Суббота
20 февраля 1960 года
Вот я и отважилась. Пригласила родных к себе на ужин в новую квартиру. И Мерл тоже позвала, но она не пришла. В январе, пока я еще работала в грудной рентгенологии, она звонила мне, а я попросила младшую лаборантку сказать, что я не смогу подойти – мол, нам запрещено на работе вести личные разговоры по телефону. Видно, Мерл приняла это на свой счет и надулась, потому что с тех пор я несколько раз названивала ей, а ее мать каждый раз говорила, что Мерл нет дома. Мерл работает в парикмахерской, там никто не запрещает вести личные разговоры в рабочее время. В Райде нам тоже многое разрешали, но Королевская больница – совсем другое дело. То-то и оно.
Мне хотелось позвать на ужин миссис Дельвеккио-Шварц и Фло, но хозяйка дома только усмехнулась и пообещала зайти попозже, поздороваться со всеми.
Особого успеха ужин не имел, хотя вроде бы прошел гладко. За столом мы все едва расселись, лишние стулья пришлось нести из опять опустевшей квартиры на первом этаже. Ее снимали две женщины и мужчина, якобы их брат, но я ни за что не поверю, что бывают на свете такие ревнивые братья. По сравнению с той «сестрой», которая была посимпатичнее, Крис Гамильтон показалась бы Авой Гарднер, от обеих «сестер» исходил застоялый запах дешевых духов, смешивающийся с вонью пота. «Брат» смердел только потом. Сестрички вовсю торговали собой, пока миссис Дельвеккио-Шварц не позвонила в полицию нравов и оттуда не прибыл тюремный фургон. В порту как раз стоял американский авианосец, и в четверг вечером, открыв парадную дверь, я увидела целую ораву матросов: они расселись на ступеньках лестницы, устроились на корточках в прихожей, обтирая спинами каракули Фло, десятками наведывались в верхнюю уборную, где воду спускали так часто, что унитазы стонали и захлебывались. Но с миссис Дельвеккио-Шварц такие номера не проходили. «Братца» и его «сестер» под руки вывели из дома и затолкали в фургон, а матросы сами разбежались кто куда при виде парней в синей форме за спинами Норма и его сержанта – неповоротливого здоровяка по имени Мерв. Спасители наши Норм и Мерв, гордость полиции нравов Кингс-Кросса!
Обидно, что своим родичам рассказать эту историю я не решилась.
Так как с Клаусом я до сих пор не познакомилась и учиться готовить даже не начала, пришлось выдавать за собственную стряпню покупки из моих любимых магазинчиков. Но гости не оценили ни салат с макаронами, ни долму, ни окорок. На сладкое я припасла божественное апельсиновое пирожное: тонкие коржи, проложенные толстыми слоями ароматного масляного крема. Гости к нему почти не притронулись. Что поделаешь, если по ночам, когда в животе урчит от голода, моей семье снятся бифштексы с картошкой, «пятнистая колбаска», заварной крем и мороженое с шоколадным сиропом.
Мои гости расхаживали по комнатам, как кошки, попавшие в незнакомое место, которое к тому же им не по душе. Братья распинали мою занавеску из бус и нахально влезли ко мне в спальню, мама с папой в нее даже не зашли, а бабуле каждые полчаса приспичивало по-маленькому. Бедной маме приходилось водить ее в уборную возле прачечной, потому что взгромоздиться на мой унитаз в синих птичках бабуля сама не могла. Я извинилась за состояние унитаза и ванны и пообещала, что, как только выберу время, сразу же покрою их велосипедной эмалью, чтобы были как новенькие. «Они у меня будут кобальтовыми, белыми и алыми», – тарахтела я. Обязанность поддерживать разговор тоже легла на меня.
Когда я спросила, видел ли кто-нибудь из наших Мерл, мама рассказала, что Мерл решила, будто я зазналась, особенно с тех пор, как переселилась на новое место. Конечно, Мерл не поверила, что в Королевской больнице персоналу запрещено в рабочее время болтать по телефону. Мама растолковывала мне все это терпеливо и мягко, чтобы подсластить разочарование, но я лишь пожала плечами. Скатертью дорога, Мерл.
