зовут.

Сергей Пантелеймонович вновь с интересом взглянул на девочку и сказал по-доброму, но неожиданно панибратски:

– Фантазируешь, дитя? Ну что ж, в твоём возрасте это не грех. Даже весёлая игра. Только вот не знаю, как ты с таким количеством пищи справишься.

– Я справлюсь, не сомневайтесь – успокоила его Милюль – а изменений действительно много. Например, вчера мне казалось… да нет же, не казалось, а действительно, я помню, как нас поселили в огромном номере, а сегодня я проснулась в тесной каюте. Вчера вас звали Пантелеймоном Ильичём, а сегодня Сергеем Пантелеймоновичем. Вчера мы плыли на океанском лайнере, а теперь это довольно маленький пароходик. Даже нет нижней палубы для простых людей. Вообще, мир словно подменили. И меня подменили.

Милюль замолчала и над столом повисла пауза.

– Очень любопытная фантазия – заключил Сергей Пантелеймонович.

– Это не фантазия! – Милюль надула губы.

– Ну, хорошо, хорошо – сдался Сергей Пантелеймонович – не плачь, милый ребёнок! Я даже могу согласиться с тобой, что это не фантазия. Такое действительно может быть на самом деле…

– Это как? – спросили хором Алексей, Юлия и Милюль.

– Ну… – Сергей Пантелеймонович неопределённо взмахнул рукой с сигарою – сам то я, конечно, не заметил этих всех перемен. На мой взгляд, что было вчера, то и сегодня. Однако, можно допустить косное происхождение моей точки зрения. Я успел пожить на земле, и укорениться в своей реальности, в своём постоянном мире. Не мир такой, а сам я стал устоявшимся, старым даже, в некотором роде. Я не развиваюсь.

– Не так уж вы и стары. Как раз в самом расцвете сил. Как раз! – возразила Юлия.

– Спасибо – поблагодарил Сергей Пантелеймонович – вы тоже кажетесь мне «как раз».

Юлия зарделась, а Сергей Пантелеймонович продолжил:

– Тем не менее, дети растут, в то время как мы – уже нет. Их внутренний мир обязан динамично меняться…

– Просто барышня оригинальничает – вякнула из-за своего столика навязчивая дама – и это тоже довольно пошло!

Сергей Пантелеймонович повернулся и, будто случайно, выпустил в её сторону мощную струю сигарного дыма, говоря при том:

– Вы давеча декларировали не пошлым только оригинальное. Теперь же противоречите сами себе.

– Не дымите в меня! – возмутилась дама.

– Я в вас не дымлю. Я дымлю на вас. Существенная разница, но, всё равно, прошу покорно извинить – тут он снова оборотился к Милюль – Я бы махнул рукой на твои слова, если бы не одно обстоятельство…

– Вы тоже заметили перемены? – с надеждой спросила Милюль.

– Пока ещё нет…

– Ваши заказы, господа и дамы – сообщил стюард и стал выставлять на стол содержимое огромного подноса.

– Спасибо, милейший – поблагодарил Сергей Пантелеймонович и увлечённо занялся яичницей, из-за чего разговор на время прервался. Милюль набросилась на салаты и миноги, стремительно их поглотила, и уже взялась за пироги, когда Сергей Пантелеймонович оторвался от еды и продолжил разъяснения:

– Так вот, никаких перемен до сего момента я не заметил. Теперь же вижу: вы, душа моя, жрёте словно крокодил, и это нельзя считать нормой.

– Я всегда много ем – Милюль даже не обиделась на слово «жрёте», так была увлечена едой.

– Отнюдь нет! Вчера за ужином ты ела как и все мы – сообщил Сергей Пантелеймонович.

– Да ну? – Милюль приостановила уничтожение пирогов – мы не вместе ужинали. Откуда вам знать?

– Снова здорово! – воскликнула тётка Юлия – Господи, что за мука на мою башку?

– Ну, хорошо, пусть будет по-твоему – Сергей Пантелеймонович кивнул – пусть то, что помним мы все, не совпадает с тем, что помнишь ты. Это можно было бы принять за фантазию, но я, кажется, могу согласиться и с противоположной точкой зрения. Однажды, давным-давно, за такую же фантазию были приняты мои собственные наблюдения. Да-с, дорогие мои, в моей жизни тоже был такой случай, о котором даже я сам, до сего дня привык думать, как о недоразумении или игре ума. Но сейчас, глядя на эту юную особу, я всё более склоняюсь переменить давно сложившееся мнение.

– С вами такое случалось? Значит, вы знаете, как всё объяснить – заключила Милюль и вновь занялась пирогом.

– Никаких объяснений я не предложу. Может быть, я выражу гипотезу, хоть я и не учёный вовсе, а простой коммерсант. Но, поскольку всё равно никто ничего путного не скажет, извольте выслушать – тут Сергей Пантелеймонович затушил сигару, подцепил вилкой оставшийся кусок яичницы и, засунув его в бородатую пасть, стал сосредоточенно жевать. Прожевав же и проглотив, Сергей Пантелеймонович откинулся на спинку стула, смачно хлебнул кофе, пригубил коньяку и продолжил прерванный актом чревоугодия монолог:

– В детстве я жил у батюшки с матушкой. Батюшка владел небольшим механическим заводом. Вокруг завода он выстроил рабочий городок, а на самом заводе установил паровой гудок. Каждое утро в восемь часов гудок будил весь наш квартал, и множество людей отправлялись на работу. Н-да-с.

Так вот, сразу за заводским забором стояла огромная, как мне тогда казалось, водонапорная башня красного кирпича. Мы с матушкой иногда провожали батюшку до завода, поскольку он имел обыкновение ходить туда пешком, вместе с рабочими. Каждый раз по дороге я с любопытством разглядывал эту самую водонапорную башню. В детстве она казалась мне очень, знаете ли, романтичной, словно в её форме, в древних кирпичах, в потёках воды на круглых стенах и на выступавшем тут и там мху, хранилось нечто средневековое. В общем, нравилось мне смотреть. Так всё время и хотелось проникнуть за забор, но папенька меня не брал с собой на завод. Слишком я был тогда мал годами.

Ага! Вот ещё одно обстоятельство тех лет: у нас, во дворе я играл с моим молочным братом из простых людей. Так я и дружил с ним и точно помню, что был он круглолиц и курнос как и все мы, славяне. Продолжалась такая жизнь, пока меня, как вот теперь Алёшеньку, не отправили в кадетский корпус. Я в детстве, как и многие романтически настроенные дети, мечтал стать капитаном корабля. Вон таким, как наш – тут Сергей Пантелеймонович ткнул пальцем куда-то вверх.

Милюль обернулась на этот жест и увидела, как палубой выше проходит вдоль решётчатых перил мостика самый настоящий капитан в белом кителе, белых брюках и белой же фуражке. В руке у него была подзорная труба. Вот он остановился и поднёс трубу к глазу. Капитан некоторое время вглядывался вдаль. Наконец он оторвал трубу от глаза и скрылся, отойдя от перил. Нечто летящее и романтичное привиделось Милюль в явлении этого белого ангела над миром их палубы. Девочка залюбовалась капитаном так же, как вчера любовалась кадетом. Она даже возмечтала о чём-то, но только на долю секунды, а потом снова переключилась на пироги. Сергей Пантелеймонович тем временем продолжал:

– Ну, и когда я вернулся после первого курса на побывку в отчий дом, я встретил моего молочного брата, а мы были почти ровесниками, и не узнал его! Он стал волосами чёрен и носат. Совсем другим парнем стал! Перемену сию, случившуюся с молочным братом, я сам себе объяснил сменой возраста, а курносый и белобрысый облик, который был в моей памяти, стёрся из ней сам собой, оставив лишь тень мимолётного недоумения.

Самое же главное произошло чуть позже, когда я увидел ту водонапорную башню. Ещё в казарме кадетского корпуса я вспоминал о ней, как вспоминают часть пейзажа, думая и тоскуя о Родине. Её образ хранился в моей голове как нечто неизменимое. То, что я увидел, потрясло меня, удивило и даже, можно сказать, расстроило. Сразу же я обратился с вопросом к своему папеньке:

– Что, папенька, – спросил я – башню реконструировали, или заменили на новую?

– Да никто её не трогал – ответил он – как стояла, так и стоит. И ещё простоит так лет сто или двести.

Поначалу я решил, будто он меня обманывает, и стал приставать с подобными вопросами ко всем подряд. Однако, ответ всегда был одинаков и он обескураживал меня…

– Так что с башней то случилось? – нетерпеливо спросила тётка.

– Она абсолютно изменилась! – ответил Сергей Пантелеймонович – в том, докадетском детстве, когда я видел башню чуть ли не каждый день, она была красная и простая, как все водонапорные башни по нашей Руси-матушке, теперь же она стала совсем другой: белая, оштукатуренная, с тонким ровным стволом в сердцевине. Ствол шёл от восьмигранного резервуара к земле. Сам же резервуар будто висел на четырёх ажурных опорах, которые расходились в стороны, как расходятся четыре угла Эйфелевой башни. В общем, оказалось, что это не просто кирпичная бадья на кирпичной трубе, а целое произведение архитектурного зодчества!

– Это прекрасно – заявила тётка.

– Может и прекрасно. Но как вы объясните мне такую метаморфозу? Башню явно подменили, а никто того не заметил. Лишь я один! Все, от родного моего батюшки и до молочного брата, который тоже переменился, уверяли меня в том, что никто башню не трогал и она, как стояла на месте, так и продолжает стоять! При этом я прекрасно помнил другое и был уверен в обратном!

– Сговорились? – предположила Милюль.

– Сговориться могут люди в замкнутом кругу, но посторонние прохожие и мужики, к которым я приставал с расспросами, не могли сговориться. Я же долго носился со своей башней как дурак с писаной торбой. Что вы думаете про такой феномен?

– Я теряюсь – призналась тётка Юлия.

– Вот и я никак не мог объяснить этого. Вплоть до сегодняшнего дня.

– Теперь можете? – спросила Милюль, прожёвывая пятое перепелиное яйцо с сыром.

– Не совсем, милое дитя – ответил Сергей Пантелеймонович – благодаря тебе у меня сложилась в голове этакая гипотеза. Во всяком случае, ты мне напомнила про моё собственное детство, и, кажется, я снова попробовал ответить на свой же собственный детский вопрос, но уже с позиций взрослого человека. Эх, если бы молодость знала, если бы старость могла! – Сергей Пантелеймонович допил коньяк и поднял рюмку вверх, призывая стюарда.

Стюард принёс графинчик коньяку и новую рюмку, убрал использованную посуду и предложил ещё чего-нибудь. Никто ничего более не заказал, и стюард отбыл. Сергей Пантелеймонович отхлебнул коньяку, отставил рюмку и, положив локти на край стола, свёл ладони вместе:

– Вот видите, две ладони – сказал он и тут же развёл их, демонстрируя здоровенные ручищи – они похожи почти как зеркальные отражения друг друга, но всё же между ними есть некоторая разница. Например, на левой – у меня размытая и невнятная линия любви. На правой же она прямая, чёткая и глубокая. Если верить в гадания по руке, то мы видим два разных варианта развития событий. Получается, это две разные пьесы, между которыми общего много, но они всё-таки разные. Здесь – он протянул левую руку – масса действующих лиц, но все они эпизодические. Главных практически нет. Каждое новое лицо оставляет небольшой и незаметный след. Их сплетение даёт подобие общей линии. Ничего серьёзного. Здесь же – он показал правою ладонь – напротив, все подчинены одному, главному, одной, определяющей линии. Лишь одна личность царствует в этой пьесе. Выходит, что мы видим две разные реальности, в которых может оказаться один и тот же человек. Две судьбы. Но откуда они берутся?

– Как человек себя поведёт, так судьба и сложится – предположила тётка Юлия.

– Сложится – эхом отозвался Сергей Пантелеймонович – но я веду к другому. Я хочу вам сказать: вы видели эти две руки, как два разных сценария. Сценарий всегда вещь уже существующая, написанная, как смета, или проект. Выходит, уже есть оба эти проекта, и мы с течением времени лишь пробегаем по одному из них как паровоз по железной дороге. То есть моя душа – это паровоз. Вчера он выехал из Санкт-Петербурга, а сегодня уже миновал Бологое и всё ближе к Москве. Пусть движение паровоза зависит от мастерства машиниста, но путь прочерчен. Именно в детстве, когда пути ещё не разошлись окончательно, я мог переместиться от одного проекта, на другой. И поехал мой паровоз не в Москву, а в Гатчину, по параллельной реальности.

– А обратно? – спросила Милюль.

– Что обратно?

– Можно снова на прежнюю дорогу перепрыгнуть?

– Откуда мне знать? – вздохнул Сергей Пантелеймонович. Я такого не встречал. Давай представим себе, что в моей и в твоей жизни случился сбой. В моей – это выразилось только лишь изменённой башней, да молочным братом. А у тебя всё переиначилось. Словно тебя на одной земле схватили, да на другую забросили. Я в своей жизни больше по реалиям не перескакивал, потому как с каждым шагом, с каждым вздохом костенел и закреплялся.

– Стало быть, вы в детстве прыгнули с одной руки на другую? – уточнила тётка Юлия.

– Да что я вам, блоха какая? – усмехнулся Сергей Пантелеймонович – С руки на руку прыгать? Просто один проект пошёл развиваться тем чередом, а моя, именно моя, собственная душа оказалась в проекте нумер два. Там и действующие лица, и пейзажи – похожи на проект нумер один, а всё же немножко другие.

– Получается, я прыгнула из одной жизни, в другую – подытожила Милюль.

– Если вчера со мной беседовал один ребёнок, а сегодня его словно подменили, значит, произносимое тобою – вполне может быть – ответил Сергей Пантелеймонович.

– Почему же у меня перемены такие глобальные? – спросила Милюль – Куда девались некоторые люди из числа тех, которые были вчера?

– А чёрт его знает. Я, вообще-то ничего такого не заметил, но, если ты утверждаешь, и с твоей точки зрения всё именно так, то я лишь могу предположить: наверное, это такой вот хитрый переход.

– А по мне, так вы рисуетесь друг перед дружкой и говорите приятные глупости – сказала противная соседка, вставая из-за столика. Милюль посмотрела на неё и неожиданно подумала: «Наверное, придётся эту тётеньку съесть в конце концов».

Мысль была столь нелепа. Она так не вязалась с реальностью, пусть и новой, неожиданной, но всё равно существующей, что Милюль сделалось смешно. Она улыбнулась. Рот её при этом был набит остатками завтрака (она только что запивала оказавшиеся слишком сухими яйца компотом) и поэтому улыбка вышла страшной и плотоядной. Дама заметила это и не могла не сказать:

– Вы бы прожевали, девушка, еду, а то у вас щёки как у хомяка. Удивляюсь, как вы с такими щеками из реальности в реальность перескакиваете.

– Зря вы, мадам над девушкой язвите – вступилась за Милюль тётка Юлия – шли бы себе, а то такое ощущение, будто вам поговорить не с кем.

Мадам, было, открыла рот, чтобы её слово осталось последним, но тут кадет Алексей, до сей поры молча сражавшийся с завтраком, громко объявил:

– Дядюшка, я поел! Давай по палубе гулять.

– Отличная идея! – возопил Сергей Пантелеймонович – Я благодарю вас, милые дамы, за компанию. Не составите ли вы и теперь её нам с племянником?

– С удовольствием составим – засуетилась тётка Юлия.

Милюль хотела поддержать её, но неожиданно, так же как вчера, громко рыгнула.

– Фу! – Возмутилась тётка точно так же как вчера возмущалась нянечка – то, что ты, мать моя, прыгаешь из реальности в реальность – ещё не повод рыгать на весь корабль! – она встала из-за стола – Пойдем, прогуляемся, а то у тебя вся еда в жир пойдёт.

Милюль попыталась встать и не смогла. Живот, огромный и круглый как глобус, придавил её. Сергей Пантелеймонович с племянником невозмутимо удалялись по палубе, будто не слыхали громоподобных Милюлиных извержений. Тётка начала проявлять то ли замешательство, то ли беспокойство по поводу уходящих собеседников и Милюль, чувствуя это, виновато улыбнулась:

– Тётушка, ты погуляй, а я ещё немного посижу.

– Вставай, вставай, барыня – тётка потянула её за локоть – долго сидеть – только задницу плющить. Пойдём, растрясём твоё пузо. На корму сходим, на носу постоим. А то эта заноза в шляпе, поди, уже где-нибудь нашего Сергея Пантелеймоновича подкарауливает! Я сразу заметила, что она на него глаз положила.

– И всё-таки, куда она дела своего кавалера? – задумчиво спросила Милюль, вставая и облокачиваясь на стол двумя руками, чтобы помочь себе – Наверное, она его съела.

– Нет пределов твоим фантазиям, обжора! – тётка взяла Милюль под руку – Давай, перебирай ногами то!..

Отойдя к борту палубы, Милюль упёрла мутный взгляд вдаль. Море переменилось за время завтрака. Утренняя дымка спала, и линия горизонта чётко делила вселенную на верх и низ. Верх был всё также безоблачно ясен. Солнце пронзало синеву яркими лучами и, отражаясь от воды, прыгало зайчиками по стенам корабля. Крохотные дети солнца и волн – мерцали на воде, появляясь и мгновенно исчезая, во множестве перескакивали, увеличивались, уменьшались, складывались в кучки и разбегались осколками.

Бесконечная пляска отражений гипнотизировала, растопляла сознание и Милюль незаметно для себя погрузилась в полудрёму. Она показалась самой себе таким же отражением чего-то большого и вечного. Как и жизнь всякого отражения, её жизнь получалась недолгой и мимолётной. Вот она скользит по волне солнечным зайчиком, приближается к другому такому же солнечному зайчику, открывает свою солнечную пасть и проглатывает его, увеличиваясь и сияя всё сильней. Вот она разрывается надвое и уже две разных, самостоятельных Милюль начинают жить своей жизнью. Первая теряется в гребешке морской пены, и пропадает в небытии. Вторая Милюль ускользает от гибели и бежит дальше, поглощая других, делясь на новые части. Так будет бесконечно, пока светит солнце.

– Дельфины! Дельфины! – раздавшийся рядом истошный крик вывел Милюль из оцепенения. Тётка стояла рядом и показывала пальцем в море. Милюль вгляделась. Выпрыгивая из волн и вновь падая в них, параллельно кораблю неслись серые обтекаемые свиньи с гребнями на спинах.