Новостей о Дэвиде мне принесли больше, чем о Мерл, хотя моих родных он не навещал – наверное, стеснялся появиться у нас с фонарем, который я ему поставила под глазом.
– У Дэвида новая девушка, – будто невзначай обронила мама.
– Надеюсь, католичка, – в тон ей отозвалась я.
– Верно. Ей всего семнадцать.
– В самый раз. – И я вздохнула с облегчением. Хватит с меня Дэвида Меркисона! Пусть лепит себе жену из нового куска глины.
После того как я убрала несъеденное пирожное и заварила чай, к нам присоединились миссис Дельвеккио-Шварц и Фло. Ох. Мои родные не знали, что и подумать! Одна вообще не говорит, другая говорит, но с акцентом, а одежда на обеих неглаженая – хорошо еще, что чистая. Фло, как всегда босая, была наряжена в обычный передничек табачного цвета, а ее мать щеголяла халатом в оранжевых маргаритках на ярко-сиреневом фоне.
Одарив моего рослого и спортивного папу явно кокетливым взглядом, домовладелица села и завладела папиным вниманием – к нескрываемой досаде мамы. Темой для разговора миссис Дельвеккио-Шварц избрала мое имя и фамилию – все допытывалась у папы, почему он наградил злополучным именем свою единственную дочь. Обычно равнодушный к авансам со стороны дам, папа вдруг расцвел и даже попытался флиртовать! Пусть ему и за восемьдесят, с виду и шестидесяти пяти не дашь. Наблюдая за ним и хозяйкой дома, я вдруг подумала, что они неплохо смотрятся вместе. К тому времени, как миссис Дельвеккио-Шварц ушла, мама была так зла, что даже бабуля сидела, сжав ноги и сведя глаза в одну точку, но не осмеливаясь попроситься в уборную. Только когда шаги хозяйки затихли в коридоре, мама соизволила вспомнить про бабулю. Я и не думала, что мама бывает такой ревнивой.
– От этой девчонки у меня мурашки по коже, – признался Гэвин. – Можно подумать, Бог сначала решил сделать ее недоразвитой, да по ошибке дал ей мозги.
Я вскипела, как мама, и была готова стереть его в порошок. Безмозглый олух!
– Фло не такая, как все! – рявкнула я.
– Сдается мне, этого ребенка морят голодом, – вынесла приговор бабуля, вернувшись из туалета. – А ее мать – какая туша! Вульгарная особа.
Более уничижительной характеристики в бабулином лексиконе нет. Вульгарная. Мама с жаром поддержала ее.
Вот так. В десять я проводила их и постояла у калитки, махая вслед папиному новому «форду» и надеясь, что больше я его здесь не увижу. Могу лишь догадываться, что они сказали обо мне, моей квартире, Доме, Фло и миссис Дельвеккио-Шварц, но, кажется, папа иного мнения о нашей домовладелице, чем мама. А еще ручаюсь, что старая хитрюга нарочно разыграла комедию, чтобы семейство Перселл не повадилось слишком часто бывать в Доме.
Плакать мне хочется по другой причине: меня буквально распирало желание поделиться впечатлениями, мнениями и выводами обо всем, что произошло со мной за последние четыре недели, но едва я заметила, какими глазами мои родные посмотрели на каракули Фло в прихожей, как поняла, что откровенничать с ними мне не хватит духу. Но почему, если я по-прежнему люблю их больше жизни? Да, люблю. Честное слово! Но чувствую себя так, будто стою на пристани и провожаю подругу, уплывающую в Англию на старых добрых «Гималаях». Стою, смотрю на сотни лиц над поручнями, держу в руке ярко раскрашенный бумажный кораблик, а большой корабль отдаляется от причала, и вот уже все бумажные кораблики с моим вместе качаются на грязных волнах, и толку от них никакого, разве что плавучего мусора в гавани стало больше.
Надо будет съездить в Бронте, проведать наших. Кажется, где-то в дневнике я уже клялась, что больше туда ни ногой, но я хотела сказать, что моей душе там не место. А тело все равно будет делать то, что велит ему долг.