– Они нас обгоняют! Вперёд! – завопила тётка и, схватив Милюль за руку – помчалась по палубе. Вместе они пробежали мимо маленьких окон кают, выскочили на нос парохода. Здесь, на смотровой площадке, пассажиры смотрели на обгонявших корабль дельфинов. Милюль увидала Алексея. Он был один, без Сергея Пантелеймоновича, и стоял, вцепившись в перила обеими руками. Его рыжие вихры трепал ветер, а смешное, со вздёрнутым носиком лицо, было нарочито серьёзным. Милюль подошла и встала рядом.

– Отчего, мальчик, ты не радуешься дельфинам? – спросила она.

– С чего бы им радоваться? – ответил он – дельфины, они и есть дельфины. Эка невидаль.

– Они красивые.

– Самые обыкновенные. Просто большие рыбы.

– Дельфины не рыбы – поправила Милюль.

– А кто же?

– Животные.

– Скажи ещё – птицы – предложил Алексей – неужели не видишь? Рыбы рыбами.

– Они воздухом дышат, значит, животные.

– Лягушки тоже воздухом дышат, но они тоже почти рыбы, потому что живут в воде.

Алексей оказался упрямым мальчиком. Милюль стало неинтересно продолжать разговор. Дельфины обогнали корабль, затем приблизились к нему и скрылись из виду под выступающим вперёд носом.

– Вот видишь! – обрадовался Алексей – мы их раздавили!

– Никто их не давил. Просто они сейчас под самым носом корабля. Вот их и не видно.

– Ага. Значит, они могут нырнуть под корабль?

– Конечно, могут – не заметила подвоха Милюль.

– Вот я и говорю: рыбы!..

Разговор стал окончательно исчерпан, но тут тётка Юлия и спросила у Алексея:

– Алексей, а где твой дядя?

– Его тётя Элеонора потащила на заднюю палубу – чаек кормить.

– Давно? – поинтересовалась тётка, и её нарочито безразличный голос звякнул металлом ревности.

– Вот только что, перед тем, как вы прибежали.

– Да? Ну что ж, Милюль, пошли и мы чаек покормим.

– Можно, я с вами? – неожиданно спросил Алексей – а то мне здесь надоело.

– Конечно, Алёшенька – преувеличенно нежно ответила тётка Юлия – пойдём, пойдём! – и все трое отправились на корму.

Почётным конвоем летели за кораблём белые как костюм Сергея Пантелеймоновича чайки. Они то и дело пикировали в светлые буруны, кружили над палубой и даже приближались к ней. Давешняя дама в сиреневой шляпе протягивала к ним руку с кусками белого хлеба. Чайки выхватывали хлеб на лету, а она – смеялась. Сергей Пантелеймонович стоял рядом и попыхивал сигарой. Тётка Юлия приблизилась к нему и нарочито громко заговорила:

– А вот и мы! Привели вашего мальчика. Что же вы его оставили без присмотра?

– Премного вам благодарен – ответил Сергей Пантелеймонович, оборотясь спиной к перилам, к чайкам, к расходящимся от корабля бурунам.

– Алексей – юноша взрослый – возразила дама, прекращая кормление морских птиц – он вполне может сам передвигаться по палубе. Ваша помощь нужна ему как собаке зонтик.

– Пятая нога – поправил её Сергей Пантелеймонович.

– Что? – дама взглянула на него удивлённо.

– Собаке нужна пятая нога. Зонтик рыбке нужен – пояснил Сергей Пантелеймонович.

– Какая разница? Просто они сами увязались за Алексеем, чтобы попасть в нашу компанию.

– Спасибо – тётка Юлия сдержанно кивнула – ваша компания, мадам… э…

– Элеонора. Меня называют Элеонора – представилась женщина.

– Да. Ваша компания, мадам Элеонора, вряд ли может быть моей целью.

Мадам Элеонора даже не обиделась. Она убрала остатки белой булки в карман и обратилась к Сергею Пантелеймоновичу:

– Сергей Пантелеймонович, вы не находите, что эта девушка ведёт себя довольно дерзко для своего положения – тут она обратилась к тётке Юлии – Ведь вы прислуга, верно?

Милюль заметила, как тётка стремительно краснеет и, от клокочущих в груди чувств, не находится что ответить. Надо было прийти на выручку, и Милюль со всей страстью ринулась в бой:

– С чего вы взяли, мадам Элеонора? Тётушка Юлия никакая мне не прислуга. Она моя ближайшая родственница и вам следовало бы называть её «Мадам Юлия».

Тётка благодарно взглянула на Милюль и вскользь улыбнулась Сергею Пантелеймоновичу. Мадам же Элеонора возвела очи к небесам и, чуть повысив голос, сказала, не обращаясь ни к кому:

– Я должна почитать прислугу за знатную даму и терпеть её невоспитанную воспитанницу, которая суёт нос во взрослые разговоры! – тут она перевела взгляд на Сергея Пантелеймоновича – Сергей Пантелеймонович, вам не кажется, что они вас преследуют?

– Меня? – переспросил Сергей Пантелеймонович – Да нет! Помилуйте! Я сам представился этим милым дамам и, можно сказать, навязал им своё общество. Так что, если кто кого и преследует, то это не они меня, а я их…

– Вы сами им представились? – выпучила глаза мадам Элеонора – и их не смутило, что вас никто не представил? Не кажется ли вам, что так не принято в свете? Эти дамы не вам чета!

– Мадам Элеонора – самым невинным тоном обратилась к даме Милюль – я слышала, в свете не принято говорить о присутствующих в третьем лице. Ещё мне говорили, что так принято у приказчиков, торговок и дам лёгкого поведения. Вы сами к какой категории склоняетесь?

Элеонора вспыхнула и, резко обернувшись к Сергею Пантелеймоновичу, возопила:

– Сергей Пантелеймонович, да защитите же вы меня, наконец, от этой малолетней моралистки!

Сергей Пантелеймонович пробасил примирительно, обращаясь почему-то сразу ко всем присутствующим:

– Ну, дамы, ну, так нельзя. Прекратите вашу баталию!

Тут Милюль возразила:

– Думается мне, Сергей Пантелеймонович, вам приятно от того, что баталии происходят вокруг вас, а вы таким образом оказываетесь в центре внимания. Причём, одна дама вам нравится, а вторая – сражается за вас.

Сергей Пантелеймонович неожиданно расхохотался и, по простецки хлопнув девочку по плечу, сказал:

– Ну и глазастая ты деваха, Милюль! Люблю таких!

Таковое панибратство покоробило всех дам, но показала это лишь одна мадам Элеонора. Она так искривила лицо, что море стало кислым. Сергей Пантелеймонович заметил её гримасы и, обращаясь ко всем, извинился:

– Вы не обижайтесь на мою разухабистость. Я в самом деле обожаю быть в центре внимания, но эта маленькая девочка-вундеркинд так лихо меня развенчала! Должен признаться: да, мне нравится всё. И вы, милые дамы, и море, и то, что мы идём на белом корабле меж стран и континентов. И дышать нравится полной грудью! Эх, наша матушка-Россия всему свету голова! – тут он неожиданно открыл рот и запел, то есть, завопил что есть мочи:

«Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны!..»

Отозвавшись на рёв Сергея Пантелеймоновича, пароход дал длинный басовитый гудок, за которым заслонились все звуки.

Милюль рассмеялась дуэту парохода и человека. Улыбнулась и тётка Юлия. Лишь мадам Элеонора отвернулась и пробормотала:

– Какая дикость!

Хоть и произнесла она это тихо, будто про себя, Милюль умудрилась расслышать её и тут же спросила:

– Мадам Элеонора, скажите, пожалуйста, что вам дикостью показалось? То, что Сергей Пантелеймонович куражится, или то, что пароход задудел?

Долгий взгляд Мадам Элеоноры был ей ответом. Опять, как и вчера, Милюль смотрела в глаза злобной незнакомки. Но всё было иначе на этот раз. Не тонула Милюль в их глубине и душа её оставалась на месте. Чужая сущность не поглощала её. Личность же Элеоноры, её поверхностный облик, читался как страница книги в морщинках век и вычурной гнутости бровей. Отстранённо и спокойно глядела Милюль на чужую мадам и видела: перед нею стоит обозлённая неизвестно на что взрослая женщина, которая давно и бесповоротно устала в битвах то ли за личную эмансипацию, то ли за удовольствия, пойди теперь, разберись. Беспросветное разочарование отложилось в мимических морщинках. Следы ухода за лицом были столь очевидны, что предмет ухода был уже не столь значительным по сравнению с самим процессом. Мадам Элеонора ощутила, как Милюль разглядывает и изучает её. Раздражение судорогой пробежало по её лицу. Не в силах сдержать себя, она грубо спросила:

– Ну, ты чего на меня теперь пялишься, жаба?

– В сравнении с вами я царевна – заметила Милюль.

– Я тебе покажу, как грубить! – закричала мадам Элеонора.

– С удовольствием посмотрю – согласилась Милюль.

Добрая перепалка назрела на корме парохода. Вся натура, вся психика Элеоноры пришпоривала её и не давала удержаться в рамках высокомерных приличий. Милюль предвкушала, как сейчас эта женщина будет топать ногами и ругаться, брызгая слюной. В самой же себе она чувствовала необычайное спокойствие, и даже моральное преимущество, объяснить которое не умела. Да и я, наверное, не объясню двумя словами…

Тут учитель подпёр голову малой клешнёй, а большой стал чертить на песке непонятные линии. Окружавшие его раки подползли поближе и внимательно разглядывали затейливые знаки, пытаясь проникнуть в их смысл. Поскольку старый рак молчал, смысл не открывался. Никто не мог бы сказать о его абстракциях ничего другого, кроме: «каляки-маляки».

– Вот что! – воскликнул рак так неожиданно и так громко, что все отпрянули – я сейчас вам объясню, какие чувства образовались в маленькой душе шестилетней девочки, поставленной в непростые условия назревающего скандала со взрослой тётей. Случалось ли вам видеть собак?

Если бы у раков были плечи, то многие пожали бы плечами, потому что собака на пляже аравийского полуострова такая же редкость, как слон в таёжной просеке.

– Ну и не беда – решил старый рак – совсем необязательно знать собак, чтобы понять суть моих объяснений. Собаки это такие существа, которые бегают на корячках, виляют хвостами и почём зря гавкают.

Жила-была на огороженном забором участке одна собака. Иногда она выходила через калитку на открытое пространство и там гуляла себе, не причиняя никому ни вреда, ни пользы. Потом она возвращалась через ту же калитку к себе на участок и продолжала спокойно жить.

Идиллия длилась довольно долго, пока на улицу, по которой она гуляла, не стала наведываться свора приблудных сук. Приблудные суки это тоже собаки, но у них нет такой территории, как свой двор. К тому же опыта у них раз в двести больше, чем у собак цивилизованных. Увидели приблудные суки чужую для них собаку и набросились на неё. Покусали сильно так, что она, поджамши хвост убежала в свой двор и долго там скулила, зализывая раны.

Очень переживала та, домашняя собака, а на следующий день, двигаясь к калитке, чтобы погулять снаружи, она снова увидела тех сук, которые ждали её за забором, чтобы опять как следует отделать. Испугалась собака и убежала от калитки подальше. Потом посидела, подумала как следует, да и сообразила, что те зловредные животные за ней не гонятся, не преследуют её и вообще боятся зайти в чужой двор. Стоят за забором, да тявкают. У собак, знаете ли, развито ощущение территории. Ни в жизнь вы не затяните никакую собаку на ту территорию, которую она считает чужой.

Выглянула наша собака из-за угла: стоят. Выглянула ещё раз: никуда не уходят. Тут она и смекнула, что находясь под защитой магической черты, называемой забором, может делать всё, что захочет, причём абсолютно безнаказанно. Знаете, что она затеяла?

Раки не знали и потому молча направили на рассказчика вопросительные взгляды.

– А затеяла она метаться вдоль забора и облаивать тех приблудных сук. Так это занятие ей понравилось, что с тех пор каждый раз, когда она видела дикую стаю, начинала искренне радоваться грядущей потехе. От радости она виляла хвостом и спешила к заветному забору. Собака понимала, что свора сильней и агрессивней чем она, что стоит им до неё добраться, как ей не поздоровится.

Понимали это и суки. Каждый раз, вступая с нею в перебранку, они безумно злились из-за бесполезности собственного превосходства и бессилия перед непреодолимостью преграды. Они негодовали, брехали до хрипоты и полной потери голоса, а наша собака, радостно металась вдоль забора, дразнила их и получала от сего процесса несказанное удовольствие. Постепенно она привязалась к своре как к лучшим друзьям. Она часами сидела под забором, ожидая, когда же они появятся, чтобы потешить свою собачью душу.

Примерно те же чувства обнаружила в себе Милюль. Если бы она была собакой, то выдала бы их вилянием хвоста, но она была человеком, маленьким и беззащитным перед взрослой здоровенной тёткой Элеонорой. Кабы Элеонора надумала драться, то моментально победила бы, но в том и дело, что драться она не могла. Незримый забор условностей, приличий и обычаев человеческого мира крепко удерживал её от применения физической силы. Даже для того, чтобы отвесить Милюль оплеуху в воспитательных целях, ей необходим был очень веский повод, а повода Милюль решила не подавать. Потупившись, Милюль пролепетала ангельским голоском:

– Надо думать, не всем будет интересно смотреть, как вы показываете…

– Вы это слыхали? – перебила её, обращаясь неизвестно к кому, мадам Элеонора.

– Что? – переспросила тётка Юлия – что слыхали?

– Вы слыхали, как разговаривает ваша… ваша… – мадам не нашла подходящего слова и всплеснула руками.

– Что ты сказала такое? – спросила тётка у Милюль – повтори-ка.

Милюль скроила ещё более невинное лицо и произнесла:

– Я только хотела сказать мадам Элеоноре, что ругаться некрасиво. Так же некрасиво, как выщипывать брови, но оставлять нетронутыми усы.

Если бы вы видели, какой произвёлся эффект! Что стихия? Что молнии и шквалы? Милюль даже съёжилась, до того страшной сделалась мадам Элеонора:

– Ах ты, гадкая мерзавка! – выкрикнула она, задыхаясь – Где ты видела усы? С чего ты взяла, что у меня усы? Ты думай прежде, чем говорить!..

Мадам Элеонора кричала всё громче. Она уже не могла остановиться. Возмущение, гнев и чёрт знает что ещё несли её, унося всё дальше от человеческого облика.

Сергей Пантелеймонович деликатно отвернулся и, ухмыляясь в бороду, пыхтел сигарой. Тётка Юлия и Алексей с удивлением разглядывали беснующуюся мадам Элеонору. В их взглядах не прослеживалось ни капли сочувствия. Лишь любопытство. Наконец, мадам прекратила орать. То ли устала, то ли осознала дикость собственного образа, этого не знает никто. Она плюнула на палубу и нервной, подпрыгивающей походкой удалилась.

– Обиделась – после непродолжительной паузы констатировал Сергей Пантелеймонович.

Тётка Юлия нашла уместным сделать Милюль замечание, хотя Милюль не услышала в его голосе того укора, который заключался в словах:

– Эх, Милюль, весь день сегодня ты меня огорчаешь. Нельзя так выводить из себя взрослых людей.

Милюль хотела, было ответить что-нибудь покаянное, как вдруг взвыла корабельная сирена. Все взгляды устремились наверх, на капитанский мостик. Белый, как мечта, капитан появился наверху и прокричал в железный рупор:

– Дамы и господа! Попрошу вас покинуть палубу и разместиться в каютах. Надвигается небывалый шторм.

Довольно неохотно дамы и господа зашевелились, покидая места у перил. Некоторые бунтари даже тихо ворчали, дескать, капитан их излишне пугает.

– Никогда капитан не станет обманывать пассажиров – солидно сказал молчаливый Алёша.

– Ты прав – согласился Сергей Пантелеймонович – пойдёмте, милые дамы, выполним просьбу нашего прекрасного капитана.

Сергей Пантелеймонович изогнул руку кренделем, предлагая тётке Юлии опереться. Тётка улыбнулась. Её аккуратная ручка скользнула в подставленный живой поручень, и так они двинулись к каютам.

Милюль и Алёша шли за ними следом. На минутку Милюль показалось обидным, что этот мелкий племянник совсем не вчерашний кадет. Никакого кавалерства ждать от него не приходилось, и это было досадно. Алёша, видно почувствовал её настроение. Он смутился и попытался подставить ручку. Но Милюль уже переменила душевный мотив и деликатно поблагодарила мальчика:

– Спасибо, молодой человек. Я сама буду идти.

– Как хочешь – пожал плечами Алёша.

Теперь настал его черёд обижаться. Милюль же стало жаль, и она протянула ему руку. Но обиженный Алёша руки не подал, и Милюль обиделась вновь. Тогда он подал руку. Тогда она отказала ему…. так, обижаясь и жалея попеременно, они и шли.

Это для нас, морских жителей, шторм – явление привычное. Залез себе в раковину, захлопнулся клешнёй и сиди на глубине, жди, когда болтанка наверху утихнет. Можно и на берегу переждать, если уйти подальше.

Море дышит для нас. Оно поёт нам бесконечные песни, предупреждая о переменах настроения. Солнечные лучи, преломлённые волнами, устраивают иллюминации и мечутся золотыми столбами по песчаному дну. Стаи рыб проносятся мимо, а каракатицы и медузы, как разноцветные дирижабли висят над нашими головами. Наша жизнь полна красоты и гармонии, которой никогда не достичь обитателям суши, какие бы приспособления и устройства они ни создавали.

Для людей море совсем не то. Оно кажется им грозным и таинственным. Оно хранит от них тайны глубин и воспринимается ими, как нечто чужое. Люди даже не догадываются, что море – такое же живое существо, как и каждый его обитатель, как каждый из нас. Что с того, что они плавают по воде? Что с того, что они ныряют в глубь и поражаются там неожиданной для них красоте? Так же, как и мы, они могут часами сидеть на берегу и слушать дыхание прибоя, но никогда они не поймут того смысла, который улавливаем мы. Они отстранены. И океан отстранён от них. Бесконечный океан тоже никогда не сможет понять людей.

Да и как их понять? Их заботы и волнения слишком мелки и незначительны по сравнению с нашими. Сами их жизни подобны мимолётным вспышкам, какими иногда балуется планктон.

Не так живут звёзды в небесной вышине. Не так плывут облака, перебирая свои долгие мысли и воспоминания. Не так живут растения, протягивая ростки в бесконечном прославлении солнца. И мы, раки, живём не так. Но раз я взялся рассказывать о людях, то буду рассказывать, как бы по-дурацки они ни поступали.

В коридоре пары разделились. Мужчины отправились в восемнадцатый номер, а женщины в семнадцатый. Едва войдя в каюту, тётка Юлия плюхнулась на диван и, блаженно улыбнувшись, сказала:

– Спасибо тебе, Верочка… то есть, Милюль. Лихо ты вывела из себя эту крысу. Я даже не ожидала, такой дипломатии от ребёнка.

Милюль присела напротив и спросила:

– Да вы, тётя Юлия, никак, влюблены в Сергея Пантелеймоновича?

– Верно – согласилась тётка Юлия, и тут же удивилась – Как это ты умудряешься столь много углядеть? Я в твои годы думала только об играх, платьях и о всяких глупостях. Впрочем, нет. Иногда я прозревала и была такой же… – тут она неглубоко задумалась, а потом спросила – Милюль, ты не помнишь, может быть, я тебе рассказывала, как в день моего шестилетия встретила на корабле юного кадета, которого полюбила на всю жизнь?

– Ничего ты не рассказывала – ответила Милюль – я это сама помню. Но мне теперь не до того. Кадет оказался ненастоящим. Мне капитан понравился. Ты видела, какой он красивый?

Тётка Юлия рассмеялась:

– И правда, ты растёшь не по дням, а по часам. Тебе бы в куклы играть, а не мечтать о романтике. Но всё-таки обещай мне больше не скандалить с мадам Элеонорой, и вообще больше не будешь провоцировать скандалы. А то, я не знаю, как передавать тебя родителям: «Вот – скажут – доверили дитя легкомысленной тётке!»

– Хорошо, тётя Юля, обещаю не скандалить. А мадам Элеонору я просто съем.

Тут в каюте неожиданно потемнело. Милюль подбежала к окну и, отдёрнув тюль, взглянула сквозь стекло на стремительно изменившийся мир. Чёрная туча загородила полнеба и скрыла солнце. Волны почернели, выросли, и теперь их мрачные спины с белыми барашками казались зловещими. Они неслись бесконечным тесным стадом огромных злых зверей. Каюту заметно покачивало.

В дверь постучали.

– Войдите – разрешила тётка Юлия и дверь открылась. В проёме, удерживая одной рукой дверь и облокачиваясь другою о косяк, стоял Сергей Пантелеймонович.

– Извините за вторжение – сказал он – мой оболтус не у вас ли?

– Не заходил – ответила тётка.

– Вот, незадача! – Сергей Пантелеймонович поскрёб затылок, от чего отпущенная им дверь размахнулась и стукнула его в плечо.

– Так он же с вами в нумер ушёл! – подсказала тётка.

– Ушёл – согласился Сергей Пантелеймонович – но пока я шляпу снимал, да умывался, он, видимо, в дверь выскользнул. Смотрю туда, смотрю сюда. Нет нигде парня! Я и решил, что он к вам…

– Идёмте, Сергей Пантелеймонович, сейчас же обратимся к стюарду! – тётка стремительно поднялась с дивана.

– Пойду уж – согласился Сергей Пантелеймонович.

Оборотясь к Милюль, тётка велела:

– Сиди тут, Вера. Хочешь, книжку почитай, хочешь, ещё чего. Только не вздумай покидать каюту.

Взрослые вышли. Оставшись одна, Милюль некоторое время смотрела в окно, на бегущие штормовые волны. Их движение было стремительным, мрачным и однообразным. Созерцание вскоре ей наскучило. Она отошла от окна и стала изучать обстановку. Её внимание привлёк красочный сундучок, что стоял в углу среди чемоданов и коробок. Сундук резко отличался от общего антуража. Казалось, его занесли сюда из далёких земель, из сказок про Ивана Царевича, про Деда и Бабу и про тридевятое царство.

Крышка оказалась не заперта. Милюль потянула её вверх, и она откинулась, проиграв простенькую мелодию. Вслед за мелодией, сама сказка открылась перед очарованными глазами девочки. Таких сокровищ она отродясь не видала! В сундучке было всё необходимое для бесконечного счастья. Аккуратные куклы с фарфоровыми головками, наряженные как принцессы, спали в маленьких кроватках крошечного гарнитура. Тут же были составлены один на другой удивительные шкафчики с выдвигающимися ящичками и открывающимися дверцами. Милюль обнаружила целую коллекцию маленьких шляпок, корон, ожерелий и брошек, перебирать которые можно было целую вечность. В углу, воткнутая в гнездо из маленьких платьиц, плащей, юбок и шарфов, торчала огромная матрёшка. Тут же, рядом, оказалась обклеенная блестящею бумагою карета, запряжённая в четвёрку деревянных лошадок.

Усевшись на полу, Милюль доставала одну игрушку за другой. Тщательно разглядев каждую, она укладывала её на пол около себя, чтобы потом обязательно с нею поиграть. За этим занятием застали её вернувшиеся тётка Юлия и Сергей Пантелеймонович. Они вели за руки Алёшу, который громко и позорно ревел.

– Экий ты засранец! – грозно пробасил Сергей Пантелеймонович – вот возьму я ремень, да всыплю тебе так, как твой отец позабыл!

– Полно вам, Сергей Пантелеймонович – урезонила его тётка Юлия – он же мальчик. Это всем мальчикам свойственно. Романтизм…

– В гробу я видал подобный романтизм! – возразил Сергей Пантелеймонович, и тут же пообещал – Стюарду я непременно сверну шею. Раззява! Сидит в конуре и не глядит за дверью. Его для чего на корабль поставили?

– Угомонитесь – посоветовала тётка – он, может и виноват, но как ему ожидать такого фортеля? Он тоже человек.

– Видал я этих человеков! Все как один! Только о чаевых забота.

– Давайте, я со стюардом сама поговорю, а то вы и впрямь на себя не походите…

– Вместе поговорим – заключил Сергей Пантелеймонович.

– Вот и ладненько – обрадовалась тётка Юлия и, уже обращаясь к Милюль и Алексею, предложила – Вера и Алексей, надеюсь, вам не будет скучно вдвоём, пока мы с Сергеем Пантелеймоновичем проведём переговоры со стюардом. Никуда не уходите из каюты.

– Посмотри, нянечка, какие тут игрушки! – воскликнула Милюль, поднимая над головой одну из фарфоровых кукол.

– Опять двадцать пять! – отозвалась тётка Юлия – Что за блажь целый день? Никакая я не нянечка!

– Да, тётя Юля – спохватилась Милюль – это я оговорилась. Извини. Ты знала, что в этом сундучке столько сокровищ?

– Час от часу не легче! – всплеснула руками тётка – Вот, вы, Сергей Пантелеймонович, своего племянника ругаете, а мне с моей не легче. У меня порой такое ощущение, словно ей всю память поотшибало. Вера, ты сама третьего дня эти куклы в сундук складывала и печалилась, мол, они стали неинтересными, играть в них стало скучно, а игрушечные украшения тебя больше не радуют. Неужто совсем позабыла?

– Совсем – развела руками Милюль – тут ей стало грустно и захотелось плакать. Она и заплакала, а Сергей Пантелеймонович засмеялся:

– Только один реветь перестал, как другая начала! Да вы, как я посмотрю, два сапога – пара!

– Милюль, хватит сырость разводить! – подсела к девочке тётка – раз уж такое дело, я подарю тебе сейчас то, что собиралась только вечером подарить.

Сказав так, тётка ушла в спальное отделение каюты. Милюль перестала плакать и стала ожидать неведомого подарка. В это время Алексей равнодушно переложил с места на место бесценные куклы и занялся разбиранием матрёшки.

– Вот! – воскликнула тётка, внося в залу сафьяновую коробочку – это украшение мне подарила моя няня. После завтра исполнилось бы пятнадцать лет, как я берегла эту волшебную брошь. Но вчера я решила: раз ты выросла из игрушечных украшений, значит, пора подарить тебе настоящее. Носи её до тех пор, пока не почувствуешь, что тебя нашёл твой Иван Царевич. Меня, кажется, уже нашёл (тут тётка скосила глаза на Сергея Пантелеймоновича и густо покраснела). В общем, с днём рождения тебя, Вера. А торт будет вечером.

Тётка открыла коробочку. Милюль разочарованно подняла брови. В коробочке оказалась та же лягушка из зелёного малахита, что вчера на пристани вручала ей нянечка. Милюль взяла украшение в руки. Не могло быть никаких сомнений. Она самая. Те же красные глаза, те же золотые корона со стрелой и с обратной стороны пузико из белого кварца.

– Да-а – протянула Милюль – я уже видела эту брошку.

– Конечно, видела – согласилась тётка – я её часто носила и она очень тебе нравилась.

Милюль не стала возражать. Она разглядывала брошь и размышляла о чудесах, происходящих в её жизни, о днях рождения, следующих один за другим, о странных переменах в окружающем мире, о словах Сергея Пантелеймоновича про водонапорную башню.

Каюту раскачивало всё сильнее. Алексей разобрал матрёшку и начал снова её собирать, когда тётка Юлия прервала затянувшуюся паузу:

– Ну, дети, вы тут поиграйте, а мы пойдём со стюардом поговорим. Нет ли у него чего-нибудь от морской болезни. Лимонов, например.

Тётка вышла, увлекая за собой Сергея Пантелеймоновича.

Когда они оказались в коридоре – корабль заметно качнуло и тётка, будто случайно, привалилась к Сергею Пантелеймоновичу. Она смутилась, упёрлась в его широкую грудь руками, и, потупившись, произнесла:

– Ах, извините. Кажется, качка усиливается.

– Да полно извиняться! Я вам очень благодарен, Юлия Ивановна, за то, что вы помогли мне вернуть с палубы моего сорванца – тут Сергей Пантелеймонович сам качнулся в сторону тётки, но избежал тесного соприкосновения, упёршись рукою в стену. Тётка, находясь между Сергеем Пантелеймоновичем и стеной, опять же возразила:

– Да что вы, Сергей Пантелеймонович, не стоит благодарности. Я понимаю, что такое дети, и как человек переживает за них. Вся душа переворачивается, стоит только подумать, вдруг с ними что-нибудь случиться! – она подняла раскрасневшееся лицо и вперила очи в глаза потомственного купца первой гильдии. Корабль вновь качнуло, но Юлия устояла, прижавшись к стене. Сергея же Пантелеймоновича отшатнуло к стене противоположной.

– Всё равно, вы героическая женщина! – заявил он, не отводя взгляда – Я буквально преклонён перед вашей смелостью. Буря всё сильней с каждой секундой, а вы вышли на палубу и, как матрос, держали равновесие!

– Это не я держала равновесие, но вы держали меня. Боюсь, что я даже была вам обузой.

– Отнюдь нет, Юлия Ивановна, отнюдь нет! – воскликнул Сергей Пантелеймонович. В этот самый миг корабельная качка вновь кинула Юлию Ивановну в его объятия. Сергей Пантелеймонович принял её открытой грудью, обнял её стан обеими ручищами и поцеловал в сахарные уста.

Так они и замерли, целуясь посреди коридора, и никакая качка не могла уже разорвать их объятий. Тут, совершенно некстати появился стюард. Он деликатно кашлянул в кулак, не подозревая, что уподобляется в сей миг библейскому богу, низвергнувшему мужчину и женщину из райских кущ на грешную землю. Юлия Ивановна смутясь, отвернулась. Сергей Пантелеймонович, напротив, проявил мужественное рыцарство. Он оградил Юлию Ивановну от наглого взора супостата мощным плечом и спросил наглеца:

– Чего тебе надобно, голубчик?

Стюард изобразил смущение и даже притворно покраснел. Но по его глумливым речам вскоре стало ясно, что ничерта он, подлец, не смущается:

– Господа, шторм усиливается – сказал он довольно развязным тоном – в силу некоторых обстоятельств, мы вынуждены идти бортом к волне. Корабль будет сильно качать. Во избежание травм капитан настоятельно рекомендует всем пассажирам вернуться в каюты и принять горизонтальное положение.

Стюард стоял по центру коридора и умудрялся не кидаться на стены. Сергей Пантелеймонович, которому подобное равновесие давалось с трудом, строго обратился к нему:

– Милейший, мы как раз тебя ищем.

Тут Юлия Ивановна вспомнила, что именно стюарда они только что отправились искать, и спросила его прямо, без обиняков:

– Вы зачем оставили выход без присмотра? У нас мальчик шести лет, будущий офицер, выбежал на палубу и мы его еле вернули!

– Прошу извинения, мадам – ответил мошенник – господа из третьего нумера отказывались покидать палубу. Мне пришлось долго их уговаривать. Наверное, в это самое время я и не уследил…

– Можешь не оправдываться – благородно простил его Сергей Пантелеймонович – юному герою даже полезно ощутить силу стихии морской. Ты мне, лучше вот что скажи: Не будет ли у тебя какого лекарства от морской болезни? У нас тут малые дети, так что…

– Сию минуту по каютам разнесут лимонные леденцы. Не извольте беспокоиться. Я уже послал в ресторан человека. Единственно, я опасаюсь, он там может замешкаться, а через некоторое время выходить на палубу станет опасно. Придётся как-то потерпеть.

– Ну, это – форменное безобразие! Я вот сейчас пойду в каюту и свяжусь по телефону с капитаном – припугнул стюарда Сергей Пантелеймонович.

Стюард изобразил испуганное лицо:

– Ах, да, конечно, я сам сейчас же отправлюсь в ресторан! – он развернулся и стал удаляться, по-морскому борясь с качкой. Когда он открыл дверь и скрылся за нею, Сергей Пантелеймонович сказал задумчиво:

– Судя по упадку дисциплины, сильная буря надвигается.

– Вы полагаете, нависла какая-то опасность? – спросила Юлия Ивановна.

– Судите сами, Юлия Ивановна – если бы никакой опасности, зачем подчинённому спорить с начальством? Тот, посланный человек, давно бы уже вернулся из ресторана. А когда опасность, то своя шкура дороже должностных условностей.

– Но это только у лакеев так заведено – возразила Юлия Ивановна.

– Так, если бы на корабле были одни лишь благородные люди, никто бы надвигающейся опасности и не заметил.

– Неужели мы потонем?

– Вот, тоже, глупости! – Сергей Пантелеймонович прыснул в бороду, но, взглянув в расширенные очи Юлии Ивановны, поправился – Оставьте эти настроения. Только по палубе ходить опасно. Тут же мы как у Христа за пазухой.

Они смотрели друг другу в глаза и, чёрт знает, какое электричество металось по коридору меж ними. Юлия Ивановна видела спокойный, умный, и слегка лукавый взгляд большого сильного мужчины. Его же взор неуловимо скользил по слегка раскосой линии её век, задерживаясь на каждой реснице. Вместе с тем – он всем сердцем ощущал вызов в направленных прямо на него очах. Странное томление, пробуждённое самыми разными ощущениями, возникшими одновременно, сковало его жесты. Даже говорить приходилось сквозь какую-то препону, сквозь лёгкий столбняк.

Сергей Пантелеймонович вздохнул судорожно и сказал голосом, полным боли и мольбы:

– Пойдёмте ко мне в каюту!

Юлия Ивановна не нашлась, чем возразить. Они молча ворвались в восемнадцатый нумер и, не сговариваясь, кинулись друг другу в объятия. Что делать? Эти любящие сердца были созданы друг для друга.

Рак-рассказчик, он же рак-отшельник пафосно возвёл обе клешни к небесам и торжественно заголосил:

– Есть на земле вещи несоизмеримые, ибо существуют сами по себе и соизмерять их друг с другом невозможно! Но, несмотря на свою несоизмеримость, они подобны, потому что потрясают воображение, живут одними законами вселенной и являются проявлениями божественного промысла! Принято считать, будто природная стихия есть нечто несокрушимое, неуправляемое и даже опасное. Людям свойственно преклоняться перед стихией, иногда вступать с нею в борение, даже пытаться её покорить, но всё равно в результате вновь преклоняться перед её мощью, неистовством и неизмеримостью.

А я вам так скажу: шторм, бушевавший за бортом корабля, был в тот миг ничем по сравнению с той страстью, которая разгорелась промеж Юлией Ивановной и Сергеем Пантелеймоновичем. Пароход кренило то вправо, то влево. Плотные и безжалостные морские валы ударяли в борт, сотрясая металлический корпус.

Стороннему наблюдателю показалось бы, может, что нет ничего опаснее и вреднее для корабля, чем эти безжалостные атаки взбеленившейся воды. Стороннему – да. Но не нам. Мы-то знаем, что в этот самый миг внутри корабля, а точнее в каюте номер восемнадцать разыгрывалась куда более неудержимое и неуправляемое действо! Никакой, даже десятикратно усиленный шторм не мог бы помешать той стихии, которая бушевала в восемнадцатом нумере! И уже не ответить: от шторма ли вздрагивали бокалы и бутыли в баре? От шторма ли тряслись и дребезжали окна в каютах? Шторм ли напрягал многочисленные заклёпки судна, носящего имя известного русского полярника?

Знал ли капитан, мужественно стоявший в этот миг на мостике, тот самый капитан, который одним видом потряс воображение маленькой Милюль, до чего ничтожна его борьба? В то же самое время, когда нос корабля то и дело нырял в пучину, когда волны перекатывались через палубу, и порой мерещился девятый вал, внутри находились люди, которым не было до того никакого дела. Стихия, захватившая их, была в сотни, в тысячи раз сильнее, но они не боролись с нею, а, находясь в её власти, сами её создавали.

Корабль то взмывал вверх и стонал всеми своими железами на гребне великанской волны, то проваливался в саму преисподнюю так, что тёр килем лысую башку сидящего на дне морского царя. Не знаю, пароход ли стонал, и Нептунова ли голова билась об его днище? Нет, мои милые, объяснения происходившему в каюте номер восемнадцать и нет приборов для измерения его продолжительности. Может быть, оно длится до сей поры? Вполне может быть, ибо речь идёт о параллельном существовании двух стихий. Никому неизвестно, чья стихия, морская, либо человеческая взяла бы верх, но тут раздался, как всегда неуместный стук в дверь каюты.

Юлия Ивановна выскользнула из объятий Сергея Пантелеймоновича, подбежала, неслышно касаясь босыми ногами ковра, к двери и, приоткрыв её, выглянула наружу одним глазом.

За порогом стоял мокрый от бури стюард. Взгляд, которым он одарил Юлию Ивановну, был укоризненным, хоть и слегка пьяным. Стюард протянул пакет и сказал:

– Вот, вам, барыня, леденцы. Иногда помогают-с. Но, смею заявить: погода такая наступила! Хороший хозяин собаку за дверь не выставит. Я уж хотел, было не возвращаться вовсе, но всё-таки, это моя служба-с. Выпил немного для храбрости и прошёл-с через палубу-с. Тут шторм такой-с, что дверь в коридор-с настежь распахнуло-с. Я её еле-еле закрыл-с.

– Мерси – ответила Юлия Ивановна и хотела, было затворить дверь, как стюард довольно ловко подставил в щель ботинок. Она не ожидала такого хамства от прислуги и остолбенело уставилась на наглеца.

– Вознаграждения не плохо было бы-с за геройство-с… – заявил хам.

– Обождите минуточку – попросила Юлия Ивановна.

– Буду ждать тут-с – пообещал лакей и на этот раз не воспротивился закрыванию двери.

Юлия обернулась к Сергею. Он уже накинул пиджак и доставал купюру:

– Сейчас я выдам ему за геройство – пообещал он, засовывая кошелёк во внутренний карман – он у меня получит и кнута и пряника в одной упаковке.

– Не стоит его наказывать, Серёжа, погода и впрямь не пляжная. Давай, я ему твой рубль сейчас вручу, а о дисциплине ты побеседуешь с ним в другой раз, а-то теперь ты уж больно в растрепанном виде. Он и бояться станет и зубоскалить. Конфуз.

Сергей смутился:

– Твоя правда, Юленька. Хоть это и не педагогически. Держи вот, отдай мерзавцу. Пускай отвяжется.

Юленька приняла ассигнацию и, приоткрыв дверь, вручила её стюарду.

Старый рак замолчал, лениво шевеля челюстями. Рак-доходяга воспользовался паузой и спросил:

– Не объясните ли вы, о мудрейший, что такое ассигнация?

– Какая разница! – махнул мудрейший клешнёй – Разве об ассигнациях мой рассказ? О кораблях ли? Неужто я решил поведать о стюардах, леденцах и прочей ерунде? Я почём зря трясу воздух, в то время как главная героиня моего повествования осталась в каюте номер семнадцать, и я о ней как-будто забыл. А она сидит там, в обществе неразговорчивого мальчика, держит в руках брошку в виде малахитовой лягушки и не знает, что ей теперь делать и как дальше жить. Всё, что должно было оставаться неизменным в её жизни, поменялось, а то, что должно было пройти и смениться, осталось нетронутым. Вчера был день рождения, сегодня опять он. Вчера подарили брошку, а нынче сызнова. С другой стороны, вчерашняя няня стала тёткой, и всё остальное вокруг похоже на то, да не то. От такой расстановки того и гляди, с ума сойдёшь. Вот и думает себе Милюль: «Может, я сплю? Может, мне это всё снится? А что, бывают такие смещения во сне. Где ещё им быть? Не в жизни же!»

Пока она так сидела, да размышляла, Алексей собрал матрёшку, залез в сказочный сундук и достал оттуда картонную коробку, на лицевой стороне которой была нарисована крепость с храмами и колокольнями. Старорусской вязью там же было написано: «Сергиевъ посадъ». Он открыл крышку и извлёк аккуратно уложенные детали макета Сергиевой Лавры.

– Совсем другое дело! – оценил мальчик находку – Вижу, никто этот макет ещё не собирал…

– Чего тут собирать? – отозвалась Милюль – Это неинтересно.

– Вовсе даже наоборот – возразил Алёша и, уложив на пол рельеф, с вырезанными в нём аккуратными гнёздами для стен и строений, начал собирать макет Лавры. Милюль следила за точными и аккуратными действиями юного конструктора и по мере того, как маленькие монастырские стены, церковки с золотыми куполами и мизерными крестиками вставали на положенные места, создавая точную копию архитектурного ансамбля, увеличивался её интерес к личности маленького молчуна.

– За что тебя Сергей Пантелеймонович взгрел? – спросила Милюль.

– Дядька то? – уточнил Алёша – А кто его знает. Я стою себе на палубе, никого не трогаю, вдруг они с твоей тёткой подлетают, и давай орать как резанные.

– Так ты на палубу сбежал?

– Не сбежал, а вышел. Чего мне в каюте сидеть?

– Сам капитан велел господам и дамам пройти в каюты!

– Верно. А я по-твоему кто? Господин, или дама?

Милюль рассмеялась от такого вопроса:

– Ну, что не дама, это точно.

– Вот то-то. Я и не господин. Я мальчик Алёша, покоритель морей. Так с чего мне торчать в каюте? Я должен своими глазами видеть бури и шторма, чтобы научиться их покорять.

– Иди вон, к окну и видь своими глазами.

– Сейчас. Сложу макет до конца и пойду – пообещал покоритель морей.

Милюль пододвинулась к нему поближе. Макет был уже почти готов. Алёша вставлял в дырочки маленькие деревца на ножках-гвоздиках.

– Вот тут не хватает самого главного – сказала Милюль, и положил на площади перед главным собором свою брошку-лягушку.

– Её там нет – возразил Алеша.

– Значит, будет – улыбнулась Милюль.

– Ну, ладно – Алёша встал и, покачиваясь вместе с каютой, подошёл к окну. Постоял там некоторое время, всматриваясь в ревущую тьму сквозь потоки стекающей по стеклу воды. Неудовлетворённо хмыкнул и сказал:

– Смотреть на бурю сквозь стекло – это удовольствие для изнеженных девчонок. Мы сидим тут как кроты, а в это время капитан стоит на мостике, не защищённый никакими стеклами.

– Не может быть! – воскликнула Милюль, вспомнив белый китель и белую фуражку капитана – он же может намочиться!

– А, может быть, он хочет быть мокрым? – спросил запальчиво Алёша – Вам, девчонкам, не понять, что такое настоящий капитан! Настоящий капитан всегда мокрый! А когда корабль входит в полярные воды, у капитана на носу вырастает такая сосулька, что мешает ему поворачивать штурвал.

– И как же он поворачивает?

– А вот так! Вместе с головой и поворачивает – и Алёша довольно потешно изобразил, как капитаны головой и руками одновременно поворачивают штурвалы. Милюль рассмеялась, а Алёша с неожиданной серьёзностью в голосе предложил:

– Пойдём на палубу, на бурю посмотрим?

– Вот ещё, глупости! – возмутилась Милюль – Мало тебе досталось? Теперь ты хочешь, чтобы и меня из-за тебя наругали?

– Не наругают! – пообещал Алёша – Они сейчас стюардов воспитывают. А мы мигом, выбежим на палубу и обратно.

– И зачем же нам выбегать? – резонно поинтересовалась Милюль.

– Чтобы на самом деле ощутить, что такое буря в море.

– Нет. Это глупые фантазии, как говорит тётя Юлия.

– Ну, давай, хоть краешком глазика, через дверь глянем? – Алёша просил, но просил не так заунывно и гнусно, как просят занудные дети, а наоборот, азартно и увлечённо. Он демонстративно предвкушал несказанные радости, которых так хочется в жизни. Его глазки горели восторгом, все его интонации выдавали с трудом сдерживаемый азарт грядущего приключения и, конечно же, детский этот азарт стал постепенно просачиваться в Милюль.

«Почему бы и не пойти? – спросила Милюль саму себя – почему бы не ощутить упругий ветер и солёные брызги, не посмотреть на страшные волны, которые грозят кораблю неминуемой погибелью? Почему бы не ощутить себя на минуточку бесстрашным капитаном, или пиратом, грозой морей?»

– Ну, пойдём. Уговорил – решилась она, и дети выскользнули в коридор.

Они стремительно и неслышно прошмыгнули мимо длинного ряда номеров, быстро достигли выхода на палубу и остановились около него.

– Ну, что теперь? – спросила Милюль.

– Теперь пойдём! – ответил Алёша и толкнул дверь. Дверь не поддалась.

– Заперто что ли? – пробурчал мальчик и навалился на дверь всем тельцем. На этот раз дверь сдвинулась, приоткрылась на несколько сантиметров, впустила в коридор порцию холодных брызг, и снова захлопнулась. Алёша повернул к Милюль удивлённое лицо, и, пнув дверь ногой, попросил:

– Помоги. Мне одному не справиться!

– Тоже мне, герой! – Милюль скорчила презрительную гримасу, но тут же и решила помочь. Вдвоём они навалились на упрямую дверь. Дверь упиралась, то поддаваясь, то наоборот, давя на них, будто кто-то пихал её с той стороны. Совместными усилиями Милюль и Алексей толкали её, пока она, наконец, не пошла вперёд.

Едва отворившись, дверь тут же распахнулась настежь, вывернулась наружу. Злой, холодный дождь ударил Милюль сразу со всех сторон. Алексея сбило с ног и поволокло по мокрой, накренившейся палубе. Милюль же повисла на припёртой ветром к стене двери и никакая сила не смогла бы разжать её рук.

– Держись! Я тебе помогу! – крикнула Милюль вслед стремительно уползающему Алёше, но оторваться от дверной ручки было слишком страшно.

– Господи, только бы он не утонул! – взмолилась она, потеряв Алёшу из виду, а ветер с брызгами всё бил и бил её. Милюль поняла, что иного выхода нет, надо срочно идти на помощь. Тогда Милюль ухватилась за перила, шедшие вдоль стены и, держась за них, стала медленно передвигаться сквозь мокрый полумрак бури. Периодически ветер обрывался, но тут же спохватывался и кидался с новой силой. Корабль шатал девочку во все стороны, то отрывая от стены, то ударяя в неё.

Добравшись до угла, Милюль – завернула за него и оказалась в относительно безветренном месте. Дождь и ветер били не прямо в нос кораблю, а немного наискось, поэтому здесь было спокойнее.

– Милю-у-уль! – донеслось от перил ограждения.

Милюль вгляделась в серую дождевую мглу. Перила, идущие вдоль борта виделись смутно, но именно от перил исходил этот зов. Милюль разглядела тёмное пятно. Оно находилось чуть дальше, там, где свирепствовал дождь. «Алёша зацепился за ограждение – мелькнула догадка – Надо пробраться к нему».

Милюль дождалась, когда палуба перестала медленно заваливаться вправо по ходу движения корабля и начала обратный ход. Когда крен стал терпимым, она оторвалась от стены и по мокрым доскам заскользила к перилам. Палуба продолжала штормовое движение и, вскоре крен стал настолько велик, что, Милюль прижало к ограждению. Присев и опираясь о решётку, она двинулась в сторону тёмного пятна, выползла из-под прикрытия стены и колючки дождя снова обрушились на неё.

Дождь пробивал одежду. Руки же и лицо, ничем не прикрытые, совсем онемели. Постепенно палуба прекратила крениться влево, и начала обратное движение. Не прошло и нескольких секунд, как Милюль стало отрывать от левого борта, тащить в скользкую серую непроницаемость. Тогда, чтобы не уползти по скользким доскам в мокрую бездну, Милюль просунула между стоек перил ногу и руку, и повисла на них. Только когда корабль вновь выпрямился и начал заваливаться влево, она отцепилась от ограждения и проползла вперёд, чтобы снова зацепиться и висеть так до следующей возможности. Постепенно, метр за метром, Милюль добиралась до Алексея, пока, наконец, не добралась и не повисла рядом.

Он, так же, как и она, зацепился, просунув сквозь ограждение руку и ногу. Обоих детей то наваливало на перила, то начинало тащить в сторону палубы, но они продолжали висеть, ухватившись за железные прутья.

– Ты можешь двигаться? – прокричала Милюль в грохочущую мглу.

– Что? – не расслышал Алёша. Тогда Милюль приблизила лицо вплотную к его уху и изо всех сил заорала:

– Ползи за мной! Там спокойнее! Можно добраться до стены, и вернуться!

– Я не могу! У меня руки не слушаются!

У Милюль, висевшей таким же образом, как и Алексей, руки, тоже перестали чувствовать что-либо. Тем очевиднее сознавала она: времени терять нельзя!

– Ползём рывками, как палуба сюда наклонится! – крикнула она мальчику в ухо.

Когда палуба вновь стала крениться на их сторону, Милюль отцепилась от прутьев, проползла полметра назад и зацепилась снова. Алексей последовал, было, её примеру, вынул из решётки ногу, но палуба уже начала движение в обратную сторону и его неудержимо потащило от перил. Он закричал. Ноги и тело отъехали от борта. Теперь он висел лишь на одном локте и рука, не слушаясь его, начинала медленно распрямляться. Милюль зажмурилась: «Вот сейчас его оторвёт и утащит к другому борту, а потом – так и будет катать по палубе и бить об решётки. Бить и бить до смерти.

Держась левой рукой за стержень решётки, она рванулась вперёд, проскользила по дуге и схватила правой рукой уже отъезжающего по палубе мальчика за онемевшую кисть. Теперь они вместе – висели на одной Милюлиной руке. Если бы это продлилось чуть дольше, они бы непременно, оторвались, но палуба, совершая равномерное качание, уже выравнивалась. Потом она стала крениться в другую сторону, и детей вновь потянуло к перилам. Милюль дёрнула мальчика, подтянула к себе, а потом неимоверным усилием толкнула в спасительном направлении.

Алёша пополз, прижатый к ограждению, туда, куда толкала его Милюль. Он не заметил, не почувствовал, что крен снова стремительно меняется в опасное для него положение, но заметила Милюль. Она схватила его за ноги обеими руками, ногами же зацепилась за стойки перил. Когда корабль оторвал Алёшу, чтобы утащить к противоположному борту, она повисла, точно мартышка, и не дала мальчику пропасть.

То проталкивая Алексея вперёд, то удерживая от неминучего падения, Милюль продвигала его к относительно безопасной зоне между каютами и перилами. Это продвижение длилось бесконечно долго. Так долго, что Милюль потеряла ощущение времени. Она попеременно толкала и держала, толкала и держала мальчика, а ледяная вода всё сыпалась и сыпалась на неё.

Дотащила ли она его? Наверное, дотащила, но Милюль не узнала об этом. В конце концов, силы покинули её, и тогда корабль поволок Милюль по скользкой палубе, разогнал и ударил со всей дури о противоположный борт.

Пароход, служащий убежищам для всех, оказавшихся посреди бушующего моря, для неё, Милюль, стал беспощадным палачом. Он катал её по палубе, с силой ударяя о железы. Ей было больно, но на то, чтобы кричать, или звать на помощь, уже не осталось никаких сил.

Старый рак печально оглядел сородичей. Все слушали внимательно, но ни в одном взгляде, ни в одной рачьей морде не отражалось и капли сострадания. Тогда он вздохнул и продолжил:

– Эх, братья мои! Та форма жизни, о которой идёт речь, далека от нас, нелепа и безумна. Она может вызывать научный интерес, но не сочувствие. Тем не менее, именно для того я всё это и рассказываю, чтобы вы могли себе представить, как там, среди непонятной для нас фауны присутствует жизнь божественного духа. То самое необъяснимое, которое заставляет шевелиться и переживать всё живое на земле.

Физическая боль, пусть и в иной форме, чем у нас, но так же касается и людей. Когда эта самая боль становится бесконечной, когда каждая секунда жизни приносит новые страдания, то само бытие становится нестерпимой пыткой. Любая живая тварь спасается от боли и стремится её миновать. Даже в самом безнадёжном случае она ищет средства спастись.

Когда же все возможности исчерпываются, сама природа приходит на помощь и посылает нам то, что есть у неё про запас. Иногда в этом запасе остаётся совсем немного средств. У нас накопилось множество приёмов, чтобы отвлечь себя от физических и духовных страданий.

Есть они и у людей. Люди прибегают к анестезии, они употребляют самые разнообразные зелья от алкоголя до наркотиков, чтобы только не страдать, но страдания догоняют несчастных и продолжают бесконечную пытку, потому что каждому отмеряно претерпеть свою боль, как бы он ни уворачивался. А любая анестезия есть лишь слабое подражание великому изобретению вселенной под названием небытиё. Оно, представьте себе, есть.

Небытиё настигает нас в короткий миг, когда мы проваливаемся в сон, когда, перегревшись на солнцепеке, мы теряем сознание, когда мы впадаем в анабиоз, чтобы переждать то, что перетерпеть немыслимо. Никто не может измерить небытиё, потому что у него нет настоящих размеров. Со стороны мы видим, как наш соплеменник пробыл в небытии несколько секунд, а самому соплеменнику думается, будто прошла неделя. Так же и наоборот. Нет у меня образов и примеров, чтобы отобразить вам то странное место, находящееся за пределами жизни. Потому мы и говорим об умершем: «Его не стало».

Так вышло и с Милюль. Закончилось её мучение. Прекратились её попытки осознать происходящее. Не только боль, но даже возможность памяти о радостях и огорчениях прекратили быть для неё. Всё прекратилось. Иными словами, она ушла в небытиё.

Алёшу удалось спасти. После того, как стюард принёс леденцы в восемнадцатую каюту, Юлия Ивановна решила навестить детей. Она оставила Сергея и, прихватив кулёк, пошла в семнадцатый номер. Там она обнаружила каюту пустой. Ощущение страшной потери скользкой медузой провалилось ей внутрь. Она кинулась в спальное отделение, с тающей надеждой заглянула под нижнюю полку двухъярусной кровати. Конечно же, там никого не было. Рассыпав конфеты по полу, сама не своя от мрачных предчувствий, Юлия Ивановна выбежала в коридор, толкнула дверь в каюту Сергея Пантелеймоновича и закричала:

– Дети пропали!

Потом по шатающемуся коридору она подбежала к выходу на палубу. Дверь оказалась затворена. Стюард, возвращаясь с леденцами, увидал её открытой и посчитал нужным закрыть, да запереть от греха подальше.

Долго билась Юлия Ивановна, пытаясь отворить злосчастную дверь, пока подоспели стюард и одевшийся Сергей Пантелеймонович. Взялись искать в каютах. Стучались во все номера. Только выяснив, что нигде детей нет, они отворили дверь и, преодолевая страшную бурю, продолжили поиски во мраке, на танцующей палубе. Алексей нашёлся там, куда тащила его Милюль, в проходе, огибающем пассажирские каюты. А вот самой Милюль нигде не было.

Я мог бы рассказать о том, как билась в рыданиях Юлия Ивановна. Рассказал бы о том, как безуспешно пытался утешить её Сергей Пантелеймонович. Я мог бы рассказать о горе и страданиях всех людей, причастных к жизни несчастной девочки Веры, которую так нелепо выбросило из нашего мира. Но ни о чём этом я рассказывать не хочу.

Старый рак выпростал из-под раковины длинные волосатые ноги и поднялся, чтобы ползти к морю.

– Жаль, что всё кончилось – вздохнул зелёный бородач – вы так занимательно рассказывали, старейший, что мне порой казалось, будто речь идёт не о каких-то там людях, а о нас, о разумных существах.

Да ничего не кончилось! – возразил старейший – Мы в самом начале, но прилив зовёт меня на морское дно. Надеюсь встретить вас вскоре, чтобы продолжить мою фантастическую историю. У меня есть ещё, чем всех вас удивить. Придёте?

– Обязательно! – пробулькал зелёный рак. Остальные раки уже торопились скрыться под наступающими водами океана.